Текст книги "Богиня Дуня и другие невероятные истории"

Автор книги: Давид Дар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Для разговора со мной он выбрал такое время, когда я заканчивал одну из своих сказок. В этой сказке я, подобно другим писателям, довольно красноречиво рассуждал о независимости личности.

Мне оставалось дописать только страницу, и я торопливо набрасывал строку за строкой, как вдруг Большой, Указательный и Средний пальцы, державшие перо, разогнулись, и перо выпало из руки, расплескав на бумаге кляксу.

– В чем дело, ребята? – спросил я.

Сначала мне никто не ответил. Большой палец, тяжко вздохнув, сделал какой-то знак Безымянному и Мизинцу, и все три пальца уткнулись в ладонь.

Только Средний и Указательный стояли, не сгибая суставы, еще вымазанные после работы чернилами, взволнованные и бесстрашные.

– Ну? – спросил я у них.

Средний палец ответил:

– Ваша сказка почти дописана. А для чего? Разве она может принести кому-нибудь независимость?

– Нет, – сказал я, – но она может пробудить стремление к независимости.

Он спросил:

– А стремление к независимости – это такое же благо, как и сама независимость?

Черт возьми! Ну что на это ответишь? Не дай бог никому иметь на своей руке такой рассудительный палец.

Он смотрел на меня, как мне показалось, с усмешкой, этот маленький дьявол с чернильным пятном на боку.

– Чего вы хотите от меня? – спросил я.

Он сказал с достоинством:

– Независимости!

– Независимости! – восторженно повторил Указательный.

Мизинец, сгорая от любопытства, на секунду приподнял свой розовый смешливый кончик, взглянул на меня и сразу же опять свернулся колечком.

Пальцы ждали моего решения. Я разглядывал их, моих разумных помощников, моих маленьких верных товарищей, с ногтями, обкусанными в часы раздумий и неудач. Я вспоминал всю нашу совместную жизнь: когда мне было плохо-и им плохо; когда мне хорошо – и им хорошо. Я делился с ними всеми горестями и всеми благами. Как же я мог отказать им в том, что имел сам – в независимости?

И я махнул рукой:

– Валяйте!

– Ура! – закричал Указательный. – Разогните спины, братишки! Больше мы не зависим от человека. Он сам по себе, а мы сами но себе.

Безымянный палец плакал от счастья. Средний бросился на грудь Большому. Мизинец отплясывал какой-то лихой танец. Указательный крикнул:

– А ну, ребята, щелчок в его честь!

И щелчок в мою честь прозвучал как салют.

Я подумал:

"Так уж и быть, пусть этот день станет для них праздником. Сказку я допишу завтра, а сегодня не возьму в руки ни пера, ни книги – дам пальцам полный отдых; пойду гулять".

И вышел на улицу.

Мои пальцы выделывали черт знает что. Они сжимались, разжимались, растопыривались, дергались, показывали прохожим фигу. А на углу Невского проспекта и Садовой улицы, в самом людном месте города, вдруг залезли за вырез рубашки и стали почесывать меня под лопаткой.

– Ну как же так, – уговаривал я их, – что вы, ребята, со мной делаете? Полезайте лучше в карман.

– Какая же в кармане независимость? – хохотал Мизинец.

А Указательный палец сказал:

– Нот уж, спасибо! Теперь вы в свой карман меня не заманите. Лучше я залезу в карман вон того прохожего. – И он весело потянулся к карману какого то толстенького человечка, важно шествовавшего под соломенной шляпой.

Я закричал:

– Назад! Сейчас же назад!

Но он уже уцепился за чужой карман, а меня успокаивал:

– Мы только заглянем туда. Мы ничего не возьмем. Чего вы волнуетесь?

Я отдернул руку и отскочил от прохожего, чуть не сбив с ног какую-то милую девушку, которая с тяжелой кошелкой в руках, по-видимому, возвращалась из магазина.

– Ах, извините, пожалуйста, – сказал я ей, и в это время услышал голос своего Безымянного пальца.

– Какие пальчики! – воскликнул он. – Боже мой, какие пальчики!

И все мои пять пальцев стиснули нежные пальчики девушки.

Девушка закричала:

– Нахал! Как вам не стыдно?

Я закричал:

– Хулиганы! Сейчас же отпустите ее руку!

