Текст книги "Расскажи живым"

Автор книги: Давид Каган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Боюсь, что при отступлении гитлеровцы уничтожат пленных, – говорит он, помолчав минуту.

– Не думаю... Доказано, что чем больше подлеца бьют, тем он боязливей становится. И с фашистами так же происходит. На уничтожение пленных они не решатся.

– Дай бог! – Гордон торопливо уходит в коридор, а я поднимаюсь на второй этаж.

Подходя к перевязочной, вижу низенького окровавленного человека в телогрейке и ватных брюках. Во многих местах одежда разорвана, из дыр клочьями торчит вата. Он рукой зажимает правую щеку, между пальцев сочится кровь.

– Иди, иди, я потом, – говорю ему. Где-то я его видел? Через минуту вспомнил: в Гродно. Это он рассказывал про побег Лешки-летчика... Вслед за ним захожу в перевязочную.

Степан Иванович вместе с фельдшером помогают пленному снять одежду. Из раны на щеке медленной струйкой течет кровь за воротник рубашки, капает на пол.

– Мерзавцы! – ругается Пушкарев, стаскивая телогрейку.

– Говорили... будут держать ее... а как я отбежал.

– Подожди, потом расскажешь, – перебил его Пушкарев, – сначала перевяжем.

Но тот не слышит и продолжает:

– ...к-к-ак отбежал, о-они и спустила со-ба-ку.

Сняли брюки. На левом бедре клок кожи висит кровавым лоскутом. Ватные брюки помешали псу, рана оказалась неглубокой.

После перевязки пленный рассказывает собравшимся в коридоре, как на нем тренировали собаку.

– Недавно я встретил Нагодуя. Прошел быстро, не козырнул ему. Он меня остановил, спросил фамилию, из какого корпуса. Вечером пришли полицаи, привели в комендатуру. Нагодуй смеется: у тебя, говорит, ноги быстрые, поможешь вахтерам учить собак охранять лагерь. Скажут бежать – беги! Не послушаешь – палок получишь, а может, что и похуже.

– Вчера они не спускали овчарку. Бежали за мной, а ее держали на ремне. Сегодня с первого прыжка свалила меня с ног. – Он нервно оглянулся, ему показалось, что собака тут, где-то рядом.

ГЛАВА VII
ПОБЕГ

Меня и раньше интересовал подвал здания, а в эти дни все чаще думаю, как бы скорее разведать, что там. Слышал ли от кого или сам догадываюсь, что здания лагеря сообщаются между собой. Вышел в коридор, спустился вниз. Дверь под лестницей не заперта, в пробое торчит палочка. Иногда в подвал спускается Юзеф-кочегар, проверяет трубы. Спускаясь, зажигает фонарь. Фонарь необязательно – решил я. Достать немного керосина и сделать коптилку не трудно: на случай отсутствия света в коридоре висит керосиновая лампа.

На следующий день рано утром незаметно отлил в бутылочку керосин, вставил марлевый фитиль, вдетый в пробку. Сейчас нужно сделать так, чтобы дверь была все время приоткрыта, тогда никто не обратит на это внимания. Проходя во двор, вытащил палочку из пробоя. Дверь медленно открылась, из-за нее потянуло затхлой сыростью.

Вечером, когда уже можно не ожидать прихода в корпус кого-либо из полицаев или из комендатуры, спускаюсь в подвал. Несколько минут привыкаю к темноте, прислушиваюсь. Зажег коптилку, опираясь левой рукой о стену, прошел несколько шагов. Ноги ступают по влажному грунту. Показался вход в тоннель. Оказывается, подвал не сплошной, вдоль тыльной стороны здания – узкий, высотой немногим больше метра, тоннель для отопительных труб и нужно нагнуть голову, чтобы не удариться о них. Кое-где они протекают, и в могильной тишине раздаются одинокие звуки падающих капель. Вода закрывает пол сантиметров на десять, постепенно глубина становится больше. Прошел еще шагов пятьдесят. Это уже дальше нашего корпуса. Но где? По пути в шестой корпус или в четвертый? Продвигаюсь осторожно, чтоб от резкого движения не погасла коптилка. Ноги коченеют в холодной воде. Все так же в мерцающем свете тускло блестит асбестовая обмотка на трубах, в некоторых местах она намокла и обвисает.

