Текст книги "Легенды Приречья (ЛП)"

Автор книги: Делия Шерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Лесная ведунья ==========

Когда я впервые увидела своего единственного возлюбленного, тот лежал подле ручья у подножия морёного дуба. Одна нога свисала в воду, глаза были закрыты, ноздри раздувало тяжкое дыхание, а ветвистые рога запутались в корнях дерева. Стрела глубоко впилась ему в круп, пятная шкуру кровью.

То была моя стрела.

Я не знала тогда, что он – моя единственная любовь. Я думала, он станет зимним плащом, парой варежек, мясом в кладовой, жиром в очаге, костяными иглами и ложками, пуговицами и гребнями. Я думала, передо мною олень в восемь центалов.

Я долго шла по его следу; солнце, стоявшее над горой, когда я подстрелила его, спустилось в западную лощину. Хотя в лесу уже сгустились сумерки, я ясно различала пятно его бронзовой шерсти, бледневшее на фоне темного мха. Когда, держа наготове нож, я подкралась ближе, чтобы перерезать ему горло, небо озарили багровые сполохи заката. Воздух всколыхнулся, и на мгновение я прикрыла глаза. А когда открыла их вновь, олень превратился в мужчину, в длинные пряди темных волос которого были вплетены прутики и ошлифованные камни; он был наг и истекал кровью, а из бедра торчала моя стрела.

Здесь, в лесу, я привыкла к превращениям. Следуя череде времен года, гусеницы становились бабочками, цветы – ягодами, головастики – лягушками. Но чтобы олень становился мужчиной – такого мне видеть не доводилось. Прежде чем я оправилась от изумления, он стиснул в пальцах древко стрелы и выдернул ее, зашипев от боли.

То был мужественный, но не мудрый поступок. Из раны хлынула кровь, и я знала, что вскоре в его жилах не останется ни капли. Я торопливо пробралась сквозь разделявший нас подлесок, на ходу выхватив ножом заплату мха, чтобы закрыть оставленную стрелой прореху. Крепко прижимая мох к ране, я ощущала покалывание в сдерживавших кровь ладонях. Лишь почувствовав, что кровь запеклась, я отняла руки и оторвала рукав от своей льняной рубахи, чтобы сделать повязку.

Ни один из нас не произнес ни слова.

Чувствуя на себе его пристальный взгляд, я вырыла яму для костра, обложив ее камнями и заполнив ветками, а потом, выбрав сухой прутик, велела ему гореть. Когда тот вспыхнул, у мужчины вырвался возглас удивления – первый звук, который он издал с тех пор, как вытащил из бедра мою стрелу.

– Ведунья, – проговорил он.

– Нет. Милдрит.

Он фыркнул – так, как фыркают олени. – Я говорю, ты ведунья.

Я не желала сознаться, что слово мне не знакомо. В конце концов, он был мужчиной, и хотя я никогда прежде ни с одним не разговаривала, мать всегда повторяла мне, что мужчины уважают лишь тех, кто сильнее их.

– Может и так, – согласилась я.

– Я не могу здесь оставаться, ведунья. Ты должна исцелить меня.

Слово «должна» мне никогда не нравилось, даже если его произносил голос нежный, как соловьиная трель.

– Я должна делать так, как будет лучше. Кровь я остановила, но чтобы рана затянулась, нужно время. Лучше бы перенести тебя под крышу, но можно остаться и здесь, пока ты не сможешь ходить.

Он кивнул.

– Понимаю. А что бы ты сделала со мной, будь я настоящим оленем?

– Расположилась бы здесь, чтобы разделать тушу, а потом соорудила носилки, чтобы оттащить тебя домой. – Я на минуту задумалась. – Это и так можно сделать.

– Только не разделывай, умоляю, – воскликнул он и расхохотался, а я так разозлилась, что больше ни слова не сказала до тех пор, пока суп не вскипел, источая густой аромат мяса.

– Это оленина, – сказала я, протягивая ему наполненную до краев миску. – Надеюсь, ты не против.

Он взял ее рукой в мазках ржавой крови.

– Нет.

Он ел молча, а когда закончил, я доела то, что еще оставалось в горшке. Глядя на догорающий огонь, он снова негромко заговорил.

