Текст книги "Д'эволюция"

Автор книги: Денис Бушлатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Холод и ветер

– Афо-оня! Афо-оня-а!!! Да где же эта сволочь запропастилась?

Он нигде и не пропастился. Не пропастился уже давно, поскольку, так или иначе, находился на дне пропасти.

Снег падал большими жирными хлопьями, оставляя в воздухе слабо – светящийся след и силуэтные мечты о женщинах. Афоня не любил снег. Снег был изобретением буржуазной интеллигенции, поражал своей идеальной искусственностью и холодной недостижимостью. Снег таял, превращаясь в мокрые разводы и лужи темно-коричневой воды. Снег попадал за воротник и снова таял, бил в лицо и, опять же, таял, застилая глаза, смешиваясь с полузамерзшими капельками в носу. Снег был плохой.

Афоня махнул рукой на снег и побрел по улице дальше. Улыбкой он приветствовал редких прохожих. В ответ прохожие прятали лица, хмурились и творили бог весть что. Прохожие не любили, когда им улыбались. Улыбка сулила неизвестность, тогда как традиционное проклятье несло в себе беззлобное уважение и индифферентное приветствие.

Но у Афанасия с проклятьями было туго. С детства мама и сестра учили его бранным словам и пороли, пороли и учили словам. А он лишь улыбался. В улыбке его окружающие видели издевку, посему Афоню часто били и даже по ребрам. Но его и это не смущало.

Афанасий улыбался. Когда-то, давным-давно, улыбка подвела его под монастырь, а точнее в сумасшедший дом, куда его силой притащил участковый, после очередной улыбчивой сцены. Там Афоню долго обследовали, кололи зачем-то руку, били молотком по коленям, да так сильно, что сместили коленную чашечку на левой ноге, заглядывали в рот и говорили на иностранных языках. В конце – концов, седоусый профессор отозвал маму (и сестру) в сторону и не без гордости произнес: «Шизофрения», – явно гордясь своим знанием творчества Булгакова. «Ну и хуй с тобой!»-подумал тогда Афанасий, втайне гордясь своей улыбкой.

Врачи рьяно взялись за неблагонадежного члена общества и принялись лечить Афоню серой. От серы ему становилось жарко и хотелось в туалет, но в туалет его не пускали. Очевидно, это являло собой запланированную часть лечения. В результате Афанасий выработал привычку мочиться на врачей, на больных, на стены и на зарешеченное окошко в палате. Так, из вынужденного противостояния. Тогда его записали в буйные и присадили на наркотики. Это было хорошо. В своих видениях Афоня часто оказывался в каком-то другом месте, где ему позволяли писать и улыбаться. Там было светло, там было много жизненного пространства и солнца. Афоня бродил по просторным улицам, заговаривал с приветливыми людьми и ощущал знание и стремление. Но галлюцинации стирались и распадались вместе с распадом наркотических веществ в его теле, и он снова оказывался в остро-пахнущей палате. Так и прошла бы вся его жизнь, если бы страна, в которой ему посчастливилось родиться, не решила развалиться ко всем чертям. Так порой происходит со странами – они разваливаются. И обязательно – ко всем чертям. Развал страны повлек за собой повальную нищету и гопоту. В итоге, сумасшедший дом закрыли на переучет, а больных распустили погулять на неограниченный срок.

Афоня с грустью покидал родные стены. Уходя он выпросил у доброго санитара две с половиной упаковки элениума и тут же их съел. В результате чего попал в реанимацию и увидел Бога. Бог был похож на еврея, кем, собственно, и являлся, носил жилет с кармашком и курил трубку.

– Скажи-ка, милейший, – прошамкал Бог, весело пуская клубы дыма, – как же это тебя угораздило?

Афоня начал было отвечать и спрашивать, спрашивать, спрашивать, но Богу уже было не до него. Меланхолично дымя вверх и в стороны, он удалился к себе на облако, где его ждал диван. Бог хотел спать. Последние несколько тысяч лет он только и делал, что спал. Старик начал сдавать.

Афоня мог бы предложить Богу подменить его на этом тяжком посту, но хорошенько подумав, решил не выебываться.