Впереди посветлело. Тоннель сообщается с широким низким помещением. Тут тоже много воды. Через подвальное окно падает свет с территории лагеря. Окно-то без решетки! Догадываюсь, что нахожусь в подвале шестого корпуса. Погасив коптилку, приближаюсь к окну. Проволока ограды совсем близко, метров семьдесят или сто. Трава около проволоки будто причесана, нигде ни одного камня. Но ограда – вот она! Направо виден угол четвертого, туберкулезного корпуса. Жаль, что туда хода нет, он совсем рядом с оградой... Ну, хватит на сегодня! Удовлетворенный, возвращаюсь обратно, иду ощупью, долго не зажигая коптилку. Вылез почти ползком, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору. В палате размотал мокрые портянки, подвесил их за изголовьем так, чтобы не бросались в глаза. День прошел недаром, разведка удалась! Подземный ход, подвальное окно в шестом корпусе и близкая от него ограда, – ведь это готовый план побега!

Тинегин пришел часам к девяти.

– Спите? – спросил он. – Последние деньки здесь мы живем.

– Почему?

– Говорят, первый этаж будут освобождать. Уплотнить корпус хотят.

– Зачем?

– Черт их знает. Наверно охранять легче.

– А куда переведут?

– На второй или третий этаж.

– Ну, это еще ничего, – облегченно вздыхаю я, довольный тем, что доступ к двери в подвал будет по-прежнему свободен. – Хуже, если бы перевели в другой корпус. Тут мы все знаем друг друга.

Тинегин заходил взад-вперед, затем остановился у окна

– Мы вместе живем... Мне кажется, с вами можно откровенно говорить...

– Наверно, можно, – шутливо отвечаю я, но, почувствовав, что разговор будет серьезным насторожился.

– Ведь я мог быть уже там, за проволокой, может быть, в армии или в партизанах. – Он порылся в карманах, но не найдя ни крупинки табака, продул мундштук и снова положил его в карман гимнастерки. – Чуть не бежал однажды... Слышите?

– Расскажите, как? – Я приподнялся, сел.

– Месяц тому назад было дело. Договорились, все приготовили. Да не повезло. Погода подвела. Ветер, дождь, прямо буря какая-то.

Что-то не то он говорит, – подумалось мне. Когда и бежать лучше, как не в темную дождливую ночь?..

– Да, – прокряхтел Валериан Станиславович. – А все было приготовлено.

Но у меня уже сомнение и в этом сожалеющем «да» и в том, что еще, может быть, услышу. Все-таки спросил:

– Ведь три ряда проволоки. Если не секрет, то скажите, как хотели через проволоку прорваться?

– Ножницы были, да какие! – В голосе – восхищение, а досады о несостоявшемся побеге не слышно. Кажется, что человеку захотелось поделиться, высказаться в том смысле, что и он не хуже других, мог бы... если бы... и так далее.

– Ножницы армейские или самодельные?

Тинегин ответил не сразу.

– Вы Кузнецова знаете? Он часто ходит в перевязочную. Рыжий такой.

– Рыжий? Знаю, то есть видел его. У него такая же рана, как у меня.

– Ну, он, он. Механик-танкист, в мастерской здесь на дворе работал, в бывшей кузнице, ведра чинил, ножи, ключи делал. И ножницы сделал не хуже армейских.

Я чуть не крикнул: «Где они?», но сдержался.

– Что же вы, точку на этом поставили?

– Да нет... Ждем удачного случая.

Кузнецов, ножницы... Нет, это не вранье. Про того парня можно поверить.

Заметив мое волнение, Тинегин спросил:

– А вы бы согласились идти на проволоку?

– В любой час. Валериан Станиславович!

– Я познакомлю вас с Кузнецовым. Может быть, он согласится принять в группу еще одного человека.

Неужели он всерьез? Как раскрыть свою душу Тинегину и Кузнецову, чтоб они поверили?!

– Спасибо! Я готов. Готов, хоть сейчас! Погибать, так на проволоке. А сидеть, ждать, бояться, надеяться – сил уже нет!

Заснул в эту ночь с одной мыслью: скорей бы дождаться дня и увидеть Кузнецова.

На следующий день, встретив Кузнецова у перевязочной, не вижу на его лице никаких признаков того, что он что-нибудь знает обо мне. Еще рано, думаю, с ним еще не успели переговорить. То же самое повторяется и на второй, и на третий день. Самому заговорить? Нет, еще спугнешь, отшатнется Кузнецов, не поверит... Спрашиваю Валериана Станиславовича:

– Вы с Кузнецовым не разговаривали?

