Текст книги "Узкие врата"

Автор книги: Дарья Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 5

Бог все-таки милостив и кнут сочетает с пряником. Пока Инга болезненно врастала в театральные лабиринты, у нее был Игорь. Потом вроде влилась, притерлась – и Игорь исчез. Видимо, ей по рождению не были даны излишества, положена лишь понюшка радости, достаточная, чтобы не загнуться. Игорь ушел, осталась Нелли, с которой по душам беседовали нечасто, только если вот-вот взыграет внутри карманная Анна Каренина – в том смысле, что хоть под трамвай ложись. Кстати, Инга давно заметила, что в этом городе очень аккуратные и внимательные кондукторши. И неожиданные фильмы в ретроспективных тихих кинотеатрах. Старинные, умные, на худой конец, «переживательные», как говорила соседка в Ингином когда-то доме. В фильмах робкие люди вдруг достают из комода пистолет. Он обязательно завернут в белое полотенце.

Кое-кто задавал Инге вопросы: кто она, откуда, зачем. К этому Инга была готова, ей еще долго предстояло числиться новичком. Застенчивые отвечают старательно и некстати многословно, шквал междометий, запинок, улыбок, главное – не выдать себя. Не выдать заветный секретик, зарытый глубоко в сердце, прикрытый фантиком, потом стеклышком, потом закопанный глубоко. Но до секретика пока никому дела нет, главное: на что ты, девочка, здесь претендуешь. Или – на кого. Первая роль – одна из нереид в «Спящей красавице» – любимая из эпизодических. Вот уж где раздолье для соглядатайши! Ссоры и перебранки примадоннок, казусы, колкости, тут же детвора, занятая в спектакле в изобилии. Месье Петипа постарался! Театр – смесь курятника и улья, и он пестрит, бормочет, толкается. Кажется, тогда был период серого межсезонья, явных корифеев не было, одних «ушли», иные спаслись на дальних берегах, в кулуарах бродит призрак богини Шелест, и кулисы шелестят о том, что Шелест не превзойти, а в партере нет-нет да и замаячит коренастенькая фигурка в черном платье и в вуалетке – вышедшая в тираж прима, любимица диктатора по прозвищу Дудка. Нелли пояснила:

– Алла Шелест гениальна. За это и не везло. Дудка была женой главного. Для нее – все. Шелест – кукиш с маслом и автокатастрофа в придачу. Поняла, что к чему?!

– Поняла, – бормотала разгневанная Инга. – Так давай подойдем к этой Дудке и скажем: как же вам не совестно теперь в театр шастать!

– Сдурела? – отзывалась Нелли с изумленным хохотком. – Теперь уж не ей нужно в рожу плевать. Дудка – обломок империи.

– Неужели достаточно выйти замуж за…

– Да! – отрезала Нелли. – Выйти замуж ТАК – достаточно. Что ты дурочку лепишь… Достаточно, но не необходимо. Это не наш путь.

А наш путь проходит сквозь узкие ворота, прямо по заветам Иисуса. Просторные ворота не для нас. Может, Иисус ошибался, считая удобство гибелью, а страдания – жизнью? Что было с Ингой в Узких вратах? Протиснулась во дворец и «увидала мышку на ковре». На королеву можно смотреть котам. И ну ее, королеву, к лешему… Нам и не очень-то хотелось. Мы пришли не за ней, а поцарствовать на ее троне. Мало ли в чью шкуру можно влезть на чуть-чуть. Мы пришли похлебать мирских сокровищ чайной ложечкой и, гордыми, отойти в сторону. А потом причаститься Святых Тайн и быть избранными да незваными. Мозолить глаза придворным. Посыпать голову пеплом. Исчезнуть!

…И чтобы потом кулисы снова шелестели. И на один призрак стало бы больше.

Когда Инга рассталась с Игорем, ей стало проще наведываться к учительнице. Вроде бы каждая табуретка должна напоминать лучшие дни, однако важнее уже не зависеть от зыбких нервных встреч и лихорадочно соображать, нужно ли, не нужно на всякий случай прятать глаза от Нелли. Нет Игоря – нет у учительницы лишней власти. Ведь это она Монтекки и Капулетти в одном лице, разбавленные доброй госпожой Метелицей. Она и разлучит и утешит. В ее доме было приятно углубляться в фантазии о собственном гнезде. Которое будет? Могло бы быть… Это Большая История не знает сослагательных наклонений, история же человека изобилует бесконечными «бы». Как счастливыми «бы», так, впрочем, и кошмарными, их Инга тоже держала поблизости, чтобы не расслабляться.

Под Нелли жила пара алкашей, мужик-хроник и с ним сожительница, которая скорее просто шла на поводу у безнадеги и «мужского безрыбья». Инга жалела эту тетку с рыхлым носом и мученическими полукружьями нижних век, что делали лицо некстати иконоподобным. Ругались соседи раскатисто, с ленивым надрывом, то она не пускала его в дом, то он – ее. Жильцы давно привыкли, но Инге их брань, походя услышанная, впечатывалась в память; целые абзацы многослойных проклятий отзывались потом эхом в самые мирные моменты, разрушая едва назревшую гармонию мира. Все потому, что Инга не зарекалась и от такой сумы. Злые дороги ведут в один Рим, с горя может и Инга запить, одинокая Инга без родни. Классика жанра для списанных одиноких артисток, наяривал внутренний дьявол. И вот уже Инга от сплина ни рукой, ни ногой пошевелить не может, воображение, слава богу, работает бесперебойно. Спиться и умереть в грязи, когда у тебя никого: ни сына, ни дочери, ни мужа, пусть даже и проклинающих, но хотя бы провожающих под землю с миром.

Нелли называла такие пустопорожние огорчения «приступами пессимистического чутья». Сама виновата! Инга попала в нечаянный пассаж: сидя в туалете, услышала кухонный разговор о себе. Обычно Нелли с подобными вещами осторожна, но тут ее подвел телефон, пришлось повысить голос, чтобы услышали, и выдать себя с потрохами. Ингу даже не интересовало, кто это ей звонит, мелькает себе ее имя в болтовне – и пусть себе, но тут внезапно Нелли разошлась патетической тирадой, и последнее, что Инга могла в досадном своем положении уловить, это были роковые слова:

– Мне кажется, у нее никогда не будет…

От панического любопытства Инга чуть было не выскочила в исподнем на кухню, дабы дознаться, чего у нее никогда… Она так и не узнала, о чем это Нелли. Не стала спрашивать. Потом, когда-нибудь, спросила бы – да поздно. Как тут не обостриться пессимистическому чутью – ведь сказанное учительницей становилось истиной…

Но фатализм фатализму рознь. Ушедший Игорь оставил свято место, которое пусто, но светло. Пустота преподавала уроки. О том, что ее нужно выдержать, настоять, как бульон, не кричать и не звонить никому, проглотить, ждать, затаиться. Мгновение суметь не быть вовсе. Есть темное и светлое, а есть вакуум, дыры, ничто без цвета и запаха. Не тишина – отсутствие, как иной раз в телефоне на блокираторе. Не слышно и собственного крика. Тогда уж надо смотать силы в комочек и заховать укромно, не транжирить зря. Пустота обязательно кончится. И очень быстро, если ее уважить смирением. Пустота в некотором смысле и есть Бог.

Дисциплинированный быстро привыкает ко всему. Как воин. Балет – родственник армии по женской линии. После Нереиды Инге досталась Фея Сирени, а позже и Аврора нежданно в руки приплыла. Так «Спящая красавица» дала три роли, спасибо ей за это! Счастливый балет, один из немногих, с ним к Инге благоволили высшие театральные силы, без всяких прошений, сами собой. Впечатлительных это обычно пугает грядущей расплатой. Инга настолько боялась сглазить фарт, что приучала себя к бутафорскому недовольству. Если ропщешь, так судьбе и портить нечего, а насчет возможных упреков в привередливости, так Инга про себя прикрывалась своим сиротством. Оно-то никуда не делось, и всегда есть о чем погоревать. Такие вот суеверные хитрости.

О принцессе Авроре даже не мечталось, тем более так быстро. Учила как-то для концертного номера адажио с четырьмя кавалерами, нимало не надеясь на полную партию. Слишком солнечная тема ей в те времена не резонировала, как раз разбегались с Игорем, и кавалеры эти – скорее ехидная ирония судьбы. Просто Олеська вдохновила ее попытаться сменить тему. Притащила ее в компанию, балансирующую на грани эксцентричной и дурной, чтобы Инга себе там хотя бы одного – не то что четырех – кавалера подыскала. Ингу принялся очаровывать юноша с восточными глазами, небритостью и кустарным розовым распятием на шее. Утверждал, что любит Бодлера, хотя по нему было совсем не похоже. Ингу обволакивало терпкое обаяние, оно же, впрочем, тревожило. Что с ним делать? Он смотрел на Ингу с жесткой нежностью, пока она хмельной рукой поправляла стрелки на веках, размазавшиеся на вспотевшей коже. Это все Олеська: заставила ее выйти в свет при полном параде; косметику выскребли у Олеськиной троюродной сестры, которая раз в год терпела набеги бедной родственницы из «балетных трясогузок». Олеся даже нахально стащила у родни ремень с чудной пряжкой, в которой умещалось крошечное фото группы «Смоуки».

– Почему ты думаешь, что это «Смоуки»? – допытывалась Инга, вглядываясь в размытые андрогинные физиономии, не больше горошины каждая.

– Ты что, не видишь?! – возмущалась Олеська.

Бытовая магия сработала, суета себя оправдала, но не в коня корм – в голове у Инги переваривались Олеськины россказни о сестрице, которой будет даже недосуг заметить мамаев набег, учиненный в ее жилище «седьмой водой на киселе», ибо у бедолаги детская матка, но подозрение на беременность, что, без сомнений, удача. Навязчивая впечатлительность не давала покоя, теперь Инга была занята вопросом о возрасте своей матки и об этом таинственном органе вообще. Вот Олеся, та утверждала, что некоторые матки даже выпадают, хотя и в старости… но эту новость Инга прознала от подруги лет пять назад и тогда взяла себе за правило, опорожняясь, следить, не исторг ли организм чего лишнего.

Знойному мужчине было отказано. Слишком уж он в глазах рябил, хотя мальчик оказался хороший. Она наврала ему, что у нее неподходящие дни, чтоб ему не обидно было, он преданно провожал ее, нетронутую, ранним невозможным утром, угощал ее эклерами в едва открывшемся кафе, подарил диковинную семицветную ручку. Они договорились повторить попытку. В смысле – посидеть в плавучем ресторанчике. Инга приободрилась. Теперь у нее есть тыл, которым, правда, она не воспользовалась, навигация так и не была открыта. Стараниями Олеси они встретились еще раз со жгучим красавцем, но накарканные неудобные дни тут же дали о себе знать… Он с упреком констатировал:

– Когда мы встречаемся, у тебя всегда месячные.

Инга раскаивалась. Потом помирилась в последний раз с Игорем. Все равно это было приключение, целых два кавалера пересеклись. Хотя и вдвое меньше, чем у Авроры…

Аврора Авророй, а все же театр – сплошное беспокойство. В детдоме была гарантирована тарелка среднеарифметической каши из крупяной смеси, шницель, мокрое яблоко, блестящее небо, детская дружба. В училище гарантировалось куда меньше, но хотя бы то, что не исключат. В театре не гарантировалось ничего, при том что Инга поднялась на ступень выше и она – солистка балета. Но это, похоже, добавляло опасности, словно для Зевса-громовержца она становилась зримой мишенью. Когда входила в класс, на секунду ее обнимало отчаяние: вот-вот синхронные трико-марионетки сольются в плавном плие, одна другой одинаковей, и над ними абстрактно-менторский голос с интонациями чтеца остановок в метро…

Хотя были и отдушины. Лариса-корифейка провела короткий инструктаж насчет того, с кем осторожнее, с кем попроще, а кто надежен и без закидонов. Суховато, но полезно. У Инги затеплилась симпатия к «информаторше», хотя признаков дальнейшего дружелюбия Лариса не проявила. Вообще новоиспеченные коллеги напомнили ей шефов в детдоме – взбалмошных старшеклассников, наезжавших вдруг в выходные. Приютам покровительствовали школы. Приезжали в основном девочки, прилежно затевали шумные игры, одаривали куклами, старыми книжками, хранящими тепло домашней потрепанности, вкусностями – особенно постоянных любимчиков – и так же неожиданно испарялись. Могли старательно полюбить тебя, задарить чепухой, обласкать и забыть, от них веяло безобидным искренним самодовольством. Впечатлительные дети к ним привязывались, когда они уезжали, немного хотелось плакать – просто по несбывшемуся, но проскользнувшему так близко…

Нелли торопливо сочувствовала: да, девочка, ты из огня да в полымя, в театре клювом не щелкай, воспитывай умение влезть в анус без мыла, хоть ты и все равно не научишься. Когда Инге неожиданно предложили партию Одиллии, у Нелли отвисла челюсть. Сколько бы ни проповедовала учительница неразрывность каторжного труда и успеха, сколь бы ни притворялась презирающей везение и прочие окольные пути, – а им-то верила более всего! Тайно ставила свечки богине Терпсихоре за каждую, пусть самую мелкую Ингину удачку, за любое позволение судьбы показать настоящий танец. Суммарный груз тщеславия, отпущенный ученику и учителю на двоих, решительно волокла Нелли.

Предложение с Одиллией повергло ее в суеверное благоговение. Инга же осмеливалась роптать – она тут же выдохлась из-за распухшего графика репетиций. Нелли шипела и торопливо замаливала ее грехи, чтобы не гневить Бога неблагодарностью, не ввести в искушение сменить масть. Логика в этом была: слишком уж было очевидно, что шанс и впрямь свалился с неба, шанс в виде Нины, а она лошадка темная, умудрилась обойти все склоки и пристрастия стороной, обогнуть рифы злословий и оказаться первой у раздачи. И с какого благоволения авантажная Нина оказала честь, пригласив репетировать Одиллию?! Они и трех слов не сказали друг другу, из всех солистов колючей разношерстной трупы к ней Инга не приближалась ни разу. И так и не поняла ее, неблагодарная, не полюбила за фантастическую удачу – за гастрольный спектакль, поднесенный на блюдечке.

А ведь неоперившейся черной лебеди следовало усесться перед Ниной в глубокий книксен. Вместо этого Инга в наивной своей привередливости заметила ее суетливые жесты, ленивые глаза, отображающие только две эмоции – готовность к выполнению команды или злое замешательство. Смех крякающий, грубый. Нина из тех, кто ретиво исполнителен, оттого вздорен, нетерпим и скучен. Требует пунктуальности.

Инга была не в силах выдержать этот ритм: между текущими репетициями и вечерним выходом, если он есть, еще репетиция. Немыслимо! Темнело в глазах. Ничего не надо. Спать! Только бы добраться до кровати. Лампа останется зажженной, а консервы из скумбрии – неоткрытыми. А завтра опять ждала Нина, которая в действительности вовсе не слепая посланница судьбы, она без расчета и шагу не ступит. Нина выбрала Ингу обдуманно и объяснимо. Во-первых, та показала себя в дуэте из «Лебединого» еще на выпускном. Во-вторых, Одетта – не ее роль, как сие ни кощунственно звучит. Только пристальная Нина сумела разглядеть в давешнем триумфе выпускницы заведомую усталость от великой роли. Лебеди в «Лебедином озере» озадачивали Ингу. Живые птицы уязвимы, задумчивы, люди навязали им хрупкую романтику, ангельскую верность и еще бог знает что, однако в балете они – сущие морализаторы. С Одиллией проще, она соблазнительница, однозначная негодяйка. К тому же черный лебедь элегантнее… Это уже Славкины трактовки. Он – Зигфрид. За это знакомство можно простить Нине и высшим силам все.

Если жизнь держится на трех китах, то для Инги Слава – один из китов. Выдумщик, балагур, сплетник. Дарит Инге фамильный бабкин перстень, вносит поправки в ее гардероб, учит, какие духи лучше блондинкам, какие – брюнеткам. Констатирует с прищуром:

– Твой стиль – лаконичность, не вздумай носить воланы и рюши.

Инга станет жить «по Славке», как по Библии.

– Ищи человека с прочной профессией, к которому ты будешь прохладна. Пусть это будет его третий брак, тебе не нужен молодой. Тогда гармония. А любить тебе нельзя. Ты высохнешь. Одна любовь у тебя уже есть. Понимаешь, о чем я? Не бывает балерин на две ставки…

Славкины сентенции – смесь Книги перемен и балаганной хиромантии, но смесь качественная, связанная. Никто еще так много не говорил с Ингой о ней самой. Слава объяснил ей про эдипов комплекс, Слава открыл ей Армстронга, особенно спиричуэлс Motherless Child.

Да, да, самтаймз я чувствую себя как дитя без матери. Я и есть дитя без матери… Слава объясняет, что сирота ждет от любви возмещения ущерба. Но мало кто в силах оплачивать долги судьбы.

– Нет-нет, Инга, твое кредо – довольствоваться малым, никаких всепоглощающих страстей, только необременительные романы в щадящем режиме. Искать большего – напрягать силы, ранить сердце, тратить жизнь. Помни, ты – балерина, оглянуться не успеешь, как зима покатит в глаза. Пока на пути восхождения, а не убывания, нужно успеть устроить себе пристанище, вот и все. Театр пообкусает тебя, как сможет, урви себе кусочек тепла. Будь эгоисткой и прохожей. Носи цвет шампанского. Подчеркивай губы. Ты не овечка, ты нервозная, капризная, с тобой сложно, и легче не питать на свой счет иллюзий, чем недоумевать над злым роком.

Что еще Слава?.. Научил танцевать квикстеп. Это быстрый фокстрот, танец – веселящий газ. Слава – взрывное соединение всего острого и лучшего. Он повернул ее голову к сумасшедшим стилям, он достал ей записи Бежара и Ролана Пти. Инга попробовала осторожно ступить на лед авангарда. Не то чтобы ей нравились кувырки под шорохи и перестуки ультрасовременных музык Веберна… но это свобода! Жаль, что виртуоз не может быть бездельником, и любой бунтарь, ломающий канон, все равно начинает день у станка. Но Славка разбудил детскую жажду невозможного, любимую иллюзию о «свободном Париже», что есть миф, утопия чистого искусства, где мастерство достигнуто, где можно дрыхнуть до сиесты, а потом пить бордо в кафе, не платя, почивая на пружинистых лаврах. Инга выдержала все муки с Ниной благодаря Славе.

Нина сказала:

– Зря стараешься, он не интересуется девушками…

– Я тоже не интересуюсь девушками, похоже, наши вкусы совпадают, – ответила Инга.

Предстояли гастроли – мучительные, скомканные – в Австралии. Слава разглагольствовал о гремучем сочетании кенгуру, коал, аборигенов и буржуазного благополучия. Нина свирепствовала и обещала, что ничего этого они все равно не успеют увидеть, а посему не мешало бы отставить разговорчики.

У Одиллии много значит выход. Выход – это все. Обезоружить обаянием коварства. Нелли, прижимая руки к впалой грудине, причитала, что Инге повезло и партию разделили. Для дебюта, пожалуй, это выигрышнее.

– Одиллия у тебя получится. У тебя эффектный арабеск, экспрессивная пластика… – Нашла когда резонерски понудеть, будто толпы критиков ей мало… – С Одеттой тебе сейчас было бы труднее. В том смысле, что труднее переплюнуть основоположниц. А нужно бы сразу заявить о себе, – потирала руки назидающая Нелли.

А Инга горбилась, придавленная проповедью. Снова нужно кого-то переплюнуть, «получить пятерку, чтобы мама вернулась». Нелли – честолюбивый дьявол, питающийся славой учеников. Инге иногда казалось, что она танцует для Нелли, чтобы та могла самодовольно обернуться к мужу за кофе:

– Вот видишь, я знала, что эта девочка даст жару. Это ведь я ее открыла!

– Ты, ты, солнышко, – пробормочет муж, углубившись в свои любимые международные скандалы.

И для этого мгновения – весь тернистый и рваный путь.

Глава 6

Почти не болела. Если не считать константы – где-нибудь да болит всегда. Но боль не болезнь, а напоминание о худшем. Инга ничего не лечила, ранние травмы порой давали о себе знать, но они что гипертонику смена погоды – привычно и неизбежно. Заживало все как на кошке, Инга и не знала толком, что у нее внутри. Просто существует некая цельная конструкция под названием организм. И он может страдать единственным, столь же цельным недугом – хандрой. Главным образом – когда мать присылала посылочку. У нее не хватило духу честно исчезнуть, она не сожгла иллюзорный мостик к светлому воссоединению с девочкой Ингой, уже совсем ей незнакомой. Детдом же Инге зарубил на носу: все на свете лучше рвать рывком, без дублей и проб. Оттого она перестала ездить домой на каникулы, врала про сверхурочные постановки, фолликулярные ангины, мать как-то даже звонила на вахту и плакала, это удивило, смутило, перевернуло душу вверх донышком… на один день.

Назавтра навис трезвый страх обмана. Мама сколько угодно может плакать и намекать на мерцательную аритмию, но в назначенный день она посадит дитя на поезд, якобы движимая родительским долгом уцепиться за шикарный шанс. Ради большого плавания надо бросить ребенка в большую воду. И так далее… Но этот слезливый ураган, будоражащий залежи прошлогодних печалей, как листьев, был скорее порывом ветра.

И Инга так бы и дальше никогда ничем не заболела, как вдруг разок прихватило: из донышка варварскими кусачками выкорчевали шуруп. Истошное ощущение называлось «цистит». Тогда рядом еще ночевал Игорь, оказавшийся странно осведомленным по части женских проблем. Заставил сесть в теплый таз, предварительно вымыв его мылом. Они, конечно, были в гостях, в тех самых удобных гостях с хозяевами на даче или просто далеко. Таз был весь в конопушках побитой эмали, облизанный язычками ржавчины. Инга не доверяла доморощенному лечению и щепетильным Игоревым хлопотам, которые нагоняли смесь любви и подозрений. Как известно, подсуетишься в мелочах – и главным можешь пренебречь. В тазик усажу, но жизни у нас с тобой не выйдет.

Инге даже стыдно стало за разбуженную свою меркантильность и страшно за профнепригодность. Сжимающийся жгучий шарик внизу живота гасил саму мысль о движении, хотелось только покоя и тепла. В покое и тепле Инга пропадет, для жизни ей нужен дискомфорт.

– Дурочка, это в крайнем случае до завтра… если не запускать, – утешал Игорь, потом порылся в хозяйских залежах, принес ей две огромные, как хорошие пуговицы, таблетки. Они еле-еле проглотились, поцарапав горло горечью.

Замутило. Зато прошло.

Потом ее житейски просветили насчет неприятностей «медового месяца» из-за близлежащих женских отверстий. Бактерии-человечки из одного государства не должны попадать в другое, иначе – война. Все по законам эволюции: страсти больших людей порождают войны маленьких человечков. Но после Игоря у Инги бурных ночей – с гулькин нос, все больше эпизоды, «одноактные балеты». Посему недуг закис и умер.