Текст книги "День Литературы 149 (1 2008)"

Автор книги: День Литературы Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Конечно же, всё это Запад делает не без согласия и не без помощи российской власти. По сути дела они действуют заодно. К совести власти обращаться бесполезно. Её там нет.

Перед Россией снова выбор: или суметь остаться самостоятельным государством, или окончательно превратиться в рабов Запада. В этом сражении за русское будущее, прежде всего, нужно восстановить нашу память о былых победах, о былом величии, не забывая, конечно, о слабых сторонах, чтобы ими в очередной раз не воспользовались наши враги.

Выбор предстоит сделать не только России. Выбор должен сделать каждый из нас – с кем он?

Мало родиться русским. Надо поступками доказывать свою принадлежность к русской нации. Имя русского надо заслужить.

Станислав ЗОЛОТЦЕВ НИЧЕГО ОБЩЕГО…

Это последняя статья Станислава Золотцева, написанная за несколько дней до его безвременной кончины. Сегодня, в годовщину памяти известного русского критика, мы её публикуем.

Леонид Сергеев. До встречи на небесах! Повести и рассказы.

М., ”Новый ключ”, 2007.

…Да, ничего общего нет у прозаика Леонида Сергеева, например, с прозаиком Владимиром Крупиным (весьма хорошим писателем, кто бы там, в том числе и я, камушки в него ни кидал, даже и за дело). Однако, едва прочитав название новой книги Леонида Сергеева "До встречи на небесах", – тут же вспомнил одно из недавних крупинских творений, "Прощай, Россия, встретимся, в раю!" И тут же я отмёл наметившуюся общность: если мой товарищ по тогдашнему членству в московском писательском парткоме, а ныне суперправославный мэтр надеется попасть в рай, то остающийся и по сегодня завсегдатаем последнего ("подвального") литераторского кабачка Леонид Сергеев о том не только не мечтает, но и напротив, – не раз и на многих страницах утверждает – гореть ему в аду. Беспременно! Причём не только ему, но и всем без исключения его сотоварищам, сотрапезникам, собутыльникам и прочим со… по давним и недавним посиделкам в том же кабачке и других, уже канувших, в Лету злачных уголках и площадках центрального клуба литераторов в Москве, всем героям (или антигероям? – тут тот случай, когда сие не так уж важно) его мемуарных сочинений "Мои друзья стариканы", "Ох уж эти женщины!" и "До встречи на небесах!", составивших основу его новой книги…

Нет, решительно, ничего общего у её автора ни с вышеупомянутым автором некогда нашумевшей антиалкогольной "Живой воды" (хотя бы потому, что Леонид Анатольевич от потребления этой "живой воды" и поныне не отрёкся), ни с иными мэтрами и "сантиметрами" нынешней отечественной прозы. Ничего общего ни с лауреатами различных "триумфов" и "нацбестов", ни с их антиподами, тоже, впрочем, не чурающимися всяких шуб с царёва плеча… И вообще – у Л.Сергеева нет ничего общего. Сплошная конкретика. Весомо, грубо (ну, скажем, жёстко) и уж куда как зримо и узнаваемо обрисованные "сцены из жизни" семидесятых-восьмидесятых-девяностых годов. Да, из жизни прежде всего художественно-литературной, можно её даже и "богемной" назвать, – но кто сказал, что богема есть менее созидательно-животворящая часть общества, чем, к примеру, чиновная бюрократия. Или – чем бомжи, опера и бизнесмены, излюбленные персонажи большинства "успешных" и безуспешных творцов новой прозы. И с ними Сергеев, похоже, просто не хочет иметь ничего общего. Его излюбленные – его друзья, "стариканы". Их предельно детализированные портреты (то словно на холсте, да и с помощью мастихина, то графически-резкие), рельефно, можно сказать – пером документалиста, хотя почти всюду не без иронии и юмора прописанные ситуации судеб немалого ряда литераторов, одень известных (Э.Успенский, Ю.Коваль) или, что называется, широко известных в узких кругах. Тут и пора сказать: каждое из этих изображений, даже (этюдное) – своего рода штрих к портрету эпохи. Уже без иронии, юмора и без преувеличения сие утверждаю, подкрепляя утверждение строчками, в коих нечто вроде творческого Сгеdо автора содержится:

"Вроде бы, ну что интересного в одной единственной заурядной жизни?! Мелочь, пылинка в огромном мире, а надо же! – своя неповторимая судьба… Даже если просто перечислить вехи одной судьбы, получится хроника определённого отрезка жизни, а если припомнить подробности, то воссоздаётся и атмосфера того времени…"

…Тут и выясняется, что всё же кое-что общее у Л.Сергеева кое с кем в словесности есть. С Толстым, например. Да, со Львом Николаевичем. Опять-таки не шучу, хотя общность эта, конечно же, не в масштабе дарований и не в творческих манерах. Хоть Леонид в своей книге и и говорит, что это поэт-философ Эдуард Балашов благословил его на создание именно такой, "хроникальной" прозы, сказав: "Сейчас время сочинительства кончилось, наступило время литературы факта", но ведь создатель "Войны и мира" столетием ранее предрёк: наступит время, когда писателям не надо будет ничего придумывать, надобно станет лишь излагать происходящее… Что ж, может, они и впрямь уже наступили, такие времена, однако читаю эту книгу и в который раз убеждаюсь: всё в конечном счёте зависит от того, как изложит писатель то, что хочет поведать, будь то реальное событие, будь то полный фантасмагории вымысел. От угла взгляда. От умения владеть словом. От духовного напряжения. От уровня дарования. От всего, что делает человека художником слова. От "как"… И не на до лукавить пред самими собою, вот в чём ещё меня убеждает эта книга: никаких таких "фактов" самих по себе в основе литературы быть не может. Каждый пишущий, даже самый суровый документалист – всё равно сочинитель. Без доли вымысла, т.е. воображения ни единый из нас ничего не может творить и вытворять, хотя бы потому, что смотрит на всё своим взором, а не глазами любого другого человека… Вот фрагмент размышлений автора над судьбой и личностью известного детского писателя (здесь и далее фамилий не называю, ограничиваясь инициалами: иных уж нет, а… "тех долечат", пусть лучше читатель, если захочет, сам заглянет в книгу, чтоб узнать, "кто есть ху"), я тоже знал его, и, как думалось, прилично знал, но – читаю о том, кто уже "на небесах", и вижу, и открываю для себя совершенно иную личность:

"С начала "перестройки" И., чёртов умник, перестроился одним из первых, его компьютерная башка заработала, как землечерпалка: он начал писать детективы, запихнул партбилет в ящик и стал ещё более верующим, чем прежде – если раньше только втайне писал стихи про Христа (будучи секретарём комсомола), то теперь выругается или услышит что-либо неприятное, тут же крестится и бормочет: "Прости, господи!" …В И. многое для меня осталось загадкой, он всё же окружал себя непрозрачной оболочкой. Я не знаю, как в нём, чёрте, уживались доброта и злость, пронзительная искренность и явная лживость, ребячество и мудрость; не знаю, чего в нём было больше: естественности или искусственности, таланта или тщеславия, безалаберности или расчёта, но знаю точно – он был личностью, человеком крайностей, необычных (часто бесшабашных) поступков, способным на гнусноватый шаг и на благородное дело. И даже на подвиги…"