Выйдя из реанимации, Афоня направился прямиком к себе домой. С улыбкой поднимался он на свой этаж, с улыбкой звонил в дверь, с улыбкой же был больно избит неким мрачноватым арабом, который, уж невесть каким образом, поселился в его квартире.

Оказавшись на улице, Афнанасий на некоторое время впал в отчаянье. Из отчаянья ему помогла выйти умильная старушка. Бабка переходила дорогу, когда, на беду, ее перешла машина. Афанасий, не будь дураком, околачивался поблизости… Его обдало теплой стационарной, застоявшейся кровью и отходами, а между ног его упал кусочек рваной дамской сумочки, содержащий два рубля шестьдесят две копейки, пенсионную книжку и восемь пачек димедрола. Пенсионную книжку Афанасий честно отнес в жэк (а вдруг кто объявится), 2 рубля спрятал под камешком на черный день, а 8 пачек съел сразу же. Вскоре после этого, Афанасий увидел октябрят. Они гуськом брели по безлюдной улице, сплошь покрытой подлым снегом, и пели залихватские песни про Владимирский Централ и как кто-то там панковал. Афанасий тоже было пристроился к октябрятам, но почему-то разозлился и в ярости принялся пинать мерзких отродьев ногами. Он остановился, лишь вспомнив, что никаких откябрят, собственно говоря, на улице не было, поскольку вчерашние октябрята давно уже выросли, стали пионерами, позже комсомольцами, потом партийцами, потом депутатами, потом христианами, потом опять партийцами, но уже с христианским уклоном, а нынешних октябрят принято называть бойскауты. Или герлскауты. Про нынешних Афанасий знал лишь то, что они умеют разжигать огонь с первой же спички, нюхают клей по подъездам и все как один болеют венерическими заболеваниями.

Афоня продолжал улыбаться. Улыбаясь, он думал о том, что попал не в свое время, что помнит что-то другое, что-то красивое и ушедшее, скорее всего, навсегда. А может и не было ничего красивого, и не уходило ничего, а так все всегда и текло.

Примерно через полчаса после октябрят на Афанасия нашло вдохновение. Он упал на холодный снег и принялся разгребать его обеими руками. Под снегом обязательно обнаружится золото. Но под снегом Афоня обнаружил лишь замерзшие собачьи какашки, мертвого мальчика и дюжину таблеток диазепама. Которые тут же и проглотил.

В общем и целом, таблетки росли везде. На деревьях, в подвалах, в захламленных смертью квартирах, в головах у растительных людей. Таблетки были общедоступны и не вызывали привыкания, таблетки приветствовались и поощрялись, таблетки кричали с рекламы психоделических фильмов и со страниц новомодных книг. Таблеток было много, и они были легион.

Съев диазепам, Афанасий понял, что скоро умрет. С этими мыслями он побрел дальше по пустой белой улице, надеясь встретить кого-нибудь умного и спасительного. На углу, там где одна улица с новым названием пересекает другую улицу с новым названием, перед его улыбкой явился Анатолий Еремеевич Бом – дворник и философ. Анатолий Еремеевич (в прошлом доцент консерватории), курил махру и плевал культурно в перчатки. Дел у него было – невпроворот! Ведь старому экс-доценту нужно было мести снег сначала с одной стороны улицы на другую, а потом наоборот. Занятие это было ничуть не хуже других, к тому же увлекало чрезмерно и позволяло Анатолию Еремеевичу и на людей посмотреть и себя показать.

– Метет, – протяжно вздохнул Бом, протягивая Афанасию самокрутку.

– Да, батюшка, метет, – угодливо согласился Афанасий и прикурил.

Так стояли они друг против друга, выпуская сизый дым и похаркивая. А дым шел все выше, и выше и выше, оставляя земле запах немытого тела и вечного греха.

– А что, милай, сдохнем, чай, скоро? – миролюбиво спросил дворник, давясь раковым кашлем.

– Сдохнем, – подтвердил Афанасий.

– Эх! А вот душевно было бы….

– Было. – Афоня всегда соглашался с Анатолием Еремеевичем. Хотя бы потому, что дворник был ученый и много повидал.

– Скажи-ка, Еремеич, – решился наконец он, – а что там? – и пальцем в небо.

– Там…..Там…облака, птицы и это… звездные тела, вот, – Еремеич затянулся тлеющей самокруткой и выплюнул на желотвато-недевственный снег кусочек легкого.