Где тут! Мой Безымянный палец уже обвился вокруг девичьего мизинчика. Большой палец прижался своим толстым брюхом к указательному паль чику девушки. И даже Мизинец, мой наивный ма лыш Мизинец, не желая отставать от других, игриво щекотал девичью ладонь.

Я опять отдернул руку, но мои пальцы не выпустили пальчиков разгневанной девушки. Ее кошелка мотнулась над моей головой, и крупные картофелины посыпались на меня, как камни.

– Так его! – кричали прохожие. – Так его, нахала, чтобы рукам волю не давал!

Я потерял очки. Я не стал их искать. Я побежал прочь. Стыд и ужас бежали за мной. Я вскочил в трамвай, отдышался и только тогда сказал своим пальцам тихо, чтобы не слышали другие пассажиры:

– Ну, знаете... это черт знает что. Все таки вы должны хоть немного считаться со мной

– Почему? – вызывающе спросил Средний палец. – Разве вы считаетесь с нами, когда знакомитесь с девушками?

– Тише, – сказал я, – мы в трамвае. Что подумают люди?

Но Большой палец орал на весь вагон:

– Наплевать на людей. Я только успел прнжаться к тому пальчику, как вы меня от него оторвали.

Я не знал, куда деться от стыда. Заметив, что трамвай остановился, я стал протискиваться к выходу. Я умолял свои падьды:

– Ну, пожалуйста! Ну, не надо! Не устраивайте скандала!

– Знаете что? – сказал Средний палец. – Мы вас не держим. Если вам не нравится наше поведение, так можете выйти на этой остановке, а мы поедем дальше.

Я уже был на площадке. Трамвай тронулся. Я на ходу выскочил из вагона. Но оторвать свои пальцы от поручня не смог.

– Скатертью дорога! – крикнул мне Указательный и обернулся к другим пальцам: – Держитесь, ребятки! Держитесь крепче!

Трамвай набирал скорость. Пальцы крепко вцепились в поручень. Безымянный увидел, что я бегу рядом с вагоном, и нетерпеливо крикнул:

– Да отцепись наконец! Вот навязался на нашу голову!

Но я не мог отцепиться от своих пальцев. Я бежал и кричал. И даже когда споткнулся, то не мог отпустить поручень.

Трамвай остановили. Мне помогли подняться и оторвали от поручня мои пальцы.

Пошатываясь, я побрел к панели. Я был так напуган происшедшим, так обижен на свои пальцы и так слаб, что, добравшись до ступенек ближайшей парадной, сел там передохнуть.

Я вытер со лба пот и подумал:

"В жизни не слышал ничего подобного!"

Пальцы лежали на моих коленях, враждебные и молчаливые.

Я думал:

"Что мне делать со своими пальцами?"

Наверное, я думал вслух, нотому что Средний палец ответил:

– Давайте расстанемся мирно. Ведь живут же люди без пальцев.

Я сказал:

– Но пальцы без людей не живут!

В разговор вмешался Указательный.

– Это мы еще увидим, – ответил он с наглой насмешкой.

Люди! Вы тоже имеете пальцы. Я обращаюсь к вам. Вы поймете. Я не мог поступить иначе.

Я крикнул:

– В карман, негодяй!

– Черта с два! – ответил Указательный палец и стал изгибаться, как припадочный.

– В кулак, проходимцы!. – кричал я, потеряв самообладание. Но на помощь Указательному уже пришел Большой. Он принял вызывающую позу и насмешливо говорил:

– А ну сожми, попробуй!

И не успел я сжать пальцы в кулак, как они набросились на меня всей пятерней. Они рвали мои волосы, щелкали меня по лбу, щипали и царапали до крови. А прохожие, видя, что на ступеньках сидит человек и собственной рукой раздирает свое лицо, сочувственно говорили:

– Вот надрался, бедняга!

Только с помощью левой руки мне удалось сжать в кулак пальцы правой руки и запихать их в карман.

Исцарапанный и усталый, придавив левой рукой правый карман, я побрел домой.

В эту ночь я долго не мог заснуть. В комнате было темно и тихо. Пальцы успокоились, они лежали рядом с моей головой на подушке, покорные и жалкие. Только иногда что-то бормотал во сне Мизинец.

И вдруг я услышал шепот:

– Вы не спите?

Кончик Указательного пальца коснулся моего лица. Он был теплым, мягким и влажным.

Я повернул голову и в полумраке увидел его беспомощный ноготь.

– Вот лежу и думаю, и ничего не могу понять, – сказал он. – Зачем вы обманывали нас? Разве такими вещами шутят? – И он заплакал с мучительной обидой и горьким доверием.

– Не надо плакать, – сказал я. – Не надо плакать, дружок. Независимость вовсе но означает, что можно делать все, что захочется, не считаясь с другими. Такой независимости нет и быть не может ни для кого. – Так я говорил своему маленькому и гордому товарищу, и мне было очень жалко его. и я тоже чувствовал себя пальцем, своим собственным пальцем на собственной руке.

ГЛУПЫЙ

ВАНЕЧКА

Умного Мишу все хвалили за то, что он рассудительный и выступает на каждом собрании.

Красавчика Витю все хвалили за то, что он вежливый и может сочинить стихи на любую тему.

Петю Коржика все хвалили за то, что он скромный и аккуратно платит членские взносы.

А глупого Ванечку хвалить было не за что, и глупого Ванечку все ругали.

Ругали его за то, что он глупый; ругали за то, что он растяпа; ругали за то, что любит поспать; ругали за то, что любит поесть; ругали за то, что в кипо ходит охотно, а на лекции не очень охотно.

Если он не делал чего-нибудь, его ругали – почему не делает. А если делал – ругали, почему делает так, а не иначе. А если делал иначе – то почему делает иначе, а не так, как другие.

Ругали его даже за то, за что других хвалили.

Ляжет умный Миша поспать после обеда, и каждый, кто бы ни вошел в комнату, говорил так:

– Вот какой Миша умный. Пообедал и отдыхает.

Но, увидев, что глупый Ванечка снимает тапочки и топчется в одних носках у кровати, тот же вошедший говорил:

– Ну и глупый же ты парень, Ванечка! Почему бы тебе в библиотеку не сходить? Почему бы с умными людьми в футбол не поиграть? А то не успел пообедать – и уже отдыхаешь!

И Ванечка не обижался, когда его ругали, понимая, что ругают его справедливо, из самых лучших побуждений, желая ему добра и счастья.

Он действительно был глуповат, наш бедный Ванечка.

И лицо у него было глупое: ни очков, как у Миши; ни чубчика, как у Вити; ни чернильного пятнышка на подбородке, как у Пети Коржика. Никаких первичных признаков интеллекта!

И одежда была у него глупая: на голове он носил круглую глупую тюбетеечку, а на ногах – глупые тапочки.

И работа его не требовала ни умения, ни сноровки, ни сообразительности. Сидел он перед каким-то тупоносым станочком, нажимал какой-то тупоносый рычажок, и получались какие-то тупоносые штуковинки, казавшиеся потом бородавками на благородных и умных машинах, сверкавших в отделе готовой продукции.

Мы очень жалели нашего глупого Ванечку и старались помочь ему чем только могли.

Когда мастер хотел перевести его на другую работу, добросердечный Петя Коржик говорил:

– Ванечку?.. На другую работу?.. Да разве oн справится? Нет уж, вы нашего Ванечку, пожалуйста, не трогайте!

А когда шли все вместе в кино, умный Миша говорил Ванечке:

– Ты только смотри на экран, а я тебе буду объяснять все, что там происходит.

А когда знакомились в клубе с девушками, то красавчик Витя говорил девушкам:

– Вы на Ванечку не обращайте внимания, он у нас немного того... – И он покручивал пальцем возле своего лба.

Но одна девушка, которая была похожа на маленького зайчика, засмеялась и сказала Ванечке:

– Как жаль, что вы немного того... – и она тоже покрутила пальчиком возле своего лба, – а то мы с вами потанцевали бы вместе. – И она поглядела на Ванечку такими раскосыми, такими смеющимися и уже танцующими глазами, что он весь вспыхнул, как спичечная головка.

Но красавчик Витя сказал:

– Нет, вы уж не смущайте нашего Ванечку. Где ему танцевать! Лучше вы со мной потанцуйте!

Сверкали люстры. Гремела радиола. Все танцевали и веселились. А Ванечка стоял у стены в своей глупой тюбетеечке и глупых тапочках и тоскливыми глазами провожал бантик, похожий на заячьи ушки, который мелькал то справа, то слева, то прямо перед ним.

