Текст книги "Марта и полтора убийства"

Автор книги: Дарья Варденбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Дарья Варденбург
Марта и полтора убийства

© Варденбург Д., текст, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2022

Суббота, 16 июля

В ночь с пятницы на субботу кто-то поменял местами номера у всех автомобилей на центральной улице поселка. Скрутили номер с одной машины, прикрутили на другую. Номер с другой приделали на третью. И так со всеми восемью легковушками и одним ржавым микроавтобусом семьи панков. Первым обнаружил это наш сосед слева, Полуханов. Накануне он громко жаловался моей маме через забор, что простоял пять часов в пробке на выезде из Москвы и теперь у него даже нет сил, чтобы открыть пиво (хотя открытая банка уже была у него в руке). Полуханов же и вызвал полицию, несмотря на протесты других владельцев машин. Они, отыскав свои номера на соседских драндулетах, предлагали просто-напросто прикрутить знаки на положенные места и вернуться к дачным делам.

– Нечего тут полиции делать, – проворчала мама-панк, хмуро сдвигая фиолетовые брови с серебряными кольцами пирсинга.

– Дети шалят, – миролюбиво сказал папа-панк, держа на руках младенца в ползунках с надписью «fuck off».

– Сами найдем хулиганов и руки поотрываем, – воинственно заявила старушка Елисеева.

– Это не гражданский подход, – укорил соседей Полуханов. – Преступление совершено. Надо зафиксировать.

Он набрал номер, и тогда мы – граждане дачного поселка в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет – сбились в кучу и дружно попятились за кусты ежевики. Я, моя московская подруга Ника, с которой мы вместе приехали на дачу, соседи справа – Илона и Карабас, велосипедист Амадей и его подруга Варвара, оператор Тиша (он целыми днями снимает прыжки и падения велосипедиста Амадея), а также мелкий Сеня, который сквернословит, хрипит и харкает как дальнобойщик. Все мы прекрасно знаем, кто ночью поменял номерные знаки, – это Петр и Леонид, братья-разрушители.

За это лето они уже успели провернуть несколько рискованных дел и ни разу не попались. Петр и Леонид выкрали всех кур у пенсионера Каспаряна и запустили этих кур на участок председательницы нашего дачного товарищества Хованской. Петр и Леонид покрасили калитку мрачного старика Иванова в нежно-розовый цвет, и старик ходил по поселку с руганью, обещая всех отправить в колонию, а потом закрасил розовый буро-зеленым. Петр и Леонид дождались, пока очередная машина подъедет к самому берегу реки, наплевав на табличку «Проезд воспрещен», из нее вылезут упитанные мужчины с крестами на шеях и вразвалочку пойдут купаться, и вкопали позади машины пять железных прутьев, а потом еще обмотали эти прутья колючей проволокой. Купальщики выдирали прутья, матерясь и зарабатывая ссадины, а Петр и Леонид сидели в пятидесяти метрах на ольхе и жалели, что у них не было времени залить ограду бетоном.

Полицию из-за Петра и Леонида вызывали дважды. Первый раз, когда они вынесли холодильник у пенсионерки Малининой и поставили его в чистом поле. А второй раз, когда они погрузили уснувшего в канаве пьяницу Чурова в тачку и отвезли его в гараж все к той же Малининой. Чуров, проснувшись в незнакомом месте, стал биться в закрытую дверь гаража и звать на помощь, а Малинина со страху вызвала полицию.

Первый раз по вызову приезжал красный и круглый полицейский Спиридонов, про которого моя мама сказала, что так пить вредно для здоровья. Во второй раз приехал печальный Марат Маратович с меланхолически повисшими усами. Он чуть было не раскрыл дело, потому что сразу взялся за нас и разговаривал с нами таким грустным голосом и глядел такими усталыми глазами, что нам стало почти стыдно и мы чуть было не проговорились, что знаем нарушителей.

Мелкий Сеня нарочно свалился с забора, лишь бы только не беседовать больше с Маратом Маратовичем, и мать повезла его в районный центр в больницу. Марат Маратович отвлекся на крики и ругань пострадавшего Сени, мы успели взять себя в руки, и больше печальный полицейский от нас не добился ничего.

Так что и на этот раз, пока Полуханов диктовал в трубку адрес нашего дачного поселка, мы с некоторым волнением гадали, кого пришлют – красного или грустного? Ни Петра, ни Леонида мы еще не видели – они наверняка, как это было у них заведено после каждой выходки, сидели смирно на участке и помогали своей бабке полоть грядки. Петр старше Леонида на год и выше раза в полтора, зато миниатюрный Леонид похож на модель из рекламы мужских трусов, в то время как неказистый Петр смахивает на прыщавого медведя, вставшего на задние лапы.

Илона и Ника глядели на Леонида с восхищением, меня же его чрезмерная красота всегда немного пугала.

– Возьми тогда Петра, – предлагала Ника.

Что значит «возьми»? Мы не в магазине, чтобы его брать. И потом, Петр меня тоже ни капли не интересовал ни в эротическом, ни в романтическом плане. Сказать по правде, меня никто из наших парней в этом плане не интересовал.

– Амадей занят, – перечисляла Ника. – Карабас? Тиша? Сеню не берем, маленький. Лето зря проходит, Марта!

У самой Ники лето зря не проходило – сначала она охмурила Леонида, или он ее, не знаю. Через две недели Леонид ее бросил, или она его, не знаю. Ника переключилась на Тишу, а Леонида заполучила Илона. Амадей и Варвара купили друг другу деревянные кольца на рынке в районном центре. Я смотрела на все это и мрачнела. У меня никого не было, и никто мне не нравился.

Я написала сто тридцать пятое сообщение однокласснику Денису, который был мне как брат и я надеялась поговорить с ним о том, что со мной не так. Но Денис, видно, еще не вернулся из своего экологического лагеря на Белом море и на сообщения не отвечал.

Тогда я написала однокласснице Лусинэ, которая тоже была мне как брат, но Лусинэ закидала меня в ответ невыносимо искрящимися сердечками и просюсюкала: «мы поцеловались в гу-у-у-у-убы». У нее там в деревне в Тверской области любовь в разгаре, не стану я ей рассказывать, как у меня тут все тухло.

С мамой о таких вещах тоже не поговоришь – она мечется между дачей и Москвой как деловой шмель и для разговоров непригодна. В Москве она ходит по собеседованиям, а на даче злится. Злится она на тех, кто не дал ей работы, на нас с Никой, на папу и вообще. «Сорок лет уже старуха для них? Девочки, кто так вилки моет? Если бы твой папа умел зарабатывать! Да что ж это за жизнь такая!» А потом подходит ко мне, рассматривает как чучело в музее и говорит: «Если бы ты закалывала волосы вверх, нос бы так не выделялся». И через секунду: «Все, бегу на автобус!»

Вот и сейчас, пока мы взволнованной кучкой стоим за кустами ежевики и ждем полицию, мама выскакивает из наших ворот – каблуки, пиджак, помада, узкая юбка до колен – и суетливо семенящим из-за юбки шагом припускает по улице.

– Вам хорошо, у вас машины нет! – кричит ей вслед Полуханов.

– Мне отлично! – на ходу отвечает мама. – Два часа на автобусе, час на метро.

– Зато без пробок, – продолжает Полуханов. – Я вот вчера…

– Да-да, я знаю! – не оборачиваясь, машет ему мама и исчезает за поворотом.

Через секунду из-за того же поворота появляется белый автомобиль с синими полосами по бокам и, расплескивая двухдневные лужи, направляется в сторону дачников, собравшихся на улице. Полуханов поднимает обе руки и машет, словно боится, что сидящий за рулем не заметит толпу людей и проедет мимо. Машина останавливается. Мотор глохнет, дверь открывается, и на дорогу с кряхтением вылезает красный Спиридонов.

Мы в ежевике переглядываемся с облегчением – равнодушному Спиридонову можно врать без зазрения совести.

* * *

Спустя всего лишь час (спиридоновское расследование долго не продлилось, хотя Полуханов и просил снять с номерных знаков отпечатки пальцев) мы с Никой и Сеней сидим на лужайке перед нашим домом и выстригаем колтуны у Чубакки. С Чубаккой мы познакомились неделю назад – он трусил, повесив голову, по улице, и свалявшиеся от грязи колбаски длинной серой шерсти мотались из стороны в сторону как дреды. Ника бросилась к нему первая. Накормила маминым паштетом (хорошо, что мама в это время была за сто семьдесят километров на собеседовании) и потащила к нам мыться. Чубакка оказался добрейшим псом, который послушно стоял под шлангом и не возражал против шампуня и расчески. Когда мы его отмыли, он стал скорее белым, чем серым, и был бы совсем красавцем, если бы не ужасная худоба. Остаться жить у нас он не захотел (может, и к лучшему, мама бы вряд ли обрадовалась), ночевал всегда в поле или у помойки, но регулярно заходил к нам поесть. Чубаккой его прозвал Сеня. Хотя наш Чубакка на того Чубакку мало походил, разве что носы у них были похожи.

– Чуба, – говорит Ника псу, – ты вроде потолстел немного?

И тыкает его пальцем в бок.

– Он кур у Каспаряна таскает, – харкнув и сплюнув, сообщает Сеня.

– Сень, хорош харкать, – делаю я замечание.

– Так я ж в траву! Чо такова-та?

– Сеня, мы это уже обсуждали, – нудю я, как училка. – Еще раз тут харкни, и будем Чубакку без тебя стричь.

Сеня нахохливается, как январский воробей, и затихает. Какое-то время мы все молчим, слышны только пощелкивание ножниц и вздохи терпеливо сносящего стрижку Чубакки.

– А с чего Каспарян взял, что это Чубакка, а не лиса какая-нибудь? – спрашивает Ника.

– Он его видел, – коротко отвечает Сеня.

* * *

В полдень я готовлю макароны – запекаю их с помидорами, петрушкой и яйцом, – а Ника валяется на полу кухни, гоняет туда-сюда чаты и ленты в телефоне и по обыкновению комментирует.

– Лусинэ твоя видала, что пишет? В губы поцеловались. Тоже мне событие. Ей двенадцать лет, что ли?

– Тебе обязательно на полу лежать? Не помню, когда мы его мыли, – ворчу я. Мне не нравится, когда Ника с таким пренебрежением говорит о Лус.

– Мне обязательно на полу лежать, – отвечает Ника, – у меня ско-ли-оз, искривление позвоночника, спинка бо-бо.

Я ничего не отвечаю, Ника что-то мурлычет, потом говорит:

– Лусинэ спрашивает, что там с Денисом. Что ей написать?

– Напиши ей, что не отвечает, – говорю я.

Пауза, потом Ника докладывает:

– Лусинэ пишет, что будет за него молиться. Не, ей точно двенадцать лет.

– Пусть молится, – отвечаю я. – А ты сама Денису не писала разве? Я думала, он тебе нравится.

– Ну-у-у, – неопределенно тянет Ника, потом выпаливает: – Тиша новое выложил, глянь!

Она вскакивает и сует мне под нос телефон. Там сегодняшняя съемка, как две капли воды похожая на все предыдущие: Амадей на своем акробатическом велосипедике с маленькими колесами и низким седлом разгоняется, подпрыгивает, перелетает через положенные друг на друга четыре покрышки и падает при приземлении. На пятый раз у него получается не упасть, и в кадр вбегает радостно визжащая Варвара.

Ника смеется и начинает набирать комментарий.

– Как у вас с Тишей, все круто? – спрашиваю я.

– Да-а-а, – тянет она, не отрываясь от телефона.

– И как он, добрый? – не отстаю я.

– Угу, – кивает Ника, продолжая набирать.

– Веселый?

– Угу.

– Заботливый?

– Ну, вроде.

– Секси?

– Ну-у-у…

– Ты что там, роман пишешь?

– «Анну Каренину»!

Ника отрывает, наконец, взгляд от экрана и начинает ржать как лошадь. Я хохочу вместе с ней – уж очень смешно она гогочет.

– Сегодня почитаем? – спрашивает она меня, отсмеявшись.

Иногда по ночам, возвратившись домой, мы не сразу засыпаем, а лежим и читаем друг другу по очереди вслух «Анну Каренину». На чердаке, где мы ночуем, полно старых книг. Не знаю, как так получилось, но мы выбрали эту. Честно говоря, я не хочу ее дочитывать – и я, и Ника знаем, что в конце Анна должна броситься под поезд. Утешает то, что читаем мы медленно и лето может кончиться раньше «Карениной».

Или мы просто-напросто остановимся, как только нам перестанет быть весело.

* * *

Обедаем мы в саду за деревянным столом – так вкуснее. За забором упражняются Илона и Карабас. Карабас играет на контрабасе (его потому так и прозвали: контрабас-карабас), а Илона на флейте. Время от времени слышен голос их мамы:

– Еще раз! Внимательнее! Лева, спишь!

Лева – это Карабас. Они с Илоной похожи на своего папу – оба невысокие, округлые, близорукие, кудрявые и тихие. Мама у них, напротив, громогласная каланча с острым зрением и прямыми короткими волосами, которые она красит в черный.

Ника выхватывает у меня вилку и начинает двумя вилками, своей и моей, выбивать по столу барабанную дробь. При этом она трясет шевелюрой и корчит рожи, как барабанщик рок-группы. Мама Илоны и Карабаса в паузах между упражнениями наверняка слышит этот шум, но на провокацию не ведется и продолжает как ни в чем не бывало:

– Еще раз! Я сегодня вами недовольна! Лева, проснулся!

Ника переходит к тарелкам и со всей дури лупит вилкой по своей. Тарелка со звоном разбивается. Макарон в ней уже не было, но все равно обидно.

– Ой, извиняюсь, – смущенно бормочет Ника, положив вилки на стол.

– Правильно говорить «извини меня, пожалуйста», – шиплю я сердито.

Это была любимая мамина тарелка. Ну, одна из трех любимых.

– Извини меня, пожалуйста, – повторяет Ника. Вид у нее растерянный.

– Ладно, все окей, – улыбаюсь я немного криво. – К счастью.

За забором мама Илоны и Карабаса наверняка празднует победу над Никиным барабаном – барабана не слыхать, а контрабас и флейта продолжают свои упражнения.

– Лева, о чем ты думаешь! Илона, распутай ноги, встань нормально!

* * *

На реке, как всегда в субботу, полно народу. Дети, младенцы, мамы и папы, бабушки и дедушки, собаки и собачки. Все толпятся у деревянных мостков, время от времени кто-нибудь из детей разбегается и прыгает в воду, обдав стоящих на мостках брызгами.

Я тоже разбегаюсь и ныряю рыбкой, вытянув вперед руки и стараясь не сгибать колени, а то получится не рыбка, а лягушка. Нырять я люблю, мне нравится производить впечатление на зрителей, которые рыбкой еще не умеют.

Ника прыгает бомбочкой, зажав нос, и малышня на мостках взвизгивает, когда на них летят брызги.

Потом мы с Никой наперегонки вылезаем на мостки и снова летим в воду, стараясь успеть прыгнуть друг другу буквально на голову – это ужасно весело, только успевай уворачиваться.

Дети, не раздумывая, включаются в игру и с воплями сигают с мостков, целясь в нас с Никой.

С викинговским криком «А-а-арх!» и тяжелым топотом разбегается папа-панк и летит в реку как корова, вообразившая себя ласточкой. Мама-панк с младенцем стоит на берегу и хохочет. Младенец на ее руках таращит глаза, высматривая папу в воде, а увидев его, разевает беззубый рот и тоненько кричит: «Ха! Ха!».

На берегу появляются рабочие. Двое из Беларуси, Валера и Николай, и двое из Таджикистана, Сархад и Рустам. Валера и Николай работают у родителей Варвары – строят им баню. Сархад и Рустам копают фундамент под новый дом на угловом участке. Участок давно пустовал, прошлым летом мы ночами заседали там на развалинах сарая, к которым надо было пробираться сквозь дебри крапивы. Этим летом участок купил какой-то новый дачник, никто его пока не видел. Сархад и Рустам появились там недели две назад – скосили крапиву, разобрали сарай и начали копать фундамент. В очереди у автолавки, которая приезжает в наш поселок по понедельникам и четвергам, они познакомились с Валерой и Николаем и в тот же день первый раз пришли вчетвером на реку.

Плавок или купальных шорт ни у кого из них нет – все, кроме Рустама, купаются в трусах, а стеснительный Рустам в тренировочных штанах. Когда четверка впервые появилась на берегу – это было тоже в субботу, в самый час пик, – собравшиеся у мостков взрослые сразу притихли и начали исподтишка разглядывать рабочих. Валера поздоровался первым, обнажив в широкой улыбке все свои девять зубов, за ним повторил «Здрасте» усатый Николай. Сархад и Рустам поздоровались хором, стоя плечом к плечу и чуть ли не взявшись за руки.

За прошедшие две недели дачники привыкли к рабочим и теперь уже не косятся на них с подозрением. А рабочие привыкли к реке и дачникам и перестали дожидаться в сторонке, пока все искупаются и освободят мостки.

Слава богу, теперь Валера, Николай, Сархад и Рустам идут купаться без промедления, и все мы можем наблюдать, как легко и ловко Николай крутит сальто, как запросто беззубый Валера встает вверх ногами на краю мостков и, оттолкнувшись руками, летит по дуге в воду и как далеко может прыгнуть рыбкой Сархад (дальше, чем я). Рустам заходит в воду по лесенке, без всяких там прыжков, и плывет по-собачьи. Никому и в голову не приходит над ним смеяться – всем нравится Рустам, нравится его застенчивая улыбка и то, как он радуется собравшемуся на реке обществу, самой реке, купанию, солнцу и, кажется, всему на свете.

Нанырявшись до того, что у нас щекочет в носу как от газировки, мы с Никой бредем домой, накинув на плечи влажные полотенца. Проходя мимо забора старушки Елисеевой, мы слышим, как она тоненько кричит: «Окорочка мои, окорочка!» Переглянувшись, останавливаемся и, приникнув к щелям забора, пытаемся разглядеть, что там происходит. Калитка распахивается, Елисеева вылетает на улицу, в руке у нее выбивалка для ковров.

– Украл, черт лохматый! – бросает нам Елисеева и почти бегом припускает по дороге.

– Кто? Что? – кричим мы ей вслед.

– Окорочка размораживаться положила! У помойки живет! Сейчас я ему всыплю, вражине хвостатой!

Мы с Никой бросаемся за ней. Живет у помойки и хвостатый – наверняка это Чубакка. Слопал небось куриные окорочка, которые старушка вытащила из морозилки и положила размораживаться. Сейчас она ему и вправду всыплет своей выбивалкой, надо Чубакку спасать.

К счастью, ни у помойки, ни вокруг нее никого не видно. Чубакка, надо думать, отлеживается где-нибудь в кустах, прекрасно понимая, что совершил нечто недозволенное.

Покружив с кровожадным видом, Елисеева в сердцах шлепает выбивалкой по торчащему из переполненного мусорного контейнера облысевшему плюшевому зайцу и в раздражении отправляется домой.

– Ой, дурак Чубакка, – обеспокоенно говорит Ника.

Мне тоже все это не нравится – рано или поздно Чуба попадется.

* * *

На вечернем автобусе возвращается мама. Она уставшая, без помады на губах, пиджак несет в руке и уныло размахивает им на ходу.

– Мам, будешь макароны?

Она кивает и плюхается на стул на кухне. Мы с ней вдвоем, Ника на чердаке красится перед ночной прогулкой.

– Как дела? – спрашиваю осторожно, когда мама съедает половину своей порции.

– Нормально, – невнятно бурчит она.

Съев все до конца и отказавшись от добавки, она поднимает на меня глаза и говорит:

– Три собеседования за день – это чересчур.

Я киваю. Наверняка чересчур.

– Что-то я не то делаю. – Она снова опускает глаза.

– Давай я помою.

Я забираю у нее тарелку и несу к раковине, а она сморкается в салфетку и несет эту салфетку к мусорному ведру.

– Марта, это что такое? – совсем другим тоном, резким и неприязненным, спрашивает мама.

Я оборачиваюсь и холодею. Мы забыли вынести на помойку мусор, в котором лежала разбитая тарелка! Ведь хотели же, чтобы мама не заметила. Она бы, может, до конца лета так и не поняла бы, что эта несчастная тарелка пропала. А теперь – стоит над ведром и выуживает оттуда осколки один за другим.

– Это я разбила, извини меня, пожалуйста, – торопливо говорю я. Отчего-то я решаю, что сейчас лучше не говорить, что виновата Ника.

Я жду, что мама будет ругаться, но она прижимает к себе эти осколки, всхлипывает как девочка и говорит прерывающимся голосом:

– Склеить ведь можно. Зачем в мусор-то?

И уходит вместе с разбитой тарелкой к себе в комнату.

* * *

Из самого дальнего угла участка, подальше от дома, чтобы не услышала мама, я звоню папе:

– Пап, мама плачет.

– Хм. Почему?

– Откуда я знаю. Плачет и все.

– Хм.

– Пап, может, ты приедешь к нам уже?

– Ну, не знаю. Мне кажется, мама не хочет меня видеть.

Ух, как он меня бесит, когда начинает так говорить.

– А если это я хочу тебя видеть? – повышаю голос.

– Это другое дело. Надо подумать.

Мы молчим. Папа спрашивает:

– Ты как там?

– Нормально, – отвечаю.

Рассказывать, что на самом деле все ненормально, не хочется. Папе сейчас не до меня, он думает о чем-то другом, я чувствую.

– Как бабушка? – спрашиваю.

– В порядке, вот гуляли с ней только что. Хотела бездомного кота к себе забрать, – смеется папа. – Хочешь, дам ее?

Я соглашаюсь, и спустя некоторое время в трубке раздается слегка дрожащий, но решительный голос:

– Кто меня спрашивает?

– Бабушка, это я, твоя внучка Марта, – представляюсь по всей форме.

– Марта! – радостно ахает бабушка. – Ты что не в школе?

– У меня каникулы.

«И вообще уже ночь, какая школа», – можно было бы добавить, но первого объяснения достаточно.

– Ты в каком классе, в третьем?

– В одиннадцатый перешла. Бабушка, как живешь? – меняю я тему.

– Чудесно, Юрочку жду, – радостно докладывает бабушка.

– Какого Юрочку?

– Одноклассника. Он в меня влюбился, представляешь? – И она переливчато смеется.

– Представляю. То есть не представляю, – говорю я. – Он хороший?

– Очень!

Бабушке явно хочется о нем поговорить.

– Добрый?

– Да, – уверенно отвечает она.

– Веселый?

– Все время меня смешит!

– Заботливый?

– Юрочка чудесный!

– Секси?

– Как-как?

– Ну, целоваться с ним хочется?

Бабушка заливается смехом, а потом выговаривает кокетливо:

– Мы уже целовались, – и добавляет с торжеством: – в губы!

Я вспоминаю Лусинэ.

– Бабушка, я так рада за тебя!

– Спасибо, моя милая. Ну, а ты как живешь? – спрашивает бабушка.

По ее тону я чувствую, что у нее-то, в отличие от папы, полно времени и она готова подарить его мне.

– Бабушка, мне так хочется влюбиться в какого-нибудь классного парня, если бы ты знала. Но тут никого, совсем никого нет. И в Москве никого. У меня такое ощущение, что во всей стране для меня никого нет. Но ведь где-то они должны быть?

– Конечно, должны, – уверенно отвечает бабушка. – Это просто провал у тебя такой. У меня тоже бывало. Ходишь-ходишь, коза неприкаянная, а потом – раз, как по волшебству! – вот он, твой веселый друг. И все сразу так просто, ясно и прекрасно! Как у меня с Юрочкой.

Я уже и сама верю в этого мифического Юрочку, порожденного бабушкиным больным воображением. Я ей даже немного завидую. Ей ничего не надо, она создает миры одним только усилием свихнувшегося ума и живет в них как в сказке.

– А ты кто? – спрашивает бабушка после небольшой паузы.

– Твоя внучка Марта. Я перешла в одиннадцатый класс, у меня сейчас каникулы, я на даче, – сразу выдаю я как можно больше информации, чтобы избежать повторных вопросов.

– Марта! – радуется бабушка. – Как ты живешь?

* * *

Как ни странно, разговор с бабушкой меня развеселил. Я ей по второму разу рассказала, что хочу встретить классного парня, но не могу нигде такого найти, а потом прибавила ее собственные слова «ходишь-ходишь, коза неприкаянная».