– Когда я становлюсь оленем, то думаю, как олень. Утром я убегу от тебя, и рана снова откроется.

– Ты этого не сделаешь.

– Если ты меня свяжешь, я покалечусь, пытаясь освободиться.

– Даже не думай. – Я распустила волосы, упавшие до самых колен, ножом срезав три волоска. – Гляди, вот веревка.

Он молчал, не сводя глаз с моей руки.

Одним волоском я обвязала его лодыжку, другим – запястье, а третий вплела меж тонкими косицами темных волос. Кожа у него была теплой и гладкой, а волосы пахли солью и чем-то горьковатым, как дым от костра. На шее у него я заметила плетеный шнурок, алый, будто свежая кровь. Когда я потянулась к нему, мужчина собрал в ладони мои волосы и, поднеся их к лицу, глубоко вздохнул.

Я поспешно отодвинулась.

– Холодает, – сказала я. – Надо раздуть огонь. А тебе пора спать.

Он опустил голову на руки и замер. Его лица я не могла разглядеть, но сидя у костра и вслушиваясь в звуки ночи, видела, как блики огня мерцают в его открытых глазах.

*****

Когда я проснулась, пели птицы, а от ручья поднимался туман, жемчужный в лучах рассветного солнца. Он оставался человеком и, глядя как он спит, я спрашивала себя, не приснилось ли мне его превращение. Свет сделался теплее и воздух всколыхнулся. В один миг мужчина превратился в лежащего меж корней дуба оленя, нога которого была обвязана рукавом моей рубахи, а шею охватывал алый шнурок.

Длинные ресницы дрогнули, открывая ясные робкие глаза. Я осторожно протянула руку. Он опасливо понюхал мои пальцы, лизнул их в поисках соли и принялся щипать мох.

День прошел спокойно. Я собрала веток и сучьев, нарвала травы и свежих листьев для оленя, подстрелила зайца и положила его жариться на костре. Пока я мастерила носилки, олень пощипывал траву, спал, пил воду из миски и засыпал снова. Я хотела погладить его, но подумала, что это нечестно, раз он не может уклониться.

На исходе дня скорбный рев охотничьего рога всколыхнул тишину леса. Олень встрепенулся и попытался вскочить, сопя и задыхаясь от ужаса. Увернувшись от мятущихся рогов, я положила руку ему на лоб.

– Тебе нечего бояться, – сказала я. – Они дальше, чем возвещает рог, и, к тому же, уходят к западу.

Он снова рухнул на мох. На миг я было подумала, что он меня понял. Но он только сызнова принялся за листья, и я убедилась, что передо мной всего лишь олень.

На закате я нарезала зайчатину, когда нежный голос произнес:

– Я слышу запах зайца?

– Он самый, – ответила я и, отделив половину мяса, положила ее на лист щавеля и протянула ему. – Поешь. Нам придется уйти до восхода луны, чтобы быть дома к рассвету.

– Дом, – вздохнул он. – Мне никогда не вернуться домой.

Прожевав кусок зайчатины, я спросила:

– Почему?

– Политика. Религия. Колдуны. – Он поморщился. – Ты не поймешь.

Этих слов я тоже не знала, поэтому принялась сосредоточенно доедать свою порцию, размышляя, как получше закрепить на носилках свою нескладную добычу. Задача была не из легких, ибо мой трофей был жив и, к тому же, ранен. Он обозвал меня растяпой, а я пригрозила бросить его умирать. Когда он вслух усомнился, что у тщедушной девчушки достанет сил сдвинуть его с места, я взвалила на спину передок носилок и без церемоний поволокла по неровной земле, а он осыпал мою голову проклятьями в такт каждой кочке и рытвине.

Вскоре проклятия сменились стонами. Каясь, я замедлила шаг, но к тому времени, как мы добрались до моей хижины на знакомой опушке, он был без сознания, а повязка на его бедре пропиталась свежей кровью.

Я устроила ему постель у очага и остановила кровь, перевязав рану, пока он не очнулся.

– Если ты пыталась меня убить, у тебя ничего не вышло, – пробормотал он.

– Кабы пыталась, то вышло бы, не сомневайся. Выпей это.

Он приподнял одну бровь – я такого раньше не видела.

– Это сонное питье: валерьяна, ромашка и корень лакрицы. Оно облегчит боль и оленю, и человеку.

– Те охотники преследовали меня, – сказал он. – Раньше или позже они отыщут это место. А взрослого оленя не спрячешь.

– Я кое-что придумала, – сказала я. – А пока выпей и спи.

Когда я была маленькой, мать многому учила меня: как заставить сеянцы расти зимой у огня, как срастить плоть и превратить сырое дерево в прорастающие корнями в землю стулья и покрытые листвой столы. Она учила меня призывать зверей опуститься передо мной на колени, а птиц – присесть мне на плечо. И еще наставляла пользоваться всем этим лишь тогда, когда дело касалось жизни и смерти.

Я знала, что безопасность человека-оленя она таким не сочла бы: мать не жаловала мужчин – ни с рогами, ни без. Но уже три долгих зимы матушка покоилась под кустом падуба за порогом, а я не хотела смерти человека-оленя. Поэтому я вышла на опушку, призывая к себе настоящего оленя.

Он пришел – крупный самец с шерстью цвета бронзы, лишь немногим темнее чем тот, кого я повстречала в лесу. Когда он опустился передо мной на колени, я заглянула ему в глаза и одним взмахом ножа перерезала горло, собирая кровь в чашу. А затем воротилась в дом, где человек-олень метался во сне, и взялась за алый шнурок, охвативший его шею.

Он обжег меня, как крапива.

Я всмотрелась в него, а потом коснулась его тем шестым чувством, что пробудилось во мне пять лет тому, когда я впервые отдала земле свою кровь. Я разгадала, как сплетены нити, и когда распутала их, прядь за прядью, шнурок упал с шеи оленя. Тот вздохнул, заворочавшись на своем убогом ложе из папоротников, и глубже погрузился в сон.

Пока он спал, я освежевала свою нечаянную жертву и разделала тушу. Я как раз прикрепляла тяжелую шкуру на стоявший за хижиной каркас для сушки, когда услышала шум голосов и лай собак. Поспешив изменить облик, я обратилась угрюмой немолодой женщиной с мускулистыми руками и запорошенными сединой волосами – такой была моя мать перед смертью, и размашистым шагом обошла дом, отирая руки о фартук оленей кожи.

На опушке сгрудилась дюжина мужчин, которых я не смогла бы отличить друг от друга, как листья на ветке дерева: все высокие и гибкие, с потемневшей от солнца кожей, а в косицы, как у человека-оленя, вплетены листья, перья и отшлифованные камни. Через плечо у них висели ненатянутые луки, а за плетеные пояса были заткнуты длинные ножи. Казалось, пришельцы измотаны погоней и напуганы, как зайцы.

Один из них выступил вперед – у него были тусклые волосы и золотой браслет на руке.

– Привет тебе, добрая женщина. Мы ищем оленя.

Я сложила руки, чтобы они не дрожали.

– Тогда вы ищете там, где найдете, – произнесла я голосом своей матери. – Оленей в этих лесах без счета. Вот и муж мой давеча подстрелил одного.

Дюжина мужчин застыли, как почуявшие жертву лисы.

– Твой муж, говоришь? – переспросил их глашатай.

– Охотник, как и вы. Оставил меня свежевать тушу. Олень попался жирный и с роскошными ветвистыми рогами. Сослужит нам зимой добрую службу.

– Ты позволишь взглянуть?

Я пожала плечами.

– Мясо готово для коптильни. Шкура натянута на каркас. Голова варится в котле.

Они переглянулись.

– Ничего, всё, что надо, мы увидим.

Следом за мной они прошли за дом и оглядели свежую шкуру, кривя рты и качая головами.

От них разило страхом и смятением, но вопрос их глашатая прозвучал бесстрастно:

– А не было ли чего случайно на шее оленя?

– Да. Алый плетеный шнурок, схожий с тем, что у тебя на поясе, как два волоска. Я еще подивилась такому на диком звере, да и мужу сказала: «Чай, ты не богача ли какого скотину подстрелил».

Говоривший прикрыл глаза и вздохнул.

– Принеси его нам.

– Погодите, сейчас поищу.

Олень, с побелевшими от страха глазами, весь дрожа, лежал на своем ложе. Я погладила его мягкую морду и подула ему в ноздри, а потом взяла шнурок и вышла к дожидавшимся охотникам.

– Дасть бог, не будет с того горя ни мне, ни моей родне, – сказала я, когда охотник выхватил шнурок у меня из рук, – ибо по неведению супруг мой убил вашего оленя, на ничейной земле.

Мужчины зароптали, буравя меня глазами, но глашатай взглядом заставил их смолкнуть.

– Горе придет, – ответствовал он. – Но не к тебе. Тот олень бежал из своих земель.

По его лицу я ничего не могла прочесть, но жесты говорили более о страхе, чем о печали. Вопросы вертелись у меня на языке, но я прикусила его покрепче. Избавиться от охотников мне хотелось куда больше, чем получить ответы.

Глашатай поклонился.

– Прощай, добрая женщина. Пусть этот олень станет вам в радость. Он будет королевской трапезой.

И к моему огромному облегчению они устремились в лес, и косицы их в такт шагам подпрыгивали на спинах.

*****

Всю ночь человек-олень метался в лихорадке.

– Они вернутся, – сказал он, когда я с гордостью поведала ему о сделанном. – Он поймет, что это обман. Он пошлет их за мной. Быть может, даже придет сам.

Я положила прохладную тряпицу ему на лоб.

– Помолчи. Эти люди поверили мне. Так откуда тот, кого здесь не было вовсе, узнает то, чего не узнали они?

– О, он узнает. Он знает всё. – Он схватил меня за руку, с одержимостью заглядывая в глаза. – Исцели меня, чтобы я мог уйти отсюда, ради себя, если не ради меня.

– Я делаю всё, что могу, – резко возразила я. – Ты ведь знаешь, что сам виноват. Если бы ты оставил стрелу моим заботам, то и беды бы не было. А что до лихорадки, сейчас твое тело сражается с самим собой.

Он горько рассмеялся:

– Всё так, как он говорил: тот, кому предначертано умереть, умрет.

Он был ранен, и я не могла позволить ему предаваться отчаянию.

– Предначертано умереть? В жизни не слышала такой глупости. Все твои недуги исцелят ивовая кора, паутина и время.

Он устало тряхнул головой.

– Времени нет. Если бы я мог вновь переплыть реку и вернуться к Земле, припасть к ней, пить ее воду, вкушать ее дары, моя рана затянулась бы. Но никчемная бесплодная смерть в изгнании – такова моя кара за попытку избегнуть своей участи.

Я знала, о какой реке он говорил. Она была в одном дне пути к северу, бурная и каменистая, но неглубокая. После моих первых кровей, мать привела меня к ней, чтобы показать границы нашей земли. Мне никогда не забыть, как она глядела на кипучий поток, на лежавшие наперекрест клокочущих вод деревья, и лицо ее было холоднее каменных валунов, на которых мы стояли.

– За этой рекой лежит Земля, что была мне домом, – сказала она, – пока я не бежала от нее прочь, чтобы избавить себя и всех дочерей, которым могла дать жизнь, от горя и смерти, чернокнижия и крови.

Никогда я не слышала, чтобы голос ее звучал так сурово, даже когда, ослушавшись ее, сломала ногу, охотясь безлунной ночью; никогда не слышала и ни за что на свете не хотела бы услышать снова. И когда она велела мне поклясться, что я никогда не пересеку реку, я с готовностью обещала ей это.

*****

И все же утро нового дня застало меня на пути к северу, исполненной решимости сделать то, от чего я зареклась перед матерью. Человек-олень ослаб за ночь, пульс едва бился на шее, а кожа была сухой и горячей. Я знала, что лишь понапрасну преступлю клятву, переправившись через реку, и, воротясь домой, найду его мертвым. Но я должна была попытаться.

Горе и смерть, чернокнижие и кровь. Я не могла отделаться от мысли, что они-то и поджидают меня на том берегу.

Пустившись в путь, я вскоре оставила позади знакомые извилистые лесные тропинки, перебравшись в предгорья и взбираясь по крутым тропам горных склонов. Той ночью я оказалась дальше от своей поляны, чем когда-нибудь могла представить, лежа под одеялом из звезд, которые никогда еще не светили мне ближе и ярче.

Еще до рассвета я снова была в пути, шагая так быстро, что добралась к реке прежде, чем солнце достигло зенита. Я немного постояла на берегу, глядя на сосны, и падубы, и пепельно-белые березы на той стороне, в тенетах между прошлым и будущим, зароком, данным матери, и обетом человеку-оленю, страхом перед тем, что может повстречаться мне в запретном лесу, и жгучим желанием узнать, что там происходит.

Когда я наконец ступила в реку, вода была холодной, как зимний снег. Она прытко бежала меж редких валунов, но едва доходила мне до пояса. Шаг за шагом, я пробиралась по маленьким круглым камням, что предательски перекатывались под ногами. Казалось, будто дальний берег отступает по мере того, как я подхожу ближе, так долог и труден был мой путь. Но когда я миновала середину реки, шагать стало легче, и в конце концов, задыхаясь, я с трудом выбралась на берег драгоценной Земли человека-оленя.

Я огляделась. Было ли это небо синее, птичьи трели звонче и напевнее, а деревья пышнее, чем в моем лесу, или они лишь виделись такими взору чужеземки? Я смотрела на кульбиты сверкающей воды над головой, там, где поток низвергался по горному склону. Не имея иного проводника, я последовала за ним, пробираясь меж валунов и кустарников. И чем выше я взбиралась, тем громче звучала во мне песнь Земли, заполоняя меня до краев.

Очнулась я, стоя на коленях у каменистой заводи. В одном ее конце вода пенилась под бурным водопадом, а у другого струилась вдаль меж двумя огромными валунами. Величественные темные падубы выстроились вдоль берега, как часовые, а камни вокруг были заплатаны плотными наростами белесого мха. Хотя я никогда прежде его не видела, но чувствовала так же верно, как струение крови в своих жилах, что он вытянет гной из раны человека-оленя.

Когда я потянулась собрать его, на плечо мне легла когтистая медвежья лапа, покрытая темной шерстью.

Сердце зашлось у меня в груди, и, не помня себя от испуга, я бросилась в заводь, поднимая за собой фонтан брызг и через плечо озираясь на медведя. Но камень, где я стояла на коленях, был пуст. Я побрела обратно, спрашивая себя, не сыграли ли глаза со мной злую шутку. И, ухватившись за валун, чтобы выбраться из воды, снова увидела тяжелые косматые медвежьи лапы. Но теперь я знала, что они принадлежат мне.

И когда я приняла это, Земля приняла меня. Мои глаза, нос, язык, подушечки лап, ветер, игравший моей шерстью, шелест листьев и песня воды взывали к моей крови. Они говорили, что я жила изгнанницей в чужой земле, лишенная всего, чем была и могла бы быть, пробавляясь крохами со стола, уставленного яствами силы. Они говорили, что теперь я дома, что я вернулась к себе.

Не знаю, сколько времени я провела и что делала в этом заколдованном месте. Должно быть, я поела, ибо когда способность думать вернулась ко мне, я увидела, что лапы у меня липкие от меда, а на камне разбросаны рыбьи кости. Солнце стояло низко, воздух наполнился ароматами вечера. В замешательстве я вспомнила, что человек-олень дожидается в моей хижине, вспомнила его прекрасные затравленные глаза, запах мускуса и древесного дыма, и гноящуюся рану, которая, быть может, успела убить его, пока я резвилась в этом колдовском лесу.

Собрать целебные травы, которые вернут силы человеку-оленю, было нетрудно. Я знала те, что мне нужны, так же верно, как знала, как ходить и дышать. Куда труднее было покинуть заводь и стражей-падубов, но сила не опьянила меня настолько, чтобы обречь моего оленя, моего рогача, моего еленя умирать от раны, которую я сама нанесла ему. И теперь, когда мысли мои снова были ясными, я поняла, что тоскую по своему лесу.

*****

Обратный путь оказался куда короче. Я обнаружила, что медведи бегают прытко и им незачем обходить ежевичные поляны. Но когда я вновь переправилась через реку, сохранять медвежий облик сделалось труднее. И вот я уже снова шагала на двух ногах, продрогнув до костей и едва разбирая дорогу в темноте. Но хотя я и чувствовала слабость, я знала, что стала сильнее, чем была прежде.

Я бежала всю ночь и весь день, не присев ни на минуту, и в сумерках добралась до своей хижины. Жизнь едва теплилась в человеке-олене, его руки судорожно подергивались в лихорадочных снах, лицо посерело, глаза глубоко запали в обведенных синевой глазницах. Когда я содрала заскорузлую повязку с его бедра, из раны потек зловонный гной.

Я развела огонь, притащила воды и заварила в ней травы вместе со щепотью земли, пригоршню которой захватила на том берегу. Удалив сгустки гноя, я осушила рану человека-оленя и промыла ее настоем с ароматом трав и оттенком земли, а потом наложила на рану белый мох и заново перебинтовала ее. Напоследок я поднесла к его губам чашу того же землистого питья, и когда он выпил его, заползла на его подбитое мехом ложе, положила его голову себе на плечо и, обессиленная, провалилась в сон.

Немного погодя я почувствовала, как что-то щекочет мне щеку, и открыв глаза, увидела у своего носа бархатный нос оленя. Заметив, что я проснулась, он фыркнул, будто приветствуя меня.

Я положила руку на его перебинтованный бок – по его шкуре пробежала дрожь, но он не отпрянул. Я осторожно развязала повязку и сняла корку мха.

Рана закрылась и почти совсем затянулась, меж бронзовой шерсти виднелся лишь розовый шрам. Не знаю, отчего у меня на глаза навернулись слезы, и хотя я не плакала над его страданиями, но теперь разрыдалась, уткнувшись лбом ему в бок. Он грубовато подтолкнул меня носом, говоря так же ясно, как мог бы сказать словами, что поднимется и уйдет из тесной темной хижины в дикий лес.

Я не хотела этого, но отпустила его.

*****

Прежде я не боялась одиночества. Всю свою жизнь я довольствовалась лесом и присутствием матери, не желая иного общества. Когда она умерла, мне отчаянно ее не хватало. Но я не испытывала страха до того дня, как мой рогач ушел от меня в лес. Любой звук заставлял меня вздрагивать, ожидая возвращения оленя, или охотников, или какой-то нечаянной опасности. Раз за разом я теряла надежду увидеть его и вновь обретала ее, и эта круговерть разочарований изматывала больше, чем целый день охоты. А когда я не терзалась мыслями о нем, я смотрела на свои тонкие загорелые руки и спрашивала себя, могла ли моя мать превращаться в медведицу, и почему она покинула Землю, и отчего так старалась держать меня подальше от этой силы. К вечеру я решила, что во всех горестях повинна матушка, а олень исчез навсегда. Я всплакнула, отерла глаза и отправилась принести воды, чтобы приготовить ужин.

Когда в сгущающихся сумерках я подошла к ручью, из-за деревьев выступил мой олень, склонил голову и стал пить.

Будто окаменев, я стояла, прижимая к себе бадью. Олень поднял морду, с которой капала вода. Солнце зашло, и на месте припавшего к земле оленя появился мужчина, откинувший со лба волосы цвета бронзы.

В следующую минуту я уже была на той стороне, обвивая его руками. Его спина была гладкой, теплой и мускулистой, а небритая щека колола мне щеку. Мое тело сотрясало биение сердца – его, или моего, или обоих разом, а дыхание было частым и прерывистым, как после быстрого бега. С минуту он, словно вкопанный, стоял в моих объятиях, а потом руки его взметнулись ко мне, и он целовал мое ухо, и щеку, и губы, и я целовала его в ответ, и мы оба задыхались, и казалось, ноги у нас вот-вот подогнутся. Мы упали на мох, и то, что случилось между нами, изменило меня не меньше, чем путешествие к запретной Земле.

Позже мы грели у очага замерзшие ноги, и ели жареные каштаны и хлеб, запеченный с медом. Руки человека-оленя не отрывались от моего тела, а мое тело – от его рук. Когда наши взгляды встречались, он улыбался. Мы разговаривали, робко и сбивчиво. Я рассказала ему о себе всё, что знала сама. Знала же я немногое: что родилась я вскоре после того, как мать бежала с Севера, что мы мирно и покойно жили вместе, что умерла она, когда мне было четырнадцать, что уже три года я живу одна и что я никогда не знала и не говорила ни с кем, кроме нее, до того дня, как моя стрела настигла его и привела дюжину охотников к моей двери.

– Теперь ты знаешь обо мне всё, как есть, – сказала я. – Мне хотелось бы узнать о тебе столько же. Как твое имя? Кто твои родители? Когда ты меняешь облик – это дар или заклятие?

Последний вопрос заставил его рассмеяться.

– Ты назвала бы это заклятием. Он зовет это честью, славой, испытанием духа и моей силы.

– Он?

– Эмулф. Мой колдун. – Он снова фыркнул по-оленьи. – Впрочем, не столько он мой, сколько я – его. Его ставленник. Его ученик. Его Королевич.

Мне больше не хотелось притворяться.

– Я не знаю, о чём ты говоришь, мой олень.

Безоглядный животный страх расширил его глаза.

– Я не могу сказать тебе больше. Это запрещено.

– И кто же запретил тебе это? – Я теряла терпение. – Твой драгоценный колдун Эмулф? Которого ты страшишься, и бежишь от него как от огня?

Он отвернулся от меня, склонив голову.

– Все напрасно, Милдрит. Я не могу быть для тебя тем, кем хочу. Я беглец, бесславный изгой. Лучшее – и единственное – что я могу сделать, – это бежать без оглядки.

Я вцепилась в обернутую вокруг его нагих плеч шкуру, подтянув точеный нос с горбинкой к своему носу.

– И кому же так будет лучше? – возмутилась я. – Не мне, да и не тебе тоже, что бы ты ни говорил. – Я встряхнула его. – Начнем сызнова.

Поначалу он отмалчивался. Живущей во мне медведице хотелось рычать и грозить, но олени бегут от медведей. Вспомнив, как в детстве мама превращала постылую мне работу в игру, я поцеловала его и любила до тех пор, пока он, наверное, позабыл, что на свете есть человек по имени Эмулф. А после, когда мы, обнявшись, свернулись у угасающего огня, я вновь попросила его рассказать свою историю.

Я узнала, что его звали Эрдвин. Он был одним из когорты единокровных братьев-королевичей, зачатых последним королем в одном из его сеяний на Земле. То было одним из главных предназначений короля – зачать легион наследников трона. Еще одним было вести в битву сыновей ушедших королей, если в том появлялась нужда. И последним было – умереть, возвращая свою кровь и ведовство Земле, чтобы та становилась изобильной и могучей. Истинными же правителями Земли оставались колдуны, чей Совет надзирал за торговлей и коммерцией, делал заговоры на достаток и исцеление и вел мудреные родословные списки, определявшие, каким женщинам должно прийти к королю, когда сеяние приводило того в город.

Эрдвин был одним из этих отпрысков королевского семени, рожденных в предгорьях меж его Землей и моей. Когда ему исполнилось пять, его, как предписывал закон, отправили на север, в Кесареву Рощу в Карли.

– А что сказала на это твоя мать? – спросила я.

– Я совсем не помню ее, – ответил он, и его нежный голос был полон грусти. – Помню лишь, как нас учили и школили, помню борьбу с братьями. Так было до прошлого года.

– Что же случилось тогда?

– Колдун избрал меня Королевичем.

– Эмулф?

– Эмулф.

– А что это значит – быть Королевичем?

– Мы… нас было двенадцать. – Он говорил, запинаясь. – Наверное, остальные сейчас уже мертвы – все, кроме одного. Мы жили в Роще Колдунов, постигая магию войн и побед, охот и походов. В этом было и таинство, и трепет. – Он пожал плечами. – Я не умею рассказать об этом – мне не хватает слов. Как бы ни было, это длилось, пока с месяц тому старый король Ансельм не отдал свою кровь Земле.

Он умолк. Я гладила его волосы, отыскивая запутавшиеся в них прутики.

– И Эмулф превратил тебя в оленя?

– Это испытание на царствование. Его устраивают колдуны, превращая Королевичей в оленей и отпуская их в лес. – Он беспокойно зашевелился в моих объятиях. – Не знаю, что случилось после. Мысли оленя не похожи на мысли человека, к тому же, ведовство отчасти лишило меня рассудка. Но мне говорили, что истинный Король тот, кто силой духа и чарами Земли вернется в Рощу в облике человека.

Слушая, как он дышит, я лежала в темноте, зная, что рассказ еще не окончен.

– Что становится с остальными Королевичами? – спросила я тихо.

– Их кровь и ведовство возвращаются к Земле, – сказал он. – Только истинному Королю дозволено жить.

– А ты?

– Я убежал. Королем или оленем, я знал, что должен умереть до срока, а я не хотел смерти. И Эмулф… да, я ненавидел его.

Мне хотелось спросить, почему, но в голосе его было что-то, заставившее меня промолчать и только обнять его крепче.

Он вздохнул.

– Я не помню, как и когда пересек реку, но никогда не забуду то, что почувствовал, вновь став человеком. Я решил, что свободен, – свободен от заклятий Эмулфа, жертв и обязательств царствования, угрозы смерти. Но пришло утро, и я опять обратился оленем. То была худшая ночь в моей жизни, ибо я понял, как далека от меня свобода. – Он вплел пальцы мне в волосы и поцеловал в губы. – Так было, пока я не встретил тебя и не узнал, как сладко быть связанным с тем, кого любишь.

*****

Той ночью мне снился чудной медведь, бегущий по лесу. Я знала, как это бывает во сне, что он ищет меня, а когда найдет, попытается убить. Он был старше и крупнее меня, но не так проворен. Он оступался на бегу, будто был ранен, хотя на шерсти я не видела крови. Он подходил все ближе и ближе, пока я не учуяла его смрадное дыхание, отдававшее тухлым мясом. Взревев от ярости, я поднялась на задние лапы и ринулась на незваного гостя.

И проснулась. Светало. Моя голова покоилась на теплой шкуре, а под ухом трепетало оленье сердце.

Едва я подняла голову, мой рогач вскочил, упираясь ногами в пол, глаза его были расширены, ноздри раздувались.

– Я знаю, – сказала я. – Но это не его Земля. Она моя, она вскормлена кровью моей матери и послушна моему ведовству. Эту битву я могу выиграть.

Олень запыхтел и вскинул рога, сметая пучки сохнущих трав со стропил. Я поднялась и, натянув тунику и леггинсы, отворила дверь и шагнула за порог, как раз когда дюжина знакомых охотников показались на поляне.

В мгновение ока они сдернули с плеч свои луки, выхватив стрелы из колчанов и оттянув тетиву до самых ушей. Олень протрубил боевой клич, а во мне заворочалась и зарычала медведица.

Сквозь стену охотников протиснулся высокий бородатый мужчина – грудь колесом, плечи обернуты медвежьей шкурой.

– Подите прочь, глупцы! – вскричал он. – Это дело колдуна!

Охотники растворились в лесу.

Без сомнения, это был Эмулф. Я узнала его запах, который учуяла во сне, а он, должно быть, узнал мой. Даже в человеческом облике он был ростом с некрупного медведя. Колдун зыркнул из-под кустистых бровей на оленя.

– Позорно, – прогрохотал он голосом, раскатистым, как летний гром, – видеть, как мой Королевич прячется за юбками жалкой ведьмы-южанки.

Олень тряхнул головой и, вскинув копыто, гневно ударил им в землю.

Эмулф расхохотался.

– Ты знаешь, что тщетно бросать мне вызов, Эрдвин. Ты ведь впитал это сызмальства: всякая ведьма несет скверну и должна быть убита. Подойди же, не будем яриться и грозить друг другу. Сегодня день великого празднества. Две луны тому твой брат Королевич Гертвин воротился в Рощу Колдунов. Он будет коронован на полной луне. Во славу нашего нового короля я готов быть великодушным. Возвращайся со мной к Земле, как должно, отдай ей свою кровь, и я сохраню жизнь ведьмы.

Я слушала эту речь с нарастающим гневом.

– Он не хочет идти с тобой, – заявила я. – Он не готов умереть, и я не возьму в толк, с чего бы ему плясать под твою дудку.

Борода Эмулфа встопорщилась.

– Молчи, ведьма! – зарычал он, не сводя глаз с оленя. – Не суй нос в ведовство, о котором не знаешь.