Текст книги "Злая корча. Книга 2"
Автор книги: Денис Абсентис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Вследствие окружавшей Тыбурция тайны, в числе других профессий ему приписывали также отличные сведения по части колдовского искусства. Если на полях, примыкавших волнующимся морем к последним лачугам предместья, появлялись вдруг колдовские «закруты», то никто не мог вырвать их с большею безопасностью для себя и жнецов, как пан Тыбурций[124]124
Короленко, В. Г. Собрание сочинений, Т. 2. 1953. С. 20.
[Закрыть].
При этом реального физического действия закруток Короленко не знал. И когда столкнулся с неким загадочным явлением в глухой вятской деревне – предположить, что же именно случилось, не смог. Зато классик литературы оставил нам описание того, что мы вполне можем посчитать эрготинным психозом.
Глава 6
Трагедия лесной глуши
– Это превосходит мое искусство, – сказал доктор Спорынья, выпрямившись после долгого и молчаливого прослушивания пульса.
Джеймс Фенимор Купер. Долина Виш Тон Виш (1829)
Российская просвещенная публика XIX века, взахлеб зачитывающаяся романами Джеймса Фенимора Купера, так и не узнала, что среди его героев есть не только Чингачгуки Большие змеи, Длинные Карабины и Кожаные Чулки, но и Доктор Спорынья (роман «Долина Виш Тон Виш» переведен тогда не был). В XIX веке баночки со спорыньей продавалась во всех аптеках, лекарство широко рекламировалось врачами. Если бы Купер писал свои романы в XX веке, то это бы был Доктор Аспирин. Явно сатирический персонаж «добрейший доктор Спорынья», возникающий во второй части романа и действующий «с находчивостью, столь часто практикуемой в благословенных заведениях, упомянутых нами, когда логика не управляет практикой, а подлаживается под нее», вполне вписывается в ряд других невежественных эскулапов Купера.
Впрочем, методы лечения, практикуемые реальными, а не сатирическими врачами XIX века, с современной точки зрения отличались не сильно. Отравившихся спорыньей крестьян лечили в лучшем случае небольшими кровопусканиями, приставлением пиявок и настойкой бузинных цветов[125]125
Ясюковичъ. Описанiе эпидемической болезни (Rafania) // Военно-медицинскiй журналъ. ч. 5. № 2. 1825. С. 153.
[Закрыть]. Поэтому писатель Короленко, пытающийся вылечить заболевшего касторовым маслом (с сожалением, что у него не нашлось под рукой хинина) – это далеко не худший вариант.
Весной 1879 года по подозрению в революционной деятельности Короленко был выслан в Глазов Вятской губернии. Позже он попадает в почти отрезанную от внешнего мира русско-пермскую деревню Березовские Починки (ныне – деревня Ванино) на северо-восточной окраине Глазовского уезда. Там Короленко сталкивается с коллективным психозом местных жителей. Семья в деревне «видит» таинственную «лихоманку», которая якобы приходит искушать Якова и не дает ему спать с собственной женой. Причем это не единственная семья в деревне, куда повадилась ходить лихоманка. «В увлекательной правдивой картине описывает Короленко проявление деревенского коллективного психоза, трагедию лесной глуши. Эта глава является одним из лучших созданий Короленко», – так в 1922 году охарактеризовал этот сюжет, вошедший в «Историю моего современника», саратовский этнограф и фольклорист профессор Борис Соколов[126]126
Соколов, Б. Предсмертное творение В. Г. Короленко // Культура, № 2–3, 1922.
[Закрыть].
Слышит приход «лихоманки» вся семья, чему Короленко не верит. «Ты вот баешь, Володимер, будто нет ее… Напрасно… Да ведь не один Яков, все мы ее слышим». Жена Якова рыдает в истерике: «„А это он с нею, с проклятущею, спутался“… И опять взрыв истерического плача заглушил ее слова, прорываясь порой почти кликушескими восклицаниями». Старуха пытается Короленко убедить:
Ее большие глаза смотрели на меня пристально и неподвижно, но голос был ровен, точно она рассказывает самые обыкновенные вещи…
– Потом, слышь, скрыпнет дверью, входит в избу… Потом на полати полезет, подваливатся к Якову…
– Да что вы мне рассказываете!.. – крикнул я невольно.