– А бог? – требовательно продолжал Афоня. – Бог-то где?

– Оно и понятно. что там, – уныло показал в небо старый философ. – Вот только хрен его разберет где точно. Это….шибко ученым быть нужно.

На том и попрощались. Еремеевич занялся излюбленным делом, то бишь принялся мести снег, поднимая при этом клубы белесой пыли, а Афанасий побрел дальше, размышляя о природе бога и своей скорой смерти.

Он улыбался всем подряд без исключения. Улыбнулся собаке – был покусан, улыбнулся девушке, той, что в модной дубленке – был обруган, улыбнулся жлобу – был бит. Таблетки давно закончились, а бред все не отпускал. Как ни поворачивался Афоня, солнце все равно оказывалось за спиной. По правде говоря, солнца не было вообще – так иллюзия, навеянная шизофренией. Какое ж солнце – без него проблем полон рот!

Некстати вспомнил Афанасий о своем свидании с Богом. Да и Бог ли это был? И если был это не Бог, но самозванец, то где же Бог? Мысль, пронзившая разум Афанасия, была слишком чудовищной, чтобы оставить ее дозревать и в конечном итоге гнить где-то в закоулках сознания. Бога украли! Злые, бездушные гоблины стырили старика и измываются теперь над ним – заставляют прыгать через кольцо и давать лапу. Нет, он этого так не оставит! Он найдет Бога и спасет его от негодяев! Афанасий принялся лихорадочно искать Бога повсюду. Поискал под снегом – нету, поискал в кармане – нету, поискал в себе….тоже пусто. И холодно. Снег каким-то образом, умудрился просочиться в душу и теперь укрывал ее ровным слоем ледяной тишины. Идеальная кристаллическая структура безразличия подкатывалась к сердцу, заставляя его биться медленнее, медленнее…

Глаза закрывались и руки опускались.

А снег все падал…

* * *

Веселой гурьбой высыпают с утра пораньше на улицы дворники. Что ни дворник – то профессор математики или доктор искусств. Обмениваясь на ходу длинными научными фразами, они разгребают сугробы, швыряют друг в друга полные лопаты окаменевшего снега, собирают примерзших кошек и бомжей на тележки и везут их в упитанные и тепло-вонючие дворницкие – на растопку.

Они уже не ждут солнца.

Отравление

Проснулся утром. В семь сорок пять. Спина ноет, шея хрустит, пальцы отекли, глаза запали-спорт, не иначе.

Покушал-каша, опять и снова-полезно, замечательно, чудесно. Питательно.

Оделся-свитер, удобно, приятно, незатейливо, немодно.

Вытащил серьги из ушей-стандартно, природно, аутентично. Полагается в соответствии с насущными потребностями.

На работу на такси-по черной земле, комья взрываются, грязью залеплено лобовое стекло.

Приехал-не опоздал. Люди-опухшие, грубые, старые, провисшие, с жировыми складками на потливых лбах, с угрями в глубине щетинистых ноздрей, сморкаются, толкаются, здороваются.

Сел в кресло-чай не пью. Стошнит, обязательно стошнит. Вырвет на потеющую массу, зеленой жижей выстрелит в окружающее безобразие.

Включил компьютер-цветные пятна экрана, голос механического мозга-безликий, сонный, умный, бессознательный.

Одел компьютер в разные цвета-защелкал клавишами, серыми, неугомонными, наслаждающимися болью.

Щелкаю-работа кипит. Работы нет. Вокруг-пауки, червы, косынки. Сотрудники озабочены-кто-то выигрывает, кто-то почти разгадал, кто-то наложил, а кто-то удивил новыми, все фразы недосказаны, все слова незакончены, все взгляды фальшивы, улыбки жеманны, зубы гнилы.

Пью чай-горячий, протухший, заплесневелый. Купленный вскладчину. У кого-то обязательно не хватает, кто-то обязательно недоволен. Ворчат, но пьют. Безропотно. Сербают вприкуску, хрипят от жара.

Пью чай. Пусть стошнит. И вырву. Обязательно вырву. Намочу квадратный мир проявлением спонтанного суперэго. Вырву.