Если перед нами не полнокровный психологический портрет, то что же это? Но автор не был бы верен себе, не дополнив его, быть может, самым красноречивым штрихом: "Однажды у него на даче мы бродили с его племянницей, моей ученицей… Девчушка рассказывала, какой "дядя С. весёлый и смешной"… Дело не только в том, что "устами младенца…": это тот самый мазок, который делает всё изображение не просто живым, а – достоверным. Так и во всех повествованиях Л.Сергеева, они захватывают не тем, что зовётся "правдоподобием", неким "сходством с оригиналом", нет, "стариканы" из-под его пера явлены нам скульптурно-зримыми, во плоти и крови, скорее, в силу "неправдоподобной правды" изображения" Не исключаю, что иные читатели, далёкие от нынешних и тем паче былых внутрилитературных миров и мирков, усмехнутся недоверчиво и сотрясённо, – дескать, и это творцы стихов и прозы (да ещё и для юных!), и это наши духовные наставники? ужас – ведь греховодники все несусветные, выпивохи отчаянные, а уж но женской части… тут просто приличных слов не найдётся, чтоб обозначить безобразия сих "ходоков"… отнюдь не к вождю. Хотя и но линии "вождизма" многие из них тоже не самым приличным образом отметились: одни рвались к начальственным креслам в "департаменте литературы", другие прилюдно злословили в адрес столоначальников, но ради издания своих "бессмертников" и даже ради мизерного увеличения тиража рвались наперегонки целовать оным не только пятки… И так далее, несть числа их нарушениям не то что святых заповедей, но и элементарных норм морали, в грехах они, как бродячие псы в репьях, – такими изобразил даже самых близких ему друзей-приятелей Л.Сергеев. Так не воскликнет ли читатель его книги с ироническо-горестной усмешкой: тоже мне, писатели, пастыри духовные! И не добавит ли: так, может, и впрямь правы те "новорусские" швидкие "культурные революционеры", что продолжают справлять уже давно начатые "поминки" по литературе прежних лет, коль её создатели такие негодники?

…Не воскликнет. В том я почти уверен, – если, конечно, хоть сколь-либо развитым чувством юмора обладает сей гипотетический читатель. (Равно как, заметим, и "герои-антигерои" сергеевской прозы – дабы не обижаться на автора; а это, по слухам, кое с кем из них уже происходит). И вовсе не только и не столько потому, что Л.Сергеев и себя, "любимого", не жалеет, да какое там! – драконит свой светлый образ так, что поистине за голову хватаешься: достало же сил человеку, чтобы язвы и пороки своей личности на такой показ выставлять. (Опять же в скобках замечу как давний знакомец Леонида: по моему, он всё же явно "перехватывает" порой в этом самобичевании, – быть может, не желая выглядеть в читательских глазах "приукрашенным" самим собой в сравнении с выведенными им кандидатами в ад)… Но не в том, говорю, дело. А в тех качествах, которые отличают и пронизывают плоть творений Сергеева, становясь в них самим "воздухом"; наименования этих свойств происходят от слова "добро". Доброжелательность, добросердечие, добропорядочность. И просто – доброта, участливое отношение к человеку, о котором говорит писатель в данный миг.

Тут надо глянуть по принципу "от противного". Даже и от очень противного временами… Ведь сколько мемуарно-документальных сочинений, живописующих внутрилитературную действи– тельность (и чаще всего именно в "цедээловском" формате) нам всем довелось прочесть в недавние, да уже и в давние времена. И в большинстве своём эти сочинения оставляли – в лучшем случае – тяжкое впечатление. Нередко и с примесью чувства брезгли– вости. Ей-богу, тошнотворное ощущение осталось у меня от большей части подобных воспоминаний, коих я иначе как "разоблачительскими" назвать не могу. Мерзопакостно на душе становилось, когда узнавал из подобных мемуаров "подноготную" видных, а то и виднейших, просто выдающихся литера– торов минувшей эпохи. А в финале всегда задавал себе вопрос: а к чему, а для чего мне всё это было узнавать, а что это добавило в моём восприятии к их творческим обликам?! Да ничего… Что они были грешными, земными людьми со своими многими слабостями и недостатками, – так это я и так знал, будучи знаком с ними, а что сам не видал, о ком-то, – так и сам же домыслить мог. Так зачем? Мне показали людей, увязших в "соре", – но не показали как из него растут стихи и другие чудеса словесности, – так зачем мне этот "сор"?

…О ком бы из своих сотрапезников, собутыльников и прочих "стариканов" ни писал Леонид Сергеев, такого вопроса и всех сопутствующих ему негативных чувств у меня не возникает. Уверен, не возникает их и у других читателей его книги. О ком бы ни повествовал Сергеев – рассказывает о главном: о таланте. О том, за что все грехи прощаются, даже смертные. В портрете любого из персонажей его ("цедээловской") прозы видим некий штрих, свидетельствующий о том, что перед нами – человек не из ряда, но именно незаурядный. Вот хоть эти малопримечательные, но для меня знаковые строки в обрисовке одного из детских драматургов: "По сути, М. всегда был настроен на праздник… (на работу, на любовь)". Вот и все эти старые грехо– водники, в какие бы тяжкие ни ударялись они – главным для них оставались две этих двуединые стихии: работа и любовь. Любовь и работа. Что может быть важнее для художника? Всё прочее – "сор"!