– А-а... Да, сегодня можно поговорить. – Сказал так, как будто речь шла о чем-то обыденном. И в тот вечер, когда Тинегин рассказывал о несостоявшемся побеге, мне показалось, что он не вполне серьезен в том, о чем говорит.

Вдвоем пошли на второй этаж. Заглянули в перевязочную, там Кузнецова не оказалось.

– Вон он идет, – показал Тинегин в конец коридора. Кузнецов подошел, прихрамывая. Поздоровались.

– Мы с доктором вместе живем. Знакомьтесь!

– Встречаемся, а поговорить не пришлось. – Кузнецов, улыбнувшись, пожал мне руку.

– Скажу тебе, Клавдий, одно: доктору можно верить. А об остальном вы сами говорите.

Кузнецов молчит, спокойно посматривая на меня и Тинегина. Молчу и я, боясь, что слова могут прозвучать не так, как надо. Гляжу на Кузнецова с одной мыслью, чтоб он понял меня, увидел мое желание бежать из лагеря. «Поверь! Поверь мне!» – кричит в душе.

– Я зайду к вам, – проговорил Кузнецов и взялся за ручку двери в перевязочную.

Сказал зайдет... Когда?

Дни – в напряженном ожидании. Чувство неопределенности раздражает и гнетет. Стараюсь успокоить себя. Почему Кузнецов должен сразу включить меня в свою группу? Обо мне он мало знает, а слова Тинегина могли не убедить его...

Всем, кто находится в левом крыле первого этажа, объявили, чтобы перебирались на второй и третий этажи.

– Шоль приказал закрыть все палаты и коридор в этом крыле, – объяснил санитар Тинегину. – Куда вас определить – не знаю. А вы, – кивает он мне, – числитесь за нашим отделением. Спросите сами у Михаила Николаевича.

Я пошел к Свешникову.

В перевязочной на деревянном столе лежит больной, оголив бок. Перевязку делает Пушкарев, ему помогает фельдшер. Он осторожно, боясь израсходовать лишний сантиметр марли, отрезает турунду. Свешников сидит в углу и медленно, о чем-то задумавшись, перебирает хирургический инструмент. Инструментов мало, все помещаются на тумбочке.

– Можно к вам, Михаил Николаевич? – окликаю его

Свешников поднял голову. «Быстро седеет», – с горечью отмечаю я, вглядываясь в похудевшее лицо хирурга. Серебристо-серые волосы аккуратно зачесаны из бок, из-под халата выглядывает заштопанный на сгибе воротник гимнастерки. Насколько Свешникову позволяют силы и время, он старается не терять выправку офицера Красной Армии.

– С первого этажа нас выгоняют. Куда можно перебраться?

Посмотрел на меня, подумал с минуту.

– Бывшая каптерка на третьем этаже свободна. А хотите – помещу к больным. Только тесно очень. Уплотнили так, что все двухэтажные нары заняты.

– Что ж, и в каптерке неплохо, – охотно соглашаюсь я, подумав, что на случай побега лучше жить одному.

Каптерка – угловой чулан в конце коридора на третьем этаже. У окна стоит длинный стол вроде прилавка, нет ни койки, ни табуретки. Пол цементный. В углу, от пола до потолка, белым мхом протянулась плесень. Бросив тюфяк на стол, я вышел в коридор и заглянул в соседнюю комнату. Там была когда-то ванная: заржавленный душевой сосок спускается с потолка. Коридор этот, с прилегающими к нему помещениями, необитаем, видно, давно сюда никто не заходил.

В первую ночь выспаться не удалось. Крысы грызли под дверью, пытаясь из коридора проникнуть в мой чулан. Успокоились они только на рассвете. Утром, открыв дверь, увидел изгрызанный порог и рядом кучки мелкой древесины. Крупные звери, как бобры! Ну, да черт с ними! Надо найти Кузнецова, сказать, где я нахожусь, и, может быть, договориться конкретно.

Кузнецова в перевязочной не было. Я посидел в коридоре, подождал. Не заболел ли он? Выйдя из корпуса, встретил полковника дядю Костю и Хетагурова. Поздоровавшись с ними, повернул за угол и здесь наткнулся на Кузнецова. Он сидит и задумчиво ковыряет палкой в земле. Впалая небритая щека золотится на солнце рыжим волосом. Увидев меня, поднялся с камня. Я сообщил, где поместился.