Не рву. Сублимирую. Переставляю акценты. Перефразирую предложения. Работа кипит-нужная, полезная, важная.

Сотрудники веселы-они доиграли, разгадали и покрасили. Теперь они жрут-суп стекает по жидким губам, оставляет маслянистые пятна на ненастоящих рубашках, мутные глаза светлеют в припадке живоглотства. Сотрудники обедают, они чавкают, давятся, используют руки – черпаки, смотрят вокруг жадно и злобно, придвигают тарелки, слизывают крошки со стола сырыми языками. Зубы вываливаются на ходу-за ними черные дупла, дыры бесконечной слизи.

Ем тоже. Не рвет-суп, занятно, фальшиво, невкусно. Нужно.

Сижу снова. Компьютер гудит, кругом смеются сотрудники. Час довольства-животы округлились, щеки налились синевой, глаза свиными потеками расплылись по рылам. Брызгами слюны обмениваются прямо на ходу, совокупляются виртуально и высказывают мнения, достойные рыб. Слюна свисает с потолка, вязкие кольца ее опускаются ниже. Смахиваю с компьютера-вредно, опасно. Не нужно.

Все встают. Рабочий день окончен. Поправляются, заправляются. В углу мертвая девушка-завтра она исчезнет, ее уберут. Никто не обратит внимания. Никому нет дела. Изо рта у нее торчит ложка-подавилась супом, не расчитала. Переборщила.

Целую ее ноги. Пахнет…ничем, одним словом не пахнет.

Извлечение зла

Вечерело. Профессор Павлов, высокий мужчина шестидесяти девяти лет, кутая неровно подстриженную седую голову в высокий ворот пальто, угрюмо брел вдоль длинного строения, облупившаяся краска рекламных вывесок которого напоминала кожу обгоревшего трупа. Окна здания, скучая подмигивали его покатым плечам, заигрывали с истертыми носами ботинок. От них веяло чем-то близким и понятным. Поэтому он всегда ходил, почти вплотную прижимаясь к стене, не уступая встречным людям-призракам дороги, в этом странном туманном мире.

Старику было тошно. Физическая его немощь, годами накапливаясь, перерастала в нечто большее-постоянное ощущение бесконечной гнусности, что, поселившись в сердце, в голове, в кишках его, не отпускала ни на секунду. Механически ступая по грязному месиву тротуара, Павлов то и дело кривился в гримасе отторжения. Хотелось блевать, но блевать не пищей, а скорее сущностью своего внутреннего я-вывернуть себя наизнанку, избавиться от мерзости бытия, исторгнуть самое себя…

Хотелось исчезнуть.

Облезлый пятнистый щенок неожиданно выполз из черной дыры в нижней части здания и, помахивая свиным хвостиком, потрусил к Павлову. Глаза щенка щедро источали желтоватый гной, пасть была вымазана чем-то мокрым Животное фиглярствовало, припадая на заднюю левую лапку. Зрачки пса блестели фальшивой преданностью хорошо выпившей и закусившей за счет клиента проститутки.

Павлов, нахмурившись еще более обычного, нащупал было в глубоком кармане пальто рукоятку тонкой стамески, но, вдруг передумав, высоко занес ногу в ботинке и резко опустил ее на голову щенка, в которой все сразу затрещало и забулькало.

Стараясь не глядеть на судорожно бьющуюся, ускользающую из-под подошвы жизнь, старик зажмурился и снова ударил. И снова. И снова. На четвертый раз нога его увязла в чем-то мягком и жирном. С отвращением, Павлов дернулся и потрусил по переулку, то и дело шаркая ступней, стараясь избавиться от назойливого липкого тепла, что обволакивало его.

– Мерзость, мерзость, – бормотал профессор. – Господи, какая гнуснейшая гнусность!

Остановившись подле троллейбусной остановки, Павлов неопределенно махнул головой, и посмотрел вниз. Вся его левая нога до колена была вымазана в багряно-густом месиве.

Взвизгнув от отвращения, профессор пошел было вперед, но тотчас же остановился.

Перед ним стоял старый бомж. В испитом лице его, пожеванном жизнью, человеческие черты были смазаны, уступив место неловкой пародии. Он и сам не знал, что ему нужно и только подобострастно улыбался, шмыгая проваленным носом. «Какую же ужасную пакость сотворяет природа, эта больная тварь!» – ошеломленно подумал Павлов, разглядывая ходячее растение.