Вот почему, по тому же принципу "от противного", Л.Сергеев и имеет право на обобщения своих зарисовок. Причём в этих отнюдь не лирических отступлениях он даёт такие определения как отгремевшим 90-м, так и годам идущем, что по социально-нравственной точности и честности ему могли бы позавидовать (хоть, понятно, и не признаются в этом) ведущие политологи наши. Вот одно из них:

"Теперешнее поколение не знает, что такое страх, но почему-то не слышно их выступлений против разгула "демократии". Или они не видят, как беснуются "демократы"… Неужели не ясно – они – преступники, которые осатанели от власти и денег. Но большинство нынешних храбрецов молчит… Только старики и бунтуют… Вот и получается – в нашем Отечестве безнаказанно говорить правду можно только в последней исповеди".

В сущности, эта книга и являет собой такую исповедь. "С последней прямотой", говоря строкой классика. В ней вообще немало страниц, которые можно назвать бунтарскими без всяких кавычек. Они относятся не только к литературной жизни, но и к жизни нашей в целом.

Это полнокровные и яркие рассказы. Но в каждом из них – даже в самых лирических – есть своего рода "зерно": бунт против стереотипов бытия и лживых нравственно-этических стандартов. Бунт, исходящий из жажды быть собой – правдивым перед жизнью, перед природой, в конечном счёте – перед Всевышним (хотя отношения автора с Православием и РПЦ, как и у многих мыслящих людей, непростые). А потому и звучит для меня самым ценностным определением его вроде бы проходная строчка, обращённая к "стариканам", к людям своего поколения: "Старые бунтари! Всё никак не успокоятся!"

Дай Бог не успокаиваться и настоящему писателю Леониду Сергееву…

Псков, декабрь, 2007

Юрий ГОЛУБИЦКИЙ ВЫСШИЙ ГРАДУС

Воротников Ю.Л. ШСС (Школа сержантского состава). М., Вече, 2007, с. 208.

С членом-корреспондентом Российской академии наук доктором филологии Юрием Леонидовичем Воротниковым я познакомился, сблизился, подружился на почве служения Розовской премии.

В первый же год, когда наше детище только становилось на крыло, он проявил к нему неподдельный интерес, и, что много важнее – готовность поддержать, оказать конкретную помощь. Став вскоре руководителем крупного и авторитетного Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), Юрий Леонидович и вовсе взял под свою опеку издание регулярного альманаха "Алмазные грани "Хрустальной розы".

Фонд, которым уже второй выборный срок руководит Ю.Воротников, учреждение солидное, требующее каждодневной ответственной заботы. Но истинный ученый, даже будучи облачённым высоким общественным и служебным доверием, не может обойтись без творчества. Посему в планах филолога Воротникова – завершение фундаментальной монографии на чрезвычайно заинтриговавшую меня в своё время тему: "Образ качелей в мировой культуре". Узнав от автора о предмете его исследования, я тотчас представил в воображении чреду качелей. Прежде всего, кинематографических, но не только. Тех самых качелей, которые своей высокой художественностью и априорной философичностью зафиксировали в контексте породивших их произведений – на киноэкране, на страницах литературных шедевров, на живописных полотнах и т.д. – феноменологию меняющегося во времени художественного образа и стиля. При этом безжалостно проявили приручённую, посаженную на цепь динамику наших устремлений, ненадёжную шаткость, чередование взлётов и падений отмеренной нам судьбы, несвободу, трагическую ограниченность самого нашего мирского бытия…

Оказалось, что параллельно с научной монографией Юрий Воротников работает над художественной прозой, точнее – мемуарами, и значимая часть их – воспоминания автора о службе в Вооружённых Силах СССР, уже готова и передана в печать. И вот – состоялось: передо мной только что доставленный из типографии изысканно оформленный томик удобного для чтения "карманного" формата с интригующей аббревиатурой на красочной обложке: "ШСС" . Интригующей, впрочем, лишь для непосвящённых, коих теперь большинство в постсоветких поколениях. Я и мои ровесники – бывшие рядовые, сержанты, старшины, мичманы, прекрасно осведомлены, что три эти шипящие буквы означали уникальное явление военной педагогики – "Школу сержантского состава", а успешно прошедшие обучение в ней курсанты становились младшим командным составом строевых частей Армии и Флота, их опорой, становым хребтом.

