Текст книги "Костры Эдема"

Автор книги: Дэн Симмонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 6

Когда я уже засыпал, некий голос нарушил тишину ночи, и из дальней дали, оттуда, где только океан до края земли, повеяло чем-то знакомым, домашним… И я услышал слова: «Ваикики лантони оэ Каа хооли хооли ваухоо», – в переводе это значит: «Когда мы маршируем по Джорджии».

Марк Твен

7 июня 1866 г., Хило, Гавайи

Наш мистер Клеменс становится просто невыносимым.

Двухдневное путешествие из Гонолулу на остров Гавайи вряд ли можно отнести к самым приятным впечатлениям моей жизни. Волны немилосердно швыряли наш ветхий «Бумеранг», и большинству пассажиров оставалось спасаться в обманчивом уединении своих углов. «Обманчивом» потому, что эти углы спального отсека были лишь тонкой перегородкой отделены от «салона», где все, волею судьбы оказавшиеся вместе – гавайцы, китайцы, британские леди и ковбои-паниоло, – ели, пили, вели беседы на разных языках и играли в карты.

После моей уже описанной словесной победы над докучливым мистером Клеменсом я спустилась в свою мрачную каюту, где прямо на постели меня ожидали два таракана. Я уже упоминала о том, что боюсь тараканов больше, чем медведей гризли, но следует добавить, что это были необычные тараканы. У этих чудовищ размером с омара были красные глаза и усы, на которые можно было повесить шляпку и зонтик.

Кроме этого, со всех сторон раздавались неделикатные звуки, с которыми пассажиры извергали из себя обильные завтраки, поглощенные в Гонолулу, и храп менее чувствительных пассажиров, лежащих по углам, как вязанки дров. Миссис Уиндвуд использовала ноги одного из этих спящих в качестве вешалки, и я только потом увидела, что это был губернатор Мауи.

Осторожно поглядывая на тараканов, которые, казалось, расположились на моей кровати надолго, я опять отступила к верхнему деку и расположилась около транца. Оказалось, что мистер Клеменс тоже собирается провести путешествие на палубе, «где только и можно дышать», и таким образом мы снова оказались вместе. Несколько часов, пока усталость не разогнала нас по углам, мы говорили о разных и зачастую не связанных друг с другом вещах. Похоже, корреспондент был удивлен, обнаружив в моем лице благодарную слушательницу и рассказчицу. Конечно, меня продолжали раздражать его вульгарные манеры и привычка курить дешевые сигары, но в долгом путешествии по Дикому Западу я почти привыкла к отсутствию манер. Признаюсь, что беседа с корреспондентом несколько отвлекла меня от опасностей, ждущих меня в постели.

Когда я упомянула о своем отвращении к тараканам, мистер Клеменс признался, что они были одной из причин его пребывания на палубе.

– Мои, – сказал он, – величиной с кленовый лист, с бешеными глазами и огромными усищами. Они щелкают зубами, как табачные черви, и вечно чем-то недовольны.

Я описала ему омароподобных тварей, притязавших на мою подушку.

– Я пыталась прогнать их зонтиком, но они отобрали его у меня и использовали в качестве тента, – сказала я.

– Хорошо, что вы отказались от дальнейшей битвы, – сказал Клеменс– Я слышал от надежных свидетелей, что эти твари часто обгрызают ногти на ногах у спящих матросов. Поэтому я и предпочел спать здесь под дождем.

Подобной дурацкой болтовней мы и занимались весь вечер.

В пять утра корабль прибыл в Лахаину, самое большое селение на зеленом острове Мауи, и мистер Клеменс одним из немногих выразил желание сойти на берег. На наше с ним несчастье, капитан «Бумеранга» распорядился отправить только ряд припасов, и корреспонденту осталось стоять на палубе и развлекать меня рассказами о своем посещении этого благоухающего сандалом острова три месяца назад.

Мы покинули Мауи в самом начале дня и сразу обнаружили, что пролив между этим островом и его старшим братом на юге опаснее для плавания, чем все воды, которыми мы плыли ранее. Пересечение его заняло у нас почти шесть часов, в продолжение которых большинство пассажиров жестоко страдало от морской болезни. Мистер Клеменс, как и я сохранявший относительную бодрость, признался со своим неподражаемым «остроумием», что «вытошнил свое», когда работал штурманом на Миссисипи еще до войны.

Я спросила, почему он сменил это ремесло на журналистику. Облокотившись на перила и закурив очередную удушливую сигару, мистер Клеменс с неожиданной серьезностью ответил:

– Будь моя воля, никогда бы этим не занялся – я имею в виду литературу. Я искал честную работу – пусть Господь сделает меня методистом, если я говорю неправду. Искал, но не нашел и поддался искушению легкой жизни.

Тогда я спросила, жалеет ли он о своей прежней профессии. Вместо очередной неуклюжей остроты рыжеволосый корреспондент вгляделся в океанскую даль, словно различал на горизонте что-то, скрытое не пространством, а временем.

– Я любил работу штурмана, как, может быть, больше никогда и никого не полюблю, – сказал он взволнованным голосом. – На реке я был свободен, как только может быть свободно человеческое существо. Я никем не командовал и никому не подчинялся.

Удивленная его искренностью, я спросила:

– Так, по-вашему, река прекраснее этого не такого уж Тихого океана?

Мистер Клеменс глубоко затянулся своей ядовитой сигарой.

– Мои первые дни на реке были не менее прекрасны, чем прогулка по Лувру, мисс Стюарт. Повсюду меня поджидала красота, и я был не совсем к этому готов – как сказал ковбой, найдя змею в своем сапоге. Но когда я приобрел опыт, эта красота пропала.

– Сделалась привычной? – предположила я.

– Нет. – Мистер Клеменс швырнул остатки сигары в океан. – Просто я узнал язык реки.

Я смотрела на него, не понимая.

Он опять улыбнулся своей широкой мальчишеской улыбкой:

– Река как книга, мисс Стюарт. Как древний, но недавно открытый манускрипт, написанный на мертвом языке. Когда я изучил этот язык – язык опасных плавучих коряг, тайных мелей и лесистых берегов, которые я помнил не из-за их красоты, а из-за опасности, что подстерегала судно возле них, – эта книга открыла мне свои тайны и красота ее померкла, как будто не существовала без тайн.

Признаюсь, что преображение джентльмена из хамоватого писаки во вдохновенного поэта на какое-то время лишило меня дара речи. Возможно, мистер Клеменс заметил это или же его увлек поток собственной фантазии – во всяком случае, он выудил из кармана еще одну сигару и взмахнул ею, как волшебной палочкой.

– В любом случае, мисс Стюарт, река могла убить вас – мог взорваться котел, или мель могла в одну секунду пропороть днище парохода, – но не заставляла выворачиваться наизнанку, как этих бедняг пассажиров.

После этого я оставила мистера Клеменса и вступила в оживленный разговор с Томасом Лайменом, мистером Вендтом и преподобным Хеймарком о миссионерах и эффекте их деятельности на островах. Мистер Вендт и мистер Лаймен придерживались новомодной точки зрения, согласно которой миссионеры оказали исключительно дурное влияние на экономику и быт Гавайев, а преподобный Хеймарк защищал традиционный взгляд – островитяне были язычниками и людоедами, пока его отец и братья поколение назад не приобщили их к благам цивилизации. Когда дискуссия зашла в тупик, я невольно подумала, что сказал бы по этому поводу мистер Клеменс. Но он устроился на матрасе в тени брезента и проспал весь день, пока не спала жара.

К концу дня мы увидели остров Гавайи, но плотные облака скрывали все, кроме покрытых снегом вершин двух могучих вулканов. Одна мысль о снеге в таком климате наполнила меня любопытством, и я готова была нарушить клятву, данную моим друзьям-миссионерам в Гонолулу, которые заставили меня пообещать, что я ни в коем случае не буду подниматься на Мауна-Лоа или на его брата-близнеца.

Было уже темно, когда мы встали на якорь в Каваихаэ на северо-западном берегу острова. Снова произошел обмен почтой и грузами, после чего мы двинулись дальше по проливу, отделяющему Гавайи от Мауи. Хотя небо было чистым, а звезды – более яркими, чем даже в Скалистых горах, – море волновалось еще сильнее, превратив спальное помещение внизу в настоящую юдоль страданий. В ту ночь не было бесед на палубе с мистером Клеменсом или с кем-либо еще; я заняла матрас возле вентилятора и провела следующие семь часов, хватаясь за все подручные предметы, чтобы не сползти на корму. Тем не менее, проснувшись, я обнаружила, что матрас вместе со мной все же отползал к перилам, но вернулся на прежнее место, когда корабль сменил курс. Я начала понимать, почему его назвали «Бумерангом».

Встало солнце во славе лучей и радуги, и море тут же успокоилось, будто разглаженное невидимой рукой. Теперь северо-восточный берег лежал перед нами как на ладони, разительно отличаясь от покрытого черной лавой северо-западного берега, который мы видели накануне. Здесь все сияло тысячей оттенков зелени – от изумрудного до тускло-бурого, а вдали возвышались зубчатые скалы, тоже покрытые зеленью, которая непонятно как держалась на такой крутизне. Скалы прорезали причудливо извивающиеся ущелья, из которых с высоты не меньше тысячи футов стекали искрящиеся на солнце водопады.

Надо всем этим великолепием стоял несмолкающий грохот прибоя, очень похожий, как заверил меня преподобный Хеймарк, на гром пушек минувшей войны. Волны разбивались о прибрежные скалы, вздымая вверх столбы пены и брызг.

На протяжении тридцати миль спокойствие этого дивного пейзажа не нарушалось человеческим жильем, за исключением сделанных из трав небольших храмов, воздвигнутых на площадках среди скал, но милях в десяти от Хило начали встречаться сахарные плантации, еще более зеленые, чем та зелень, что мы видели раньше. С этим бездумным великолепием природы контрастировали аккуратные белые домики с печными трубами, из которых шел дым. Домиков становилось все больше, в то время как местность делалась более ровной, напомнив мне в конце концов такие привычные берега Новой Англии, и наконец мы увидели Хило.

С того момента, как мы вошли в бухту в форме полумесяца, я увидела, что Хило – настоящий тихоокеанский рай, на который не могут смотреть без зависти такие псевдогорода, как Гонолулу. Благодаря влажному климату и прекрасной плодородной почве город буквально тонул в зелени. Повсюду росли высокие кокосовые пальмы, панданусы, хлебные деревья и тысячи других видов растений, которые вместе с вездесущими лианами совершенно скрывали здания.

Здесь шум прибоя напоминал уже не артиллерию, а нежный хор детских голосов, которому, казалось, вторили деревья, дома и все великолепие дел Природы и человеческих рук. Казалось, что наш корабль и его пассажиры, настрадавшиеся за последние два дня от болезней и насекомых, вдруг перенеслись в сияющее преддверие рая.

Это был волнующий момент, и он мог бы заставить меня поверить в совершенство – если бы в этот миг невозможный мистер Клеменс не чиркнул спичкой о подошву сапога и не сказал жизнерадостно:

– Эти деревья похожи на стаю кур, в которую попала молния, вы не находите?

– Нет, – ответила я как можно более холодно, все еще пытаясь сохранить чувство благоговения перед красотой.

– А эти травяные хижины, – продолжал он, – кажутся такими лохматыми, словно их сделали из медвежьей шкуры.

Я молчала, надеясь, что это заставит его почувствовать мое неодобрение.

Но рыжеволосый невежа, не смутившись, выпустил клуб ядовитого дыма, чем совершенно заслонил мне обзор.

– Черепов не видно, – сказал он, – а ведь еще недавно старикан Камехамеха и его ребята приносили на этом берегу пленников в жертву и украшали их головами стены храмов.

Я открыла зонтик и отвернулась, не желая больше слушать эту чушь. Но прежде чем я отошла к борту, где собрались мои спутники, я услышала, как корреспондент пробормотал будто про себя:

– Какой стыд – цивилизовать это дивное место! Теперь это только аттракцион для туристов.

Глава 7

Когда на душе тоскливо,

Когда смурно и паршиво,

Просто вруби хюлу —

И станет не хило.

Врубай хюлу, въезжай в хюлу, в добрую хюлу;

Слушай, друг, старый хюловый блюз.

Популярная песня 30-х годов

Утро на курорте Мауна-Пеле было ясным и прохладным. Солнце выкатилось из-за южного края вулкана, заставив раскрыться ему навстречу тысячи пальмовых крон, в то время как ветер отнес к югу облако пепла и сделал небо безупречно синим. Море было спокойным, и прибой лишь нежно трогал белый песок на пляже. Но Байрона Трамбо все это не интересовало.

Японцы прилетели вечером точно в назначенное время, приземлившись на только что открытом аэродроме. Хироси Сато и его спутников привезли в Мауна-Пеле со всеми почестями и поселили в «королевском номере» – пентхаузе, по роскоши почти не уступающем «президентскому номеру», где расположился сам Трамбо. Они сразу же легли спать, ссылаясь на трудности перелета, но Трамбо не спал. Он приказал окружить Большой хале тремя кольцами охраны. Рано утром менеджер курорта Стивен Риддел Картер доложил ему, что троих пропавших так и не нашли, но по крайней мере за эту ночь никто больше не пропал.

Это немного улучшило ему настроение.

– Какой у нас график на сегодня? – спросил он Уилла Брайента. – Первая встреча после завтрака?

– Именно так. Вы встречаетесь на террасе, обмениваетесь с мистером Сато приветствиями и подарками, а потом идете играть в гольф, пока делегации согласовывают предварительные цифры.

– Делегации? – Трамбо нахмурился над чашкой кофе.

– Ваша делегация – это я, – пояснил с улыбкой Брайент.

На нем был легкий серый костюм от Перри Эллиса. Его длинные волосы – единственное отступление от делового стиля – были аккуратно собраны в пучок.

– Нужно покончить с этим за пару дней, – сказал Трамбо, игнорируя замечание Брайента.

Он был одет в свой обычный гавайский костюм – яркую рубашку, линялые шорты и тапочки. Он знал, что Сато тоже может позволить себе небрежность в одежде – например, костюм для гольфа, – в то время как его спутники будут париться в серых костюмах. Кто владеет информацией, тот владеет ситуацией.

Уилл Брайент покачал головой:

– Переговоры будут трудными.

– Они станут еще труднее, если кого-нибудь из них за это время грохнут, – заметил Трамбо. – Мы должны закончить дело сегодня или завтра, дать Сато поиграть в гольф и отправить их обратно, когда чернила на договоре еще не успеют высохнуть. Понял?

– Да. – Уилл Брайент аккуратно сложил бумаги в папку и убрал ее в свой кожаный портфель. – Готовы к началу игры?

Байрон Трамбо, усмехнувшись, поднялся на ноги.

Элинор проснулась от птичьего пения. Какое-то время она не могла сообразить, где находится, потом увидела пробивающийся сквозь ставни яркий свет, отраженный листьями пальм, почувствовала на лице дуновение теплого воздуха, вдохнула аромат цветов и все вспомнила.

– Мауна-Пеле, – прошептала она тихо.

Она вспомнила нечеловеческий крик под окном, раздавшийся среди ночи. Тогда она поискала что-нибудь тяжелое, нашла в шкафу старый зонтик и, вооружившись им, отперла дверь. Вопли раздавались из листвы у тропинки, ведущей в хале. Элинор подождала несколько минут, и на тропинку вышел павлин. Высоко поднимая ноги, словно боясь запачкаться, он испустил последний крик и скрылся в кустах.

– Добро пожаловать в рай, – сказала Элинор вслух.

Она видела павлинов и раньше и как-то в Индии жила в палатке в лесу, полном ими, но никак не могла привыкнуть к их крикам. К тому же она никогда не слышала, чтобы павлины кричали ночью.

Она встала, приняла душ, с удовольствием вдыхая аромат цветочного мыла, пригладила щеткой короткие волосы и оделась – шорты, сандалии и белая блузка без рукавов. Потом положила в сумочку, где уже лежал дневник тети Киддер, брошюру о курорте и карту и вышла.

Буйство красок и легкий ветерок с моря подействовали на нее, как на всех жителей умеренных широт, – заставили удивиться, почему она живет и работает в стране, где зима и темнота занимают такое большое место. Асфальтовая дорожка вела вдоль зарослей, из которых то и дело вылетали птицы самых невообразимых расцветок. Сверяясь по карте, Элинор шла мимо лагун, дорожек, деревянных мостиков, переброшенных через искусственные каналы. Справа в просветах листвы изредка мелькали черные лавовые поля. На северо-востоке по-прежнему виднелась громада Мауна-Лоа, но облако пепла над ним уже стало еле различимой серой чертой на горизонте. Слева океан возвещал о своем присутствии всем пяти чувствам: бликами света на воде, запахом водорослей, тихим рокотом прибоя, легким ветерком и вкусом соли на ее губах.

Элинор свернула влево, на лестницу, вырубленную в вулканической породе среди пожара цветов, прошла мимо пустого бассейна и вышла на пляж Мауна-Пеле. Длинная полоса белого песка упиралась слева в невысокие скалы, а справа – в лавовые поля. Она могла видеть над берегом более дорогие хале – большие дома самоанского типа из красного дерева – и семиэтажную глыбу Большого хале, выглядывающую из пальмовой рощи. У входа в бухту гуляли нешуточные волны, разбиваясь о скалы веером брызг, но на защищенный берег волны накатывались мягко, с ласковым шелестом.

На идеально чистом пляже не было никого, кроме двух рабочих, просеивающих песок, бармена за стойкой возле бассейна и Корди Стампф, раскинувшейся в шезлонге у самого края океана. Элинор улыбнулась. На ее спутнице был закрытый купальник в цветочек, выглядевший так, будто его купили в 50-е годы и с тех пор не надевали. Тяжелые руки и бедра Корди были молочно-белыми, но круглое лицо уже подрумянилось на утреннем солнце. Темных очков она не носила и прищурилась, когда Элинор подошла к ней ближе, увязая в горячем песке.

– Доброе утро. – Элинор посмотрела вдаль, туда, где у границы бухты встали на страже тяжелые волноломы. – Отличный день.

Корди Стампф только хмыкнула.

– Вы знаете, что они тут подают завтрак только в половине седьмого? Как можно загорать на голодный желудок?

– М-м-м, – согласилась Элинор. Часы она оставила в хале, но думала, что уже больше семи. Ей приходилось рано вставать на работу, но, предоставленная самой себе, она читала до двух-трех ночи и спала до девяти. – И где вы в конце концов позавтракали?

Корди махнула рукой в сторону Большого хале:

– Они накрывают там. Знаете что, – она прищурилась, – или эти богачи долго спят, или тут не так много народу.

Элинор кивнула. Солнце и шепот волн наполняли ее истомой. Она не могла поверить, что в таком месте может происходить что-то страшное. Машинально она дотронулась до сумки, чувствуя боком переплет дневника тети Киддер.

– Пойду поем. Надеюсь, мы еще увидимся.

– Ага. – Корди смотрела на гладь лагуны.

Элинор уже прошла мимо бара, расположившегося в травяной хижине, – она знала, что он называется баром Кораблекрушения, – когда Корди крикнула ей вслед:

– Эй, а вы ничего не слышали ночью?

Элинор улыбнулась. Конечно, Корди Стампф никогда не слышала крика павлинов. Она коротко объяснила, что это было, и Корди кивнула.

– Да, но я не имела в виду птиц. Там было что-то другое. – Она мгновение колебалась, прикрыв рукой глаза. – Скажите, вы не видели собаку?

– Собаку? Нет. – Элинор ждала продолжения.

Ждал и бармен, облокотившись на полированную стойку.

– О'кей-жокей, – сказала Корди Стампф и опять откинулась в кресле.

Элинор подождала немного, обменялась недоуменными взглядами с барменом и отправилась завтракать.

Завтрак, как и планировалось, состоялся в закрытом ланаи, выходящем на океан. После завтрака Байрон Трамбо повел гостей на экскурсию. Вереницу тележек для гольфа выкатили из подземного гаража в порядке, предусмотренном протоколом: на первой тележке ехали Трамбо и Хироси Сато, на второй – Уилл Брайент и престарелый Масаёси Мацукава, главный советник Сато в вопросах бизнеса. В той же тележке на заднем сиденье разместились Бобби Танака, человек Трамбо в Токио, и молодой Инадзу Оно, собутыльник Сато и его эксперт по переговорам. Третьей тележкой правил менеджер курорта Стивен Риддел Картер, одетый так же консервативно, как японцы, а сидели в ней доктор Тацуро, врач Сато, его помощник Сэйдзабуро Сакурабаяси и Цунэо, Санни Такахаси. Еще в трех тележках ехали юристы и партнеры по гольфу двух главных участников переговоров. На почтительном расстоянии следовали три тележки с охраной.

Тележки проехали по гладкой асфальтовой дорожке мимо Китового ланаи, через Приморский луг, засаженный идеально зеленой травой и экзотическими цветами. По лугу текли искусственные ручьи, водопадами стекая с лавовых скал и сливаясь в большую лагуну, отделяющую Большой хале от пляжа. Миновав шеренгу кокосовых пальм, они поехали вдоль пляжа.

– Через эти ручьи каждый день проходит двадцать два миллиона галлонов морской воды, – похвастался Трамбо. – И еще пятнадцать миллионов галлонов уходит на обновление воды в лагуне.

– Вода восстанавливается? – спросил Хироси Сато.

Трамбо колебался с ответом. Он услышал: «Вова восстанавриваися?» Сато мог говорить по-английски чисто, когда хотел, но хотел он редко.

– Конечно, восстанавливается, – ответил он наконец. – Но наша гордость не это, а бассейны и пруды для карпов. У нас три больших бассейна для гостей плюс двадцать шесть бассейнов в хале класса люкс на Самоанском мысе. И такое же количество воды потребляют карповые пруды – до двух миллионов галлонов ежедневно.

– О, карпы! – Сато мечтательно улыбнулся. – Кои!

Трамбо повернул тележку на север от бухты Кораблекрушения.

– Еще у нас есть бассейн с мантами, подсвеченный галогеновыми лампами в две тысячи ватт. Ночью мы их включаем, и можно стоять на скале и любоваться, как плавают манты.

Сато опять улыбнулся.

– Этот пляж сейчас лучший во всей Южной Коне, – продолжал Трамбо. – Мы соби… завезли на него восемь тысяч тонн белого песка.

Сато кивнул, спрятав подбородок в складках жира на шее. Лицо его в лучах восходящего солнца было совершенно бесстрастным.

Процессия прогудела мимо обеденных павильонов, садов и лагун и подъехала к новой шеренге пальм, за которой на возвышениях стояли большие, украшенные резьбой хале.

– Это Самоанский мыс, – объявил Трамбо, пока они ехали вдоль аккуратно подстриженных цветочных клумб. – Здесь находятся самые большие хале. В каждом могут с комфортом разместиться десять человек. Вон в тех крайних есть свои бассейны и свой штат прислуги.

– Сколько? – спросил Сато.

– Простите?

– Сколько в них стоит одна ночь?

– Три тысячи восемьсот за ночь в Большом самоанском бунгало, – сказал Трамбо. – Не включая еды и чаевых.

Сато улыбнулся, и только тут Трамбо понял, что переговоры действительно будут нелегкими. Оставалось надеяться на гольф.

Миновав полуостров, тележки въехали в пальмовую рощу.

– Это одна из трех теннисных площадок. На каждой по шесть кортов с мягким покрытием. За деревьями лодочная станция, где можно взять напрокат все – от каноэ до моторного катера. У нас их шесть, и каждый стоит около восьмидесяти тысяч долларов. Еще мы предлагаем гостям плавание с аквалангом, катер на подводных крыльях – дальше по берегу, здесь, в лагуне, это запрещено инструкцией, – парусный спорт, серфинг и прочее дерьмо.

– Пирочее теримо, – согласился Сато.

Казалось, он вот-вот заснет.

Трамбо повел процессию назад к Большому хале.

– Какова величина курорта? – осведомился Сато.

– Три тысячи семьсот акров, – сказал Трамбо. Он знал, что эти данные указаны в проспекте, который Сато, конечно, читал. – Включая четырнадцать акров заповедника… знаменитые поля петроглифов.

Тележки миновали лагуну с лениво плавающими золотыми карпами и проехали двадцатиметровый бассейн, где плескалось лишь несколько человек. Навстречу им за все время пути попалось всего трое прохожих. Сато не интересовался, почему на курорте так мало народу, – может быть, потому, что было еще рано.

– Сколько всего мест? – спросил Сато.

– Э-э-э… двести двадцать шесть хале… то есть бунгало… и триста двадцать четыре комнаты в Большом хале. Многим гостям нравится уединение. У нас бывали знаменитости, которые не вылезали из своих хале по две недели. К нам часто наезжают Норман Мейлер и Тед Кеннеди, как и сенатор Харлен. Они очень любят самоанские хале. В каждом бунгало есть кокосовый орех, и если его выставить на крыльце, вас никто не побеспокоит. Другие любят кабельное телевидение, факсы в комнатах и видеофоны. Мы стараемся угодить всем.

Губы Сато скривились, будто он попробовал что-то горькое.

– Шестьсот номеров, – тихо сказал он. – Два поля для гольфа. Восемнадцать теннисных кортов. Три больших бассейна.

Трамбо подождал, но Сато больше ничего не сказал. Думая, что пора высказать свое мнение, он начал:

– Да, мы не гонимся за количеством. Мы не можем соперничать с Ваймеа по числу туристов – говорят, там до тысячи двухсот номеров, с Кона-Вилледж – по тишине, с Мауна-Кеа – по вложенным средствам. Но обслуживание у нас лучше, дизайн отвечает самым изысканным вкусам, а снабжение ничуть не хуже, чем в Беверли-Хиллз… или в Токио. У нас отличные рестораны – пять штук плюс обслуживание в номерах Большого хале и в самоанских бунгало. И у нас лучшие на Гавайях поля для гольфа.

– Гольф. – Хироси Сато произнес это слово почти нежно, наконец-то правильно выговаривая «л».

– Следующая остановка. – Трамбо достал пульт дистанционного управления и направил его на лавовую скалу.

В скале открылся проход размером с гаражную дверь, и процессия въехала по узкой асфальтовой дорожке в ярко освещенный туннель.

Сидя за столиком в Китовом ланаи – двухэтажном обеденном комплексе, поднявшемся над цветочными зарослями, как палуба океанского корабля над волнами, – Элинор наблюдала за караваном тележек. Все лица, которые она смогла разглядеть, были японскими. Она видела такие процессии японских туристов повсюду, но не думала, что они проявляют коллективизм и на курортах экстра-класса.

Окна ланаи были распахнуты, и каждое дуновение ветра приносило снизу одуряющий аромат цветов. Пол был сделан из полированного эвкалипта, столы – из светлого дерева, стулья – из дорогих пород бамбука. На столах стояли хрустальные бокалы для воды. В зале могло разместиться человек сто, но Элинор видела не больше дюжины. Вся обслуга состояла из гавайских женщин, грациозно двигающихся в своих муумуу. Из репродукторов тихо струилась классическая музыка, но настоящей музыкой было шуршание пальмовых крон, которому вторил неумолкающий шум прибоя.

Элинор изучила меню, отметив деликатесы наподобие португальской ветчины и французских тостов с кокосовым сиропом, и выбрала английские оладьи и кофе. Кофе оказался превосходным, и она блаженно откинулась в кресле, попивая его мелкими глотками.

Из всех посетителей только она завтракала одна. Элинор Перри привыкла чувствовать себя одиноким мутантом на планете, заселенной парными особями. Путешествия, кино, рестораны – даже в постфеминистской Америке одинокая женщина в общественном месте вызывала интерес. А в некоторых странах, где побывала Элинор за время своих летних отпусков, это было просто опасно.

Она привыкла. Ей казалось естественным ее одиночество в этом ланаи, как и во многих других местах. Она с детства читала за обедом – и сейчас дневник тети Кидцер лежал рядом с ее тарелкой, – но еще в колледже Элинор поняла, что чтение служит ей своеобразным щитом против одиночества среди счастливых семей и пар. С тех пор она никогда не открывала книгу в начале обеда, предпочитая наслаждаться разыгрывающимися вокруг маленькими драмами. Она жалела счастливые семьи, за своими обычными разговорами упускавшие захватывающие психологические поединки, разыгрывающиеся за каждым столиком.

Происходили они и в это утро на ланаи Мауна-Пеле. Занято было только шесть столиков – все около окон, и за всеми сидели семейные пары. Элинор мигом оценила их; все американцы, кроме молодой японской четы и пожилых супругов, которые могли быть немцами. Дорогая курортная одежда, выбритые щеки у мужчин, модные стрижки и слабый в эпоху рака кожи загар у женщин. Разговаривали мало; мужчины перелистывали страницы «Уолл-стрит джорнел», женщины составляли план на день или просто сидели, глядя на море.

Элинор тоже поглядела за пальмы, на маленькую бухту и огромный океан. Внезапно что-то большое и серое вырвалось из моря на горизонте и нырнуло обратно, подняв столб брызг. Элинор, затаив дыхание, смотрела туда, пока ярдах в двадцати не показался мощный фонтан. Китовый ланаи оправдывал свое название.

Никто, казалось, ничего не заметил. Женщина за соседним столом громко жаловалась на плохие магазины и хотела домой на Оаху. Ее муж кивнул и откусил кусок тоста, не отрывая глаз от газеты.

Вздохнув, Элинор взяла листок бумаги, сообщавший о мероприятиях этого дня на курорте Мауна-Пеле. Мероприятия были напечатаны изящным курсивом на дорогой плотной бумаге. Среди обычной курортной дребедени ее внимание привлекли два сообщения: в 9.30 экскурсия по курорту, которую будет вести доктор Пол Кукали, курирующий в Мауна-Пеле искусство и археологию. В 13.00 прогулка к Скалам петроглифов во главе с тем же доктором Кукали. Элинор улыбнулась. Она успеет надоесть бедному доктору еще до конца дня.

Посмотрев на часы, Элинор попросила ожидающую неподалеку официантку налить ей еще кофе. На горизонте кит-горбач снова вспенил воду, приветствуя, как ей показалось – хотя она тут же выругала себя за антропоморфизм, – чудесный день.

Трамбо вез процессию по туннелю, вырубленному в черной лаве.

– Проблема большинства курортов, – сказал он Хироси Сато, – это то, что приходится приглашать обслугу извне. Но у нас такого нет.

На повороте он свернул вправо. Им навстречу попался электрокар, потом женщина на велосипеде в форме служащей. Большие зеркала на стенах позволяли ездокам и пешеходам заглядывать за повороты.

– У нас здесь имеются все необходимые службы, – продолжал Трамбо, указывая на освещенные окна, мимо которых они проезжали. – Вот прачечная… в разгар сезона у нас стирки больше, чем в любом другом месте на Гавайях. Двадцать шесть фунтов ткани в каждом номере или хале. А вот это… чувствуете запах? Булочная, восемь рабочих в штате, работает всю ночь. Вот здесь у нас садовник – у нас контракт с ботаническим садом, но кто-то же должен срезать и разбирать десять тысяч букетов, необходимых каждую неделю. Здесь офис нашего астронома… то есть вулканолога. Сейчас доктор Гастингс на вулкане, но завтра утром он будет здесь и побеседует с нами. Здесь мясник… мясо мы получаем из Ваймеа, из края паниоло… это гавайские ковбои… а вот офис куратора искусства и археологии. Пол – отличный парень, он коренной гаваец, учился в Гарварде и был нашим злейшим врагом во время строительства курорта. Вот я и… нанял его. Он чертовски много знает.

Хироси Сато смотрел на миллиардера ничего не выражающим взглядом.

Трамбо повернул влево. Выглядывавшие из дверей люди узнавали хозяина и махали ему. Он махал в ответ, иногда называя сотрудников по именам.

– Так, здесь охрана… здесь хозяйственный отдел… специальный офис по воде… океанолог… зоолог… Хироси, у нас тут полно всяких зверей, птицы, белки, мангусты и еще чертова уйма. А здесь транспортная служба.