Текст книги "Svetlyi drive"
Автор книги: Даша Матвеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Вы думаете? – нерешительно произнес он, поднимая руку с колена.
Я, скорее, для вида прикрыла глаза ладонью, а сама сквозь пальцы и опущенные ресницы жадно смотрела, как он расстегивает пуговицы. И это было необыкновенно волнующее зрелище. Температура воздуха была сильно выше нормы. «Станция Хорниво, конечная, поезд дальше не идет. Все, я официально становлюсь опасной для этого господина. Как же непросто будет держать себя в руках. Ну а кому сейчас легко, и не такие квесты проходили», – мне пришлось отвлечься от этих не слишком оптимистичных мыслей, потому что нам пора было двигаться к выходу.
– Еще одна машина? – беспечный великовозрастный мальчик передо мной познавал удивительный мир общественного транспорта и, к счастью, не догадывался, что происходило со мной по его милости.
– Автобус – что-то вроде омнибуса, которые не так давно затеял у вас купец Синебрюхов, – оживилась немного я. Набежала спасительная тучка, микрорайонная жизнь приятно обволакивала зеленью после жаркой открытой площади, становилось почти прохладно, и это походило на настоящее счастье. – Вам приходилось пользоваться таким?
– Нет, как-то не было повода. Моя жизнь вся устроена кругом университета, а летом на Лесном, куда, я слышал, даже ходят какие-то новые машины, но мне привычнее на своих.
– Понимаю, вот этим ребятам тоже, – кивнула я в сторону стоянки автомобилей, – но нам придется еще немного потерпеть общественную духоту, вы уж простите. Нам повезло, что сегодня выходной, а в иной будничный вечер происходящее на остановке очень похоже на эту карикатуру (я решила найти рисунок из сатирического журнала, который, быть может, попадался ему на глаза: там был изображен омнибус и пытавшаяся набиться в него толпа людей). – За два столетия картина час-пика, по-моему, ничуть не изменилась.
Он взял телефон из моих рук и поднес ближе к глазам.
– Да, это, кажется, из «Иллюстрации» Неваховича. Как вы сказали, час пик? Это что же, какой-то новый термин в карточной игре? – конечно, он не понял связь картинки с этим определением.
– Нет, в карточной игре я совсем ничего не смыслю, но могу предположить, что в ней как раз мало что изменилось. Так называют промежуток в пару часов утром и вечером, когда большая часть населения добирается к месту службы и обратно, и оттого дороги переполнены, и есть риск сильно задержаться. В «Онегине» вы помните, конечно, чудные строки про утренний барабанный бой и охтенку, но здесь и теперь эти минуты, боюсь, совершенно лишены чего-то поэтического.
Уголки губ его чуть дрогнули в улыбке, произошедшей, видимо, от радости слышать что-то по-настоящему близкое. Он протянул мне телефон, неловко держась за самый краешек экрана. Я даже забыла о простом и насущном – коснуться отпечатка его руки, меня будто только теперь накрыло осознание. Человек, которому посвящен «Евгений Онегин», души прекрасной, святой исполненной мечты, все вот это, – ехал сейчас со мной в 774-м автобусе. До того я как-то не придавала этому самостоятельного значения, весь его опыт был для меня лишь частью необыкновенно обаятельного облика. Но нужно было признать, что передо мной не просто очень симпатичный мне мужчина, но… живой носитель культуры? Нет, мне решительно это определение не нравилось – меня же всегда безумно раздражало, как во всех источниках о нем пишут «друг Пушкина», «критик пушкинского круга», «корреспондент Гоголя». Мне же, напротив, был интересен и важен именно он сам, а все эти отсылки – лишь постольку поскольку, и как способ проложить между нами необходимый хрупкий мостик, пока единственный.
Мы ехали двухполосными почти дремлющими окраинными улицами среди склоненных липовых крон, только ровный шум мотора населял звуками тишину, и он молчаливо смотрел сквозь отмытое стекло по-детски завороженным взглядом. Сейчас я при всем желании не могла совпасть в этом с ним, хотя обычно каждый раз разглядывала пролетающие панельки снизу вверх, как произведения искусства, в которых заключена жизнь человека. Но теперь красота будто вся была взята из мира и тепло воплощена рядом, так близко, но при этом совершенно недостижимо.
Я немного тревожилась оттого, что он не задает никаких вопросов – помнила его удивительную открытость новому и живое любопытство, с которым он, например, будучи уже за шестьдесят, живя в Париже, ходил всякий день на публичные лекции в Сорбонну. Но стоило понимать разницу и попытаться представить себе его положение – он все еще, кажется, был не вполне успокоен и утвержден среди этого странного и не совсем запланированного путешествия. С другой стороны, я была крайне рада, что он не спрашивает меня о принципах работы автобуса или политическом строе, например. Но больше всего мне хотелось бы не говорить самой, а слушать его – бесконечно и о чем угодно, и я всем сердцем призывала тот момент, когда это станет возможным.
– Какой необыкновенный мятный цвет! – не сдержалась я, выхватив взглядом свежевыкрашенную девятиэтажку, блеснувшую солнечной стороной. Но мы пронеслись мимо слишком быстро, он только успел шевельнуть бровями, и мой невольный возглас остался единственной репликой на нашем коротком пути.
– Добро пожаловать на район, или как бы сказали у вас… слободку, – не очень уверенно выговорила я, когда мы приземлились у островка остановки. Меня слегка мутило от бензинного духа и всей этой разреженной, все еще не вполне вероятной атмосферы происходящего. Я боялась спросить, как он вообще себя чувствует, дыша московским воздухом, но, видимо, его внутренний дискомфорт пока заставлял забыть о чем-то физическом. Эта попытка понять его уберегала меня от жалости к себе перед его замкнутым и недоверчивым молчанием.
Перед нами была перспектива бесконечной, весь район образующей улицы, и кругом, сколько хватало глаз, простиралось панельно-кирпичное царство. Со своей прекрасной симметрией окон и избытком проводов, с выцветшими фасадами и яркими пятнами балконов, наполненных каждый своей устроенной пестротой.
– Какое, однако, грандиозное торжество человека над природой. И это в таком удалении от Москвы, – проговорил он.
Урбанизация сейчас, кажется, получила один из самых изящных эвфемизмов, но в его лице я не прочитала прямого отторжения к увиденному – на нем все еще стояла какая-то ровно разошедшаяся оторопь. Но мне было безумно приятно, что он сумел увидеть какой-то след красоты в том же, где всякий день замечаю я.
– На самом деле, мы все еще в Москве, хоть и почти на самом ее краешке. Город окружен кольцевой дорогой в более чем сотню верст. Представляете, какое на самом деле логичное нарастание кругов произошло со временем: Кремль, Китай-город, Белый город, Земляной Вал, который теперь называется Садовое кольцо, потом Камер-коллежский вал – теперь третье транспортное. Кажется, Грот довольно подробно писал вам о своем путешествии по нему, – проговорилась я и осеклась – это было, пожалуй, чуть больше информации, чем мне следовало обрушивать на него в первый же день. Но мы подходили к дому, и, с другой стороны, занять сейчас чем-то его мысли беспокойной мне показалось очень кстати.
– Как, вы и переписку с Гротом читали? – будто даже порозовел он лицом, и в нем проступила какая-то сложноопределимая черта, похожая на радость встречи.
– Да, вы же, кажется, сами были не против ее издания.
Он только легко кивнул. Мы подошли к подъезду, я стала доставать ключи, а он стоял, запрокинув голову, и, кажется, пытался вместить величину здания, в которое ему предстояло войти. И это был, пожалуй, самый значительный взгляд, который встречала обыкновенная шестнадцатиэтажная свечка, один из трех корпусов, выросших лет десять назад рядом с советской панелькой под тем же номером.
Нам открывался маленький лифт, и я могла бы предвкушать лучшие несколько секунд невесомости среди единственно возможной сейчас близости между нами. Но меня беспокоило, как он смирится с существованием в двушке с незнакомой женщиной после его ректорского флигеля в три этажа, где он жил один, и где теперь, наверно, помещалась половина администрации СПБГУ. С другой стороны, мне больше нечего было ему предложить, да и выбор перед ним стоял невеликий. К тому же он, как масштабно мыслящий человек, пожалуй, уже успел составить мнение, что в мире стало… немного более тесновато, чем два века назад, и мог сделать вывод, что пространство для жизни сильно сжалось.
Мяуканье кота было слышно еще из-за двери.
– Здравствуй, Лев, – вежливо тесня его от порога, проговорила я, – это Петр Александрович, его следует любить и жаловать, – я старалась быть как можно непринужденнее, не оглядываясь на него и будто ища поддержки в пушистом недоумевающем существе, размеренную жизнь которого мы, казалось, тоже слегка нарушили.
– Прошу вас. Вы можете пока пройти в столовую, – старалась не унывать и приглашала я, сумев избежать простонародного слова кухня, – а я приготовлю вам комнату.
Он кивал и сдержанно благодарил, но, как мне показалось, слегка каменея лицом. Думаю, он уже начал подозревать, что бесконечная анфилада перед ним не откроется. Или, быть может, его смутила картина с полуобнаженной Клеопатрой, обнимающей льва, в полстены прихожей? Или моя не заправленная постель в приоткрытой комнате? Боюсь, количество смущающих факторов вокруг просто превышало возможности этой светлой головы.
Я решила перенести свои вещи и освободить ему спальню – просторную, с эркером и искусственным камином. Подоконник был заставлен цветами, а тяжелые гардины, шкафы с сервизами и зеркалами, и белая шкура неизвестного медведя на полу создавали вполне классическое впечатление. Его почти не нарушала лаконичная плазма на стене, но чуть мешала и всему облику комнаты, и перемещениям по ней беговая дорожка. Я подумала, что такое изобретение вполне могло заинтересовать моего гостя с его приверженностью зож. Представила его в процессе познания и беззвучно рассмеялась, застилая постель и думая, что для вылазок в город придется одолжить у Андрея что-то из его вещей – по комплекции они примерно совпадали. Я надеялась, что Катя и ее муж смогут простить мне это самоуправство, но думала, что едва ли смогу рассказать им все, как было. Поделиться происходящим даже с близкими казалось мне невозможным – слишком он, едва появившись, наполнил мое здесь и сейчас, и слишком он был для меня… сокровенным человеком.
Я огляделась – комната показалась мне вполне достойной принять его, единственной смущающей деталью показались картины Дали, творчество которого любила Катя, но ничего не поделаешь, знакомства с модернистским искусством ему все равно не избежать. Надо же с чего-то начинать. Меня ужасно беспокоила и тяготила необходимость смущать его всякими бытовыми подробностями существования, и еще больше то, что я невольно все равно буду его стеснять, а он, в силу своей интеллигентности и безвыходной ситуации, станет отвечать лишь учтивым молчанием. Я подумала было даже уехать в свою загородную квартиру, но оставить его одного со всеми благами цивилизации и необходимостью ухаживать за котом – пожалуй, тоже было слишком.
Зайдя на кухню со словами «Все готово, вы можете…», я осеклась: он сидел на диванчике, поставив рядом чемодан, на котором лежал раскрытый журнал, а на коленях его устроился Лев, и оба были заметно довольны сложившимся положением. На пару секунд я просто зависла, любуясь его широкой ладонью, перебиравшей шерсть кота. В эти мгновения мы все трое, пожалуй, поймали какой-то маленький медитативный приходец.
Как же просто – он нашел какую-то неуловимую поддержку в этом совершенно вневременном существе, равном природе и самому себе, лишенном всяких модификаций внешности и поведения, которые, наверно, успели напугать его в людях, включая меня. Котейко тоже кайфовал – со мной ему явно не хватало тактильного внимания, которое я в свои короткие послерабочие вечера не успевала ему обеспечить. А тут ребята просто нашли друг друга.
«Слушай, Троцкий, как ты это сделал? Я призываю всю классическую литературу и интернет, изыскиваю выражения, чтобы снискать хоть маленькое доверие этого господина, а ты просто взял и забрался к нему на колени?»
Я посмотрела на Льва с нескрываемой завистью, а тот, завидев меня, лихо разомкнул объятья, остановив пригревшуюся руку на половине жеста покоиться в воздухе, и призывно подбежал к миске. Ну конечно, лирика закончилась – пришел источник кормежки. Я торопливо достала кусок размороженного мяса, оставив Льва вкушать его, и обернулась к моему гостю, выражение лица которого снова приняло какой-то озадаченный оттенок.
– Я так рада, что вы… нашли общий язык, – осторожно присела я рядом. – Лев, он… чувствует хороших людей. – Вот что это сейчас было, и, главное, зачем я это сказала? – Ух ты, «Современник»! – не сдержалась я, увидев раскрытую обложку, и порадовалась, что замну свою максимально неловкую попытку подката. Нет, насколько глупеют влюбленные люди, никогда не перестану этому удивляться.
Я с удовольствием заметила, как его лицо чуть порозовело маленькой издательской гордостью. Мои нелепые слова он, кажется, вообще пропустил мимо ушей.
– Да, я привез его для Василия Андреевича, – с неприкаянной улыбкой протянул он.
– У меня как раз был вопрос – нет ли у вас чего-то из вещей, с чем вы готовы бы были безбольно расстаться? Предполагаю, что эти экземпляры у вас не последние, а букинисты смогут предложить за них неплохую цену, и через это вы сможете… располагать какими-то средствами.
Финансовая тема, как и бытовая, была очень болезненной и неловкой, попытаться деликатно помочь ему обрести какую-то независимость было главной моей задачей на сегодня. Я догадывалась, конечно, что на сносный гостиничный номер вряд ли получится насобирать, и, кого я обманываю, мне бы меньше всего этого хотелось, но попытаться все равно стоило. Самое главное было, чтобы он не чувствовал себя ничем стесненным и обязанным мне. Как же мучительно сложно было говорить о таком с человеком, к которому я испытывала все большую нежность, продолжая натыкаться на стену, что будто бы чуть подтаивала, но все равно оставалась бесконечно непроницаемой.
–… Вы позволите, мы обсудим это и проговорим наши планы за ужином?
Он кивнул почти оживленно – кажется, ему польстил тот факт, что его скромный издательский труд, плод больших идеологических надежд, которому он посвятил девять лет жизни и вложил в него столько сил и средств, в этом странненьком мире считается библиографической редкостью.
***
Мы сидели за столом, и маленький квадратик кухни представлял среди галереи несимметрично освещенных окон, в глазах соседских панелек, вполне идиллическую картину. У меня даже нашелся куриный суп, а по части сервировки у Кати все было красиво, оставалось только достать яркие блюдца и блестящие приборы. Я впервые за не знаю сколько лет цивилизованно ужинала на кухне за накрытым столом, а не за компьютером в темноте, за полчаса до сна. Я не могла проглотить ни ложки – меня все продолжало поколачивать, но налила себе немножко и усердно делала вид, что ем. Он в собственном смятении, к счастью, не настроен был глядеть в мою тарелку.
– Завтра мне нужно съездить по разным делам, – я не стала уточнять, что главной моей задачей будет побывать на работе и добиться внеочередного отпуска, – и после смогла бы заехать к букинистам, узнать про «Современник». Если бы вы оставили на форзаце автограф, мне кажется, это сделало бы его еще более привлекательным.
– Вы думаете? – вытирая уголки губ салфеткой, что я кстати умудрилась положить рядом с ним, проговорил он. – Это, право, так странно осознавать, что журнал, который почти никому не был интересен, который я издавал себе в убыток, теперь представляет какую-то ценность.
Я полагала все свои силы, чтобы не рассыпаться от умиления и продолжать решать деловые вопросы.
– Как видите, время все расставило по местам. Я не смыслю в букинистике, но, думаю, все должно выйти неплохо. Но а вам предстоит испытание – побыть в этих стенах в одиночестве, то есть, в компании вашего нового друга и в окружении всех этих замысловатых… приборов, – обвела я взглядом кухню. Вы позволите кое-что разъяснить вам?
Он с какой-то пионерской готовностью кивнул. Лицо его чуть зарумянилось, а глаза подернулись уже не тем тревожным блеском, что я замечала прежде, но почти доверяющим спокойствием. Я пересела на диван рядом с ним и протянула телефон на ладони. Симку я переставила в старенький, который умел только звонить, а ему оставляла свой, как способ экстренной связи и единственный доступ к досугу, который смогла для него придумать. Из книг в квартире мне встретился только Лавкрафт, и я подумала, что это не лучшая идея для его знакомства с модернистской литературой.
– Какому чтению вы думали посвятить свои дни у Василия Андреевича? – спросила я.
– Хотел вместе с автором заняться разбором восьмого тома готовящегося собрания его сочинений, – почти рассмеялся он, – ехал и думал, как буду общаться с дорогим Жуковским и в живом, и в книжном виде.
– А случилось вот в электронном, – отвечала я, – продиктуйте мне, пожалуйста, названия текстов.
– Рустем и Зораб… восьмая песнь «Одиссеи», – начал перечислять он, а я торопливо записывала в заметки и тут же загружала в приложение.
Объяснить ему, как пользоваться читалкой, было не так сложно, а интернет я решила отключить во избежание нежелательных информационных поводов. Еще показала ему, как включать музыку – после долгих раздумий остановилась на Of Monsters and Men – я подумала, эти искренние и размеренные ребята интонационно подойдут ему, любящему, к тому же, все северное и скандинавское. Да, я знала, что они исландцы, но из скандинавов мне на память пришли только Him, и это был не тот вайб.
Он совершал свои первые шаги в знакомстве с техникой перед моими глазами, так трогательно оглядывался и сверял со мной каждый жест, а я наслаждалась узаконенной возможностью видеть так близко его неуверенные старательные пальцы, опущенные ресницы, тени движения на губах.
– Какая досада! – вдруг откинул он голову на спинку дивана, опустив телефон на колени.
Я насторожилась, чувствуя наравне с маленькой тревогой какой-то обнадеживающий сквознячок – все-таки он не таил свои эмоции, а готов был озвучить их.
– Что такое? – осторожно подняла на него глаза.
– Прошу прощения, я просто только что понял, что не взял ни горстки своего табаку, а отыскать такой же в нынешних… обстоятельствах думаю, надежды нет.
– Пожалуй, вы правы, – протяжно отвечала я, путаясь в противоречивых мыслях, что вызвала во мне его реплика.
С одной стороны, я немножко ликовала: если он вспомнил о такой второстепенной вещи, как табак, значит, острый стресс прошел, он понемногу осваивается и, что еще чудеснее, начинает доверяться? А я, кажется, начинаю узнавать его, такого, к которому привыкла по своим представлениям, – открытого и непринужденного. И, несмотря на то, что мне безумно хотелось угодить ему и сделать его день по возможности комфортнее, гораздо более значимым представлялось помочь по-настоящему – приложить усилия, чтобы он бросил курить, например? Ведь потребность исполнить любое его желание на самом деле совершенно эгоистична, мне просто на глубине хочется быть для него удобной и хорошей, чтобы заслужить что-то, а ничего подлинное так не работает. Но и здесь меня останавливало сомнение: кто я такая, чтобы указывать ему, и не слишком ли много пытаюсь на себя взять? В общем, следующая реплика далась мне нелегко.
– …Меня удивляет, что ваш доктор Нордстрем – он же прогрессивный человек, неужто никогда не говорил вам о том, что курение вредит здоровью?
– Нет, он лишь рекомендовал не употреблять кофе и вино, а по утрам обтираться мокрым полотенцем.
Вот зачем он это сказал? Его невозмутимый тон еще живее обрисовал в моем воображении картину утренних процедур, которые будут теперь проходить, черт возьми, в моей ванной. Кажется, мозг совершил слишком много операций за сегодняшний день и вместо стратегических решений был способен подкидывать мне лишь соблазнительные сюжеты. Я закусила губу от невольного смеха, пытаясь вернуть себе прежний настрой на серьезность.
– Это странно, правда, я ничего не смыслю в истории медицины – быть может, он и сам не знал. Ладно. Сколько вы выкуривали в день примерно?
– Да, собственно, одну сигару после обеда, оттого и теперь чувствую себя непривычно, лишившись этой возможности.
– Хорошо, пойдемте, давайте попробуем, – решительно проговорила я, увлекая его за собой.
Он, как-то легко покорившись и ничего не спрашивая, последовал за мной на балкон.
Мы прошли сквозь комнату, где теперь предстояло обитать мне, и я запоздало заметила ворох постельного белья и вещей, который торопливо кинула на диван, и пробормотала что-то извинительное. Но его, кажется, смутило не это – я даже почувствовала, как он чуть подался в сторону от стены, где висело довольно большое живописное полотно, изображавшее совершенно лысую женщину с неестественно круглой обнаженной грудью. Стены в комнате, кроме того, были вызывающе красного цвета, и мой классический реципиент своим выражением лица перед всем этим напомнил мне маленького кота в сапогах, попавшего во дворец Карабаса. Вот он переводит смущенный взгляд на другую стену, а там его ждет «Сон» Дали. Мне очень хотелось как-то тактильно поддержать его, но я понимала, что в настоящий момент это сможет вызвать лишь отторжение. Как же нелегко мне, будучи частью этой непонятной пугающей реальности, становиться ему ближе.
– Современное искусство, вы не пугайтесь. Придется привыкнуть… хотя бы на какое-то время.
Мой бодрый тон к концу фразы сбился на почти извиняющийся.
– Зато поглядите, как тут хорошо! – мы вышли на балкон, и я призывала все духи района или даже Северного административного округа слететься сюда и сгустить под нашими окнами окраинную красоту.
– Право, это что-то необыкновенное, – наконец, нарушил он молчание – вид с девятого этажа явно его впечатлил.
Он оперся локтями о подоконник, скрестил пальцы и по-детски опустил на них подбородок, обводя завороженным взглядом открывшуюся панораму.
– Я даже не знаю, с чем это сравнить… я бывал на Иматре и думал, что там получил свое предельное представление о высоте, но там был какой-то первобытный шум и дух, а здесь… – кажется, специалист по русскому слову растерял все слова.
– Торжество человеческой жизни, которая, как мне кажется, очень гармонично вписана в природу. Вы поглядите на эти деревья, задевающие кронами стекла, на эти следы ветра и дождя на фасадах домов – все переплетено и устроено в такое общее обжитое пространство.
– И это после Вавилонской башни люди осмелились… и не прогадали, – вдруг сказал он.
«Тот, кто посмеет – получит в награду себя», – вспомнила я одни из самых любимых слов на свете, которые в эту минуту удивительно попадали, но цитировать их ему теперь не показалось уместным.
– Кстати о Вавилонской башне – поглядите туда, – показала я ему направо, где при ясной погоде, как теперь, вполне просматривался силуэт Останкинской. – Это то самое строение, что вызвало ваш восторг на нашем пути. Если хотите, вы могли бы подняться туда. Нет, не своим ходом, такой же машиной, как в этом доме.
– Боюсь, мне пока хватит впечатлений, – уверенно, но как-то необыкновенно мягко произнес он. – Однако вы, кажется, пытались таким образом отвлечь меня от мыслей о сигаре? – в его тоне впервые послышалось такое лукаво-любезное обращение, что у меня будто обрушилось что-то под ребрами.
– Признаться, да, и я готова принять свое поражение. Но если вам очень уж хочется, – я отошла чуть в сторону и, зажмурившись, достала сигарету из пачки. Со своей сверхчувствительностью я просто не могла видеть эти предупреждающие картинки с болезнями на этикетках, отворачивалась даже от витрин. Так что теперь мне постыдно не хватило духу провести с ним наглядную лекцию о вреде курения. Я втайне надеялась, что ему просто не понравится Катин «Гламур», и мы решим эту проблему. То есть, мне хотелось думать, что его привычка не настолько тотальна, чтобы отказ от нее вызвал тот тяжелый набор типичного курильщика. Но приходилось допускать мысль, что какие-то побочки и в его случае возможны, эмоциональные в том числе, а значит, мне будет с ним еще сложнее. Да, всегда оставался вариант поехать в пафосный табачный отдел и найти что-нибудь для него привычное, я даже знала человека, который мог бы помочь мне с выбором. Но я вспомнила про его воспаление легких, которое якобы произошло от чрезмерных закаливаний, но кто знает. Да, я не смогу и даже не пытаюсь менять историю, но у меня не получится остаться спокойной, если я не сделаю все, что от меня зависит. Это был челлендж, я хотела попытаться хоть как-то помочь ему, даже если это обернется невозможностью воплощения моих собственных желаний. Меня начинало мутить от собственного мнимого благородства. «Вот он стоит передо мной, совершенно отдельный, прекрасный и недосягаемый, что я вообще знаю о нем?» Но сигарета уже лежала перед ним на подоконнике, а я протягивала зажигалку.
– Простите, но я боюсь зажигалок с детства, вам придется самому извлечь огонь. Бытовое развлечение нашего века – почувствуй себя Прометеем.
