Текст книги "Узкие врата"

Автор книги: Дарья Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 7

Нина со своими строгостями как в воду глядела: Австралии толком не увидели, был просто перелет и другая сцена. И то, что называется триумфом, которым неустойчивая натура тщится прикрыться, как щитом. Не пышной гордыни, а тихой гордости ищет душа. Ан нет, промежуточного, щадящего не дано. Слава – она и в зародыше слава, змееныш – он хоть и маленький, но змея. Изволь жить по его законам и в следующем сезоне устроить еще больший фурор. Меньше либо равно – провал.

Хотя никто такое не пропагандировал. Адепты признали бы в глаза греховным столь пошлый спортивный подход, но Инга уже пригубила выжимку из здешнего философского камня. Она не пьянила, напротив, беспощадно отрезвляла, оставляя только знание о том, что с тонкого каната восхождения все равно спихнут. Все, что зависит от тебя – умереть и воскреснуть поближе к Богу в лучшей роли. Лавров не будет, будет сумрак сознания и богадельня, женщине редко прощается величие. Нет ни кнута, ни пряника, надо просто успеть сделать свое и всем все простить, аминь.

И все, что осталось от австралийской вершины, взятой трудами праведными, цейтнотом и муштрой, – страшное откровение: отдохнем на пенсии, она же могила. Воцарилась «Жизель»! Репетитор – Нелли. Новый великий поход. В нем Инга не имела права даже на жалобы. А чего ей еще надо? Роль – есть, и какая! Педагог – Нелли, чего желать еще, лучше не преподаст ни одна душа на этом свете. Кроме того, Нелли давно была убеждена, что уж для Инги эта партия шита белыми нитками. Нужно просто быть собой!

Черт бы ее побрал, эту простоту. Из-за нее случалось небывалое – ссоры. Нелли раздражалась, покрикивала, особенно за первый акт. Дескать, что за деревянное у тебя плие, где безыскусность, где легкость, где доверчивость, нечего наваливать минора… Жадная учительница ожидала, что в Ингу, как в заводную куклу, вживлен танец Жизели изначально, и теперь стоит только нажать кнопку…

Инга впервые позволила себе сбежать с репетиции и поплакать в подворотне, где старушка, ровесница декаданса, кормила кошачью стаю, игнорируя человеческие трагедии.

А над городом провисали облака дымного оттенка с подпалинами заката…

Украдкой начинали донимать угрызения. Ведь Неллина благая критика ни при чем, просто зашевелились старые раны, Игорь то есть… Инга вернулась в общагу, простуженная, зареванная, готовая сгинуть, уткнувшись в стену, за которой бормотали блатные песни. «Картишки-карты на столе… раскинет девочка-крупье…» Но Ингу внезапно поджидала «мертвая душа» Эльвира, та, что числилась, но не жила, купаясь в приятных личных перипетиях в ожидании замужества. Однако волны времени вынесли блудную соседку обратно на круги своя, и вот она, словно три сестрицы в одной ипостаси, засела в халатике цыганской расцветки на панцирном скелете, швыряя окурки в окно. При виде Инги она счастливо заломила руки:

– Как хорошо, что ты пришла! А то думала – свихнусь…

Инга слабо взаимодействовала с действительностью, но вскоре обнаружила себя за столиком в тесной рюмочной неподалеку. Эльвира порывисто угощала, стащив сбережения некоего «подлеца», с каковым неосторожно поссорилась, и вот теперь он не брал ее в Израиль. Соль драмы Инге, особенно после живительной янтарной влаги, было не постичь: ведь и хорошо, что не ехать в Израиль, к басурманам, да как можно было вообще замахиваться на такое!

– Ты антисемитка?! – восторгалась Эльвира.

– Да! – хлопала кулачком по столу хмельная Инга, сильно сомневаясь в провозглашенном.

– Слушай, – не унималась Эльвира, – у тебя имя такое необычное, может, ты сама еврейка?

– Имя не еврейское совсем… Но все может быть. – Инга была готова к превращениям, удивляясь, как до сих пор она умудрилась миновать этот театральную еврейско-антисемитскую дилемму…

Назавтра Эля сказала, что нужно идти к святой Ксении и та поможет. Что Ксения помогает в самых неожиданных случаях. Эля так и сказала – «неожиданных», хотя Инга ничего неожиданного в их случаях не видела. Пускай. Впервые кто-то взялся помочь! Часовня Ксении стояла на кладбище, а день выдался стылый, кривые холода и мокроты сошлись в наивысшей точке, какая только возможна при стечении этих паршивых обстоятельств. Пока держали путь, Инга думала, о чем она будет просить. Все-таки не об Игоре. Сколько можно… Более того, молить о его возвращении – портить доброй святой репутацию, ведь Игоря не вернуть, зачем блаженной тратить силы на невозможное. Инга попросит о новой любви… и еще, чтобы Игорь вернулся и предложил ей все, а она бы его прогнала. С другой стороны, он уже возвращался, правда, не предлагая «всего», Инга уже отвергала его, и что могло измениться теперь…

Эля тоже наотрез отвергла вторую часть просьбы, назвав отмщение низкой астральной эмоцией, об этом у святых не просят.

– На что ты злишься? – потребовала пояснений Эля.

– По правде говоря, из-за мерзкой мелочи. Он однажды сказал, что я – бревно! – Инга, сама не ожидавшая таких откровений, закапала слезами.

Эля улыбнулась:

– Подумаешь! Он ведь специально. Ты, наверное, с ним мало встречалась. Нечасто, но понемногу, – хохотнула Эльвира.

Инге полегчало: успокоительная обычность беды…

– А ты-то будешь бить челом насчет Израиля? – съязвила она ответно Эльвире.

– Что ты! – серьезно забухтела Эля, вытирая потекший нос меховой оторочкой. – Ксения же христианка…

Инга не ожидала, что новая подруга строго соблюдает конфессиональную этику. По Ингиному разумению, святые превыше земных междоусобиц, но Эльвира опять одернула мечтательницу, заявив, что с такими мыслями в святом месте делать нечего.

Умилил ритуал записочек. Инга коряво, прижав тетрадку к стене, выводила: «Дорогая Ксения…», потом чернила угасали, не желая преодолевать земное притяжение, торопливая рука выдирала страничку, часовня закрывалась, Инга ротозейничала. Прихожане ничем не напоминали тех богобоязненных замшелых голодранцев, что она рисовала в воображении, люди как люди. Инга решила: буду верить в Бога, в святых, в евангельскую сказку, в Христовы страдания. У бабушки, давным-давно, она разглядывала детскую Библию начала века. Выглядела она так, словно ее пользовали исключительно во время жарки беляшей – вся заляпанная жиром, но с распадающихся листов благостно и печально смотрели еврейские глаза. Иллюстрации брали за душу даже бабкину соседку, вздорную Софью Егоровну, бывшую учительницу домоводства и секретаря школьной партячейки.

Инга же чуть опасалась этой книжки, держала с ней дистанцию и как будто боялась попасть под влияние загадочных назиданий на ломаном торжественном языке. Теперь, удаляясь от утлой часовенки по сумеркам, опускавшимся на ажурные склепы, Инга верила в силу исцелений и прозрений, и магических эпитафий. Они шли сквозь лютеранскую часть кладбища, где все было иным – исполинским, насупленным и по-немецки фундаментальным. Манили тайны иноверческих жизней, которые закончились здесь, так далеко от фуг, кирх и настоящего пива.

Вернувшись, Инга еще раз мельком раскаялась о пропущенных утреннем классе и репетиции, а это уже наглость, и, значит, у Нелли начались нервные боли в эпигастре и сигареты у нее тухнут. Но Инга была спокойна. Эля достала из запасов восхитительную краковскую колбасу, а Инга теперь знала, какова будет Жизель. Это душа, девственно верящая в праздник. Танец безумия – распущенные волосы, метания со шпагой, выдавшей в милом друге дворянина, – это не агония, а торжество беснующейся иллюзии. Девочка поверила, что пришел черед стать принцессой. Смерть ее – дефект сюжета, должно быть по-другому: долго-долго поседевшая мать лелеет сумасшедшее дитя, не пускает в лес, заплетает ей косы, а Жизель, разряженная в пух и прах на маменькины гроши, часами ждет у калитки своего Альберта. Но приходит только лесничий Ганс, хотя и тот глаза опускает. Стремится мимо, мимо, и дальше эта история про него. Про то, как он больше никому не скажет правду, про то, как останется нелюдимым мизантропом, скрягой, или про то, как женится, а стареющая девочка Жизель будет смотреть вслед венчальному ликованию и предвкушать свое…

Нелли на пару минут отбросило волной привнесенного энтузиазма – Инга назавтра прямо в классе и выложила ей новорожденную трактовку. Лучшая защита от нагоняя – говорить первым. Обдумав, учительница сухо парировала:

– Тебе бы романы писать…

Но ругать за прогулы не стала. «Интересно, Нелли – еврейка?» – первый раз задумалась Инга. В первый и в последний. Эльвира вместе с еврейским вопросом быстро улетучилась из ее жизни, пройдясь легким ураганом по жестким кирпичикам мироздания. Кое-где пробились крохотные бреши, образовались сквознячки, смутное волнение вперемешку с эйфорией между строк, объяснимой лишь тем, что Инга приучилась поглядывать вверх, в невидимые очи небожителей. И ждать от них несложных радостей.

За то, что появился Алеша, Инга всерьез благодарила Ксению Блаженную, она и Эльвире хотела коробку конфет подарить, но та опять запропастилась в ожидании Иерусалима.

Алеша играл вторые роли. Вроде злополучного лесничего Ганса. Ему шли ботфорты, шляпка с пером, задумчивость. Инга, глядя в его сторону, не сомневалась, что у него уж точно графа «семейное положение» заполнена. Но Леша оказался свободен. Совсем! Ни даже девушки-подруги, ни к чему не обязывающей, ни даже наметок на прицельный флирт. С дамами донельзя мил и как будто лишен навязчивого честолюбия. Последнее подкупало особенно: быть может, они с Ингой – кошки из одного лукошка. И плевали оба на удобные места под солнцем… Алеша неловко шутил, что лично его место – откидной стульчик под дождем. А женщину хлебом не корми, дай мужчину пожалеть, тогда она у него в кармане. Даже если – пожалеть слегка. Даже если – он сам того не желал.

Не очень удачливый, но довольный происходящим, – это интригует, это тема для импровизаций. Да и если на то пошло, счастлив не тот, кто получил многие почести, а тот, кто получил, что хотел. Что же он такое хотел, что сумел получить? – иной раз гадала Инга. Жадно выискивая аналогии со своей фабулой, она подталкивала судьбу на свидание с непонятным, уравновешенным, улыбчивым Алешей, и судьба понуро послушалась.

Они пошли на выставку каких-то привозных шедевров. Выяснили, что оба не видели, и Алеше пришлось ее пригласить. Не то чтобы нехотя, а потому, что была во всей этой истории натянутость, как в бессмысленных рифмах игры в чепуху. Ведь ничего бы не случилось, если бы Инга не намагничивала так пространство ожиданием претендента… Да и Ксения волей-неволей «пообещала».

Обнадеженная и на всякий случай разочарованная заранее, Инга бродила по залам, Алеша – немного поодаль, до искусства ли тут?! Проскальзывает в фазе знакомства этакий пророческий моментик, который, если поймаешь, станет ясно, что же дальше. Чем кончится и чем сердце успокоится. Ведь кончается все. Охлаждением, ссорой, неминуемым разрывом, разводом, смертью, наконец, смертью в один день или по очереди, счастливым итогом в кругу потомства или… Какая разница, если с Лешей все должно было кончиться ничем. Натужные встречи должны были раствориться без осадка в вязком течении сезонов, как железка в смеси кислот, почить в бозе без драм и сожалений. Это не страсть, повесила нос Инга. И вдруг решила: раз нет страсти, значит, ее нужно выдумать. И тут началось.

Сначала исчезла Олеська, предварительно дав напутствие срочно «сходить» замуж, замуж не важно за кого, – а сама сгинула «в притонах Сан-Франциско». Инга металась и вертела головой, не веря, что мюзик-холл – это не сказка, а быль. Они давно не виделись, но у Олеси всегда свои бурные дела, а тут болтают, что она – наркоманка. Все неправда! Олеська хоть и без царя в голове, но этот царь у нее в другом месте и не даст ей слететь с ее кряжистых рельсов, в ней текут прижимистые хохляцкие крови. Инга повисла в вакууме неведения.

Олесю из театра турнули, и в примы потихоньку начала вылезать Марина. Их однокашница с глазами зелеными, как у русалки (по ее собственной версии), а на самом деле цвета крутого холодца. Марина заняла нишу, столь недальновидно отвергнутую ветреной Олесей. А именно – местечко у Главного трона. Не то чтобы Олеся сказала бескомпромиссное «нет» царю-батюшке, главному балетмейстеру. Это было бы безумством. Она просто по рассеянности забыла должным образом ответить на знаки внимания: манкировала приглашением в один знатный дом, острила не слишком милосердно, обзывая его «курощупом в белых перчатках» за надменную похоть. Что с нее было взять, если у нее были другие «мальчики». Марина же… но что греха таить, Инге она казалась вполне себе ничего. Они раздевались в одной гримерке, на четвертом этаже, их трюмо стояли рядом, и Марина однажды угостила Ингу бутербродом с балыком. На заре отрочества Нелли просветила Ингу насчет деликатесов, и та понемногу научилась принимать угощения с достоинством, без неофитского ажиотажа. Марина держалась барыней милосердной, только вдруг обронила про Алешу:

– Осторожнее, он стукач.

Ингу это рассмешило по-девичьи недальновидно. Что за нелепость! Но у гадких сомнений живучие и цепкие семена, она непроизвольно принялась присматриваться к Алеше и вот что высмотрела. Мама у него страдала атеросклерозом, ходила по улице в просторной шляпе с перьями, раздавала продавцам автографы вместо денег, и, пока те изумленно таращились на волевой стремительный росчерк, мама удалялась восвояси.

– Она хулиганка! – восторгалась Инга.

– Она больной человек, – отрезал Алеша.

Что касается домашних, тут юмор был ему не попутчик. Следующим домашним был пес Христофор мало кому ведомой лохматой породы барбет, добряк и дурашка несусветный, открывший Инге неожиданные Алешины приметы.

– Вот если собака обстоятельно нюхает женщину… ну, ты понимаешь где… значит, она не мылась. Или у нее «учет».

В устах равномерно учтивого Алеши эти нотки не вписывались в партитуру. Вот если бы у Игоря, то никакого диссонанса, думала Инга. Но таки решила записать сие Алеше в достоинства, ведь блики Драгоценного были великим приданым. Христофор полюбил Ингу, как и всех, она же теперь намывалась с особой тщательностью.

Одним словом, ничего стукаческого в Алеше не наблюдалось. И Ингу потянуло на безрассудности. Памятуя о том, что раздражало Игоря, она боялась пренебречь даже намеком на приглашение и мчалась к милому по ночам на опасных попутках, когда его мама засыпала в праведных истерических снах. Купила ему в подарок часы и булавку для галстука за бессмысленные деньги, потому что галстук Алеше требовался раз в год. Он так и сказал, удивленный и нерастроганный. Тогда Инга с отчаяния посоветовала просто носить безделицу везде с собой как талисман. Алеша соизволил улыбнуться, но было ясно, что злополучная булавка просто проведет век пылящейся в несметных залежах Алешиной родительницы.

Сам Алеша ничего Инге не дарил, кроме своих любимых соевых конфет на 8-е Марта, не пьянел, не заходился в гневе, не обижался, не обижал, не обожал, не хохотал, не плакал, слегка заикался, любил Джека Лондона и фильм «Великолепная семерка». Из его гладкой и обтекаемой, как груша, натуры, выпячивалась только брезгливость. Старался не пить ни с кем из одного горлышка. В постели с ним Инге было отчасти неловко: ей казалось, что она вынуждает Алешу своим присутствием. Но как иначе, если она решила себе и всему свету доказать, что не бревно… и, конечно, устала разжигать ленивые, как сырые дрова, страсти.

В голове про себя все переписывала прошение к Ксении: Ксения, милая, спасибо, но такого лучше не надо, если можно, что-нибудь другое…

Между тем неуклюжие коллизии жизни венчало второе «Лебединое озеро», пожаловал сам французский премьер-министр и аплодировал Инге стоя. В этом спектакле она уже танцевала, как положено, и белого, и черного лебедя. Нина привила бы нелюбовь к лебединой братии, если бы не неотложная помощь учительницы. Точные ее штрихи, такие гимнастически-будничные, вроде «кисть вперед», «голову чуть назад», – на сей раз Нелли отошла от своей привычной словесной эквилибристики… Если б не драгоценная простота, скис бы французский министр… Нелли – кошмар и легкость, крайности и острые углы, и, кто бы другой ни репетиторствовал над Ингой, участь его – меркнуть перед нервозным и тихим Неллиным позволением в потную спину:

– Ладно, на сегодня все. Только па-де-ша нужно легче. Повторим чуть-чуть…

И «чуть-чуть» затягивалось часа на три, начинались привычные Неллины термины, окаянные и милые одновременно.

– Позу, позу поискристей! Ты – куколка, игрушка дорогая, подарочек… Не будь постоянной, будь пунктирной…

И конечно, припоминался знаменитый «пятиалтынный Вагановой», то бишь «попу сожми, словно монетку в ней прячешь»… Со времен выпускного Неллины приемы – условный рефлекс, заглушающий голоса иных педагогов. Нелли, кстати, порицает это. Но она сама виновата. С тех пор, как решила, что Инга – лучшая и будет танцевать все.

На «Лебедином» вызывали аж четыре раза, Инга сама не считала, Славка постарался, неунывающий.

Зал надрывался. Инга готовилась дня на три умереть после четырехактной соковыжималки, но уже на следующий день администрация театра принудила ее явиться на прием в честь Большого Гостя. С корабля на бал! Ничего она в комплиментах не понимала, та же неловкость, что и на обыденных вечеринках, только вселенского масштаба, язык еще большей частью чужой. Какой-то медоречивый журналист донимал ее клокочущим и стремительным, как горная речушка, говором, каждая реплика оканчивалась игриво упомянутыми Петипа, Перро, Ивановым. Ей перевели, что интересуются сложностью классической хореографии. Пришлось петь «общепринятого Лазаря» про наш театр, что не только бережет традиции русского балета, но обогащает их языком современного танца, и-де классика – это не окостенение, это стержень, с которым освоишь самый прихотливый рисунок движений…

Что она сама знала о языке современного танца? Только краешком глаза… Но журналист набряк от любопытства, ждет, что еще сболтнет надежда мирового балета. Но весь скудный запас штампов представлен, далее – девственно пустое сознание. Ему бы выспаться! Словоблудие – не его стихия. Журналист выскользнул, как маринованный грибок из-под вилки. И слава богу. Пусть судачат о ней, но без нее. Звезды светских раутов из Инги не вышло. Зато замаячила «Жизель» во Франции! От такого известия без всякого пятиалтынного – мышцы в комок. Париж – это не Австралия, толком не виданная. Это чуть ли не месяц… С ума сойти. А Алеша женился на Марине. Вот такие пирожки с котятами.

Глава 8

И даже сбывшееся не заменит первого сока желаний. Ретроспекция возвращает в окончание седьмого класса. Инга и Олеся заняты в выпускном концерте. Олеська курит в форточку и хохочет, она познакомилась с кем-то из мореходного. Хочет теперь тоже плавать на больших кораблях.

– Как ты думаешь, мы когда-нибудь поедем на гастроли? И – останемся! – восторженно зажмурившись, предлагает она.

Инга отвлекается от нудного вдергивания резинки в трусы, вечно у нее какая-нибудь нелепость. Пожалуй, что с Олесей ей было бы не страшно даже в каком-нибудь Сингапуре, хотя Сингапур, по замечанию той же Олеси, вовсе не глушь. Без разницы, вместе нигде не страшно. Но сегодняшний день – бликующий, ослепительный – слишком напоминает Инге другой. Приезд дамы из Вагановского, Инга – тощий рекрут в прекрасное. Тогда на родине тоже было солнце, правда, южное, неразбавленное, как здесь. Опять мелькнула на задворках воображения мать. Где-то она теперь…

– Может, умерла, – с равнодушной надеждой отзывается Олеся, которая любую подружкину хандру толкует единственным образом. Видать, правильно делает.

Инга вот-вот заплачет. Олеся выдержит непреклонную паузу, а потом разлаписто обнимет, как неловкий олененок. И объяснит, что нужны карьера, деньги, муж, неопределенно-зажиточный, и любовник, бедный и артистичный, и этот совокупный рецепт непременно заглушит тоску. Начиталась, писюха… но ее рекомендации не слишком расходятся со зрелыми и назидательными, что будет Инга получать по ходу жизни. Инга разрыдается, пронюнит тихо, что хочет обязательно ребеночка, чтобы никогда-никогда его не бросить, не отпустить от себя. Чтобы жить с ним, и только с ним, и никто и ничто более не нужно, и это и есть главное…

– И что же в этом недосягаемого?! Почему бы и нет. Все у тебя будет, – безапелляционно хлопает перед носом слипшимися от туши ресницами Олеся. – Я понимаю, ты б королевой испанской стать хотела, тут был бы повод поерзать. А так… ну пойдет этот балет куда подальше со всеми своими четырьмя кавалерами…

Да, кажется, тогда, на концерте, Инга танцевала адажио с четырьмя кавалерами, впервые вошла в свою счастливую «Спящую красавицу». Трагического Чайковского она отодвигала от себя, даже слушать избегала; он ей представлялся хлебосольным отцом семейства, добряком и игривым гением. Каково же было для Инги развенчание… В недобрый час, в азарте очередного философского спора с Нелли. Философия, однако, между ними, как шарик пинг-понга, металась обычная: великие страдали? Должны страдать? Так получается? Ну почему… Инга жаждала хоть одного смягченного примера. Женщин, она уже знала, лучше не припоминать, им, по Неллиным версиям, бог роздал всем сестрам по серьгам. Инга встряла с Чайковским и обомлела. У него совсем все плохо! Уж какая к лешему многодетная семья и елка на Рождество…

– Вот потому, – не преминула закруглить Нелли, – во всяком случае, и из-за трагедии своей тоже, ему удалось то, что удалось. Величайшему таланту не произрасти в теплице, пойми… Его музыка – это то, что ему выпало… и то, что так беспощадно не сбылось…

Потом Нелли пожалела, что не погасила острую тему. Инга совсем захандрила из-за бедного Чайковского. А Нелли-то ее берегла для Лучшего. Как гуся с циррозной печенью берегут для деликатеса! Нелли знала, что кроме подростковых бурь, тоске по дому, едких Олеськиных влияний есть еще масса нюансов. Вплоть до травм, недомоганий и гладких, как молоки, полов в концертных залах, словно злоумышленно навощенных для падений… А тут накануне первого серьезного концерта она еще и сбила ребенка в глухой минор. Нелли и сама разнервничалась, но уже перед самым часом икс. Инге вот-вот выходить на сцену – Нелли ей прошептала:

– Детка, я не права… Кто там сейчас разберет, что было у Чайковского. Нам не дано постичь гения, понимаешь? Представляй его своим, как ты там говорила… елка, много детей, хороводы вокруг стола, как в фильме, – помнишь, мы смотрели, – «Фанни и Александр»… Представляй его, каким хочешь, это очень важно, прошу тебя!

– Да пожалуйста, – удивилась Инга.

Она в ту минуту и думать забыла о Чайковском. Она волновалась до отчаяния. Она снова напряглась, приготовилась быть умницей, чтобы мама вернулась или не мама уже, конечно, просто нечто сногсшибательное. И было почти физически больно от заезженной пластинки, на душе лопалась вздувшаяся мозоль. И внезапно – так тепло от Неллиных слов…

Инга никогда не видела фильм «Фанни и Александр». Учительница что-то спутала. Но было приятно оттого, что она вообще могла спутать, от самой иллюзии семейной: они с Ингой на досуге что-то переживали вместе…

И про Олеську, наконец. Кто бы подумал, что корни истории заплелись еще тогда, на том берегу! И Нелли знала больше Инги, вот незадача… Может, потому, что учительница зорко приглядывала за девочками сызмальства, а Олеська для нее – злой ангелок. Они с Ингой – лед и пламень. Точнее – Снегурочка и Огневушка-Поскакушка (если учесть, что Нелли глумливо поправлялась на «потаскушку»). Нелли не могла ее не замечать, ведь Олеська – «вторая первая», другая лучшая. Просто у нее амплуа, а Инга должна будет танцевать все. Нелли так решила. А на том семиклассном выпускном триумф случился и у Олеськи. Она танцевала дуэт из «Корсара». Ей подарили целую корзину белых роз. Нелли подошла поздравить, прижала ее голову к себе.

– О, да это намек… – пробормотала она про великолепие подношения. На что намек и почему – долго было неясно, даже бойкая Олеська не решилась расспрашивать, на Нелли она смотрела с осторожным пиететом.

Инга же – любительница подслушать, подглядеть и сложить пойманное в копилку, чтобы копаться, разгадала залежавшийся ребус. С кем-то Нелли однажды шутила, обронила фразку, мол, светлых оттенков цветы не дари, если не лелеешь надежду на интим, и якобы любая женщина бессознательно толкует светлые цветы именно так. Намек понят. Инга пристала к Нелли за разъяснениями, теперь Олеська пропала, и надо докопаться… Сначала учительница отнекивалась, хмыкала, что все сущие цвета – цвета страсти, важно только, какой оттенок. Потом раскололась. Если вспомнить, то кто корзину ту преподнес? Во-от, в нем и дело. Из-за него она вляпалась, все из-за него. Но это сложная тайная история. Здесь даже дешевой мистикой припахивает, какая-то шарлатанка гадала Олеське твоей на таро – и нити вели высоко-высоко.

– Говорю прямо, голубушка, – заскрипела Нелли недовольно, – если бы Олеська стала любовницей главного – уже потом, в театре, – тогда бы все роли и гастроли мыслимые и немыслимые – ее. Она бы стала примой, и баста! Но тот, кто подарил ей те розы, – уж прости за детектив, толком я не знаю, кто это, но тоже шишка порядочная и тварь еще та, – спутал девочке все будущие козыри, взъерошил жизнь на много весен вперед… вуаля, как говорят французы, к которым ты скоро поедешь.

Инга взъелась: как так?! Нелли все это знала и молчала! И кто ей все это наговорил, и почему она сама впервые об этом слышит, если роману роковому Олеськиному, получается, уже больше десяти лет… Бред какой-то, если учесть, что приписывают еще и кокаин…

– Дружба дружбой, а кое в чем нужно держать язык за зубами, не то расплатишься головой, – отрезала Нелли. – Она и так дай-то бог, чтоб выжила, и никогда ничего у нее не вытягивай, только если сама расскажет. И вообще, милая моя, заруби себе на носу, что я лично ничегошеньки не знала. Знает тот, кто умеет догадываться…

На этой интригующей ноте следствие было закрыто. Олеська выжила и осела в мюзик-холле. Ничего так и не рассказала. Странно думать, что и у Инги линеечка судьбы выправилась бы, стань Олеська закулисной «барыней». Или – табачок врозь? Спасибо, что нельзя проверить. И так дух захватывает. Ей неплохо в своем кабаре. Счастье – в миге падения.