– Истинная правда – вот те крест. Потом, слышим, начинает он ее целовать… И дверь пробовали запирать… Ей ничего, и запор не берет. И слышь – не видно никого, а только слышно… Кого хошь спроси.
В это время Ефим слез с печи и подошел к нам. Поражавшее меня в его лице выражение угнетенности и скорби теперь было особенно сильно. Темно-синие детские глаза глядели с наивной трогательной печалью.
– Верно, – подтвердил он. – И я чую… Да не то что я – все чуют, вся семья.
Мне осталось только предположить, что вся эта семья переживает то, что мы по-книжному называем коллективной галлюцинацией[127]127
здесь и далее цит. по Короленко В. Г. Собрание сочинений, Том 8. Правда, 1953. С. 55–57.
[Закрыть].
Заканчивается история смертью Якова при живописных плясках с серпами и ножами:
Вдруг Яков выпустил мою руку и весь рванулся.
– Вот она, пришла за мной!.. – крикнул он испуганным и диким голосом.
Я невольно оглянулся и вздрогнул. За мной стояла женская фигура, рисуясь на светлом фоне резко очерченным силуэтом. Я не сразу узнал Алену, подошедшую тихо к постели. Старуха тоже кинулась к сыну.
– Что ты, что ты! Ай не узнал родную жену… Но глаза Якова стали совершенно безумными. Он, видимо, ничего уже не понимал и был весь во власти завладевшего им образа. Лицо его исказилось. Скошенные глаза блуждали и сверкали белками. Сильно рванувшись, он протянул руку к косе, но я сразу уперся руками в его плечи, отвалил его на подушку и старался держать его в этом положении.
– Зарублю… посеку… – бормотал он сквозь стиснутые зубы.
Я напрягал все силы, понимая, что если безумный овладеет косой, то может произойти какое-нибудь страшное дело. Между нами началась борьба. Я все время налегал на его плечи, не давая ему подняться. Он шарил руками кругом, стараясь захватить со стены серп или косу. Я хотел сказать кому-нибудь, чтобы убрали косу, но, оглянувшись, увидел себя в центре какого-то повального безумия. В избе водворился настоящий шабаш. Все члены семьи, особенно женщины, похватав заготовленные в стенах орудия, размахивали ими как сумасшедшие в надежде убить невидимую «лихоманку». Даже девушка-подросток, сверкая в исступлении своими черными глазами на побледневшем лице, вертелась на середине избы, размахивая серпом. Только старуха мать, видимо, не потеряла головы и могла еще рассуждать. Я увидел ее около себя: она тоже держала в руке большой нож-косарь и колола им в воздухе с таким расчетом, чтобы ранить лихоманку, когда она захочет навалиться на Якова. Лицо ее было скорбно, но спокойно, как у человека, сосредоточившего внимание на одной трудной задаче. Старик сидел беспомощно на лавке, килачи забились в угол у печки.
Мне удалось совершенно овладеть Яковом, и я чувствовал, что не дам ему подняться. Глаза его теперь смотрели как-то покорно и неподвижно…
– Пришла, пришла!..
Этот крик вырвался у Ефимихи сосредоточенно и печально, и она стала колоть и рубить воздух у самых ног Якова. Ей на помощь кинулась Алена с искаженным злобой лицом.
– Что вы, безумные! – крикнул я. – Видите: больной успокаивается.
– Ай ты не видишь, Володимер? – прозвучал надо мной печальный голос матери.
Я взглянул пристально в лицо Якова, и дрожь прошла у меня по телу. Глаза его уставились в пространство с странным выражением истомы и безнадежности. Все тело ритмически двигалось под моими руками, из груди вылетали такие же ритмические, прерывистые вздохи… Он походил на человека в любовном экстазе.
Я все еще растерянно держал его за плечи и почувствовал, что рубашка его стала вся мокрая. Он сделал еще несколько движений, все слабее и слабее…
– Ну вот ему лучше, – сказал я.
– Кончается, – сказала мать.
Что это она говорит?.. Не может быть. Это безумие, подумал я, но через некоторое время заметил, что, пылавшее прежде жаром, тело Якова начинает холодеть у меня в руках. Лицо его странно и быстро успокаивалось, и через некоторое время на него точно кто накинул покров полного спокойствия… Я взял его за руку. Она была холодна…
Алена завыла.
Обычно такие психозы трудно связать с каким-нибудь внешним фактором, хотя подобное «набрасывание с топором» вследствие эрготизма было зафиксировано в следственных делах XIX века[128]128
Русскіе уголовные процессы. Казуистика душевныхъ болѣзней. / изданiе Любавскаго А. Д. Санкт-Петербургъ, 1867. Томъ III. С. 110–113.
[Закрыть]. Однако в случае вышеописанного рассказа Короленко мы имеем несколько подсказок. Психоз произошел в русско-пермяцких Березовских Починках, а отношение пермяков к спорынье всегда было сугубо положительным, в ее вред они совершенно не верили. То есть очищать от нее хлеб им бы и в голову не пришло: спорынья оставалась в XIX веке для них сакральной, даже при переезде в новый дом существовали обряды сохранения спорыньи, чтобы уезжающие не забрали ее с собой:
Остающаяся семья, боясь, чтобы спорина въ хлѣбѣ и во всемъ другомъ не перешла въ новый домъ, принимаеть для этого свои предупредительныя мѣры: она надѣваетъ на себя шубы, предварительно вывернувъ ихъ наружу шерстью; на руки одѣваютъ теплыя шубницы (рукавицы), а на голову шапку. Разряженная такимъ образомъ семья сидитъ на лавкахъ и не встаетъ съ нихъ, пока выселяющiеся не выселятся совсѣмъ[129]129
Яновичъ, В. М. Пермяки: этнографическiй очерк. СПб., 1903. С. 50–51
[Закрыть].
Естественно, та же спорынья использовалась для абортов – «не только дѣвушками, но и тѣми бабами, которымъ надоело рожать». Пресловутые «зерна чернушки» пермяки употребляли в любом виде: «Въ почетѣ также спорынья. Ее ѣдятъ прямо въ зернѣ или же толкугь и пьютъ въ видѣ порошка. Въ послѣднемъ случаѣ чаще всего ее пьютъ въ брагѣ»[130]130
Ibid, 104.
[Закрыть]. Разницы между спорыньей и «спорыньей» в мистическом сознании не существует. Результаты сохранения «спорыньи в доме и в хлебе» были соответствующие – в конце того же XIX века «Русские ведомости» писали:
В Соликамский уезд земством были командированы два агронома для организации мер борьбы против распространившейся среди местного населения «злой корчи», вызываемой употреблением в пищу ржаного хлеба с примесью спорыньи. Из донесений этих лиц видно, что они натолкнулись на совершенно новые препятствия к успешному ведению борьбы, являющийся продуктом невежества пермяков-инородцев: последние решительно не хотят признавать спорынью за причину бедствия; спорынья, по их словам, никому не вредит, а напротив, от нее хлеб делается белее и лучше; болеют, – говорят пермяки, – только от краденного хлеба; кто украл хлеб и поел его, того непременно «скорчит»[131]131
Русские ведомости, 1895. 2 декабря. № 333.
[Закрыть].
В Березовские починки Короленко попал осенью, в самом конце октября, в январе он уже оттуда уедет (то есть в самое время для проявления максимума действия «волшебного хлеба»). Лихоманка, по словам Якова, «пришла к нему и запретила жить с женой» за три месяца до описываемых событий, то есть сразу после уборки урожая. Эпидемии «злой корчи» в 1879 году шли одновременно в Германии и в России[132]132
Hirsh, A. Geographical and historical pathalogy. London, 1885. p. 210
[Закрыть], в то же время психические эпидемии (по Чижевскому) шли в Тоскане и в Ирландии, годом раньше – эпидемии бесоодержимости в Ундине и Вециньи. И мы имеем прямую подсказку от Короленко, который логично заинтересовался, что же именно ел Яков до приступа (хотя никаких выводов из ответа не сделал):
– А чем кормили Якова? – спросил я.
– Да чем кормили!.. Все будто здоров был. Есть запросил. Поесть, бает, больно охота мне. Налила старуха квасу-те, хлеба накрошила, да хрену… Больно охоч он до квасу с хреном. Чашки три, гляди, опростал. А стало вечереть, тут его и схватило пуще вчерашнего.
Хлеб и квас. Хлеб и «жидкий хлеб». Теперь мы знаем, что не только сам хлеб, но и напитки (пиво, квас, самогон) при заражении зерна могут быть смертельно опасны, что неоднократно отмечалось врачами во время эпидемий как в XIX веке, так и в советское время. И хлеб отдельно, и напитки из него, а тем более все это вместе – могли вызывать эрготинные психозы с чувством тревоги, беспокойства, страха, помрачением сознания (сумеречное состояние, делирий), нередко (но не обязательно) сопровождаемые «злой корчей».
Происходило это «въ 1879 г., когда саранча опустошала нѣкоторыя мѣстности Закавказья»[133]133
Вейденбаумъ, Е. Г. Кавказовѣдѣнiе. 1901. С. 10.
[Закрыть].
В декабре 1889 года, десять лет спустя после описанного им случая деревенского психоза, Короленко познакомился с Горьким. В это время сам Горький пребывал в довольно странном психическом состоянии, которое вполне могло напомнить Короленко его рассказ о «невидимой лихоманке». Признался ли тогда Горький Короленко – которого он позже будет называть своим учителем – в своих проблемах, рассказал ли о своих регулярных кошмарах и видениях? Вряд ли. Но позже, когда Короленко уже умрет, Горький в очерке «О вреде философии» расскажет нам о своих странных галлюцинациях того периода.
Глава 7
Окрыленная нога верблюда
«Максим Горький» – псевдоним, который взял себе Алексей Максимович Пешков, – много говорит о писателе. Имя «Максим», взятое писателем в память об отце, в то же время выражает его декларируемый максимализм. «Горький» – потому что рассказывает горькую правду о горькой жизни. Значит ли это, что свою задачу писатель видит в том, чтобы с бескомпромиссным максимализмом говорить читателю горькую правду?
Т. Л. Александрова. Максим Горький. Биография
Пелагея Ивановна всплеснула руками и молвила:
– Вообразите, доктор! Он все десять порошков хинину съел сразу!
Михаил Булгаков. Записки юного врача
В искусстве и в литературе прошлых эпох отражается множество явлений, понятных современникам, но забытых нами. Мы их либо игнорируем (защитная реакция от непонятного), либо выдумываем оторванные от реальности интерпретации (особенно любят этим заниматься искусствоведы). То, что описано ниже, можно посчитать как раз такой «неверной интерпретацией». Или возможной реконструкцией событий. Это, собственно, не важно – люди всегда соглашаются только с тем, с чем подсознательно готовы согласиться. Но не обращать внимания на этот эпизод нельзя: не зря им периодически интересуются психиатры, хотя понять истоки психоза им так и не удалось. Рассмотрим один яркий трип, описанный в литературе, однако нарочито игнорируемый литературными критиками:
Я видел нечто неописуемо страшное: внутри огромной, бездонной чаши, опрокинутой на-бок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шевелятся корни деревьев, точно огромные пауки, а ветки и листья живут отдельно от них; летают разноцветные крылья, и немо смотрят на меня безглазые морды огромных быков, а круглые глаза их испуганно прыгают над ними; вот бежит окрыленная нога верблюда, а вслед за нею стремительно несется рогатая голова совы, – вся видимая мною внутренность чаши заполнена вихревым движением отдельных членов, частей, кусков, иногда соединенных друг с другом иронически безобразно.
В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел, величественно движутся, противоборствуя друг другу, Ненависть и Любовь, неразличимо подобные одна другой, от них изливается призрачное, голубоватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и освещает все движущееся мертвенно-однотонным светом[134]134
Здесь и далее цит. по – М. Горький. III. О вреде философии. // Автобиографические рассказы. Красная новь № 1 (январь-февраль). Гос. изд-во, 1923.
[Закрыть].
Это обсуждение картины Босха или Брейгеля? Цитата из жития св. Антония? Отрывок из книги принявшего ЛСД-25 Альберта Хофманна? Нет, это собственноручное описание трипа Максима Горького из его очерка «О вреде философии», впервые напечатанного в 1923 году. Название этого очерка – иронический эвфемизм, который может скрыть подтекст только от литературоведов. Сам Горький, конечно, понимал, что его состояние было вызвано вовсе не изучением философии per se. «О вреде черного хлеба с хинином» – вот подразумеваемое настоящее название данного рассказа.
Описанная Горьким серия «бэд трипов» еще в 20-х годах привлекла внимание приглашенного работать в СССР Анатолием Луначарским швейцарского психиатра Ивана Галанта (чьим именем до недавнего времени называлась хабаровская городская психбольница). Галант написал несколько статей о психическом заболевании писателя и даже хотел ввести в психиатрию специальный термин «делирий Горького». Профессора Галанта понять можно – какой психиатр устоял бы от искушения разобраться с таким описанием психического состояния будущего «буревестника революции»:
А предо мною все плавали оторванные руки, печальные чьи-то глаза… Я остался с тревожным хаосом в голове, с возмущенной душой, а через несколько дней почувствовал, что мозг мой плавится и кипит, рождая странные мысли, фантастические видения и картины. Чувство тоски, высасывающей жизнь, охватило меня, и я стал бояться безумия…
Жуткие ночи переживал я. Сидишь, бывало, на «Откосе», глядя в мутную даль заволжских лугов, в небо, осыпанное золотой пылью звезд и – вдруг начинаешь ждать, что вот сейчас, в ночной синеве небес, явится круглое, черное пятно, как отверстие бездонного колодца. А из него высунется огненный палец и погрозит мне. Или – по небу, сметая и гася звезды, проползет толстая серая змея в ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую каменную тьму и тишину. Казалось возможным, что все звезды млечного пути сольются в огненную реку, и вот – сейчас она низринется на землю.
Вдруг, на месте Волги, разевала серую пасть бездонная щель, и в нее отовсюду сбегались, играя, потоки детей, катились бесконечные вереницы солдат с оркестрами музыки впереди, крестным ходом, текли толпы народа со множеством священников, хоругвей, икон, ехали неисчислимые обозы, шли миллионы мужиков, с палками в руках, котомками за спиной, – все на одно лицо; туда же, в эту щель, всасывались облака, втягивалось небо, колесом катилась изломанная луна и вихрем сыпались звезды, точно медные снежинки.
Я ожидал, что широкая плоскость лугов начнет свертываться в свиток, точно лист бумаги, этот свиток покатится через реку, всосет воду, затем высокий берег реки тоже свернется, как береста или кусок кожи на огне, и, когда все видимое превратится в черный свиток, – чья-то снежно-белая рука возьмет его и унесет.
Из горы, на которой я сидел, могли выйти большие черные люди с медными головами, они тесной толпой идут по воздуху и наполняют мир оглушающим звоном, – от него падают, как срезанные невидимою пилой, деревья, колокольни, разрушаются дома; и вот – все на земле превратилось в столб зеленовато-горящей пыли, осталась только круглая, гладкая пустыня и, посреди – я, один на четыре вечности. Именно – на четыре, я видел эти вечности, – огромные, темно-серые круги тумана или дыма, они медленно вращаются в непроницаемой тьме, почти не отличаясь от нее своим призрачным цветом…
Длинным, двуручным мечом средневекового палача, гибким как бич, я убивал бесчисленное множество людей, они шли ко мне справа и слева, мужчины и женщины, все нагие; шли молча, склонив головы, покорно вытягивая шеи. Сзади меня стояло неведомое существо, и это его волей я убивал, а оно дышало в мозг мне холодными иглами.
Ко мне подходила голая женщина на птичьих лапах вместо ступней ног, из ее грудей исходили золотые лучи; вот она вылила на голову мне пригоршни жгучего масла, и, вспыхнув точно клок ваты, я исчезал.
«Нигде в психиатрической литературе, и в литературе вообще не найдем мы такого типичного, удачного описания лихорадочного делирия. Описанный Горьким лихорадочный делирий до того типичен и поучителен для психиатра, что он должен остаться в психиатрии под ярлыком: Delirium febrile Gorkii», – увлеченно писал Галант. Осознав это, профессор статьями не ограничился и в 1928 году выпустил целую монографию «Психозы в творчестве Максима Горького». Горький не обижался и с Галантом вполне дружески переписывался. Мы можем даже предположить, что Горький весело посмеивался после каждой статьи о «психозах Горького», выходившей из-под бойкого пера профессора Галанта. Ибо Горький не мог не знать, чем было вызвано его состояние на самом деле.
Профессор, впрочем, подошел к разгадке довольно близко. Он не воспринял всерьез название рассказа (Галант все же не литературовед, а психиатр).
Судя по заглавию очерка: «О вреде философии», легко допустить, что Горький обвиняет свое увлечение философией и философскими проблемами в развитии той психической болезни, которою он страдал в 1889/90 годах, и мы имели бы перед собой своего рода «morbus philosophicus». Однако вряд ли Горький сам верил тому, что философия его сделала душевнобольным… Вернее думать, что Горький немного подтрунил над самим собой и дал юмористическое выражение тем напрасным усилиям разрешить неразрешимое (вопрос возникновения мира), которые утомляли его юный ум. Философией же Горький занимался в то время очень мало, и по собственному его признанию не стал читать «Историю философии», которую он достал. Она ему показалась скучной…[135]135
Галант, И. Б. Делирий Максима Горького: О душевной болезни, которой страдал Максим Горький в 1889–1890 гг. // Клинический архив гениальности и одаренности М., 1925. Т. 1 вып. 2. С. 47–55.
[Закрыть]
Однако надо заметить, что философия (в прямом смысле) на состояние Горького действительно влияла, давая ему «установку». И философия это была мрачная, давая на выходе лишь «бэд трип». Но концепция влияния «установки» и «обстановки» при приеме психоделиков возникнет только спустя полвека после того, как Галант заинтересовался «делирием Горького», поэтому шансов понять истоки психоза у профессора почти не было. Однако Галант обратил, конечно, внимание на «безумного химика», который обучал Горького философии:
Но Горький слушал лекции по философии у знакомого, студента-химика, Николая Захаровича Васильева, большого оригинала, наслаждающегося ломтями ржаного хлеба, посыпанными толстым слоем хинина, и показавшего вообще сильное сродство с различными химическими веществами, которыми он неоднократно отравлял себя, пока не отравился в 1901 г. окончательно индигоидом, работая ассистентом у профессора Коновалова в Киеве. После двух лекций Васильева по философии (одной о демократии и другой об Эмпедокле) Горький спустя несколько дней заболел[136]136
Ibid.
[Закрыть].
Оставалось сделать очевидный вывод о том, какой именно «философией» химик окармливал Горького, но тут Галант остановился, не видя подходящих ингредиентов для объяснения «лихорадочного делирия» (один хинин на эту роль не подходил). С диссертацией Реформатского Галант, очевидно, знаком не был (да и далеко не факт, что она навела бы его на какие-то мысли), а других подобных работ в то время практически еще не было. Нам же, читавшим хотя бы Хофманна и понимающим, что Горький описывает «кислотный трип», а не некий мифический «лихорадочный делирий», значительно легче понять, что произошло (современные психиатры видят у Горького онейроидный синдром, но постановки диагноза осторожно избегают[137]137
Вуль, Ф. Р. Психиатрия в писательском наследии А. М. Горького. // Журнал психиатрии и медицинской психологии. № 1 (4), 1998.
[Закрыть]). К тому же мы знаем, что такое флешбек, и можем объяснить затянувшиеся видения. Впрочем, в данном случае длительность и повторяемость видений была в основном вызвана другим обстоятельством – химика Васильева вызвали в Москву, и он, как пишет Горький, «уехал, посоветовав мне не заниматься философией до его возвращения». Однако любознательный Алеша Пешков не стал дожидаться возвращения «учителя» и продолжил регулярное потребление «философии» самостоятельно. Он прямо пишет об этом: «но я был храбр, решил дойти до конца страха». Так что же это была за «философия»?
Горький этого также не скрывает, указывает, что Васильев «имел странности: ел ломти ржаного хлеба, посыпая их толстым слоем хинина, смачно чмокал и убеждал меня, что хинин – весьма вкусное лакомство». Ну, и убедил молодого парня, как мы видим, уговорил попробовать. Рассказал, что только «глупый пи́нгвин» не приобщится к такой высокой философии. «Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни», но ты ведь, Алеша Пешков, не таков? Тебе ведь не слабо? При этом надо помнить, что потребление разнообразных веществ тогда не считалось предосудительным. Популярный абсент, который во Франции называли «безумием в бутылке», будет запрещен только в 1915 году. Кокаин, столь любимый Шерлоком Холмсом, продавался свободно, и «был проклятием нашей молодости», как скажет позже Вертинский. Листья коки станут основным ингредиентом «Кока-Колы», давшим напитку первую часть названия; свежие листья перестанут добавлять только в 1903 году, заменив на «отжатые» от кокаина. На тех же листьях коки настаивалось знаменитое «Вино Мариани», фляжку которого постоянно носил с собой римский папа Лев XIII, наградивший химика Анджело Мариани за создание этого вина золотой медалью Ватикана. В литературном пространстве «Морфий» пристрастившегося к морфию Михаила Булгакова придет на смену «Исповеди» потребителя опиума Томаса Де Квинси и «Искусственному раю» морфиниста Шарля Бодлера.
Рассуждая на философские темы и раскрывая Горькому «жуткую картину мира, как представлял его Эмпедокл», Васильев «чаще, чем всегда, вкусно чмокал». Вот эта фраза и должна была насторожить профессора Галанта – ведь чуть выше Горький указал, что «смачно чмокает» химик, поглощая хлеб с хинином. Но Галант явно был не Шерлоком Холмсом и подсказки не заметил. Хинин, основной алкалоид коры хинного дерева, бывший в свое время неплохим средством против малярии, обладает действием, подобным алкалоиду атропину (белена, дурман), хотя и слабее. У хинина – «иезуитской коры» – избирательное психотропное действие; также он вызывает шум в ушах, учащенное сердцебиение, дрожание рук, бессонницу и нарушение зрения. А еще, что здесь существенно, он усиливает действие наркотических и ненаркотических анальгетиков (таблетки «анальгин с хинином» изготовляются как раз из-за этого свойства). Сам по себе хинин эффектов «делирия Горького» вызвать бы не смог, но в данном случае он, вероятно, потенцировал основной ингредиент опытов химика Васильева – черный хлеб.
Здесь самое время уточнить, к какому именно году относятся события в повествовании Горького. Нас может смутить примечание из собрания сочинений, впервые появившееся в издании Госполитиздата 1949 года и оставшееся в последующих изданиях: «Занятия М. Горького философией с Н. 3. Васильевым и настроения, описанные в рассказе, относятся к 1893–1894 годам, о чем А. М. Горький сообщает в письмах И. Б. Галанту»[138]138
Горький, М. Собрание сочинений, Том 15. Гос. изд. – во худож. лит-ры, 1951. С. 422.
[Закрыть]. Откуда и зачем такое примечание появилось, хотел ли Горький намеренно скрыть следы, ведущие к соответствующим выводам, или же это инициатива Госполитиздата, мы пока выяснять не будем, дабы не впасть в конспирологию. Отметим только, что сам Галант об этом ничего не знал, и в своих статьях годы указывал совсем другие: «Горький художественно, красочно, но, видимо, вполне правдиво описывает душевную болезнь, которою он страдал в 1889–1890 годах». Собственно, те же годы указывает Горький в рассказе, а это значит, что у студента Васильева хлеб мог быть «волшебный», поскольку купить его было тогда легко, даже того не желая. Строго говоря, в некоторых губерниях в эти годы нормальный хлеб найти было труднее, ибо в России шла крупнейшая за последние десятилетия XIX века эпидемия эрготизма, и черный хлеб нередко был особенным, мог сработать даже и без хинина. Так что вполне вероятно, что «учитель» Горького, неистовый потребитель веществ химик Васильев (от этого позже и умерший) хорошо знал, каким именно хлебом с хинином угощать будущего классика. Впрочем, в хлебе разбирался и сам Горький – ранее он работал в пекарне.
Въ самое последнее время, именно въ конце 1889 и начале 1890 года жестокая эпидемiя рафанiи развилась въ вятской губернiи: въ одномъ лишь нолинскомъ уѣздѣ заболѣло 2749 человѣкъ, изъ нихъ умерло 535 или 19,42 %, всего же въ губернiи заболѣвшихъ было болѣе 3840 душъ, а умершихъ 602 человѣка или 15,7 %. Эти цифры показываютъ, какихъ размѣровъ можетъ достигать народное бѣдствіе отъ спорыньи, особенно если принять во вниманіе, что и оставшіеся въ живыхъ больные на долгое время или навсегда остаются инвалидами, душевно-больными или калѣками[139]139
Записки Кіевскаго Общества Естествоиспытателей, Томъ 13. тип. Имп. ун-та, 1894. С. XXXI.
[Закрыть].
Причем основной особенностью этой эпидемии в соседней Вятской губернии – той губернии, где десятью годами ранее произошел описанный Короленко случай деревенского психоза – являлось то, что спорынья в этот раз уродилась с очень высокой галлюциногенностью. Психиатр Реформатский, поехавший изучать вятскую злую корчу вместе со своим учителем Бехтеревым, на большом клиническом материале описал эту эпидемию в своей диссертации, где впервые употребляет термин «галлюцинаторная спутанность». Он наблюдал у населения ужас перед неведомыми грабителями, видения дьявола, огня и неопознанных чудовищ, описывает, как мужик ловит свою невидимую шапку и т. д. Галлюцинации в 1889–1890 гг. были зафиксированы Реформатским более чем у 30 % пациентов[140]140
Реформатскiй, Н. Душевное разстройство при отравленiи спорыньей (Болѣзнь «злая корча»). М., 1893.
[Закрыть].
Дефицитом тогда такой хлеб явно не являлся, да и в другие годы его хватало, меньшие вспышки «злой корчи» шли постоянно: «у насъ, къ сожалѣнію, ее можно наблюдать и въ настоящее время чуть не ежегодно, въ той или другой мѣстности, то отдѣльными группами заболѣваній, то настоящими эпидемiями»[141]141
Записки, 1894, XXXI.
[Закрыть]. Зараженное зерно не уничтожалось, его пытались продать снова и снова. Годом раньше описывалось, как вагоны с пораженной спорыньей рожью ходят кругами:
Министерство доставило намъ въ Суджаскiй уѣздъ рожь; наша управа составила актъ о непринятіи такой ржи потому что она была на половину съ спорыньей. Это, господа, интересный фактъ. Извѣстно всякому хозяину, что спорынья бываетъ въ мокрыя лѣта, а это лѣто было сухое. Такъ откуда-же взялась спорынья въ этой ржи? И вотъ явилось подозрѣніе. что это тотъ хлѣбъ, который когда-то былъ купленъ министерствомъ для интендантства, и такъ какъ онъ въ свое время былъ забракованъ, то и предложенъ былъ намъ. А спорынья, господа, ядъ и ядъ очень вредный, особенно для женщинъ, и такого хлѣба принять нельзя. Такъ или иначе, но этотъ хлѣбъ былъ забракованъ и отосланъ назадъ. Но каково было сорокапятитысячному населению, которое ждало этого хлѣба?[142]142
Труды Императорскаго вольнаго экономическаго общества. С. Петербургъ, 1898. С. 31.
[Закрыть]
И. А. Груздев, литературовед, биограф и исследователь творчества Максима Горького, показывает нам яркую картину того, как в хлеб урожая 1891–1892 гг. подмешивали (в том числе) и спорынью:
Крупные хлебные фирмы, ведшие до сего времени большую экспортную торговлю, начали поспешно скупать массы хлеба по всему урожайному югу… Целая армия посредников в свою очередь развивала бешеную спекуляцию, не стесняясь самой грубой порчей хлеба. В хлеб подмешивали мякину, куколь, спорынью, сорные травы, дресву и песок. В одной только Пензенской губернии на прибывающие партии хлеба было составлено 148 протоколов о негодности. Дело дошло до того, что правительство вынуждено было опечатать склады одной из крупнейших фирм на юге. Но дознание показало, что порча хлеба производилась на станциях юго-западных дорог, где по указаниям фирмы агенты скупали у помещиков отбросы и перед отправлением в голодающие губернии сваливали их в вагоны вместе с чистым зерном. Перечисляя формы вскрывшихся спекуляций, один из журнальных обозревателей меланхолически заключает, что «в виду тяжелого бедствия» таких злоупотреблений «нельзя было и ожидать»[143]143
Груздев, И. А. Горький и его время, Т. 1. 1938. С. 354.
[Закрыть].
Именно на таком фоне разыгралась в то время религиозная эпидемия «малеванщины» в Киевской губернии (1891–1892 гг.). Таким образом, даже и в другие годы получить «волшебный хлеб» шансы были неплохие. Характерно, что порча хлеба производилась на железнодорожных станциях. Ранее на железнодорожной станции Алеша Пешков служил ночным сторожем. Его работой было стеречь хлебные лабазы. По ночам он охранял то, что днем разворовывал начальник станции Добринка, как он пишет в своем рассказе «Сторож». Потом его перевели на станцию Борисоглебск, а затем на станцию Крутая. Одна была только беда – хлеб, который охранял Горький, регулярно куда-то пропадал. Сам Горький этой загадке удивлялся в сохранившемся у его сослуживца в Борисоглебске письме:
