Текст книги "Svetlyi drive"

Автор книги: Даша Матвеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Даша Матвеенко
Svetlyi drive

Все счастье вечной жажды в нас

Не утолит, не успокоит

П.П.

Пахло локомотивами, согретым на солнце креозотом. Даже сюда, в стеклянное торжище вокзального павильона, доносился этот призвук красоты. Я аккуратно уместила рюкзак на движущейся ленте и успела размяться за эти несколько секунд, пока он полз по ней, чтобы снова навалиться на мои плечи. Ничего, прекрасное не бывает легко – говорили греки, даже если оно представляет из себя нехитрый набор, который выслала мне бабушка транспортной компанией: пара заготовок, что-то сырокопченое и четыреста двадцать вторая маечка из секонда. К языкам любви, человеческим или ангельским, я старалась относиться чутко, даже если они были мне непонятны. А бабушку в ответ я, к сожалению, ничем не могла порадовать, кроме скромного принятия и телефонной благодарности. Но теперь, вместо того, чтобы перейти на свою электричку, которая доставит меня вместе с ношей домой, я зачем-то шла по залу ожидания дальнего следования на Ленинградском вокзале. Видимо, решила, что, приблизив к себе Петербург хоть на пару десятков метров, я стану чуть меньше по нему скучать.

Странность в моих отношениях с городами заключалась в том, что, неспешно планируя переезд, я в то же время уже начинала скучать по Москве. Городу, который я слишком любила и знала, который сделал меня мной, по которому я могла бы водить экскурсии. Но они, пожалуй, были бы настолько специфическими, что оставалось совершать их с воображаемыми реципиентами. Как я, впрочем, и поступала.

Несколько лет я почти жила в пределах бульварного кольца, и мой вечерний взгляд – когда присыпанный пеплом, когда – метафизическими блестками, одним из первых замечал на обломках Белого города какое-нибудь новооткрытое злачное место, хотя я в таких никогда не бывала. Патриаршие, где толпились максимально пафосные автомобили, прогуливались блестящие женщины с огромными ресницами или звенели цветными стаканами милые подростки с открытыми в любое время года щиколотками, были частью моего будничного маршрута. Часто, пробираясь сквозь роскошествующую толпу после какого-нибудь двенадцатичасового рабочего дня, я вновь и вновь испытывала свое человеколюбие. Чаще было безразлично, чем как-то еще, разве что какой-нибудь возглас из пробки в двадцать два сорок четыре: «Ребяяяята, скорееее, я за алкашкой опаздываю!» умел вызвать у меня примиряющую с миром улыбку.

Два года назад мне пришлось перебраться в Подмосковье – казалось бы, самое ближнее, но тут началась совсем другая история. Частный сектор, электрички, выходная лень – в центр я теперь попадала в лучшем случае раз в месяц и с грустью начала наблюдать новые названия и меняющиеся лица домов-свидетелей прежней меня. Зато приезды-приходы в город стали получать новую остроту, так что я могла расплакаться от красоты над каким-нибудь указателем на дом Вяземского, который совершенно не замечала много лет прежде. Да, в восторг меня по-прежнему приводило смешение эпох, слои культуры, которыми несметно и несчетно, чудесно и непостижимо продолжал обрастать этот город. Я смотрела на палаты шестнадцатого века и представляла, как архивны юноши собранно проходили мимо них своим утренним рабочим маршрутом, а вечером эти же колокола провожали Пушкина, который шел читать свежего «Бориса Годунова». Переплетение проводов, крафтовых вывесок и дорожных знаков вовсе не мешало, напротив, я иногда рассказывала своим воображаемым реципиентам двухсотлетней давности, что да как.

К чему были все эти мысли, в которых я коротала странное неуместное состояние не-пассажира, не провожающего и не встречающего, забредшего на вокзал? Собственно, к тому, что мне выпал летний шанс почти месяц пожить в настоящей московской квартире – несмотря на относительную взрослость и независимость, для меня это было все еще роскошью, пусть я к ней и не стремилась. Тетя с мужем уехали в Крым и вверили моей заботе кота по имени Лев (я прозвала его Лев Давидович или просто Троцкий), а вместе с ним – чудную двушку в Лианозово. И оказаться внутри МКАДа одичалому сельскому жителю мне сейчас было очень уместно. Готовясь к маленькому переезду, я думала, что именно это время было мне дано, чтобы как следует вдумчиво попрощаться с Москвой. Конечно, не с туристическими ее местами, многие из которых, не будучи по рождению москвичкой с обязательными школьными экскурсиями, я так и не посетила. И даже не с намеренными флешбеками, чтобы под Рамштайн завернуть каким-нибудь страдальческим маршрутом утраченной юности. Но ради встречи с городом, отделенным, насколько возможно, от себя и всего навязанного, в котором останутся только велеречивые застывшие реки, истории, рассказанные временем. Не сильна в английском, но мне кажется, жизнь города с самого его основания и в каждый момент настоящего – это Present Perfect Continuous.

Несмотря на всяческие вольные и невольные упражнения по расширению осознанности, на перроне, где у тебя нет формального повода находиться, все-таки чувствуешь себя неприкаянно. Прежде, когда я переживала все поострее, это, наверное, могло показаться таким намеренным сгущением собственного чувства отшвырнутости от мира. Вроде как включить Радиохед, когда и так все не очень. Теперь же было лишь механически неуютно – люди деловито волочат багаж, говорят по телефону, целуются на ходу, а я, чтобы не быть камнем преткновения, стою в сторонке и жду, пока очистится горизонт. Хочется посмотреть туда, на круглое депо – ровесника дороги, о которой я имела неосторожность почти написать роман. Блок говорил, что главное для писателя – чувство пути, для меня же эта формула была воплощена вполне буквально: именно железная дорога своей гремучей чарующей красотой заставляла меня пытаться что-то говорить ей в ответ.

Среди самых вальяжных питерцев, медленно тянувшихся к «голове поезда», мое внимание невольно обратил старомодно одетый мужчина с ретро-чемоданчиком. Я сразу представила, что он догоняет съемочную группу какого-нибудь исторического фильма и просто не успел переодеться в дороге. Поток сознания как обычно начал гундеть: «А вот, если бы я была такой обаяшкой, как одна моя подруга, то подошла бы познакомиться и узнала, нет ли у них вакансии консультанта». Да, это была работа мечты, недосягаемая, как и положено быть мечтам. С приближением шагов «исторического» господина мне становилось все более грустненько – он оказывался еще и в моем вкусе. «Ну ок, значит, сейчас подтянется усталая жена с выводком детей или, наоборот, какая-нибудь… чикуля», – старалась я быть этичной даже в мыслях, какая молодец.

Но перрон пустел, и больше пассажиров не выходило, только громыхал тележкой рабочий, и очень колоритная парочка в сланцах, бросив сумки на асфальт, недвусмысленно выражала радость встречи. Ретро-путешественник с какой-то неуверенной оглядкой двигался вдоль края платформы, оборачиваясь на каждое голосовое объявление. Еще не разглядев его черты, я заметила во всей его фигуре опасливое любопытство. Я не могла перестать наблюдать за ним, но в то же время боялась показаться навязчивой. Решив сделать вид, что читаю что-то в телефоне, я опустила голову к экрану, но вскоре почувствовала на себе взгляд и заметила, как он приближается ко мне. «Всего лишь топографическая справка – единственное, что я могу дать случайному человеку», – отчего-то затрепетав, убеждала я себя, сжимая запотевший гаджет в ладони и продолжая изображать сосредоточенность.

– Мадемуазель! – услышала я и была впечатлена.

Чувак, наверное, еще не вышел из роли, да и, пожалуй, принял по пути что-нибудь дорогое и хорошо выдержанное. Оттого и походка такая нетвердая. Мне показалось, что голос его – очень поставленный, но при этом необыкновенно обволакивающий, тоже походил на хорошее вино, хотя я была не алкогольным экспертом ни разу. Правда, странно было, что такого изысканного господина никто не встречает. Но, быть может, на парковке уже ждет милый эскалейд, и скоро он шагнет к бархатной обивке и запахам лучшей жизни, чтобы сделать следующий шаг у какого-нибудь великолепного подъезда в закрытом дворе. На той стороне реальности, которой я никогда не буду причастна. Которая теперь лишь коротко обдает меня, а я уже думаю о том, какое она оставит во мне послевкусие. Я подняла вопрошающий взгляд с обыкновенным своим выражением пионерской готовности оказать любую топографическую помощь. Подсказывать дорогу я умела и любила, и это порой бывало едва ли не единственным моим способом общения в некоторые времена. Но я бы бессовестно обманула себя, если бы сказала, что не жду сейчас от его реплики ничего большего.

–… Вы не обяжете меня ответом – куда я прибыл?

Он мягко улыбнулся, и я разглядела его лицо. Точнее, сначала обратила внимание на брови, остановилась на глазах… Если бы я когда-нибудь что-то употребляла, то подумала бы, что теперь меня догнали все химические опыты, но так не бывает. Нет, это, безусловно, вполне типичная русская внешность, мало ли на свете похожих людей, тем более, разделенных временем. Но его костюм, и растерянность, и «мадемуазель»… Будь у меня враги, я бы подумала, что это очень жестокая шутка, но врагов, тем более, с такими возможностями, у меня не было. Я собралась: нужно было попытаться выдать ответ, кто бы ни стоял передо мной в ожидании.

– Москва Октябрьская. Ленинградский вокзал, – немного придавленным эхом бодрой электричковой женщины прозвучала я.

Он выдохнул будто с маленьким облегчением, услышав знакомое слово.

– Признаться, я в свои годы впервые доехал до Первопрестольной, но никак не ожидал найти ее… такой.

– Вас что-то удивляет? – настороженно спросила я, пытаясь не разглядывать так неотрывно его манжеты, странный галстук, длиннополый сюртук. В лицо его я просто решила не смотреть – хотелось разобраться в ситуации на трезвую голову, хотя бы попытаться держать все под контролем. К тому же, у него это, кажется, получалось немного хуже, и мне стоило стараться за двоих.

– Право, да, – многозначительно оглянулся он, будто призывая меня последовать за его взглядом и в чем-то убедиться. – Готов поклясться, – остановив взгляд на поезде, равнодушно попыхивающем на свободе, увереннее заговорил он, – что на станции у Знаменской площади11
  Знаменская площадь – дореволюционное название площади Восстания в Санкт-Петербурге


[Закрыть] я садился в совсем другую машину…

Этот топоним подействовал на меня почти шоково. Стоп, нет, ребята, настолько заиграться нельзя, и алкоголем от него не пахнет нисколечко, и вещества так, я догадываюсь, не умеют. Какая к черту Знаменская площадь, господа? Нет, я не вывожу, можно, пожалуйста, очнуться от теплового удара в комнате отдыха зала дальнего следования?

Он был так увлечен своей историей, что не заметил, как я изменилась в лице и обхватила голову, пытаясь хотя бы таким образом контролировать происходящее. Но, казалось, кукуху я уже упустила.

– …И до Бологого все шло спокойно, я отобедал в ресторане первого класса и решил вздремнуть, потому что, по словам служителя, езды было еще часов десять. Но меня разбудили гораздо раньше, уже совсем другие люди, я долго пытался понять, что не сплю, и вот до сих пор, признаться, не совсем в этом уверен.

Он замолчал, а я продолжала отстраненно разглядывать себя: запоздало порадовалась, что одета вполне сносно, то есть, в юбку почти до щиколоток и светлую рубашку – конечно, не кринолин, но какая-нибудь условная кушелевская мещанка, приносившая ему на дачу молоко, могла выглядеть отдаленно похоже. Стоп, неужели все это всерьез происходит со мной? Если так, то помощь все-таки больше нужна ему, чем мне. Потому что время на моей стороне. Точнее, я на стороне настоящего времени.

– Милостивый государь, – нетвердо и будто еще решаясь обратилась я к нему. Я была почти уверена, что не ошибусь, назвав его по имени, но решила пожалеть его без того пораженное воображение. Сейчас хотелось максимально сухо понять, что нам со всем этим делать дальше. – Вы брали билет только до Москвы или обратно до Петербурга тоже?

– До Москвы, а разве могло быть иначе? – потянувшись к воротнику, проговорил он.

– Прошу вас, поглядите в своих вещах, в карманах – нет ли там билета? Давайте отойдем сюда, так будет удобнее, – показала я на случайный парапет, на удачу оказавшийся даже чистеньким. Чувствовала себя немного гидом по собственному трипу, если такое возможно.

Я чуть отошла в сторону, чтобы не смущать его. Он начал, не теряя спокойствия, аккуратно перерывать свой чемоданчик, проверять обшлага рукавов и карманы своих бесчисленных жилетов. Даже теперь, черт возьми, среди этого безумного адреналинового квеста, я почувствовала, что в этом зрелище было что-то волнующее. Значит, не пропаду, – поспешила я сделать такой вывод, но не то чтобы очень уверенный.

– Вот, мадемуазель, какой-то документ нашелся в моих вещах – готов поклясться, я вижу его впервые, – протянул он мне теплую, чуть дрожавшую ладонь.

Я взялась за листок неспокойными пальцами. Ну конечно, впервые, дружочек, я тоже. За те годы, что я не покупала билеты в кассе, РЖД успела не раз поменять дизайн.

Москва – Санкт-Петербург, Красная стрела, купе, место 11-е, 8е августа…То есть, у меня есть две недели – моя не всегда полезная привычка определивать прекрасное теперь столкнулась с прямой необходимостью. Дальше в билете стояло имя: Плетнев-Петр-Александрович.

Я вздрогнула от боли – ужасно неудачно прикусила язык – и зажмурилась до цветных мушек перед глазами. Инстинктивно приложила руку ко лбу, а другую, с билетом, вытянула в сторону, будто удерживая равновесие. Он, видимо, понял, что со мной что-то не так, и поймал билет почти на лету, невольно сжав и мою ладонь. Я подняла к нему лицо, которое сильно постаралась сделать попроще.

– Я очень рада вас видеть.

Правда, мне стоило максимальных усилий выговорить сейчас что-то цензурное и членораздельное, а внезапно получилась почти любезность. Я могла бы, пожалуй, почувствовать себя молодцом, но ресурсов на это уже не хватило.

Пока он, неловко разжав мои пальцы, расправлял билет на ветру, и маленький румянец спускался к его мочкам, которые обволакивал солнечный свет, в мою голову пытался вместиться какой-то неконтролируемый поток бегущих строчек.

Как не быть навязчивой скотиной? Как отпустить его одного, без денег и связи, с игрушечным чемоданчиком, в этот немилосердный город? С этой боязливой оглядкой, которая лишь меня умиляет, но остальным он может показаться потенциальным пациентом больнички имени Кащенко, куда я в свое время не прошла кастинг. Неужели это чудо поедет сейчас со мной в крюковской электричке? Стоит ли рассказывать ему про мировые войны и гулаги? Как спрятать от него даты его же собственной жизни из Википедии? Стоп, то есть, мне придется ходить по дому в одежде? Во всяком случае, какое-то время… Нет, а если попытаться поменять ретро-денежки и дать ему возможность провести эти две недели самостоятельно? Можно ли цитировать ему его же письма? А как быть с литературой модерна? Он же совершенно беспомощный, в бытовом смысле он оказался почти что в чужой стране – другие люди, сильно другой язык… Хотя кого я обманываю – мне же просто не хочется его никуда отпускать. Да, передо мной человек, о котором я знаю все, что можно взять из документальных свидетельств, кроме неизданных писем, до которых не успела добраться. И вот жизнь подвезла мне расклад поинтереснее. Человек, с которым я столько раз за последние месяцы замечала то милые и смешные, то совершенно космические совпадения, и почти готова была влюбиться. Вот здесь стоило признать, что мозг, кажется, перестает вывозить и обрабатывать столько информации. Какая-то ее часть, во всяком случае, совершенно точно уже устарела. Вот прямо сейчас. Собственно, весь этот поток обернулся во мне в несколько секунд перед его ответом, я краем взгляда дотянулась до уголка его рта и поняла, что все уже случилось. Теперь было непонятно, кто из нас больше попал.

– Право, мне, кажется, не доводилось встречать вас прежде. Или я ошибаюсь? – склонил он голову, с некоторой осторожностью глядя на меня. Такое выражение теперь совершенно неравнодушно меня опечалило и заставило подумать, как мало на самом деле в моих руках.

– Это так, – протяжно выговорила я, готовясь к такому нелюбимому мной жанру самопрезентации, без которой было теперь не обойтись. – Но мне доводилось встречать вас. Меня зовут Евдокия, и, видимо, мне суждено стать вашим проводником по 2020-му. Вергилий из меня так себе, – доверительно смотрела я в его совершенно отсутствующее лицо, – но и этот мир не так уж и плох. То есть, я уверена, что вы сможете найти в нем красоту… Петр Александрович. Ваше имя я прочла на билете, вот, – поспешила объясниться я, стараясь не прыснуть от смеха – так красноречиво было его недоумение.

– Две тысячи двадцатому… чему?

– Нет, не кругу ада, вы не подумайте. Году от Рождества Христова. Вы только не переживайте слишком, пожалуйста, – это какая-то странная вселенская шутка, и я в ней такое же ничего не понимающее действующее лицо, как и вы. Но я уверена, что дело тут в поезде, и этот билет доставит вас домой… туда, к вам… обратно, – поняла, как нелегко дались мне последние слова. Он молчал, медленно оседая на парапет, что, вероятно, в прежней жизни не входило в его привычки.

– Вы поверьте, я не сумасшедшая, и вы тоже, и вы совершенно точно проснулись – в современности в таких случаях говорят «ущипни меня», – ну все, я уже начинаю болтать лишнее. – Простите. Я не разыгрываю вас и не желаю вам зла, просто… знаю, какое прекрасное значение сокрыто в вас для русской культуры и теперь просто чувствую себя обязанной хоть как-то вам помочь… Вам же придется скоротать эти две недели в Москве… так или иначе.

Он мужественно выдыхал, даже не пытаясь ослабить воротник. Это была такая удивительно зримая метафора аристократического самообладания, что я восхитилась даже не совсем им самим.

Он опустил голову и говорил будто сам с собой:

– Нет, это решительно какое-то недоразумение – за мною должен был приехать человек Василья Андреевича…

– Он не приедет, – не сдавалась я, – он остался в 19-м веке, а вы теперь в 21-м, и я прошу вас не мучать себя, и попытаться это принять.

– Барышня, – поднял он ко мне такое беспомощное лицо, что мне было бы стыдно расстроиться из-за того, что он не назвал меня по имени, – быть может, я могу просить вас об одолжении проводить меня к врачу?

Вот и первая рассыпавшаяся иллюзия – где-то на глубине меня теплилась маленькая надежда (это выражение было нашим с ним лексическим мэтчем), что он скоро смирится с положением потому что … ему понравлюсь я. Да, это максимально сейчас мэрисьюшно звучит, но я же своими глазами читала не одно его письмо с неясными мечтами «провести несколько месяцев с существом». Меня нереально окрылила и подкупила тогда этa его едва ли сознательная склонность к несерьезным отношениям. Конечно, это могло быть больше надуманно, чем правдиво, но я привыкла хвататься за самую крохотную ниточку, чтобы сроднить его с собой. А теперь передо мной был живой человек, совершенно беспомощный и не уверенный даже в собственном месте среди этой реальности. Конечно, ему было не до мыслей о разных существах. Он разглядеть меня толком не успел, я пока для него, кажется, была лишь частью чего-то чужого, враждебного, куда его вдруг вынес сумасшедший вагончик.

– Нет, к врачу вам точно не надо. То есть, с вами все в порядке? Может, воды? – забеспокоилась я и протянула ему бутылку.

– Что это? – неуверенно ощупывал он пластиковое горлышко.

– Простая вода, без газа. Поверьте, я вам не враг, – попыталась я сделать вот это лицо кота из «Шрека», глядя на него снизу вверх.

Видимо, жажда оказалась сильнее опасений – он делал осторожные глотки, а я исподлобья любовалась его вздрагивающей шеей, находя в мгновении красоты какое-то маленькое успокоение среди этих адреналиновых горок.

– Благодарю, – сдержанно произнес он.

– Давайте так, – воспользовавшись его молчанием, начала я, не без опаски за собственную слишком активную позицию, которая могла его еще больше насторожить, – если вам сложно поверить мне, попробуем обратиться к технике. Искусственному разуму, который в наше время начинает уже теснить человеческий. – С этими словами я достала телефон, не решаясь нажать на разблокировку и выдавая собственное волнение нервными пальцами.

– Что это за затейливое зеркальце? – вдруг теплее отнесся ко мне он. Я просияла от умиления, пряча слишком открытую улыбку.

– Это снаружи отчасти зеркальце, но на самом деле – что-то вроде очень мощных часов… устройство которых позволяет, например, узнать погоду в любой точке света. Или прочитать любой текст мировой литературы (кажется, я использовала запрещенный прием в отношении филолога, но поднимать глаз не решалась, так что его реакция осталась для меня непознанной) – Однако, нам сейчас всего лишь нужно узнать, который час, – выдохнула я, нажала кнопку и поднесла повыше экран с высветившейся датой.

Краем взгляда я заметила неровное крестное знамение с его стороны. Как же мне хотелось найти способ успокоить его, приложить любые усилия, чтобы создать кругом новую плюшевую зону комфорта и оставить его там пить ментальное какао с зефирками, но эгоистическая часть меня строила другие планы и, как обычно, побеждала. К тому же, у меня просто не было никаких идей, и он пугал меня своим оторопелым молчанием.

– Я не слишком вас обрадовала, да? – решилась я повернуть к нему лицо.

– Наваждение какое-то, – пробормотал он, совершенно отчаявшимся жестом приложив руку ко лбу.

– Послушайте, давайте дойдем до церкви. Это, пожалуй, единственное, что осталось неизменным с ваших времен. Быть может, там вы сможете успокоиться… подышать вневременным воздухом, подумать… что-то решить.

– Был бы крайне признателен вам, – вдруг ожившим и почти ласковым голосом отвечал он, будто цепляясь за спасительную возможность еще какое-то время не принимать пугающую действительность.

Я благословляла свою внезапную находчивость, то есть, конечно, благодарила что-то большее за нее.

– Отлично, я так рада! – едва не подпрыгнула я и была в состоянии лишь констатировать, что с регуляцией эмоций у меня по-прежнему все обстоит не очень. – Здесь не так далеко, ближайший от нас храм – Петропавловский на Басманной, туда ходил Чаадаев, например, – постаралась я населить этот мир знакомыми ему именами. Я увлекала его за собой, и мы медленно двигались в сторону вокзала. – И он, кстати, чем-то напоминает ваш Симеоновский храм на Белинского… ну, то есть у Набережной Фонтанки, возле цирка… нет, цирка там, наверно, в ваши времена еще не было… простите, я плохо знаю Петербург…

– Как вы сказали? Что значит на Белинского? – остановился даже он. Я с удовольствием заметила, как приподнялась его бровь, и едва не рассмеялась в голос.

Ну конечно! Сильную эмоцию в нем вызвала не диковинка в моих руках, и тем более не мое принятие, но праведное негодование. Как я узнавала в этом его полемически запальчивую интонацию из писем, даже предаваясь которой он оставался мягким и неспособным на грубость. Но все же Белинского он терпеть не мог и не сумел остаться равнодушным к одной этой фамилии. Кажется, мне придется расстроить его еще чуть больше.

– Да, боюсь, мир, в котором есть улица в честь Белинского, еще меньше заслуживает вашего внимания… надеюсь, ее уравновесит Пушкинская площадь? Или библиотека имени Дельвига? Я отведу вас туда, там суперкрутые трамваи и масонский храм… – я увлеклась и не сразу заметила, как он застыл перед электронным табло, где светились время и сегодняшнее число.

То ли его поразил масштаб изображения, то ли тот факт, что внешний мир вторил моим попыткам достучаться до него, но по выражению его лица я догадалась, что он приближается к какой-то степени принятия. «Табло находится в стадии настройки», – смеялась я про себя и мечтала, что за это время мы сблизимся, и я смогу объяснять ему такие шуточки. Это были лучшие планы на ближайшую жизнь.

Он медленно развернулся ко мне, вытирая лоб рукой, и удивительно ясным голосом, так не совпадавшим с его состоянием, произнес:

– Неужели это правда?

Я улыбнулась, удерживаясь, чтобы не тронуть его за плечо.

– Помните, как говорил Дельвиг: если три человека сказали тебе, что ты пьян, то пора лечь спать. Действительность подтвердила вам мои слова дважды – может быть, стоит прислушаться?

– Откуда вам это известно? – уже без прежнего недоверия, каким-то живым, почти предающимся тоном обратился он ко мне.

Он еще ничего утвердительного не сказал, а мне уже уверенно казалось, что в нем будто случился щелчок, что внутри него что-то согласилось с происходящим. Что он готов был принять мир, в котором остались имена дорогих ему людей и какая-то связь с ними. И я возлагала, быть может, завышенную, но такую живительную надежду, что моя маленькая роль в этом тоже есть. Что я, даже не изыскивая слов, нечаянно стала этим необходимым для него проводником между эпохами. И это рождало совсем несметную и сверкающую мысль о том, что он сможет принять и меня.

– Ваша переписка с Пушкиным опубликована. И все, что написал Пушкин, – тоже, значит, этот мир по определению не может быть плохим.

– Склонен согласиться с вами, раз так, – улыбался он одними глазами, а я кусала губы от радости и красоты происходящего. – Простите, если невольно обидел вас недоверием… и был мало учтив, – даже потупился он.

– Полно, что вы, да я бы на вашем месте… одним словом, вы образец сдержанности, слишком удивительный для этого мира, – попыталась я взять с него в этом пример. – Но я вижу, как вы устали – и от волнений, и с дороги – и я, признаться, также. Надеюсь, вы не откажетесь стать моим гостем… хотя бы на сегодняшний день? – мне было ужасно неловко произносить эти слова – по сути, у него не было выбора, а я пользовалась этим, и не могла честно сказать, что мне ничего от него не нужно…

– Мне, право, крайне неловко будет еще и стеснять вас, – начал он так неуверенно, и я почувствовала, что это была лишь формальность. Быть может, на языке его времени – совершенно необходимая перед тем, как согласиться. Но я была не настолько искушена в нем, чтобы мастерски ответить что-то уместное в таком случае.

– Поверьте, вы очень обяжете меня, если сейчас мы поедем в сторону дома. Боюсь, поиски другого пристанища для вас могут занять немало времени, особенно в такой час, – говорить ему о том, что без паспорта у него вообще не выйдет никуда вписаться, я не рискнула.

То ли моя интонация, то ли откровенно усталый вид вызвали на его лице такую тонкую снисходительную улыбку, и я не без трепета заметила, как она почти в точности повторяла контуры той, что светилась у меня в голове.

– Поедемте, я готов.

Мы шли сквозь здание и поворачивали к пригородным кассам, пробираясь летними вокзальными толпами, смесью малоприятных запахов и звуков. Среди той концентрации повседневности, которая была не лучшей для первого знакомства с городом, но выбирать не приходилось. Я изредка выхватывала взглядом краешки его жестов: как он поднимает брови, морщит нос или расширяет глаза чему-то, невиданному прежде. Чувствовала, как суетливо он уворачивается от не слишком учтивых встречных прохожих, невольно прикасаясь ко мне плечом. Он тепло и утвержденно высился рядом, а я замечала за собой странное переутомление – и телесное, и от эмоций: у меня даже щеки устали улыбаться, потому что это было единственным способом справляться с красотой. У меня стучало в висках и моментами слегка даже рябило перед глазами, но я прекрасно понимала, что, даже оказавшись в постели после всех событий этого дня, едва ли сразу усну. Это было такое подзабытое обострение всех чувств, которое умеет давать творчество, но теперь пришлось признавать, что и жизнь тоже.

– Какое удивительно грациозное строение! – вдруг остановившись, произнес он.

Пожалуй, гостиница Ленинградская получила свой лучший комплимент, я даже ей позавидовала. Нет, на самом деле меня откровенно восхищало то, как среди самого, как мне казалось, грязного и неуютного места в этом городе, среди пугающих электронных и человеческих возгласов, недоодетых тел и агрессивных запахов, он поднял голову вверх и увидел красоту. Человек классической эпохи. С этой помогающей существовать иерархичностью, которую мы в своем постмодерне уже растеряли.

Не забывая о неуместности сейчас слова «гостиница», чтобы не сбить его с правильного пути, я думала, как избежать словосочетания «сталинские высотки». Нет, это был не тот топографический квест, к которому меня готовила жизнь.

– Да, оно – часть ансамбля этой площади, которая носит имя Трех вокзалов. Также у этого здания есть еще …шесть близнецов, которые вы сможете увидеть в ближайшие дни, – я ужасно была довольна своей путеводительной репликой, особенно тем, что сказала вы, а не мы.

Наконец, мы миновали турникеты и вышли на перрон.

– Снова железная дорога? – удивился он, оглядевшись по сторонам.

– Да, это самый удобный способ добраться ко мне.

– Евдокия… как вас по батюшке? – вдруг неловко начал он.

– Николаевна, но можно лучше без батюшки, прошу вас. Теперь по отчеству принято обращаться лишь к тем, кто старше, – да, я утрировала, но могла же я позволить себе хоть что-то в свою пользу. Хотя на самом деле в моей голове уже замышлялись другие, более или менее безобидные способы истолкования новой для него реальности.

–… Хорошо, будь по-вашему, – почти не улыбнулся он, и голос его звучал озабоченно. – Скажите прямо, мой визит не скомпрометирует вас?

– Поверьте, это слово тоже давно устарело, если только речь не идет о паролях в браузере. Нет, я не то хотела сказать – этика сильно изменилась, и общественная оценка значит в ней все меньше. Сейчас вас это может оттолкнуть, но, я надеюсь, мы сможем поговорить спокойно и всерьез, и вы, как гуманист, все оцените. Одним словом, нет, не скомпрометирует ни капли.

Не уверена была, что он что-то понял – скорее, я увела его от скользкой темы. На удачу к нам подъехала электричка. Ура, можно будет пятнадцать минут отвлекать его от неудобных вопросов видами из окна.

Вагон был счастливо полупустым, мы сели напротив, и пылинки на моих глазах кружились в прорези солнечного луча перед его лицом. А он, по-детски чуть выставив нижнюю губу, любовался через стекло Останкинской башней в каком-то почти благоговейном трепете.

Он, кажется, тоже подустал от впечатлений, затекшей шеей опустившись на спинку сиденья. Я не выдержала вида его безумно удавливающего воротничка.

– Петр Александрович… ваш воротник, он меня пугает. Вам же явно сейчас душно и неудобно. Уверяю вас, вы не скандализуете ни меня, ни господ кругом, – многозначительно обвела я взглядом пассажиров, большинство из которых были в шортах и майках, – если немного его ослабите. Я могу закрыть глаза, если вам угодно. Это предупреждение исключительно в целях вашей безопасности в вагоне электропоезда, температура воздуха в котором сейчас превышает норму, – как я удачно скосплеила несуществующее объявление, однако. Мне казалось, он так законопослушно внимал им, твердящим эти ушисносящие формулировки про «профилактику пожарной безопасности». Его смятенный разум, видимо, не в состоянии сейчас был считывать речевые ошибки, лишь находил в этом бесплотном заботливом голосе какой-то необходимый иерархический покой.