Текст книги "Ван Гог"

Автор книги: Давид Азио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Такое признание, пришедшее от человека, занимавшего в мыслях Винсента самое высокое место среди художников, не могло не приободрить его и даже почти вылечить. Он стал поправляться с поразительной быстротой и закончил ветвь оливкового дерева, которую начал писать накануне поездки в Арль. Это было как новое начало. Тео встретился с доктором Гаше, который обещал взять Винсента под наблюдение в Овере. Отъезд в Париж и Овер теперь был вопросом недель. Винсент больше не хотел оставаться в Сен-Реми, ему после страшного путешествия в преисподнюю надо было выйти на свежий воздух.

Здоровье его быстро улучшалось. Он продолжал много рисовать и написал несколько картин по мотивам Милле, но это уже относилось к прошлому. Обновление заметно в его «Стволах деревьев с цветущей лужайкой». Там, правда, мы ещё не видим неба, но картина, где с необыкновенной силой представлена неровная кора деревьев, уже предвещала начало нового периода в творчестве Винсента. Два крепких дерева на переднем плане полны сил, это опять Тео и Винсент. Ещё он писал по мотивам Рембрандта и Делакруа, потом сделал серию букетов роз и ирисов, в которую, как по волшебству, вернулись арлезианские краски, как будто слова Гогена его раскрепостили, освободили.

Фиолетовые и синие ирисы в оранжевой вазе на горячем жёлтом фоне сверкают, как это было в лучшие дни в Арле, до приезда Гогена. Другой букет ирисов на светло-жёлтом фоне и зелёном столе предстаёт как воплощение благодати. Он оставил холсты сохнуть в приюте, а Пейрон через месяц отправил их в Париж.

Излечился ли Винсент? Всё позволяет верить его лечащему врачу доктору Пейрону, который в истории болезни написал: «Излечился». Приют покидал не несчастный отверженный художник. Выставки в Брюсселе и Париже определили его место среди нового поколения живописцев, названных постимпрессионистами. Он был признан авторитетными мастерами от Моне до Писсарро, одна его картина была продана, вышло посвящённое ему исследование. Казалось, перед ним открывается большое будущее.

За четыре года после отъезда из Антверпена он прошёл удивительный путь, создав сотни картин, из которых 140 были написаны в Сен-Реми. Конечно, эти последние полотна не равны по качеству, но среди них есть автопортреты, которые стали одной из вершин мировой живописи.

Его «Кипарис в звёздную ночь» объединил в себе обретённое им в Арле и в Сен-Реми и стал свидетельством тех испытаний, что выпали на его долю. Стремительный прерывистый мазок превращает всю картину в какой-то вихрь, несущий безумную тревогу. Это картина болезни Винсента. В центре композиции кипарис, как чёрное пламя, делит небо надвое. Справа светит луна, слева звезда. Дорога спускается бурным потоком, вдалеке виден дом, похожий на те, что он писал в дни кризиса. Может быть, этот кипарис – сам страдающий Винсент? Во всяком случае, трудно отделаться от такой мысли. Эта «больная» на первый взгляд картина в то же время свидетельствует об избавлении художника от болезни, ибо исполнена с совершенным и непринуждённым мастерством. Он сам писал: «Едва зайдя в парк, я вернул себе прежнюю ясность цели в работе. У меня теперь в голове замыслов столько, что я никогда не смогу все их исполнить, но это меня не злит. Моя кисть заработала как машина» (47).

Почувствовав себя наконец свободным, он собирал вещи в дорогу.

Овер-сюр-Уаз

Утром 17 мая 1890 года Винсент приехал в Париж. Он настоял на том, что поедет один, и Тео не спал всю ночь, дожидаясь его приезда. Когда перед Йоханной предстал её теперь уже знаменитый деверь, она была несколько удивлена, увидев крепкого, широкоплечего, улыбающегося мужчину с решительным взглядом.

Винсент пробыл в Париже три дня. Он был в лучшей своей форме и в превосходном настроении. Кто бы мог поверить, что он только что вышел из приюта для душевнобольных и ещё месяц тому назад находился в состоянии острого кризиса! Эти три дня в Париже стали для всех праздником. Винсенту сразу же понравилась Йоханна, её ум и характер. Она рассказывала, как они с Тео зашли в детскую к малышу Винсенту и вышли оттуда оба со слезами умиления на глазах. Потом говорили о живописи, о Салонах, о недавних экспозициях, о ближайших планах, о разных мелочах, которые не попадали в письма. Тео с Винсентом побывали в доме папаши Танги, где в одной из комнат хранились сотни полотен. Танги поздравил Винсента и вспомнил время, когда у них всё только начиналось. Пришли Камиль Писсарро с сыном Люсьеном поговорить о живописи, полюбоваться картинами, рассказать Винсенту о выставке в Брюсселе, о Салоне Независимых. Тулуз-Лотрек и Синьяк готовы были драться из-за него не на жизнь, а на смерть. Тулуз-Лотрек навестил на квартире Тео своего приятеля по мастерской Кормона и по многим выставкам в монмартрских кафе. В этих весёлых встречах участвовал и Андрис Бонгер, ставший знатоком живописи. Гоген находился в Бретани, не смог по каким-то причинам прийти и Бернар.

На следующее утро Винсент стал осматривать свои картины, написанные в Провансе. Хотя там были не все его вещи, квартира Тео и Йоханны была ими переполнена, они лежали и стояли повсюду – под шкафами, комодами, кроватями. Винсент одни разложил на полу, другие поставил, прислонив к мебели, и долго их разглядывал, меняя местами в зависимости от преобладающего цвета, который усиливал или заглушал колорит соседних холстов. Мы не знаем, что он при этом думал, но можно констатировать некоторую перемену в его отношении к своим произведениям. Позднее он писал из Овера: «Поразмыслив, я не скажу, что мои работы хороши, но это то, что я могу сделать наименее плохого» (1). После стольких самоуничижительных суждений эти слова можно считать прогрессом. Уверенность вернулась к нему с признанием, с одобрением Гогена, близостью семьи, малыша-племянника, друзей, которые его любили. Всё в эти три дня радовало его и отгоняло чёрные мысли. Да к тому же он был крёстным Винсента, своего «маленького тёзки», как он его называл.

Тео привёл Винсента в Салон Марсова поля, где группа художников выставляла полотна, отвергнутые официальным Салоном. На этой экспозиции Винсент долго рассматривал большую картину Пюви де Шаванна «Inter Artes et Naturam» [25]25
  «Между искусством и природой» (лат.).


[Закрыть]. Это что-то вроде аллегории, призывающей к примирению старого с новым, природы и культуры. Пюви де Шаванн сделал много таких панно для официальных зданий.

Этот живописец, умевший нравиться почти всем, понравился и Винсенту, который увидел в нём нового Делакруа. Иногда его художественные предпочтения трудно понять. Но Пюви де Шаванну, хотя он и критиковал жёсткий академизм в стиле Кормона, каким-то образом удавалось пользоваться всеобщим признанием. Его картина по размеру представляла собой большой прямоугольник, и не исключено, что она подсказала Винсенту мысль о формате 100 на 50 сантиметров, который он использовал в Овере.

Винсент побывал и на других выставках, много ходил по городу и успел от него утомиться. Тогда он решил поскорее уехать в Овер, даже не осмотрев работы Гогена в галерее Тео. Он предполагал вернуться недели через две и написать портреты всех, включая малыша Винсента, так как фотографию терпеть не мог.

Приехав в Овер, он представился доктору Гаше, который любезно его принял. Это был хорошо сохранившийся мужчина лет шестидесяти с ярко-рыжими волосами, по всей видимости крашеными. Портрет, который написал с него Винсент, сделал широко известным его лицо с характерным орлиным носом, усами и меланхолическим взглядом голубых глаз.

Гаше был оригинальной личностью. Вольнодумец, убеждённый республиканец, притом что республику тогда принимали ещё далеко не все во Франции, даже социалист; последователь Дарвина, приверженец свободной любви и гомеопатии, он интересовался также графологией и такими «науками», как френология, физиогномика и хиромантия. Он заявлял, что может предсказать дату смерти каждого, и, конечно, ошибался. Словом, личность столь же яркая, сколь в научном отношении сомнительная: независимость в суждениях сочеталась у него с некоторым шарлатанством. Винсент сразу им увлёкся.

Гаше встречался с Курбе и Гюго и защитил в Мопелье диссертацию по проблемам меланхолии. Обучаясь медицине, он никогда не присутствовал на сеансах трупорассечения, предпочитая покуривать трубку в сторонке. Неудивительно, что хирургия вызывала у него отвращение. Он основал в Париже лечебницу для душевнобольных, куда приходил каждое утро. Известно, что для лечения некоторых пациентов он применял настойку наперстянки. На двух его портретах, написанных Винсентом, он представлен со стеблем этой травы в руке или в стеклянном стакане. Страстный любитель живописи, он был знаком с Сезанном в Овере, с Монтичелли в Марселе, с Писсарро, Домье, с гравёрами. Он даже сам занимался живописью, рисунком и гравюрой. Свои работы он подписывал псевдонимом Ван Риссель, иначе говоря, Де Лилль, то есть, из Лилля, его родного города. Среди его диетических советов была, по словам Винсента, рекомендация ежедневно выпивать по два литра пива. В Гаше была любопытная смесь широты взглядов и ярмарочного целительства.

Уже с первой встречи Винсент увидел в нём эксцентричного человека, подверженного «нервному заболеванию, приступы которого с ним наверняка случались в такой же серьёзной форме, как у меня» (2). Дом Гаше поразил Винсента сходством, по его выражению, с «антикварной лавкой». «Дом у него полон всякого чёрного, чёрного, чёрного старья, если не считать картин импрессионистов» (3). Гаше любил новую живопись, и у него была внушительная коллекция Моне, Ренуара, Мане, Гийомена, Курбе, Сезанна, Сислея, Домье и, как говорил Винсент, один очень красивый Писсарро. Он лечил художников и оказывал им разные услуги, а они расплачивались с ним картинами. Его дом, в котором когда-то был интернат, окружал сад, обнесённый стеной. Винсент написал с него несколько картин. Гаше держал небольшой зверинец: восемь кошек, восемь собак, куры, кролики, гуси, много голубей и коза. Отец девятнадцатилетней дочери и шестнадцатилетнего сына, Гаше овдовел, «что его надломило. Мы, можно сказать, сразу же подружились, и я буду у него работать один или два дня каждую неделю…» (4). Одно в этой программе оказалось не по душе Винсенту – трапезы по-французски с пятью-шестью блюдами, которыми Гаше из лучших побуждений потчевал своего пациента, а тот воспринимал это как физическую пытку и напрасную трату времени.

Но Гаше, по крайней мере, добавил Винсенту уверенности в себе. Он посоветовал ему писать, ни о чём не думая, и забыть обо всём. Что он и сделал. Итак, Винсент мог приходить к доктору всякий раз, когда чувствовал себя не очень хорошо. Дом Гаше был для него открыт, и раз в неделю его приглашали туда поработать, пообедать и побеседовать с хозяином. К сожалению, этот распорядок оказался недостаточно эффективным, поскольку Гаше часто отлучался в Париж и в случае кризиса Винсент оказался бы без всякой помощи. Но Гаше считал его уже выздоровевшим.

Он рекомендовал ему одну гостиницу за шесть франков в сутки. Винсент, решив, что это для него слишком дорого, выбрал небольшой пансион на площади Мэрии у супругов Раву за три с половиной франка в сутки.

Овер был далеко не Арль, но городок ему понравился, а местную природу он нашёл очень красивой. «Здесь всё очень красочно», – говорил он и полагал, что правильно сделал, что пожил на юге, чтобы лучше понять север: «Как и предполагал, я здесь вижу больше лилового. Овер очень красив» (5). Он писал сестре: «Здесь крыши из соломы покрыты мхом, они великолепны, и я непременно что-нибудь из этого сделаю» (6).

Овер когда-то привлёк Добиньи, а также Сезанна и Писсарро, который принимал Гогена в Понтуазе, расположенном не так далеко оттуда. Гаше превратил местечко в подобие Барбизона, куда приезжали работать многие художники, в том числе иностранные.

Уже через день после приезда, 21 мая 1890 года, Винсент принялся за работу и примерно за семьдесят дней написал семьдесят холстов.

Но поначалу в Овере он чувствовал себя покинутым: «В эти первые дни здесь мне бы хотелось уже получить от вас хотя бы несколько слов» (7). Придя однажды к Гаше, он не застал его дома: тот уехал в Париж. Как он сможет заняться им в случае кризиса? К тому же в парижской суете он не успел выяснить у Тео, на какую сумму может рассчитывать: будет ли он получать, как раньше, 150 франков в месяц в три приёма? Ещё Винсент был расстроен тем, что Тео с семьёй собирался провести лето в Голландии, а он хотел, чтобы они приехали в Овер. Он почувствовал себя одиноким: вновь та же холостяцкая жизнь с обедами в кафе, да ещё врача нет поблизости. Всё это вгоняло его в тоску. В том же письме, неверно датированном Йоханной и относящемся, вероятно, к началу его пребывания в Овере, Винсент писал: «Я полагаю, что на доктора Гаше ни в коем случае рассчитывать не приходится. Во-первых, он, как мне показалось, сам болен ещё хуже или, скажем, не меньше меня. А когда один слепой ведёт другого слепого, оба они угодят в одну яму» (8). Затем следуют обычные сетования, когда что-то у него не ладилось: «Я чувствую, что жизнь не удалась. Вот что про меня можно сказать, и я чувствую, что это моя участь и её уже не изменить» (9).

Но вскоре всё устроилось. Гаше приглашал его к себе, Тео и Йоханна, Ио, как называли её дома, обо всём позаботились, работа пошла, и тоска миновала. Начался период эйфории. Он много писал – и картин, и писем брату и Йо, матери, сестре Виллемине, и, когда читаешь эти письма, поражает их тональность. Короткие, как бы усечённые фразы напоминают стиль его писем, предшествовавших кризису, вызванному отказом Эжени Луайе в Лондоне. Теперь он опять писал так же, как в свои молодые годы, в 1873 и 1874 годах, когда удачно начал карьеру маршана. Начало его пребывания в Овере было похоже на возрождение. Он словно возвращался в то время, когда ему ещё только предстояло пройти долгий семнадцатилетний путь, полный тягостных событий и мучений.

Описывая сестре картину Пюви де Шаванна, которую он видел в экспозиции на Марсовом поле, Винсент рассуждал: «…Глядя на эту картину, долго её рассматривая, будто присутствуешь при полном, но благожелательном возрождении всего, о чём думал, чего желал. Это странная и счастливая встреча далёкой Античности с самой что ни на есть современностью» (10). Эта картина, под впечатлением которой он был, находясь в Овере, несомненно, помогла ему вернее оценить своё положение и поверить в возможность успеха на избранном пути.

Продолжая отрицать значение похвал по его адресу, он всё-таки не преминул известить о них супругов Жину, владельцев привокзального кафе в Арле. В письме к ним с просьбой прислать ему мебель, которой он когда-то обставил Жёлтый дом, он сообщал: «Про мои картины написаны две статьи. Первая напечатана в одном парижском журнале, вторая в Брюсселе, где я выставлялся, и недавно ещё в одной газете у меня на родине в Голландии, а это значит, что многие видели мои картины. И этим дело не кончится» (11).

Когда он писал эти строки, похожие на небольшой реванш, то знал, что Жину разнесут эту новость по всему городу Про него пишут статьи в Париже и Брюсселе! Он восстановился и в глубине души, подсознательно взял реванш даже над самим Гогеном, который, похоже, всё ещё прозябает в безвестности, а все разговоры теперь – только о нём, Винсенте. Не удивительно, что он написал Тео: «Но всё же, всё же некоторые холсты когда-нибудь найдут своих ценителей» (12). Вера в будущее, утраченная осенью 1888 года, теперь вернулась к нему.

Доктор Гаше позировал Винсенту и понял его концепцию портрета. Он видел, как идёт работа, пришёл от картины в восторг, стал её «фанатом» и даже заказал для себя её повторение. Винсенту позировала и дочь Гаше Маргарита, с которой он сделал большой портрет: она в светло-розовом, почти белом платье играет на пианино на фоне зелёной стены с оранжевыми точками. Церковь в Овере на фоне кобальтового неба, как на картине с Жёлтым домом, сельские дома, хлебные поля, сады, букеты цветов, срезанные цветущие ветки деревьев – всё это хотя и исполнено в холодной гамме, где доминирует синий, бесспорно относится к большим удачам мастера. Картины, написанные в Овере, элегантны, роскошны, в них есть отрешённость, свобода, строгость композиции. Они впечатляюще свидетельствуют о возрождении Винсента. Их исполнение – то, что можно было бы назвать «фразировкой», – прерывистыми и всегда точными штрихами показывает, что искусство Винсента не утратило своей мощи.

Многие пейзажи по-прежнему лишены неба, но, по-видимому, не из-за того, что Винсент переживал тогда приступ меланхолии, а для того, чтобы поместить в прямоугольник холста некую почти абстрактную структуру Этот приём, сначала, вероятно, появившийся как следствие его болезни, свидетельствует о несомненном отдалении от реальности в сторону абстракции. Корни деревьев, или куски почвы, или эти удивительные «Листья и листва» из собрания Стокгольмского музея, «срубленные» прямо перед обедом у Гаше, свидетельствуют о поисках в этом направлении. Одна неизменная особенность пейзажей, написанных в Овере: ни на одном из них нет солнца, этого жаркого диска, который озарял его арлезианскую живопись.

Он писал матери, что «симптомы болезни, которые определяются термометром, за эти последние дни совершенно исчезли, хотя, как мне говорили, на это особенно полагаться не следует» (13). Тео встречался с доктором Гаше в Париже: «Он мне сказал, что считает его излечившимся и не видит причины, по которой это могло бы повториться» (14).

Ещё одним подтверждением признания Винсента была целая очередь художников, горевших желанием обменяться с ним своими работами и готовыми отдать лучшее за любую его вещь.

8 июня в Овер приехала небольшая семья Тео Ван Гога. Винсент был счастлив и показывал своему «маленькому тёзке» кошек, собак, кур, голубей. Петух напугал малыша, все смеялись, строили планы. Почему бы не снять дом под мастерскую, который мог бы служить и загородным домом дляТео? Йо и малыш нуждаются в свежем воздухе. Но Винсенту не удалось убедить их провести отпуск в Овере. Тео и Йо собирались летом в Голландию, чтобы показать малыша её родителям.

Исполнив немало портретов, задумав другие, Винсент намерен был уделить им основное внимание. Он изложил сестре своё понимание современного портрета: «Я хотел бы делать портреты, которые через столетие покажутся людям будущего видениями. Поэтому я ищу не фотографического сходства, а острой выразительности, используя в качестве средства для её достижения нашу науку и современное отношение к цвету» (15).

Итак, после стольких разочарований и мучений, начавшихся с отказа мадемуазель Луайе, Винсент наконец поверил, что он вновь стал самодостаточной личностью, что настоящее и будущее отдадут ему должное. Гаше признал его излечившимся, и в каком-то смысле так и было.

Но Винсент был человеком крайностей. Тео, возможно, уверившись в излечении брата, написал ему 30 июня письмо, которое оказалось фатальным. В течение полутора месяцев Винсент словно парил в облаках. Письмо Тео положило конец его восстановлению.

В начале письма Тео известил брата, что маленький Винсент заболел. Вероятно, это была инфекция, полученная с коровьим молоком, которым поили малыша, так как материнского не хватало. Прошло несколько тревожных дней, малышу стало лучше, и его стали поить молоком ослицы. Но это испытание вымотало родителей и физически, и морально.

Узнав об этом, Винсент, по-видимому, забеспокоился. Один Винсент Виллем умер до того, как родился он сам. Не повторяется ли та же история? Но ведь племянник выздоровел. Продолжение письма обрушилось на голову Винсента как удар дубиной. Тео сообщил ему плохую новость: «Эти крысы Буссо и Валадон обращаются со мной так, будто я из их домашней прислуги, и держат меня на коротком поводке. Что тут поделаешь?» Его профессиональное положение было под угрозой.

Полагая, что Винсент вполне излечился, Тео продолжал неосторожно поверять ему свои заботы. Его нынешних доходов на жизнь уже не хватает, и он подумывает, «а не рискнуть ли завести своё дело». Какой смысл и дальше им всем «затягивать пояса»? Не лучше ли им с Винсентом основать собственный торговый дом? Из всего этого Винсент мог заключить, что стал тяжёлым бременем для семьи брата.

Затевать собственное дело было рискованно, поскольку у Тео не было начального капитала, и Винсент это знал. Скудоумие их дядей, отказавших Тео в поддержке, не позволило ему стать тем маршаном, в котором так нуждались постимпрессионисты. Тео мог бы стать для них тем, кем Дюран-Рюэль был для импрессионистов, для этого у него были все необходимые качества. Но требовалась солидная финансовая подпитка: без своей галереи, без свободных средств такой шаг привёл бы к неминуемому голодному пайку, от которого первым пострадал бы самый слабый в семье – малыш Винсент.

Тео, вероятно почувствовав, что надо как-то сгладить сказанное, продолжал: «Что поделаешь, старина! Не ломай себе голову над моими, над нашими заботами, старина, и знай, что для меня самое большое удовольствие – это когда ты в порядке и занят своей работой, которая великолепна» (16). Тео находился тогда в состоянии глубокой тревоги, и кому он мог довериться, как не Винсенту? Излив душу, он, конечно, испытал облегчение, но ему следовало положить это письмо в карман. Мы можем только гадать, как всё это подействовало на Винсента. Хотя Тео и постарался изложить суть дела как можно более деликатно, слова вылетели и хронометр трагедии был запущен. Тео содержал семью, помогал матери и брату, но теперь справляться с этим ему становилось всё труднее.

Винсент, какое-то время витавший в облаках, вернулся на грешную землю. Вот уже десять лет, как Тео помогал ему месяц за месяцем. Что теперь с ним будет? Как он сможет отнимать кусок хлеба у ребёнка? Винсент решил ехать в Париж. Он отправил письмо, в котором писал, что беспокоится о здоровье малыша, рекомендовал для него свежий деревенский воздух, советовал Йоханне приехать в Овер и пожить месяц у доктора Гаше. Дела, которое беспокоило брата, он не касался: «Будь что будет».

В ближайшее воскресенье Винсент уже был в Париже. На этот раз атмосфера там была не такая весёлая, как при его приезде из Сен-Реми. Отношения Тео с его нанимателями были скверными. Тео говорил об этом с братом, сказал также, что решено провести отпуск в Голландии, и это сильно огорчило Винсента. Теперь он останется один на долгие недели, и всё его отдалённое и даже ближайшее будущее словно закрылось от него. Правда, приходил Тулуз-Лотрек, который всех смешил, пришёл и Альбер Орье, чтобы познакомиться с ещё неизвестными ему картинами художника, которым он так восхищался. Но у Винсента уже не оставалось никаких иллюзий относительно своих перспектив. Он решил не задерживаться в Париже и вечером того же дня уехал в Овер. Что-то в нём сломалось.

По возвращении он написал брату, что, рассматривая возможность ухода от Буссо и Валадона, Тео и Йоханна «торопят события». Супруги понимали, что поступили неосторожно. Йо написала Винсенту сердечное письмо, в котором успокаивала его и заверяла, что помощь будет продолжаться. В ответ он отправил письмо, в котором уже не было и следа недавней эйфории. Он благодарил Йо за внимание к нему и за её письмо, которое для него стало «настоящим евангелием, избавлением от тревоги… Это не так мало, когда все мы чувствуем, что можем лишиться хлеба насущного…» (17). Но исправить положение было уже невозможно. Психика Винсента была слишком хрупкой, чтобы перенести такие известия: «Вернувшись сюда, я почувствовал ещё большую тоску, словно меня придавила опасность, которая вам грозит. Что тут поделаешь, жизнь моя подрублена под самый корень, и я уже ступаю по земле нетвёрдыми шагами» (18). Потом он признался, что боялся стать для них тяжёлой обузой.

Письмо Йо на этот счёт его успокоило. Но пришло оно слишком поздно. Тревога Винсента начала уже кристаллизоваться в его картинах, которыми он избывал свои страдания. Каждое слово его писем помогает нам понять всю горечь постигшего его нового испытания. «Вернувшись сюда, я снова принялся за работу, но рука моя почти не могла удержать кисть, и, твёрдо зная, чего я хочу, я написал ещё несколько больших картин. Это обширные хлебные поля под беспокойными небесами, и мне не составило труда найти выражение своей тоски и крайнего одиночества. ‹…› Эти полотна скажут вам то, чего я не могу высказать словами, – что я нахожу в деревне здорового и бодрящего» (19).

По всей вероятности, речь идёт о знаменитом «Хлебном поле с воронами». Поле жёлтого, можно сказать, арлезианского жёлтого цвета, под грозовым небом синего кобальта. На переднем плане три красно-буро-зелёные дороги ведут в никуда. Траурная туча чёрных воронов летит к горизонту и пропадает в правом верхнем углу картины. Здесь присутствуют два хроматических аккорда, имеющих у Винсента символический смысл: ярко-жёлтый с тёмно-синим, дающий эффект ночного неба среди бела дня, как в «Жёлтом доме», и другой – аккорд мучения и смерти – зелёный с красным, как в «Ночном кафе» и «Кресле Гогена». Да ещё траур чёрных воронов как выражение полного одиночества. Жизнь, несомненно, прекрасна, но мой путь в ней ведёт к смерти.

Тео понял тревогу брата и в письме от 14 июля пытался его успокоить: «На самом деле опасность не так серьёзна, как ты мог подумать. Если мы все останемся в добром здравии, это позволит предпринять то, что для нас постепенно становится необходимостью, и всё будет хорошо» (20). Он сообщил, что на следующий день едет с женой и ребёнком в Голландию, а через неделю, после одной деловой поездки в Антверпен, вернётся. Он ждёт от Буссо и Валадона ответа по поводу своего будущего: «Если во время поездки мне удастся сделать задуманное, тогда моё положение изменится к лучшему» (21).

Но действие трагедии началось, и ничто уже не могло его остановить. Создавшееся положение удручало Винсента тем более, что ему предшествовало что-то очень похожее на выздоровление. Не в это ли время он неизвестно каким образом раздобыл револьвер? В таком состоянии тревоги он, похоже, рассорился с доктором Гаше.

Однажды Винсент заметил в доме врача, что одна из картин Гийомена висит на стене без рамы. Он попросил Гаше отдать дань уважения художнику, который был его другом. Гаше обещал вставить картину в раму, но вовремя следующего посещения врача Винсент увидел, что картина всё ещё без рамы, и был этим сильно раздражён. Вызвали столяра, чтобы сделать замеры, но этим дело и ограничилось. Обнаружив, что всё осталось в прежнем положении, Винсент, по словам детей доктора, пришёл в ярость и опустил руку в карман брюк, словно намереваясь что-то оттуда достать. Может быть, револьвер? Гаше остановил его властным взглядом и выставил за дверь. В общем, повторилась сцена с Гогеном, и вновь та же версия о попытке насилия со стороны Винсента – чтобы как-то оправдать дальнейшее.

Никто не видел револьвера, о его существовании узнали только после рокового выстрела. А что можно сказать о враче, который выдворяет находящегося в таком состоянии пациента, не подумав о том, что с ним может произойти? Не был ли рассказ об агрессивном поведении Винсента придуман как средство оправдать отца, который отказался уделить должное внимание своему пациенту? Вероятно, после этого случая, как и в начале пребывания Винсента в Овере, у него не было возможности обратиться к Гаше в моменты обострения тревоги. В последних письмах Винсента Гаше вовсе не упоминается. Ссора была нешуточной и не могла не подорвать доверие Винсента к самому себе. Не имея возможности кому-нибудь довериться, выговорить свою тоску, он после отъезда Тео с семьёй в Голландию вновь оказался в бесконечном одиночестве.

В письме матери он рассказывал об одной из своих картин: «Что касается меня, то я целиком поглощён теперь этим неоглядным, бесконечным пространством хлебного поля на фоне холмов, широкого, как море, нежного зеленовато-жёлтого цвета, бледно-лиловой прополотой и свежевспаханной землёй с ровными зелёными рядами цветущего картофеля. И всё это – под мягким небом голубого, белого, розового оттенков». По-видимому, он говорил о большой картине, названной «Поле под синим небом». Завершая её описание, он заметил: «Я теперь нахожусь в состоянии глубокого покоя, которое требуется, чтобы это написать» (22). После стольких пейзажей без неба это полотно являет образ безмолвной бесконечности, мира, который живёт и будет жить без него.

23 июля, зная, что Тео вернулся в Париж, Винсент писал ему: «Надеюсь, что ты нашёл этих господ в лучшем к тебе расположении» (23). А в отношении себя размышлял, как ему быть дальше. Что делать? Создавать объединение художников? Но результат известен из арлезианского опыта. «С другой стороны, если такой союз образуется, то он всё равно потонет, если суждено потонуть всему остальному. Тогда ты мне, быть может, скажешь, что маршаны объединятся для поддержки импрессионистов, но и это будет ненадолго. И вообще, мне кажется, что личная инициатива всё ещё малоэффективна, а после неудачного опыта захотят ли они его повторять?» (24). Он уже был убеждён в том, что его попытки помочь Тео ни к чему не приведут. Потом, упомянув одну очень красивую картину Гогена, написанную в Бретани, он сделал в письме набросок «Сада Добиньи» – картины, про которую никак не скажешь, что она исполнена тревоги. Он сохранял своё уверенное мастерство колориста.

В те дни уже начавшейся жатвы он вновь писал, если воспользоваться его же сравнением, со скоростью локомотива. В этом яростном творчестве его последних дней родились такие шедевры, как «Пейзаж со стогом соломы», «Улица в Овере» с недописанным небом, несколько пейзажей со жнивьём, в которых, как и в «Хлебном поле с воронами» и в «Корнях и стволах деревьев», напоминающих некую абстрактную фактуру, подтвердилось его совершенное владение техникой штриха кистью.

Если проблемы Тео и продолжали угнетать Винсента, то ни в письме, ни в его картинах нет ничего, что указывало бы на мысль о самоубийстве. Правда, можно заметить, что тон последнего письма печальный, что исчезла бодрая краткость и беглость фраз, свойственная письмам начала его пребывания в Овере. Но большая тревога миновала, по крайней мере, её не чувствуется в последних произведениях. Картины большого одиночества остались в прошлом. Что же произошло в его сознании? Этого мы никогда не узнаем. Но очевидно, что это было связано с проблемами, свалившимися на Тео. Наиболее вероятное предположение: Винсент почувствовал себя лишним, тяжёлой обузой для семьи брата. 27 июля 1890 года он выстрелил себе в левую сторону груди. Пуля не задела сердца.