– Пойдем, друг, вон в ту подворотню, угощу тебя винцом, – взяв бомжа за рукав, с болезненной улыбкой пригласил его Павлов.

– Алиллуя! – сакрально взвизгнул бомж и крепко ухватился за острый локоть профессора.

– Иа…..мил, чек, мож…скать….истину в-веда….ик….ведаю….-доверительно засипел он, семеня рядом с Павловым.

Старик поморщился. Прикосновения бомжа рождали в его душе ощущения скользкие, холодные, стекающие по пищеводу вниз, застревающие в кишках и комом давящие на печень.

Они зашли в темную, пахучую подворотню. Бомж, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, глазами падшей женщины глядел на Павлова. Профессор оглянулся, помедлил несколько секунд и полез в карман.

– И-и…Иссус..-выдавил из себя бомж, пожирая глазами карман Павлова….-Исцелит.

Внезапно, он опустился на колени перед стариком и обнял его.

С отвращением, Павлов почувствовал прикосновение резиновой плоти в районе паха. Руки бомжа, червями вцепились в бедра старика, лицо его расплющилось, расплылось в слюнявой улыбке. Он широко открыл рот, обнажая гнилое нутро изъеденной язвами челюсти, закатил глаза и засопел счастливо.

– Отця, – гнусавил он, нетерпеливо дергая старика за карман.

«Господи, я же умру вот прямо сейчас! Умру и никто не поймет, до чего ничтожен мир, до чего черна река человеческих душ. Я ведь не успею объяснить, меня сметет этой…этой плазмой, массой всего этого дерьма!»

В отчаяньи, Павлов дернулся, вырвался из липких объятий бомжа.

– Винцо! – хохотнул он, доставая руку из кармана и несильно, вяло ткнул стамеской в заросшую щеку.

Не встретив сопротивления, метал провалился сквозь дряблую плоть. Отчего то, Павлову подумалось о вате, о целых вагонах вонючей, использованной ваты, о поездах, что несутся сквозь пустые полустанки, везя в своем чреве миллиарды тонн мягкой желтой скользкой ваты…

….И время замедлилось. Остановилось на миг. С отстраненным изумлением, Павлов глядел на свою руку, вдавливающую стамеску в щеку бомжа, слышал далекий скребущий звук трения металла о кость, ощущал как попрошайка, что склонился перед ним в непристойной двусмысленной позе пытается перехитрить смерть, отклониться. «Так нельзя!»-произнес кто-то, вне его поля зрения и этот кто-то вселившись в правую руку профессора, крепко прижал ею взлохмаченную голову бомжа, дружески обнял, не позволяя увернуться, тогда как левая, теперь уже сросшаяся с рукояткой стамески, прокладывала себе путь вперед и вверх, сквозь мягкие ткани гортани, навстречу ослепительному солнцу угасающей жизни.

Гудение в голове профессора стало нестерпимым и, внезапно, со щелчком, время ускорилось. С растущим недоумением, Павлов уставился на голову бомжа, все еще крепко прижатую к телу. Острие стамески торчало из шеи пропойцы, окрашенное возмутительным багрянцем.

Глаза бомжа как-то неожиданно осмысленно глянули на фигуру в пальто, будто он понял, что этот пожилой мужчина тут не причем; что расплата эта была неизбежной и что этот добрый человек лишь орудие…

– Что же ты не танцуешь? – хихикнул профессор.

Под весом собственного тела, бомж оползал с импровизированного клинка. Ноги его стали подергиваться, будто он действительно желал пуститься в пляс. Профессор нетерпеливо выдернул из него стамеску и тут же снова вонзил ее в голову попрошайки, на этот раз чуть ниже глаза.

Из-под нижнего века бомжа, пенясь, вытекло немного крови. Павлов вдруг ослабел, глядя на неестественно вылезший из орбиты удивленный глаз уродца. Сила, руководившая рукой, куда-то исчезла, видимо сочтя, что содеянного достаточно. Однако, бомж, вместо того, чтобы умереть, радостно мяукая, пополз во мрак мусорных баков и картонных коробок, стоявших в подворотне.

– Ай-яй-яй, – проблеял Павлов, глядя как удаляется его стамеска. Он стал бегать вокруг бомжа и размахивать руками, приказывая тому остановиться, но горло его издавало только хриплые стоны – от волнения у него пропал голос.

Оглядевшись, Павлов увидел большое бревно, прислоненное к темной сырой стене. Смахнув с него мокриц рукавом пальто, он взял его и с трудом поднял над головой.

Бревно обрушилось на правую руку бомжа, измяв ее, как поделку из свежей глины. Штаны бродяги потемнели и Павлову сделалось совсем дурно. Однако, он нашел в себе силы для последнего удара по ненавистной лохматой голове.

– Какой пустой звук! – нелепо подумалось ему. Теперь бомж лежал неподвижно, тело его утратило форму, потеряло вес.

Стараясь не смотреть на обезображенную голову, Павлов наклонился и потянулся за стамеской. С сочным чавканьем металл высвободился из тенет связавшей его органической массы. Голова бомжа было потянулась следом, но тотчас же опала, хрустя лбом о асфальт.

Павлов принялся оттирать стамеску о штаны мертвеца. Взгляд его переместился правее. Профессор нахмурился. На неровном асфальте перед ним возлежал глаз.

– Чтоб тебя! Черти-что творится!

Позабыв о стамеске, старик склонился над безобразной находкой. Поразило его то, что глаз, освобожденный от мерзости тела, выглядел чистым, незамутненным более земными грехами и распутством. С невозмутимым спокойствием взирал он на профессора. Павлов боязливо потянулся и поднял глаз, присмотрелся, заглянул в бездонную черноту зрачка и…увидел нечто такое, отчего ком мерзости, пожирающий его нутро, всколыхнулся в ужасе, и отступил.

– Вот так вот, миленький! – прошептал Павлов и запихнул глаз в рот. Помедлил секунду, наслаждаясь соленой теплотой, обволакивающей небо и принялся сосредоточенно жевать.

– Как яичко! – пискнул он, – как Пасхальное яичко! Ну нет…этого я так не оставлю! Ни в коем случае! Надо же… найдут, отнимут… Где то здесь…он должен быть здесь! – Старик ползал по земле в поисках второго глаза, как вдруг его осенило:

– Конечно же! Ах я старый идиот! – он опрометью кинулся к трупу, перевернул неподатливое тело и впился пальцами в глазницу.

– Экая все же пакость! – досадливо проговорил он мгновение спустя, отбрасывая разможенную голову. Второй глаз не понравился ему, он был с дефектом – маленькой катарактой, заметной только вблизи, и гадливость вновь зашевелилась в чреве профессора.

Павлов встал, неловко вытер стамеску о лохмотья бомжа и, покачиваясь, побрел куда-то, не отдавая себе отчета в том, что делает. Его поиски не увенчались успехом, бомж оказался полон червоточинок и даже съеденный глаз, вызывал теперь самые наихудшие опасения.

Впереди замаячил затылок какой-то пенсионерки. Ее душа была в черных пятнах, которые явственно проглядывали сквозь желтый дождевик. Павлов не посмел ее тронуть, а чуткая старуха тут же обернулась и смерила его насмешливым взглядом. Профессор резко свернул в тихий переулок и присел на скамью, нащупав ее холодную влажность в туманной темноте окруженной мертвыми домами площадки.

Не прошло и минуты, как рядом с ним на скамью опустилась давешняя старуха. От нее пахло сухими фекалиями и отчего-то кукурузой. Запах окружал ее подобно нимбу.

– Желчный вы старикашка, – прошамкала старуха и гадостно подмигнула. Павлов аж зажмурился от такой фамильярности.

– Бесполезный старый пердун! Вы должно быть педераст… – при этом она прищурилась и облизала густо напомаженные губы покрытым струпьями языком. – Я вас насквозь вижу.

– Уйдите, бабушка. – застонал Павлов.

Старуха расхохоталась гулким басом и сильно хлопнула профессора по плечу.

– Споем! – предложила она.

Но Павлову было не до песен. Неловко покряхтывая, он поднялся со скамьи и побрел в сторону белесой моли, что виделась ему. Белесая моль, набитая ватой, что вечно порхает вокруг раскаленной лампы, не в силах совладать с безудержным мортидо, очаровательной жаждой смерти.