Своё сочинение автор с солидной порцией самоиронии назвал "документальным лиро-эпическим повествованием в 9-ти главах с прологом и эпилогом" и тем самым во многом предопределил как бы не до конца серьёзный, временами даже ёрнический характер текста. Он словно заговорщицким образом подмигивает нам, читателям, и извиняясь, пожимает плечами; мол, братцы, живём в пространстве постмодерна, куда от него денешься… Действительно, герои повести много шутят, разыгрывают друг друга, характеристики и описания, которые даёт сослуживцам автор, оригинальны и остроумны, нашлось место и солдатскому фольклору, присказки типа: "солдат спит – служба идёт" щедро рассыпаны по всему тексту, но за кажущейся "лёгкостью бытия" неумолимо проступает строгий и холодновато-отстранённый, как покрытая ледником вершина горной гряды, образ воинской службы – по-настоящему мужского ответственного дела. Особенно, если, как в нашем случае, речь идёт о службе на государственной границе, да ещё и в горах.

"И тут стряслась первая беда: сошедшая лавина накрыла возвращавшийся на заставу наряд. Двое ребят остались под снегом, третий смог выбраться и доковылять до заставы . И всё, вроде бы, складывалось хорошо: удалось довольно быстро обнаружить и откопать пострадавших. А когда группа из шести человек, неся на плащ-палатках двоих пострадавших, возвращалась на заставу, новая, на этот раз очень мощная лавина сошла с гор и погребла их всех: и майора, и Ларионова, и только что вызволенных из-под снега бедолаг, и ещё четверых, радовавшихся, наверное, минуту назад такому благополучному исходу дела . Как потом выяснилось, все они погибли мгновенно. Лавина была с камнями, и один из участников этих трагических раскопок рассказывал мне позже, что Ларионову удар камнем сразу сломал шейные позвонки, и когда его нашли, голова его, как капюшон плащ-палатки, была неестественно запрокинута на спину". Вот тебе и шуточки-прибауточки, вот тебе, простите за выражение, постмодерн!…

И срезу, встык за этой трагической главой следует искромётный рассказ о том, как силами курсантов школы на сцене гарнизонного клуба была поставлена "Дума про Опанаса" Эдуарда Багрицкого. Глава, пожалуй, самая весёлая и изобретательная во всём сочинении, в которой, впрочем, как бы невзначай высказано автором немало интересных и точных мыслей по поводу художественного творчества в целом, и самодеятельного в частности, по поводу сладкого соблазна славы и горечи разочарований, особенно сладких и горьких в такой нетерпеливой и ненасытной молодости.

А вот эпизод о совсем иных эмоциях. "С самого подъёма меня не покидало тревожно-приподнятое настроение, и тревога всё усиливалась, а снег валил всё гуще. Мы долго стояли на плацу, и голос начальника политотдела казался приглушённым, долетал как будто очень издалека. Выступал еще кто-то, все говорили о важности и торжественности сегодняшнего дня, и когда, наконец, была подана команда развести заставы по своим местам для принятия присяги, ожидание и тревога достигли уже высшего своего градуса".