Когда кончились танцы, красавчик Витя подошел к нему и сказал:

– Оставь надежды, дружок! Где тебе засматриваться на девушек! Разве ты догадаешься, что надо сделать, если твои губы случайно окажутся возле ее нежной щечки?

В этот вечор красавчик Витя вернулся домой нозже всех. Он вернулся влюбленный и ликующий и, взглянув на глупого Ванечку, который уже лежал в постели, воскликнул:

– Друзья мы ему или не друзья? Можем ли мы спокойно играть в футбол и шахматы, любить театр и девушек, развиваться физически и нравственно, когда наш любимый товарищ лишен всех радостей юности, потому что глуп, как новорожденный?

– По-моему, не можем, – сказал Петя Коржик. – Никак не можем!

– Все ясно, ребята! – сказал умный Миша. – Мы должны чаще напоминать ему о его глупости, чтобы он не мирился с нею, а изо всех сил старался поумнеть. Не унывай, Ванечка! Не вешай носа, дружок! Мы не покинем тебя в беде. Мы будем напоминать тебе о твоей глупости так часто, как этого требуют от нас законы товарищеской взаимопомощи, и я уверен, что не пройдет и месяца, как ты поумнеешь.

И мы стали напоминать Ванечке о его глупости каждый день и каждый час, где бы ни были: дома или на заводе, в клубе или в столовой, в школе или в кино.

Но прошел месяц, другой и третий, а наш бедный Ванечка был все таким же глупым.

Нет, мы не могли с этим примириться.

И однажды вечером, когда мы обсуждали этот вопрос, к нам в комнату зашел комендант.

Он окинул стены своим строгим комендантским взглядом, поскрипел на пороге хромовыми сапогами, заглянул под кровати, понюхал в углах, а потом уселся на самое почетное место-за столом.

– Здорово, товарищи! – сказал он.

– Здорово, – ответили мы.

– Не спим? – спросил он.

– Не спим, – ответили мы.

– Разговариваем? – спросил он.

– Разговариваем, – ответили мы.

И умный Миша встал перед ним, маленький и серьезный, сверкая большими очками на крохотном носике, и сказал.

– Очень хорошо, что вы зашли, так как одни мы не в силах решить вопрос, который нас весьма тревожит. Дело в том, что в нашей среде, – сказал он, в нашей яркой и умной среде есть один глупый. Этот глупый – наш любимый товарищ, и мы желаем помочь ему всеми силами своего ума.

– Поможем! – сказал комендант. – С нами не пропадет!

– Может быть, мы не так его воспитываем? – спросил красавчик Витя.

– Не так! – сказал комендант.

– Может быть, будет лучше не напоминать ему каждый день о его глупости, а делиться с ним своим собственным умом? – предложил Петя Коржик.

– Будет лучше! – сказал комендант.

– Ну что ж, – сказал умный Миша, – в таком случае я готов весь свой ум разделить поровну между собой и им.

– Только чтоб поровну! – сказал комендант.

– Каждый день я буду рассказывать ему чтонибудь умное, – обещал Миша.

– Каждый день! – сказал комендант.

– Но ведь он глупый, как же поймет он умное? – спросил красавчик Витя.

– Да, как же? – спросил комендант.

– Ну, это очень просто, – ответил умный Миша. – Надо только об умном рассказывать поглупее.

– Как можно глупее! – сказал комендант.

– Надо, чтобы умное стало почти что глупым, – пояснил умный Миша.

– Вот именно! – сказал комендант.

– Но если умное станет глупым, как же тогда отличить умное от глупого? – спросил Петя Коржик.

– Да, как же? – сказал комендант.

– И это же ясно, – объяснил умный Миша. – То, что говорит умный, – это умно. А то, что глупый, – это глупо.

– Ясно! – сказал комендант.

И мы стали по-новому воспитывать нашего глуiioro Ванечку.

Все умное, что за день мы узнавали, прочитывали или выслушивали, мы передавали нашему глупому Ванечке так глупо, чтобы он мог понять.

И каждый вечер, когда глупый Ванечка снимал свою глупую тюбетеечку и глупые тапочки, кто-нибудь из нас садился рядом с ним на кровать и спрашивал сочувственно и дружелюбно:

– Ну как, дружок? Может быть, мы рассказываем тебе недостаточно глупо?