– Знаю я этот угол, – говорит он.

– Каждый день дорог... Мне Тинегин рассказывал, что у вас есть ножницы. Может, согласитесь взять и меня в группу?

Как и при первом разговоре с Кузнецовым я весь в напряжении. Поверит ли? Согласится ли? Покалывает каждую клетку тела, будто электрическим током.

Кузнецов поверил.

– Мы готовы, – сказал он. – Надо только день выбрать. Я вас познакомлю с двумя дружками. Вы будете четвертым, если ребята согласятся.

– С дружками? – спрашиваю я, недоумевая, почему, в таком случае, четвертый, а не пятый. Кузнецов, Тинегин, еще двое и я

– А Тинегин?

Глаза Кузнецова недобро сверкнули.

– А он, что, опять говорит что хочет бежать? О нем у нас разговора нет, мы его уже знаем! Он нам побег сорвал!

– Как сорвал?

– Да так! Договорились, время назначили, когда ползти на проволоку. Ждем его, а он не показывается. Пробрался я к нему, а он, вижу, аж дрожит от страха. Просится: сегодня, говорит, не могу! Вон, говорит, какой ветер, темень, давайте, говорит, завтра. Пока мы его ждали, да я уговаривал, светать стало. Спрятал я ножницы и вот опять сидим. – Кузнецов отшвырнул палку к забору.

– Да... – Я не знаю, что и сказать.

Кузнецов помолчал и энергично добавил:

– Ничего не говорите Тинегину о побеге! Слышите?!

– Как решите! – в тон ему отвечаю я, все еще не понимая, почему Тинегин отказался от побега. Помолчали немного, спрашиваю:

– Какие у вас ножницы?

– Обыкновенные, пехотные. Пробовал: секут толстый гвоздь, не только проволоку.

– У меня приготовлены коптилка и небольшая карта.

– Карта-а? Правильно! А коптилка зачем?

– Из нашего корпуса есть ход в шестой. Я лазил. А там проволока близко.

– Это еще надо обдумать. Тут тоже проволока недалеко. Мы уже наблюдали. На участке между нашим корпусом и комендатурой меньше часовых.

– Ну, как вы решите. Еще поговорим об этом.

– Да, пора идти в корпус, – Кузнецов захромал к дверям.

В радостном волнении возвращаюсь к себе. С этого дня душевная приподнятость не оставляет меня. Есть цель, есть надежда! Что бы ни случилось, все лучше, чем прозябание. Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Уже иначе смотрю на окружающее. Часовые, полицаи, Шоль, пустая баланда, пулеметные вышки, голод – все это меньше угнетает, чем прежде. Это минет! Перетерпим!

Захожу иногда в палату к парализованному Зеленскому. Тут как будто ничего не изменилось. Живут одним: сведениями о фронте. Здесь знают больше, чем где-нибудь в другом месте лагеря. Недаром забегают сюда друзья Зеленского: сообщат свежую лагерную новость, узнают, что думает «академик» о том или ином событии. Если Зеленский разрешает, то я шарю в стружках его дырявого тюфяка, достаю сложенную газету, кладу ее за пазуху и ухожу в свою одиночку.

Сопоставляя сводки нескольких номеров газет, можно сделать вывод, что крупных военных операций в июне не было. Может быть, идет перегруппировка войск с обеих сторон? Много вранья обо всем, особенно о нашей армии и советских людях. Устаю и от перевода, и от душевной тоски. Прочтя статью, чувствую себя оплеванным.

В каптерку постучался больной из ближайшей к коридору палаты.

– К вам идут! – крякнул он а дверь.

Едва удалось сложить газету а сунуть ее в щель между полом и стеной, по коридору послышались громкие шаги. Вошел Шоль.

– Чем занимаетесь? – Быстро окинул взглядом полупустой чулан.

Не успел ему ответить, как он уже залез ко мне в карманы гимнастерки и, ничего там не найдя, прощупал и прогладил бока и брюки. Подбежал к столу, перевернул одеяло и тюфяк. Не обнаружив ничего, злобно погрозил пальцем:

– Газеты читаешь? Смотри-и!

– Нет у меня газет! – развел я руками, опомнившись от молниеносного обыска.