Павлов узрел свой приз…

Белявая курносая девчонка с выпирающим из-под грязного пальто животом стояла под фонарем, и за что-то картаво ругала уродливую куклу с опаленными волосами. Завязанный грубым узлом пионерский галстук походил на обрывок удавки.

«Она ждет меня», – заторопился Павлов.

Куриными шажками, профессор семенил к Пионерке. Вблизи, она оказалась еще более сумрачной, нездешней. На секунду, Павлову почудилось будто вся она соткана из прозрачной мольей паутинки, присыпана гнилостной пыльцой и увита червем. Червление это, столь отталкивающее и в то же время притягательное проистекало из вздутого живота Пионерки. Именно там сходились линии вероятности жизни и смерти, там, в центре мироздания находилось искомое.

Приблизившись к девочке на расстояние полувздоха, профессор почувствовал смрад зарождающейся смерти. Он знал, что пионерка обречена, осознавал ее смерть и конечность, бренность ее существования, но в то же время, вожделение охватившее его, не имело ничего общего с примитивным возбуждением зверя, напротив, в сердце своем он ощущал блаженное тепло, подобное тому, что чувствовал он, вкусив запретного глаза, но неизмеримо более сладостное…

«Как же мне представиться, как преподать себя?..»

– Здравствуй, девочка, я… твой новый учитель… по квантовой физике, – неопытно соврал профессор, загребая руками туман вокруг Пионерки.

– И придет день последний твой и велик будет плач твой и преумножится горе твое, – не обращая внимания на мужчину, говорила пионерка кукле, выламывая ей руки.

– Заниматься я с тобой должен… директор будет недоволен… идем… на чердак, – чревовещал окрыленный Силой Павлов.

Девочка зябко подернула плечами, скрипнула зубами и пошла в мрачную муть парадной.

Тотчас же повернулась к профессору и развязно брякнула:

– Здеся меня насильничать будешь, хрыщь?

Профессор смутился и даже подался на секунду назад, ощущая как предчувствие благодати отступает, под натиском животной тьмы, что сочилась из глаз Пионерки.

– Не спи, деда! – хихикнула девчонка, – снимай пинжак-щекотаться будим!

Тут она залаяла. Самое страшное заключалось в том, что лаяла на самом деле не она, а убогая кукла на руках ее.

Профессор решил идти до конца.

– Ути-ути-ути! – пискнул он приветливо. Девочка как зачарованная следила за его руками, складывающимися в замысловатый знак егозы. Воспользовавшись секундным замешательством Пионерки, Павлов с силой схватил ее за голову и швырнул о батарею. Затылком девочка стукнулась о прелый металл, чудом устояв на ногах, покачнулась, будто намереваясь идти и неловко осела на бок.

– Мама… – невесть кому шепнула она. Профессор вздрогнул и, подхватив Пионерку как старый тюфяк, потащил ее на чердак.

– Я те покажу… – неопределенно пообещал он, нарочно раскачивая ее тело, чтобы девочка ударялась о стену головой. Какое-то новое чувство овладело им, доселе незнакомое – удовольствие, явное, физического свойства, от причинения боли любой жизни.

На последнем этаже профессора ждало горькое разочарование. Люк, что вел на чердак оказался заперт на замок. На стене желтым мелом кто-то нацарапал: «Лева».

– Отчего же– Лева, отчего? – истерически взвизгнул профессор, стараясь взглядом развеять тьму, плотным кольцом окружившую голову Пионерки. Девочка не отвечала. Она закатила глаза, беззастенчиво вывесила язык и притворилась мертвой.

Аккуратно уложив девочку на пол, он, не торопясь принялся снимать брюки.

– Маленькая… красивая, – сипло шептал он, теряя остатки самообладания. По щекам его катились слезы.

Уже спуская трусы, профессор осознал, насколько сильными чарами обладало нелепое существо, лежащее у его ног. Сила колдуньи заставила его пойти на ужасающее преступление-еще немного и он совершил бы насилие над невинным дитем.

– П-паскуда, – выругался профессор, рывком натягивая трусы. Брезгливо, он подцепил куклу ногой и откинул ее в сторону, от греха подальше. Чародейская сила, заключенная в пластмассе, таила в себе опасность.

Ему показалось, или по телу Пионерки прошла зыбкая дрожь, как круги по воде?..

Потянув носом воздух, профессор ощутил присутствие скрытого доселе аромата-запаха благодати, что скрывалась в чреве Пионерки.

Более не таясь, он упал перед девочкой на колени и потянулся руками к холмообразному животу…

Кожа, что должна была быть рыхлой – профессор был уверен в этом – оказалась эластичной и неподатливой, никак не хотела открываться под его сильными пальцами. Тогда он пошарил рукой по пыльному полу и нащупал кусок битого стекла треугольной формы.

– Маленькая моя, козочка, – жарко шептал он, елозя стеклом по животу. Внезапно, тело под ним ожило, забилось. В недоумении, профессор поднял голову и встретился глазами с полным ужаса взглядом маленького ребенка.

– М-мама, мамочка! – хрипела Пионерка, – дяденька, пусти, не надо…. БОЛЬНО! – Последнее слово она выкрикнула истошно, исторгла с комком черной тьмы из зева своего.

– Ну-ну, – залопотал профессор успокаивающе, – Ну-ну…. Больно не будет. Больше не будет больно…

Он заторопился, заспешил и стараясь, чтобы не было больно, полоснул стеклом раз и еще раз. Черною рекой понеслась кровь, плоть разошлась подобно створкам гротескной вагины, исторгая из себя клубящиеся паром кишки. В катастрофическом переплетении бугристых труб и трубочек, припорошенных алым, профессор на секунду потерялся, растворился всецело, потрясенный той мощью необыкновенного добра, что скрывалось внутри.

– И-и-и! – писк отразился от стен. Это визжала девочка, верещала кукла, вопил профессор. Тройной эмоциональный оргазм потряс стены старого дома-оргазм отобранной жизни, приобретенной смерти, украденной боли. В не себя от возбуждения, профессор склонился над распотрошенной утробой. Он неистово орудовал импровизированным скальпелем – пилил, терзал, рвал на куски жирное парное мясо.

– Так близко…сокровище….

Не в силах более сдерживаться, Павлов откинул стекло в сторону, и по локоть погрузил руки в багровое месиво. Благодать несомненно скрывалась за синюшным желудком, немного ниже, в паховой области. Нетерпеливо, словно школьник, профессор принялся разбрасывать кишки по полу.

– Экий ты братец, гнусный тип! – пропитой голос раздался над самым ухом Павлова.

Профессор поднял голову и обомлел. Над ним стояла старуха, что недавно призывала его петь. Несмотря на то, что она сохранила человеческую оболочку, и даже зачем – то напялила на голову непомерную соломенную шляпу, профессор безошибочно узнал в ней существо из внешних сфер.

– Уйди, бога ради! – дрожащим голосом пискнул он, – Я…милицию вызову!

– А вот этого не надо, – задумчиво пробасила карга. – Не будь балдой, Павлов, девчонка то небось, ни жива ни мертва от страха! Совсем замучил ты ее!

– Это моя жена! – взвизгнул профессор осатанело прижимаясь к бесформенной уже туше Пионерки, – Мы с нею сожительствуем с 89-го года! И детеныш имеется, вот! – совершив обманный маневр, он левой рукой, будто за пазуху, залез в Пионерку, и не таясь боле, со скрежетом зубовным, вырвал из тела мягкий предмет, за которым паутиной потянулись ниточки из слизи..

Белым пламенем полыхнуло, накалились и лопнули единовременно все лампочки в подъезде и дом погрузился во тьму. В наступившем мраке, Павлов, неистово прижимающий к груди благодатного зародыша, услышал затихающий старушечий шепот:

– За грехи отцов… Ах ты, старый дурак…

И стала тишина.

В одну секунду, что растянулась на вечность, Павлов осознал истину. Ребенок на его руках, младенец, олицетворяющий чистоту, был порочен, не родившись, являл собою скопище грехов родителей его, и родителей его родителей, и так ad infinitum. Ребенок был злом, мертвым невыносимо смрадным злом, и сиянье его было флуоресцентным свечением трупного яда, тепло-жаром разложения, лучистая улыбка в застывших глазах-оскалом черепа.