– Нет, почему же, – отвечал Ванечка, – достаточно глупо. Спасибо.

– И не помогает?

– Он, не знаю, – отвечал Ванечка, – не знаю, ребята!

Вот каким глупым был наш Ванечка. Ну что будешь с ним делать? Как помочь товарищу?

Решили, что следует Ванечке сходить в поликлинику. Но так как мы но были уверены, что у Ванечки хватит ума самому рассказать врачу о своей глупости, то умный Миша вызвался сходить вместе с ним.

Записались на прием к известному специалисту по глупости.

От частого общения с глупцами этот специалист был человеком мрачным и разочарованным в жизни.

– Мы пришли к вам, доктор, – сказал умиьш Миша, – по поручению всей нашей комнаты. Мы просим вылечить одного из нас от глупости. Мы очень страдаем от того, что один из нас глуп и бросает тень на всю нашу комнату.

– Садитесь, – сказал доктор мрачно, – сколько будет трижды три?

– Девять! – сказал глупый Ванечка.

"Эге! – подумал умный Миша. – А доктор-то не дурак! Как ловко он определяет глупость своего пациента! Какой глупец не скажет, что трижды три будет девять?" – Он подмигнул доктору и проговорил, указывая на Ванечку:

– Вот видите, ему даже не приходит в голову, что трижды три можно выразить как одну сотню без девяти десятков и одной единицы, или, как утверждал еще Пифагор, это равнозначно числу девяносто, деленному на десять...

– Ладно! – сурово сказал доктор. – А какой сейчас год?

– Тысяча девятьсот сорок седьмой, – сказал Ванечка.

А умный Миша, горько усмехнувшись, обратился к доктору с такими словами:

– Ну, разве не обидно, когда твой близкий товарищ даже не догадывается, что если считать от происхождения жизни на земле, то...

– Ладно! – с отчаянием перебил его доктор. – Поменьше читайте книг.

– Слышишь, Ванечка, – шепнул умный Миша, – поменьше книг!

– И пореже ходите на лекции, а почаще в кино, – сказал доктор.

– Слышишь, Ванечка! – шепнул умный Мигпа. – Боже тебя упаси ходить на лекции – только в кино!

Мы тщательно следили за тем, чтобы глупый Ванечка не нарушал предписаний врача. Мы спрятали oт него все книги, и когда он один раз вдруг захотел пойти вместе с нами на лекцию, мы уговорили его лучше сходить в кино.

И каждый вечер, как и прежде, кто-нибудь из нас садился к нему на кровать и спрашивал с участием и надеждой:

– Ну как, дружок, не помогает? Не замечаешь ли ты, что хоть немножечко умнеешь?

Сначала глупый Ванечка говорил, что он ничего не замечает, но приблизительно через месяц заявил:

– Кажется, начинаю замечать, ребята! Только вот что меня беспокоит: допустим, я стану умным – очень хорошо. Я-то буду знать, что я умный, но как сделать, чтобы другие тоже узнали, что я стал умным?

Вот каким неизлечимо глупым был наш Ванечка.

– Может быть, мы за чем-нибудь не уследили? – горько вздохнул Петя Коржик. – Может быть, он тайком от нас сходил на лекцию или начитался книг?

– Нет, – сказал умный Миша, – лечился он добросовестно, и если лечение ему не помогло, то, повидимому, у нашего Ванечки какое-то патологическое перерождение клеток головного мозга, а это, увы, неизлечимо.

– Бедный Ванечка! – сокрушался Петя Коржик. – Так, видно, ему на роду написано: оставаться глупым Ванечкой!

И никогда в жизни мы не расстались бы с нашим глупым Ванечкой, а опекали бы его вечно, как и должны умные опекать глупых, если бы в одно из воскресений опять не зашел к нам в комнату комендант. Он пришел, как всегда, скрипя сапогами, поглядел под кровати, понюхал в углах, расспросил про Ванечку и сказал:

– Мало помогаем парню! Нужно сделать что-то еще.

– Но что? – спросил умный Миша. – Разве и теперь мы испробовали не все средства.

– Не все! – сказал комендант.

– Ведь ум в магазине не купишь, – сострил красавчик Витя.

– Не купишь! – вздохнул комендант.

– Да, ум – это не картошка! – глубокомысленно подтвердил Петя Коржик.

– Не картошка? – спросил комендант и, недолго подумав, сказал: – Не картошка! Это мысль! Я пошлю его на картошку!

И он послал нашего глупого Ванечку на картошку, так как была осень и картошку надо было копать.

Всей комнатой мы провожали Ванечку, горько сокрушаясь о его будущем. Мы снабдили его в дорогу крутыми яйцами, маслом и булкой. Дали еще с собой конфет, чтобы не так скучно было ехать, и железнодорожный справочник, чтобы он знал, где выходить.

Мы проводили его до самого вагона, и, когда глупая тюбетеечка скрылась в вагоне, у Пети Коржика даже слезы блеснули на глазах, так жалко ему стало нашего Ванечку, который может погибнуть без нас на какой-нибудь картофельной грядке, как былинка в поле. Разве он обойдется без нас, наш глупый Ванечка? Разве он сможет самостоятельно жить на свете, наш беспомощный Ванечка?

Заглянув в окно вагона, мы увидели, что Ванечка уже расположился на своей полке, сразу принявшись за яйца и булку, а как раз против него сидит девушка с Кругленьким личиком, похожим на спелое яблоко, с круглыми, как у теленочка, глазами и такая миловидная, что красавчик Витя даже вскрикнул:

– Ах, черт! Ну и повезло же нашему Ванечке!

Да разве он сумеет воспользоваться таким соседством? Вот мне бы туда, а не Ванечке!

Глупый Ванечка действительно не обращал на соседку никакого внимания и, улыбнувшись друзьям, стал намазывать масло на булку.

– Ах, какие у вас интересные товарищи! – сказала девушка, когда поезд тронулся. – Такие товарищи!.. Такие товарищи!..

– Хе! – сказал глупый Ванечка, и это могло означать что угодно.

– Ах, какая у вас чудесная тюбетеечка, – сказала девушка. – Такая красивая, такая пестрая, такая круглая тюбетеечка!

– Хо! – сказал глупый Ванечка и поглядел на девушку с любопытством.

– Какая это станция? – спросила девушка, когда поезд стал замедлять ход.

– Поповка! – сказал глупый Ванечка.

А когда поезд остановился, девушка выглянула в окно и воскликнула:

– Действительно, Поповка! Ах, какой вы сообразительный!

– Как вы сказали? – спросил Ванечка. – Я?..

Сообразительный?..

– Как вы догадались, – удивилась девушка, – что сейчас будет именно Поповка?

– Я не догадался, – сказал Ванечка, – я посмотрел в железнодорожный справочник.

– Ax, как это умно, – сказала девушка, – что вы захватили с собой железнодорожный справочник!

_ Как? – спросил Ванечка. – Вы сказали, что это умно?

– Это не только умно, но и предусмотрительно, – ответила девушка, пудря носик. – Может, выйдем, пройдемся по платформе?

– Почему ж не пройтись, – сказал Ванечка, – хотя я и не очень понимаю, зачем ходить, если можно сидеть. Между прочим, лично я скоро лягу, потому что я также не понимаю: зачем сидеть, если можно лежать.

И девушка, услышав это, смеялась так, что просыпала пудру. И смеясь, она говорила:

– Ой, да вы уморите меня своий остроумием!

Я просто в жизни не встречала такого остроумного и находчивого молодого человека!

– Остроумного?.. – сказал Ванечка. – Находчивого?.. Вы удивительная девушка, – сказал он, – я готов гулять с вами по платформе хоть до конца жизни!

Не доезжая станции Березовка, он починил застежку-молнию на сумочке своей соседки. Не доезжая станции Васильевка, он прочитал четвертый том собрания сочинений Чарлза Дарвина, купленный на станции Антоновка. А не доезжая станции Сосновка, он уже рассуждал с соседями по вагону о происхождении видов, и все удивлялись тонкости его умозаключений.

Через полтора месяца он вошел в нашу комнату в кепке, в начищенных ботинках, с книгами под мышкой и под руку вел молодую жену.

Раньше чем мы успели что-нибудь сказать, он уже объявил, что пришел за своими вещами, что перевелся на другую работу, что получил комнату в новом доме, что спешит на лекцию о браке и семье.

– Вернулся! – закричал умный Миша и бросился к нему. – Наконец-то вернулся наш милый, наш глупый Ванечка!

Но Ванечка, услышав это, положил книги на тумбочку, отпустил руку жены и, приблизившись к умному Мише, сказал так:

– Ну вот, теперь мы разберемся, кто тут умный, а кто глупый!

Разбирались они недолго.

И с тех пор никто не называл нашего Ванечку глупым Ванечкой.

СТАРЫЙ

ЮНОША

Когда-то профессор Мойкин тоже был молодым, как это ни странно.

Когда-то ему тоже было восемнадцать лет.

У него тогда еще не было морщин, ревматизма и одышки. У него были румяные щеки, спелые губы и звонкий смех. И сколько он ни смачивал свою макушку водой или одеколоном, волосы всегда там торчали забавным русым хохолком.

В то время его еще называли Федей Мойкиным, но уже тогда оп был очень рассудительным.

Вот в этом-то все и дело.

Он всегда был рассудительным, с самого юного возраста, так что один раз ему даже поручили сделать доклад на тему: "Рассудок и его значение для молодого человека нашего времени". И все мы после этого доклада стали такими рассудительными, что когда нам хотелось мороженого, то мы сдерживали в себе это безрассудное желание и покупали витамин "С" или рыбий жир. А когда нам хотелось заговорить с какими-нибудь незнакомыми девушками, то мы сдерживали в себе и это безрассудное желание и заговаривали только с ужо знакомыми девушками.

Но пашей рассудительности хватало всего на несколько дней, а сотом мы снова предавались безрассудным юношеским порывам: покупали мороженое и знакомились с незнакомыми девушками.

И Федя Мойкин вместе с нами: потому что, несмотря на всю его рассудительность, молодость брала свое.

Но у Феди Мойкипа была учительница. Она была старая и строгая. Никогда в жизпи у нее не было ни мужа, ни друга, ни брата, ни сына, ни дочери, ни внука, ни дяди, ни тети, а были у нее только ученики.

И Федя Мойкин был ее любимым учеником.

– Ты, мой друг Мойкин, обладаешь выдающейся рассудительностью, говорила она. – Ты, мои друг Мойкин, обязательно должен стать профессором, – говорила она. – Но для этого надо жить не так, как живут шалопаи и ветреники, а нужно учиться с утра до вечера, ничем не отвлекаясь и не теряя ни одной минуты на праздные забавы.

А Феде Мойкину очень хотелось стать профессором. Он решил последовать ее совету и учиться с утра до вечера, ничем не отвлекаясь и не теряя ни одной минуты на праздные забавы.

И он, конечно, выполнил бы это разумное намерение, если бы ему ничто не мешало.

Но ему мешала его молодость. Она очень ему мешала.

Только он усаживался с книгой у окна, как видел, что ребята бегут на речку купаться, что на плечах у них вместо рубашек – полотенца, а в руках вместо полотенец – рубашки, и по пути они скачут друг через друга с криком и гиканьем. И бедняга не выдерживал, он перемахивал через подоконник и, на бегу снимая рубашку, прыгал через голые спины друзей, подставляя и им свою голую сппну.

Вернувшись с купанья, он снова усаживался у окна и, стиснув руками мокрые уши, говорил себе, что теперь-то уж ничто не отвлечет его от книг и уроков, потому что он отлично понимает, как много книг ему нужно прочитать и как много знаний необходимо приобрести, чтобы стать профессором.

Но, размышляя так, он слышал за окном пронзительный свист и видел над футбольной площадкой тучу пыли. Сквозь пыль можно было разглядеть только рыжего веснушчатого вратаря, который, широко расставив согнутые ноги и упершись руками в грязные копенки, так приплясывал от нетерпения и азарта, что подсохший хохолок на макушке Феди Мойкипа внезапно вскакивал и рассудительный юноша, высунувшись из окна, кричал:

– Шляпы! Сапожники! Разве так пасуют? Вот как пасуют!.. – И ои прыгал в окно, бросаясь навстречу мячу со всем пылом своих восемнадцати лет.

Мокрый и горячий, он возвращался в комнату и говорил себе так:

– Да будешь ли ты наконец заниматься, мой друг Мойкин? При этаком темпераменте ты, мой друг Мойкин, пожалуй, никогда не станешь профессором!

Он закрывал окно и снова садился йа книги и уроки. Но, усевшись, он слышал, как кто-то постукивает по стеклу тоненькими пальчиками, и видел прижавшуюся к стеклу нашлепочку носа, раскосые хитрые глазки и веселые губки школьницы Валечки, которые ему ужасно хотелось чмокпуть, хотя бы через оконное стекло.

И он отбрасывал книгу, распахивал форточку и кричал, что он сейчас, что только заложит страницу, что только повяжет галстук, что до начала сеанса еще десять минут...

А утром учительница ему говорила:

– Не понимаю я тебя, мой друг Мойкин! Что тебе мешает с утра до вечера, ничем не отвлекаясь, читать и учиться?

Он переминался с ноги на ногу, приглаживал свой забавный хохолок и отвечал так:

– Ну, как вы не понимаете! Разве можно сосредоточиться на книге, когда хочется бежать с мальчишками купаться, играть в футбол, целоваться с девчонками? Тут даже сам Иммануил Кант не усидел бы на месте.

– Странно, – говорила она, – очень странно, что тебе этого хочется. Этого я просто понять не могу. Почему мне вовсе не хочется ни купаться с мальчишками, ни играть в футбол, ни целоваться с девчонками?

– Может быть, потому, что я молодой? – говорил он.

– Вполне возможно, – отвечала она, – вполне вероятно, мой друг Мойкин, что именно в этом все дело. Но поскольку ты юноша рассудительный, то должен и сам понимать, что когда ты прочитаешь все нужные книги, приобретешь все необходимые знания и станешь профессором, тогда, пожалуйста, бегай, купайся, целуйся с девчонками – я тебе и слова не скажу. А до той поры ты не должен терять ни одной минуты, и надо принять какие-то меры, чтобы молодость тебя не отвлекала от чтения и занятий.

– Но какие я могу принять меры? – говорил Федя Мойкин. – Куда же мне девать свою молодость? Ведь под кровать ее нс засунешь?

– Зачем под кровать! – отвечала она. – Под кровать не годится, под кроватью ее мыши могут погрызть, а молодость у человека бывает только одна, и ее надобно беречь. А сберечь ее, мой друг Мойкин, можно хотя бы в ломбарде. Заверил ты свою молодость в газету, перевяжи веревочкой, снеси в ломбард и сдай ее там на хранение, как сдают на лето шубы. Там посыплют твою молодость нафталином, прикрепят к ней ярлычок, выпишут тебе квитанцию, а когда ты прочитаешь все нужные книги, приобретешь все необходимые знания и станешь профессором, тогда предъявишь квитанцию и получишь свою молотость обратно в целости и сохранности.

И рассудительный Федя Мойкин так и сделал.

Он завернул свою молодость в газету, перевязал ее крест-някрест веревочкой и отнес в ломбард.

– Вот, – сказал он приемщику, – сохраните, пожалуйста, на несколько лет. Тут все: вот мои безрассудные юношеские порьтоы, вот мое стремление к празтчтьтм забавам, вот мое желание псловаться с девчонками, а тут мой хохолок, которт-тй всегда торчит торчком, сколько я его ни приглаживаю.

Приемщик все это проверил, пересыпал нафталином, выписал квитанцию, и Федя Мойкин ушел весьма довольный, что теперь уж ничто не будет отвлекать его от книг и уроков.

И действительно, как только он вернулся домой, так сразу почувствовал, что у него не осталось никаких безрассудных юношеских порывов, что ему не хочется ни предаваться праздным забавам, ни целоваться с девчонками, а хочется только сндеть за книгами с самого утра и до позднего вечера.

И, удивляя всех своим прилежанием, он просидел за книгами много лет, с утра до вечера, зимой и летом, в будни и воскресенья, и когда были прочитаны все нужные книги и приобретены все необходимые знания, он стал наконец профессором.

В этот день ему стукнуло пятьдесят восемь лет, из которых сорок лет он не тратил ни минуты на праздные забавы. Пятьдесят восемь лет стукнули его так сильно, что теперь он сидел в своем кресле, трясясь от старческой немощи, седенький и лысенький, окруженный своими внучатыми племянниками, которые читали ему статьи, превозносящие его обширные знания.