Диплом, зашитый в клеенчатый мешочек вместе с картой, лежит в тюфяке, хорошо, что Шоль не нащупал.

Несколько дней не хожу к Зеленскому, стал осторожней в разговорах с персоналом в больными. Изо дня в день тренируюсь в ходьбе. От окна до двери семь шагов. Туда и обратно – четырнадцать. Повторить сто раз – и это уже почти километр. Чтоб не сбиться со счета, при возвращении к окну гвоздем царапаю на подоконнике.

Кузнецов сам подошел ко мне и сообщил, что ребята согласны включить меня в группу.

– Только Сахно сейчас болен. Надо выждать.

– Что с ним?

– Немного рука распухла, в рубце что-то нарывает. Температура...

– Если сегодня температура не снизится, вы мне скажите, постараюсь порошки достать хоть несколько.

– Скажу.

Смотрю на исхудавшее лицо Кузнецова, на его лоб в ранних морщинах, и у меня срывается:

– Скорей бы уж!

– Понятно, лучше скорей, а то еще в транспорт попадем.

После обыска зашил диплом в подкладку куртки, чтобы не потерять, а карту прячу отдельно, в щель, под подоконником. Она уже порядочно потерлась в сгибах, но бумага толстая и на ней хорошо видны дороги и населенные пункты Восточной Польши, Белосток и окружающие его районы. Карта у меня давно. Однажды, когда работал в туберкулезном корпусе, забрался на чердак, там в мусоре нашел несколько страниц из школьного атласа.

Охрана лагеря все строже и строже. Давно уже не было побегов, а страх у вахткоманды все увеличивается. Знают, что если случится побег, то в наказание не избежать отправки на фронт. В десять часов вечера – поверка. Закрепленный за корпусом ефрейтор сам проверяет по списку. После поверки наружные двери запирают на замок, около здания, с фасада и во дворе, ставят двух часовых в полной боевой выкладке. Девятый корпус содержит самое большое число людей и его охраняют два часовых, около других ходит по одному. Комендант и караульные начальники делают частые обходы постов. Ночью слышны под окнами громкая немецкая речь, лай собак. То с одной, то с другой вышки раздается треск пулемета: в который уже раз пристреливаются к проволоке. Взлетают ракеты, озаряя мертвенным светом и без того хорошо освещенный лагерь.

Снова все стали говорить о предстоящем большом транспорте и о полной ликвидации лагеря. «Сумеем ли до отправки?» – волнуюсь я, сам не зная, кого винить за то, что побег все откладывается.

По слухам – сильные бои на фронте. Зеленский говорит, что за неделю боев под Орлом немцы имели такие же потери в технике, как и за всю польскую кампанию. В газетных сводках немцы сами сообщают о крупных боях у Орла и Курска, о больших потерях в технике с обеих сторон. И как всегда истерические крики о «решающей битве», о «провидении, которое всегда было на стороне фюрера!»

После перевязки я сел в коридоре, решил подождать Кузнецова. Прошло с полчаса и рыжий, нестриженый чуб Клавдия показался на лестнице с третьего этажа. Он идет почти не хромая.

– Выходите, Клавдий, поговорим.

– Обязательно. Только зайду перевяжусь, повязка промокла.

На дворе говорю о фронте, о тяжелых для немцев боях. Кузнецов слушает вполуха, занят своими мыслями

– Если попадем к своим, узнаем подробней, – шучу я.

– Вот это самое главное, – тряхнул головой Клавдий. – Пойду к ребятам, вызову их. – Оставив меня у дверей, он забежал в коридор и скоро вернулся.

– Что, поправился тот, у кого температура была? – спрашиваю у него.

– Да, сейчас они придут.

Через несколько минут вышли двое.

– Сахно, – подавая левую руку, назвал себя высокий парень со стриженой головой. Правая кисть забинтована, пальцы не работают, он осторожно приподнял ее, как бы извиняясь за то, что поздоровался левой.

Второй, поменьше ростом, старше, с суровым лицом.

– Мрыхин! – и тоже, здороваясь, подал левую. Правая висит плетью, слегка раскачиваясь, как подвешенная на веревочке.

– Ложный сустав? – спрашиваю я. Он утвердительно кивнул. – Ну, так мы все равны, все инвалиды. Как вы решили, Клавдий? Каким путем и когда?

Кузнецов задумался, скосив глаза в сторону:

– Сейчас выбирать нечего, – произносит он. – Раз часовые поставлены во дворе, то остается одно: через подвал и в ближайший к проволоке корпус.

– Верно! – обрадовался я. – Но в четвертый нельзя, туда подземного хода нет, да там больные, часового на ночь ставят. А в шестом пусто, после отправки никого не осталось.

– Нет часового у шестого, – подтвердил Клавдий.

Повторяю Сахно и Мрыхину то, что уже рассказывал Кузнецову, как ходил с коптилкой по тоннелю и подвал шестого корпуса.

– В подвальном окне деревянная рама, неостекленная, без железных решеток. Проволока близко!

Мрыхин и Сахно слушают молча, поглядывают на Кузнецова.

– Надо бежать в ближайшие дни, – твердо сказал Клавдий. – А сейчас по местам, а то попадем на заметку Шолю или полицаям.

Входим в корпус. На дверях в подвал большой, недавно повешенный замок. Тихо спрашиваю:

– Найдется чем открыть?

Сахно ответил, показывая на Клавдия:

– Подобрал ключ, он уже отмыкал.

Снова напряженное ожидание. Ночью просыпаюсь, подхожу к окну. Неужели это сбудется? Лучше не обнадеживать себя заранее, а то сорвется... Два чувства одинаково сильны и занимают равное место: надежда и ожесточение. «Убьете? Ну и хрен с вами! И с такой жизнью! А вам тоже конец придет!» Хожу пружинящим шагом, настороженно, по-звериному.

Утром пошел на первый этаж, чтоб мысленно попрощаться с Зеленским, Бабковым, Комаровым, с этой палатой патриотов, где всегда можно говорить о том, что думаешь. Сегодня слушаю Зеленского рассеянно, как будто оба мы уже далеки друг от друга, в разных мирах. «С вами больше не быть вместе. Или убьют на проволоке, или буду у своих...»

Спросил у Зеленского про Гордона, слыхал, что тот болен.

– В четвертой палате, – ответил Зеленский. – Говорят, плохо ему.

Лицо Гордона шафранно-желтого цвета, взгляд безучастный, кажется, спит человек с открытыми глазами. Повернул голову и, увидев меня, слабо улыбнулся. Очень похудел, осунулся.

– Когда вы заболели, Максим Моисеевич? Дней десять тому назад мы с вами разговаривали.

– Уже давно плохо себя чувствовал, начиналась желтуха. Рвота меня замучила. Сейчас легче, может быть, начну выкарабкиваться.

Думая об участи Гордона, возвращаюсь к себе. Долго не сажусь, хождение успокаивает. Судя по усталости, сделал километра четыре, не меньше.

Дверь открылась, и на пороге показался Кузнецов, бросаюсь к нему.

– Сегодня?

– Нет, решили завтра, – ответил Клавдий.

– Заходи, садись! Вот, взбирайся на стол.

– Долго нам говорить нельзя, заподозрит кто-нибудь. – Лицо его нахмурилось, он отвел взгляд. – Я хочу вам вот что сказать... Если вы не можете идти с нами, то я покажу, где лежит вторая пара ножниц. Вы уже тогда сами...

Я оторопел от неожиданного предложения.

– Что ты, Клавдий? – возражаю ему шепотом, но мне кажется, что я кричу. – Вместе! Вместе давайте!

Кузнецов, чуть смутился.

– Я думал, может, вы сами хотите. Мы решили – завтра. Может быть, вы не готовы...

– Почему не готов? Жду этого часа!

Всматриваюсь в лицо товарища, стараясь понять, есть ли у него что на уме, чего он не договаривает. Но Кузнецов сказал то, что думал. Наученный горьким опытом, когда из-за нерешительности Тинегина побег был сорван, он пришел сейчас для честного и откровенного разговора.

– Ну, решайте! Я сделал две пары ножниц. Одни всегда наготове, другие спрятаны на чердаке. – Кузнецов направился к двери.

– Не надо! Только вместе с вами!

– Тогда утром встретимся в подъезде!

Он ушел, а я перебираю в уме все, что было сказано и как сказано, и успокаиваюсь, наконец, поверив, что Кузнецов и его товарищи сдержат свое слово. Спустился во двор, но побыть там не удалось: из-за угла показалась фигура часового, и я быстро вхожу в корпус.

Поверка закончилась, но еще долго не могу уснуть. Скорей бы дождаться завтрашнего дня! Чему быть, того не миновать! То, что нет сна, пугает. После бессонной ночи ослабну, не будет сил бежать...

Утром, просыпаясь, почувствовал тревогу и вместе с тем что-то радостное. Не сразу понял, отчего это. А-а! Сегодня!

Иду вниз, чтоб дождаться Кузнецова. Вскоре он показался в глубине подъезда. Почти сразу вышли Мрыхин и Сахно. Крепко жмем друг другу руки

– Сегодня, сразу после отбоя, – говорит Кузнецов. – Во время поверки следить друг за другом! А сейчас и вида не показывать! Больше сходиться не будем!

Солнце щедро освещает двор. Из корпуса выходят больные погреться. Многие раздеваются почти донага, выворачивают наизнанку рубашку, штаны, внимательно просматривают швы, что-то стряхивают. Истощенные, грязные тела, каждый позвонок виден вплоть до затылка. Лопатки неестественно большие, а руки, наоборот, кажутся толщиной со спичку. Будто мертвецы вылезли из могил и ожили под лучами яркого солнца.

Товарищи позаботились о Максиме Моисеевиче, вынесли его на носилках во двор, положили в тени, у ограды. Я подсел поближе к нему, заговорил о его здоровье. Про себя решаю: сказать или нет? Ведь близкий человек... Сколько раз говорил с ним, как с отцом. Едва удерживаюсь от откровенности. «Не имеешь права!» – мысленно прикрикнул на себя. «Не ты один! Всеми решено: никому ни звука!»

Днем еще раз проверил исправность коптилки. Вытащил из щели карту, зашил в рукав.

Вот уже и солнце ушло на запад. Сейчас будет поверка. Засунул коптилку в карман, спустился на второй этаж. Все ходячие больные выстроились в коридоре. Становлюсь во вторую шеренгу. Ефрейтор, ответственный за корпус, начал перекличку. Лежачих он уже проверил раньше. Все налицо.

– Расходись! – машет рукой полицай.

Кузнецов, Мрыхин, Сахно и я спешим в уборную, чтоб переждать время, когда ефрейтор и полицаи уйдут и запрут наружную дверь. От волнения кровь стучит в виски. А вдруг сюда заглянет полицай?! Заподозрит, почему я здесь, а не на своем этаже. Тогда все пропало! Проходит несколько минут. Все стихло. Быстро, без шума, спускаемся вниз, под лестницу. Здесь уже темно. Кузнецов на ощупь попадает ключом в скважину замка. Вошли в подвал, прикрыли за собой дверь, прислушались. Не слышно ничего, кроме глухих ударов своего сердца. Спускаемся еще на несколько ступенек, зажигаем коптилку. Из подвала имеется несколько ходов, надо узнать тот, который ведет к шестому корпусу. Вот знакомые трубы, обмотанные асбестовыми лентами. С коптилкой в руках иду впереди. Идем медленно, чтоб не слышно было плеска воды под ногами, через каждые пятнадцать-двадцать шагов останавливаемся. Сейчас уже свет не нужен, можно его погасить и идти ощупью. Тоннель кончился. Дальше подвал шестого корпуса. Тут воды почему-то больше, до колена. Направо светится окошко – выход из подвала.

– Первыми будем вылезать я и Мрыхин, – говорит Кузнецов шепотом. – Так и на проволоку поползем.

Осторожно двинулись к окошку.

– Т-с-с! – Кузнецов остановился и, раскинув руки, отпрянул назад. Попятились и мы, замерли на месте. Слышен скрип шагов, ступающих по гравию дорожки перед корпусом. Вот кто-то приблизился. Луч карманного фонаря проник в подвал, пошарил по черной воде и исчез. Чувствую, что волосы на голове зашевелились, грудь и спина покрылись испариной. Прошло еще несколько секунд. Охранник отошел от окна, шаги его затихли.

– Наше счастье, что он без собаки, – первым заговорил Мрыхин.

Никто не шелохнулся.

– Ждать надо! – сказал Кузнецов, не отрывая взгляда от окна.

Стоим долго, ноги застыли в холодной воде. Наконец Клавдий толкнул Мрыхина и оба двинулись вперед. Через минуту их уже не было в подвале. Быстро стаскиваю с ног ботинки и лезу вслед за Сахно. Ничего не замечая вокруг, почти касаясь земли лицом, переполз дорогу и очутился в траве. Передние остановились, и я наткнулся головой на сапог Сахно. Впереди, в метрах тридцати-сорока, ярко освещенная проволока. Виден каждый зигзаг ее, каждая колючка. Снова поползли вперед и остановились.

– Будем ждать смены караула, – шепотом передает Кузнецов.

Сколько пролежали неподвижно – неизвестно. Темный купол неба мерцает звездами. Луны еще нет – и слава богу! Из Хороща доносится одинокий удар колокола. Неужели уже час? А поверка закончилась в начале десятого. Если слегка приподнять голову, виден шагающий за проволокой часовой. Вот из темноты показывается второй часовой. Останавливаются друг против друга, едва слышно несколько фраз. Один из них, поправив на плече ремень винтовки, уходит. Сменивший его солдат начинает мерный обход своего участка. Можно долго наблюдать спину солдата, когда он удаляется от места, против которого лежим мы. Еще проползаем несколько метров и останавливаемся у первого ряда проволоки. Срываю очки с носа и прячу их в карман. Ругаю себя за то, что раньше не догадался: от яркого света блеснет стекло очков, часовой заметит! Надо выждать, пока новому часовому надоест смотреть на ярко освещенную ограду, он устанет и начнет механически, туда-обратно, вышагивать по каменной дорожке вдоль ограды.

Поползли! Первый ряд проволоки предупредительный: в нем всего три горизонтальные линии, тут легко проскользнуть. Впереди уже мягко щелкают ножницы. Кузнецов и Мрыхин режут первый ряд главной ограды. Жду: вот раздастся выстрел часового! В мозгу бьется лихорадочная мысль: «Сразу убивай, сразу! Только бы не ранил!» Но выстрелов не слышно. Сапог Сахно двигается вперед. Обрубленный с боков квадратный кусок ограды загнут кверху. Не застрять бы! Едва успеваю подумать, и тут же задеваю спиной проволочную колючку. Как ящерица, прижался животом к земле, отцепился. Голова и туловище уже в канаве, между двумя рядами главной ограды. Не теряя из виду ног Сахно, пополз через второе отверстие в наружной, последней проволочной стене. Как рубили отверстие здесь – не слышал. Опять скатился в канаву, но освещенная проволока уже позади, а впереди мрак, спасительный мрак ночи! Едва различаю силуэты товарищей. Добежали до какого-то сарая.

– Назад! – громким шепотом приказывает Кузнецов.

Все шарахаются в сторону, стараясь быть подальше и от лагеря, и от Хороща. Из местечка доносится лай собак. Там, наверняка, ходят полицейские патрули. Впереди бежит Кузнецов, в руках у него длинные ножницы. За ним трудно поспеть. Слышно хриплое дыхание бегущих рядом Мрыхина и Сахно. У Сахно сквозь разорванную на плече гимнастерку белеет тело: разорвал, наверно, на проволоке.

Кузнецов добежал до проселочной дороги и остановился. Мрыхин, Сахно и я налетаем на него, целуем в губы, в колючую бороду, потом, не веря еще своему счастью, обнимаем друг друга. Сахно поворачивается к освещенному лагерю и трясет своей кистью, навсегда скрюченной в кулак.

– У-у-у! – хрипит он торжествующе, и крепкие русские слова звучат как проклятье той неволе, из которой только что вырвались.

Кузнецов разнимает ножницы, одну половину оставляем себе, другую дает Мрыхину:

– Вместо оружия.

Пытаемся быстрее сориентироваться, где север, где юг. Вот ковш Большой Медведицы, по ней легко найти Малую Медведицу и Полярную звезду.

– Чтоб не подходить близко к Белостоку, нам надо двигаться на юг, – говорю Кузнецову.

– Пошли! – ответил он. – Сначала отойдем подальше, потом решим.

Дорожная пыль приглушает шаги, легкая влага росы освежает ноги. Радостно бьется, сердце. Июльская ночь, запах лугов, долгожданная свобода! Правда ли это? Правда, а не галлюцинация! Рядом идет Мрыхин, впереди низкорослая фигура Кузнецова.

Лагерь уже позади, километрах в пяти. Мы развеселились. Распознав в темноте гороховое поле,начали рвать сочные стручки. Вдруг недалеко залаяла собака и через минуту послышался крик: