Текст книги "Леннон"

Автор книги: Давид Фонкинос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Сеанс девятый

Я правильно сделал, что рассказал обо всем этом? Не знаю. Просто я думаю, что мой пацифистский запал – это плод моей собственной жестокости. В дальнейшем я постарался как-то перенаправить свою ненависть. В этом мне, бесспорно, помогали наркотики, которые разрушали мое эго и мою способность к действию. Я пел о Мире с большой буквы, но на самом деле искал мира в своей душе. Пытался примириться с самим собой. Все мои песни – это в сущности мольба об отпущении грехов.

Мне хотелось бы еще поговорить о Гамбурге. Вспомнить и хорошее тоже. Особенно хорошие встречи. Все началось с Клауса. Это был чрезвычайно рафинированный немец – вещь для меня в то время абсолютно немыслимая. В тот вечер, когда мы познакомились, он поссорился со своей девушкой Астрид. Поссорился окончательно. Впрочем, я не уверен, что между ними было что-то серьезное. Но он пошел бродить по городу, просто так, куда глаза глядят. В такие моменты людей часто тянет в самые сомнительные места. И он, никогда и носа не совавший в наш грязный квартал, вдруг оказался в той дыре, где мы выступали. После концерта он захотел с нами поговорить. Не скрывал своего восхищения. Но его восхищение носило такой умственный, что ли, характер. Мы впервые видели немца, который умно говорил. А может, он был просто первым трезвым немцем, с которым мы имели дело. Потом он приходил еще несколько раз и приводил с собой Астрид. Они оба были участниками некоего движения и именовали себя «экзисы». Что-то вроде вариации на тему французского экзистенциализма. Благодаря им мы ступили на совсем иную почву. И вырвались из той помойки, в которой барахтались с самого своего приезда.

Астрид пригласила нас к себе. Мы жутко обрадовались, что пойдем к кому-то в гости и увидим город с другой стороны. В квартире у нее царила тьма. Кажется, мы воспользовались обстоятельствами, чтобы принять душ, впрочем, это чепуха. Она работала фотографом и много читала. Рассказала нам о Беккете, Жане Жене, Камю. Я кивал головой, изображая, что прекрасно понимаю, о ком идет речь. Меня смущало собственное невежество. В то время я по совету Стю читал Рембо. Астрид меня потрясла. Я никогда раньше не встречал таких девушек, слушая ее, я буквально впитывал каждое слово. Я впитывал даже ее молчание, когда она прерывалась. Мы все поголовно влюбились в нее. Сегодня, размышляя об этом, я думаю, что она была чем-то вроде белокурой Йоко. В душе я уже мечтал о встрече с женщиной, наделенной талантом художника, о женщине, способной вызвать во мне восхищение ее умом.

Но она смотрела только на Стю. Между ними сразу что-то такое возникло. Они не нуждались в словах, чтобы понять друг друга. Мы собачонками бегали за ними. Держали свечку. Но свечка горела все более тусклым пламенем, потому что они двигались к полутьме спальни. Потом они начали встречаться с глазу на глаз. А через два месяца объявили о помолвке. Я воспринял эту новость как удар кинжалом – не в спину, а в свое будущее. Мне было невыносимо думать об этом. Не знаю, что именно я чувствовал, у меня всегда мысли и чувства сплетаются в какой-то клубок, но я опять стал вести себя агрессивно. Астрид сказала, это из-за того, что я, по ее мнению, влюблен в Стю, но я поднял ее на смех. Если я кого и любил, то наверняка ее. Хотя не знаю. Понятия не имею, какой тропой надо идти, чтобы добраться до моего сердца.

В конце концов я сумел порадоваться за них. Кроме того, у меня была Синтия. Она приехала, и мне сразу стало спокойнее. Это чистая правда, ее присутствие оказало на меня самое благотворное воздействие. При этом стоило ей выйти за порог, как я мгновенно забывал о ней. Пару месяцев назад мне на глаза попалось одно интервью, в котором она рассказывает, что во время немецких гастролей я писал ей бесконечные письма о любви. Не знаю, что тут правда, а что нет. Я пришел к выводу, что она не лжет, наверное, я и в самом деле много писал ей, в том числе и слова любви, но эти слова диктовало мне чувство вины. Я чувствовал себя виноватым перед ней из-за Астрид и из-за всех шлюх, которых трахал. Никогда не доверяйте любовным письмам.

Напряжение внутри группы росло, и в конце концов Стю объявил, что покидает нас. Это было ужасно. Я не хотел, чтобы он уходил. В то же время честность требует, чтобы я признался, что испытал облегчение. Выгнать его я никогда не смог бы, но он совершенно очевидно недотягивал до уровня группы. Пол был прав, и именно он взял на себя роль басиста. Так было лучше. Стю был счастлив, что принял правильное решение, и поступил в Гамбургскую академию художеств. У него был выдающийся талант. Сегодня его работы, которых не так много, продаются за бешеные деньги. У меня осталось несколько его рисунков, я беру их с собой во все поездки, и они помогают мне держаться и не дают утонуть в слезах при воспоминании о нем.

Наша первая поездка в Гамбург закончилась очень плохо. Из Германии нам пришлось убираться в страшной спешке. Это было ужасно. Народу на наши выступления приходило все больше, и нас пригласили в другой клуб. Глупо было отказываться от такого предложения. Там и платили больше, и зал был просторнее. Мы решили свалить. Наш бывший хозяин так обозлился, что настучал на Джорджа в полицию. Для ребят, которым не исполнилось восемнадцати, существовало что-то вроде комендантского часа, так что Джордж нарвался на крупные неприятности. Его моментально выдворили из страны. Мы думали было остаться и выступать без него, но совершили непростительную глупость – из чувства мести взяли и подожгли в клубе кулису. Короче, нас тоже выперли. Мы вернулись домой раздавленные, не имея никаких перспектив. Настроение у меня было хуже некуда. Я полагал, что все пойдет проще, что мы успешно стартовали на пути к славе. Но вдруг почему-то споткнулись, а в Англии нас никто не ждал.

Я жутко скучал по Стю. Он был самым близким моим другом, и вот мне предстояло жить без него. Мы писали друг другу длинные письма. Он рассказывал о своей работе, о своем видении искусства, о влиянии на него других художников. Еще он писал, что его все чаще донимают головные боли. Присылал мне фотографии, сделанные Астрид, и я увидел, что он изменил прическу. Вскоре такую прическу будут носить битлы. Но при первом взгляде на его новую стрижку мы просто покатились от смеха. Ну и уродство. Чуть позже Джордж вдруг взял и подстригся точно так же. И постепенно все остальные тоже. Мы, конечно, не догадывались, какое значение эта деталь будет иметь для нашей дальнейшей карьеры. Только Пит стоял на своем и не соглашался расстаться с коком. Что само по себе многое говорило о наших отношениях. В то время у меня еще не было к нему никаких претензий, хотя он всегда держался на некотором расстоянии. Изображал такого погруженного в себя ударника, что очень нравилось девушкам. Но пока и речи не заходило о том, чтобы от него избавиться. Он все-таки хорошо играл. Ну вполне прилично, скажем так. К тому же благодаря его матери мы могли играть в принадлежащем ей клубе «Касба», что давало нам площадку для выступлений в Ливерпуле. Эта женщина много сделала для нас, хотя меня дико бесило, когда она называла «Битлз» группой своего сына. Это была моя группа.

Несколько месяцев спустя мы опять отправились в Гамбург. Здорово было вернуться в этот город. Нам удалось подписать контракт на очень выгодных условиях. Прошло то время, когда мы ночевали в бывшем сортире. Нас не покидало ощущение, что мы уже достигли славы, хотя сегодня, зная, что последовало потом, я могу сказать: мы лишь прикоснулись к зародышу славы. Но тогда нас распирало от радости. Тем более что в Гамбург мы полетели на самолете. Все, хватит часами трястись в поездах. Помню, когда мы поднялись в небо, я испытал счастье. В тот же вечер нам предстояло выступать на открытии нового клуба. Мы знали, что будем зажигать. Обсуждали репертуар, планировали, чем займемся, в общем – готовились оттянуться. Мне было так хорошо, что я совершенно забыл, что счастье и горе неразделимы.

Для меня наступила жизнь, о которой я всегда мечтал, – жизнь, состоящая из поездок и музыки. Мы вчетвером спустились по трапу самолета. Шли медленно, все в темных очках, и тащили свои инструменты. Мы озирались, ища Астрид и Стю. И вот я ее увидел – в одиночестве стоящую в уголке. Не заметить ее было легче легкого, но я отчетливо помню, что она прямо притянула к себе мой взгляд. Я ускорил шаг, уже понимая, что что-то случилось. Взглянул в ее застывшее лицо. Остальные шли чуть поодаль. Не помню, чтобы я сразу догадался, что Стю умер. Наверное, я просто подумал, что случилось что-то серьезное. Например, что он сбежал или бросил Астрид. Но тут она подошла ко мне, она казалась такой маленькой, с ее харизмой и властью надо мной. Но все это тоже умерло. Я крепко обнял ее; надо было как можно скорее выпустить на волю слова. Она сказала мне: он умер. Она сказала мне: он умер. Она сказала мне: он умер. Она три раза прошептала это, трижды ударив меня кинжалом в сердце.

Это было невозможно. Я не мог говорить. Не мог плакать. Она сказала мне, что он болел, что он чувствовал себя все хуже, все последние дни его терзали такие головные боли, что он кричал, не выносил дневного света и хотел выброситься из окна. Я был зол на Стю за то, что он не поделился со мной всем кошмаром этой боли. Он говорил, что неважно себя чувствует, но я и представить себе не мог, какую муку он переживал. Вот она, его утонченная деликатность – умереть молча. Астрид рассказала, что накануне он упал. Она решила, что это игра, шутка, но он упал и больше не поднялся. Кровоизлияние в мозг. Бывают такие смерти, которые кажутся ужаснее других. Бывают смерти, смириться с которыми нельзя. Судьба щедро одарила Стю. В двадцать один год он был гений. Я всю жизнь задаю себе один и тот же вопрос: «Почему на его месте не оказался я?» Я долго не выпускал Астрид из объятий, тут подоспели и остальные. На протяжении следующих недель она пребывала в прострации, обескровленная, придавленная, словно заживо умерла, убитая смертью Стю. Я навещал ее, но не знал, о чем с ней говорить и что делать. Мне тоже было плохо. Но потом настал день, когда я посмотрел ей прямо в глаза и спросил: «Чего ты хочешь – жить или умереть?» Мне кажется, программу дальнейших действий следовало сформулировать именно так. Не вдаваться в никому не нужные тонкости, а просто принять решение. И больше ничего. Каждый раз, когда я обжигался в жизни, передо мной вставал тот же вопрос. Нужно было свести все необъятное поле возможностей к этим двум вариантам. Астрид посмотрела на меня и сказала, что хочет жить.

В вечер нашего приезда, в вечер того дня, когда я узнал о смерти Стю, нам пришлось играть. Уже не помню, обсуждали мы возможность отказаться от выступления или нет, но скорее всего нет: никто не сомневался, что играть надо. Ради Стю. Ради нас. Ради движения вперед. Ради того, чтобы пережить боль. На сцену я поднялся с комом в горле. И без конца оглядывался на то место, где он обычно стоял. Мне постоянно чудилось, что он здесь. А потом зазвучали композиции. Публика была счастлива снова видеть нас. И я бросился бежать из песни в песню.

Сеанс десятый

Что-то происходило. Мы отчетливо ощущали, как ширится наша известность. В Ливерпуле о нас говорили все больше. Мы постепенно превращались в местных знаменитостей. Журналисты интересовались, что нам нравится и что не нравится. Когда мы вернулись из Гамбурга, все вокруг изумлялись, до чего здорово мы говорим по-английски. Они-то думали, что мы немцы! Всеобщее восхищение было заслуженным. На сцене мы выкладывались без остатка. Дарили зрителям свою молодость. А публика в ответ заряжала нас такой энергетикой! Энергетикой и электричеством. Группа ощущала себя единым целым. Мы могли петь вместе слаженно с заткнутыми ушами. Теперь я знал, что нас уже ничто не остановит.

Тогда мы и начали играть в «Кэверне». Крошечном клубе, который нашими усилиями разросся до огромных размеров. В зал вела спускавшаяся вниз невероятно узкая лесенка. Люди сидели, касаясь друг друга. Может, ради этого они и приходили? В слегка окрашенной эротизмом надежде прижаться к соседу, плотнее притиснуться один к другому? Дышать было практически нечем. И запашок стоял еще тот! Гнусная смесь пота и дезинфицирующего средства для мытья сортиров. В основном выступали мы в полдень. Публика слушала нас, жуя сэндвичи. Народу становилось все больше. Зал набивался под завязку. Как в метро в час пик. И двигались мы к станции под названием «рок». Играли хиты. В Германии мы выступали так много, что заранее знали, какие композиции пойдут на ура. Именно здесь начали визжать девчонки. Здесь началось завоевание мира.

А что еще нам было делать? Мы же ничего не знали. Думали, может, стоит записать пластинку? Но понятия не имели, с какого боку к этому подступиться. Вспоминая те дни, я говорю себе, что тогда все было проще. Как раз в ту пору в нашу жизнь вошел Брайан Эпстайн. Он все изменил. Позже, когда он при таких скверных обстоятельствах умер, мы спустились с небес на землю. Выяснилось, что с его подачи мы наподписывали черт знает чего. По части составления контрактов он никуда не годился. В смысле, для нас. Сам-то он стал миллиардером. Ну ладно, мы же не умели провидеть будущее и знать не знали, что станем самой рентабельной группой в истории.

Брайан держал в Ливерпуле магазин пластинок. Как-то раз у него в течение одного дня сразу множество посетителей спросили пластинку «Битлз». Это и заставило его пойти нас послушать. Человек он был достаточно избалованный и, спускаясь в наш подвал, с трудом преодолевал отвращение. Как и Клаус из Гамбурга, он заявился в такое место, которое совершенно не вязалось с его привычками. Наверное, ему понравилось, потому что вскоре он пришел снова. Потом еще раз и еще. Затем решил с нами поговорить. Чувствовалось, что он немного не в своей тарелке. Так я подумал вначале, но постепенно ему удалось нас очаровать. Нам льстило внимание безупречно воспитанного, солидного, утонченного джентльмена. К тому же еврея. Если я не ошибаюсь, отец Пола сказал, что это очень хорошо – доверить ведение своих дел еврею. Поэтому, когда он предложил стать нашим менеджером, мы отнеслись к нему со всей серьезностью. Тем более что ничего другого у нас не было. Он убедил нас, что благодаря своим связям и знанию индустрии грамзаписи сумеет организовать нам контракт. И мы подписали с ним договор на пять лет. Отныне ему причиталось 25 процентов всех наших доходов. Пять лет спустя мы выпустили Sgt. Pepper,так что считайте сами. Но тогда, подписывая контракт, мы искренне верили, что он нас просто облагодетельствовал.

Я быстро нашел с ним общий язык. Я, вне всякого сомнения, был его любимчиком. У себя в кабинете он держал мои фотографии. Мне кажется, он полюбил меня с первой же секунды. Более того, я убежден, что он подписал контракт с «Битлз» исключительно из любви ко мне. Если бы не его стремление заманить меня к себе в постель, не исключено, что мы до сих пор играли бы в подвале.

Как и меня, его воспитывали женщины. Его мать была в каком-то смысле примадонна. По вечерам она переодевалась к ужину, и этот ежедневный ритуал внушал ему трепет. Я без труда представляю себе, как он в коротких штанишках сидит на диване и, вытаращив глаза, ждет появления женского божества. Мы не сразу догадались, что он гомосексуалист; нам было, в общем-то, все равно, хотя это обстоятельство заметно влияло на его характер. В то время гомосексуализм считался преступлением. Ему приходилось таиться. Общество вынуждало его стыдиться самого себя. И тем самым подталкивало к саморазрушительным поступкам. Он шатался по барам, нарывался на неприятности и нередко бывал бит. После его смерти мы наслушались о нем таких гнусностей… Он позволил втянуть себя в какую-то грязную историю. Его шантажировал один тип. Чтобы положить конец голгофе, он во всем признался родным и обратился с жалобой в полицию. В результате он превратился в сплошной комок нервов. Он жил с ощущением, что такой, какой есть, он не имеет права на жизнь. Не должен существовать. Может, поэтому он с такой готовностью и посвятил всего себя нам.

Брайан отличался невероятной скрупулезностью. Все у него было разложено по полочкам. Он постоянно писал нам записки с наставлениями. Настоящий маньяк деталей. Но он был не только менеджером. Он горячо интересовался театром, даже где-то играл. Семейным магазином он занялся вопреки собственному желанию. К тому времени он успел накопить немалый опыт провалов и неудач, в том числе в театральной карьере. Когда наши дела пошли в гору, у него был изумленный вид игрока, который выиграл в лотерею, давно перестав покупать билеты. Его мечта наконец-то осуществилась. Мы были его труппой. Именно он принимал многие из тех решений, что обеспечили нам успех. Он придумал, чтобы мы выступали в костюмах, настаивал, чтобы мы надевали галстуки, но главное, убедил нас в конце каждого концерта кланяться публике нашим фирменным поклоном. Медленно, но верно он лепил образ «Битлз». Тот самый образ, который впоследствии вызывал во мне такую ненависть. Потому что, в сущности, мы продались, как последние шлюхи. Изменили самим себе. Но он добился своего. Благодаря его советам мы взлетели на вершину славы.

Нам по-прежнему не хватало главного – своей пластинки. Мы сделали демоверсию и разослали по всем звукозаписывающим компаниям. И отовсюду получили отказ. Надо честно признать: никто не заинтересовался группой «Битлз». Брайан уговаривал продюсеров прийти послушать нас живьем, потому что блистали мы именно на сцене. Но все было впустую. Потом, когда тиражи наших дисков исчислялись миллионами, эти придурки все локти себе искусали.

Что нам больше всего нравилось в Брайане, так это его оптимизм. Он ни секунды не сомневался, что у нас все получится. Вот мы и не паниковали. Твердили себе, что просто надо немного подождать. Чтобы мы набрались терпения, он устраивал нам бесконечные концерты. В наших краях о нас уже пошла молва. Нас даже сняли для программы Би-би-си, и мы поразились, какой эффект это произвело. Помню, в тот день Питу аплодировали гораздо больше, чем всем остальным. Может, это и сыграло свою роль? Потом много болтали о том, что мы выгнали его, потому что он был самый популярный, самый красивый, самый черт знает какой… Болтали, что я испугался, как бы он меня не затмил. Это чистая правда – зрителям Пит нравился. Чего я, честно говоря, не понимал. Он всегда держался как-то обособленно. После многих лет совместных гастролей я так и не мог бы сказать, что он за человек. Хотя, если разобраться, доля истины в этом есть – без ревности тут не обошлось.

Но дело было не только в этом. Мы получили предложение записать пластинку. И продюсер Джордж Мартин усомнился в талантах Пита. Мы не стали его защищать. Нам уже давно хотелось взять Ринго. Он очень нам нравился. Познакомились мы еще в Гамбурге. Он был симпатичный парень, всегда в хорошем настроении. Кроме того, у него была машина. Да, звучит по-идиотски, но на нас это тогда производило нехилое впечатление – парень, у которого есть своя машина. Мы спросили его: хочешь играть с нами, и поскольку мы предложили ему больше, чем он получал до этого, то он и согласился. Вот так просто. Посули мы ему на пару фунтов стерлингов меньше, он бы наверняка отказался. Так он ввязался в нашу авантюру. И случилось это всего за несколько недель до того, как мы взорвали мир.

Ну а Пит… Пит стал вроде как жертвой аборта. Мы расстались с ним практически перед самыми родами. Он играл с нами три года, а за несколько дней до записи первой пластинки мы решили его выкинуть. Никто не осмелился сказать это ему в лицо. Мне до сих пор стыдно об этом вспоминать. Но рок – это вообще скопище подонков. И это грязное дело мы поручили Брайану. Он сказал, что для Пита это было как гром с ясного неба. Он был настолько поражен, что даже не сделал попытки побороться за свое место в группе. Ему было слишком больно, что мы вот так запросто его бросаем, даже не дав себе труда объясниться. Сделать это следовало мне. Ведь это была моя группа. Но я всегда был трусом и избегал ответственности. И потом, я считал, что каждый за себя, каждому – своя куча дерьма. Теперь я кляну себя за это. Хотя нет, не уверен; может, это я вам сейчас так говорю, чтобы показаться чуть более человечным. В глубине души мне на все это глубоко наплевать. Помню только, что мне было паршиво и я старался его избегать. На последних концертах мы все уже знали, что скоро выгоним его, но я и словом не обмолвился. Он спросил меня: в чем дело, какие-то проблемы? А я ответил: да нет, какие проблемы? Ну, черт, он-то тоже хорош! Всегда сам по себе, звезда, понимаешь, мы все стриглись одинаково, но только не он. Ну, правда, знай он, чем мы станем, может, и постарался бы вписаться в группу. Мы все, чтобы не просрать свою жизнь, выворачивали ее наизнанку. А, что толку искать какие-то оправдания. Просто мы не хотели иметь с ним дела, вот и все. Мы убедили себя, что Ринго лучше. Хотя Джордж Мартин отказался записывать с ним диск. Это было обидно. Его только что приняли в группу, и вот прямо в студии мы заменяем его другим музыкантом. Но такое случилось всего один раз. Отныне он стал членом группы.

Поклонники Пита Беста пытались срывать наши выступления. Ринго получал письма с угрозами. Джорджу вообще дали в глаз. Нас даже охватило сомнение, может, мы и правда недооценили, как публика любит Пита. Но довольно скоро все кончилось. В итоге ведь ничего не изменилось. Прошло время, и его совершенно забыли. Несколько лет спустя Хантер Дэвис – парень, написавший нашу официальную биографию, то есть кучу брехни, где не могло быть настоящей правды, – рассказал нам, что стало с Питом. Он работал в булочной и за неделю зарабатывал столько, сколько мы за секунду, даже меньше. Ну и что, подумал я, мне от этого не жарко и не холодно. Он ухнул в преисподнюю, а мне чихать. Правда, мне и самому тогда было погано. Слава душила меня, и не было надежды на нормальную жизнь. Я сидел на героине. И вообще, еще неизвестно, рассуждал я, кому живется лучше – нам или булочнику. Хотя чего там, мне было до лампочки, что с ним стало. Какое мне дело до трупов, через которые нам пришлось перешагнуть? Мне задавали вопрос, почему мы ему ничем не помогли. Например, не купили ему дом? Потому. У нас своя жизнь, у него своя. Чтобы добиться успеха, надо вести себя жестко. Всегда. В этом дерьме каждый сам за себя.

После того как мы его вышибли, он попытался сколотить свою группу, даже не одну. Но у него не сложилось. А мы за это время выросли до небес. В Ливерпуле каждая собака знала его как ударника «Битлз», так что он и шагу ступить не мог, чтобы ему не напомнили, как он прокололся. Люди его жалели. Ну еще бы, парень, который почти стал частью легенды. Величайший в истории музыки рогоносец. Стоит мне хоть на секунду об этом задуматься, как я понимаю, что вся эта история не могла не спалить его. Я точно знаю, что он год прожил в доме у матери. Целый год никуда не выходил, валялся на диване и пялился в ящик. Но потом настал день, когда ему захотелось с этим покончить. Может, увидел нас по телику или прочитал про нас в газете. Трудно было не наткнуться где-нибудь на наши рожи. Ну он и решил со всем покончить. Мне рассказывали, что он предпринял две попытки, обе неудачные. Может, это его судьба – всегда и во всем лажать. Но вот чего у него не отнимешь, так это того, что Бест никогда не трепал про нас языком. Легко допускаю, что ему сулили миллионы, лишь бы разузнать про нас всякие пакости, особенно из времен Гамбурга, он же своими глазами видел все, что мы вытворяли, сидел, как говорится, в первом ряду. Должен сказать, что этим он вызывает у меня уважение. [10]10
  Позже Пит Бест все-таки написал книгу. Отнюдь не разоблачительную. Скорее восстанавливающую истину. В Anthology, выпущенной «Битлз» в 1995 г., в нескольких композициях можно услышать Пита Беста. Это позволило не только сгладить последствия той давней истории, но и дало ему возможность получить вполне приличный процент с продажи диска.


[Закрыть]В отличие от тех придурков, которые пишут обо мне книги по триста страниц и врут напропалую, как они со мной дружили, хотя на самом деле мы виделись раз в жизни, да и то не больше двух минут. Каждый считает себя вправе высказывать свои мысли по поводу моих мыслей, у каждого свое мнение о том, как я писаю, так что даже сейчас, разговаривая с вами, я не уверен, что я – это я.