Такие же чувства испытали в тот день и однополчане автора. Такие же чувства, уверен, испытывают из года в год сотни тысяч российских ребят, взяв в руки боевое оружие и раскрыв перед собой вправленный в красную папку текст Присяги. Потому, что действо это относится к разряду вечных, непрекращающихся в чреде времен и сами времена эти во многом формирующих. Принятие воинской присяги тождественно таинству рождения. Да это и есть рождение – мужчины, воина, заступника…

Не могу не отметить ещё одного важного качества книги. Вовсе не претендуя на это, она стала необычайно актуальной. Само Провиденье распорядилось так, подгадав с выходом в свет в трагическом, но и обнадеживающе переломном для нашей России августе 2008-го во всех смыслах достойного повествования о воинском учебном подразделении Хичаурского погранотряда. Того самого отряда, командование которого находилось в столице Аджарии Батуми, той самой Аджарии, того самого Батуми…

В Прологе "ШСС" бывший старший сержант пограничной службы Ю.Воротников с подкупающим откровением признаётся: "Мне всё чаще в последние годы начали сниться армейские сны, и всё сильнее тянуло в Хичаури, к развалинам замка Тамары, к неумолчному шуму горной речушки, к тополиному ущелью, увешанному кипами тяжёлых, как бы свинцовых с исподу, листьев. Даже приступая когда-то к своему повествованию, я подспудно был движим такой задней мыслью: принести в редакцию его кусок, а если понравится, то напроситься на командировку якобы для завершения работы. Но какие сейчас могут быть командировки в Батуми, город ещё более заграничный, чем Лос-Анджелес?"

И вот еще: "Когда и почему люди начинают писать мемуары? Писать начинают тогда, когда приходит пора подводить итоги всей жизни или какого-то её важного этапа… Впрочем, иногда причина и иная. Хотят изменить прошлое, переделать его словом, уповая на его магическую силу. Или, на худой конец, хоть оправдаться перед современниками, но главным образом перед потомками в содеянном".

Не спрашивай, читатель, в чём следует оправдываться автору этого признания.

Оправдываться следует всем нам из последнего "полупотерянного" советского поколения. За то, что оказались не очень-то верны принятой в молодости советской военной присяге, за то, что каждый по отдельности перед своей совестью и долгом и все вместе перед народом и историей не отстояли великой страны, в которой родились, в пределах которой отнюдь не были лишними ни развалины замка Тамары, ни неумолчный шум горной речушке в районе Хичаури, ни прелестный портовый город Батуми – столица советской Аджарии, на рейде которого сегодня бросили якоря американские и натовские военные корабли с нацеленными на нас крылатыми ракетами.

***

Любимый ученик патриарха отечественной филологии академика РАН Е.П. Челышева, Ю.Л. Воротников поразил меня и продолжает поражать самостоятельностью своих научных, эстетических, да зачастую и мировоззрен– ческих пристрастий. Доведись ему и его единомышленникам на десятилетие-полтора ранее занять ведущие позиции в отечественных гуманитарных науках, в литературоведении и искусствоведении, наверняка Россия хотя бы частично избежала участи трагической отверженности от мирового художественного эксперимента ХХ века. Того великого эксперимента, который мы привычно именуем Авангардом и у истоков которого в благословенные для художественного творчества 20-е годы, – как это ни выглядит парадоксально! – стояли отчаянные русские экспериментаторы: Филонов, Родченко, Маяковский, Кручёных, Пильняк, Волошин, Кулешов и многие другие.

Утверждаю это, ибо имел счастливую возможность убедиться в глубоком и тонком понимании Юрием Воротниковым ведущих художественных, прежде всего – литературных тенденций ушедшего века. Убедился в его доскональном знании и оригинальном толковании творчества русского мистика М.Булгакова, русского космополита В.Набокова, американских и европейских писателей т.н. "потерянного поколения", проникновенном, умном восприятии творчества плеяды композиторов, изменивших костенеющую музыкальную традицию, в первую очередь, Стравинского, Малера, Прокофьева, Шонберга, Бриттена, Шнитке, Губайдуллиной, Денисова… Это не столь очевидное для остальных знание художественных пристрастий Юрия Воротникова, можно сказать, подготовило меня воспринять его прозаическое творчество явлением не столько уникальным, как почти что должным.

Человек такой обширности и глубины знаний, такой широты и толерантности интерпретаций созданного в мировой культуре и искусстве предшест– венниками и современниками просто должен был когда-то заточить своё перо на собственное литературное творчество. Сначала, как водится, на поэзию, а там и на прозу. Ну, а насколько она, эта дебютная проза получилась художественной, о том, как всегда, судить читателям.