– Ну ты скажешь! – захихикала бабушка.

Она бы и дальше охотно продолжила со мной болтать. Мне наверняка пришлось бы рассказывать о своих затруднениях в третий раз, но папа позвал ее чистить зубы и ложиться в кровать.

* * *

Накраситься перед выходом я не успела, но какая разница, все равно в темноте ничего не видно. Перед нашим домом маячил Тиша, головой в телефоне, и телефон его сиял в ночи как гигантский прямоугольный светлячок. Ника чмокнула Тишу в щеку, Тиша рассеянно чмокнул ее в ухо, и они пошли по улице впереди меня, положив руки друг другу на попы.

– Ты это видела? А это? Вот это глянь, – то и дело говорил Тиша Нике, и из его телефона сыпалась звенящая дребедень: человеческая речь на всех языках мира, писки и визги, рев моторов и хохот.

Мне стало скучно, я обогнала их и пошла быстрее. Наша компания меняла место сбора несколько раз за лето. Сейчас это была дряхлая седая яблоня между полем кукурузы и полем овса. Рядом с ней мы вытоптали площадку и жгли каждую ночь костер, притаскивая с помойки и из оврагов сухие деревья, старые оконные рамы и жерди выкорчеванных заборов.

Когда я добираюсь до яблони, там уже горит огонь и вокруг костра на бревнах сидят Петр, Леонид с прицепившейся к его рукаву Илоной, задумчивый Карабас и мелкий Сеня, который при виде меня звучно и густо харкает в костер. Я не обращаю на него внимания и встаю у огня, сунув руки в карманы. Разговор у них идет, разумеется, про сегодняшнюю выходку братьев и приезд краснолицего Спиридонова. Над Спиридоновым смеются, выходку хвалят. Леонид встает подбросить дров, потом садится снова, и сразу же Илона берет его под руку.

– Да пусти ты, – с легким нетерпением говорит Леонид и высвобождает свою руку.

Илона смотрит на него растерянно, а тут еще подходят в обнимку Ника с Тишей, ей становится совсем не по себе, она съеживается и обхватывает колени руками.

– Что пьем сегодня? – хлопает в ладоши Леонид, который Илониных переживаний вообще не заметил.

– Пива больше нет, – сообщает Тиша, не отрываясь от телефона.

Его отец недавно привез из Москвы три канистры, Тиша тайком сливал оттуда пиво и носил нам.

– Портвейна тоже, – замечает Карабас.

Они с Илоной утащили ополовиненную бутылку у родителей.

– Портвейн еще вчера кончился, все уже в курсе, – ворчит на брата Илона. Ей хочется выместить на нем свою обиду.

– Надо к Кате-под-мостом идти, – решает Петр. – Чья очередь?

– Карабаса, – тут же подсказывает Илона.

– Я же ходил недавно, – неуверенно возражает Карабас.

Бедняга Карабас робеет ходить к Кате-под-мостом, оно и понятно. Катя эта на редкость несимпатичная женщина, просто тролль какой-то. Лет ей, наверное, сорок, а может и пятьдесят. Она вся словно в спешке слеплена из кусков сырого теста. Лицо ее похоже на непропеченный блин с щелью рта и маленькими глазками, обычно сонными, но иногда в них мелькает хитрое жадное выражение. Темные редкие волосы собраны в жидкий хвостик, стянутый синей резинкой, такой на рынках связывают пучки укропа. Говорит она так, словно ненавидит тебя с рождения, но иногда на нее нападает странная любезность, и она лебезит, лебезит так противно, что лучше бы грубила. Катя живет в старом деревенском доме у моста, по которому грохочут день и ночь фуры, пьет сама и продает нам водку. Ни в одном магазине нам алкоголь не продадут – мы все несовершеннолетние, даже Петру еще нет восемнадцати.

– Иди, не ссы, – подбадривает Петр погрустневшего Карабаса.

– Да я же ходил, пусть кто-нибудь другой, – безнадежно повторяет тот.

– Двигай, Карабасина, – пихает его в плечо Леонид. – Все по чесноку, твоя очередь.

Карабас продолжает скулить, и Сеня выпаливает в него одним из своих ругательств тошнотворных.

– Да перестаньте вы! – не выдерживаю я. – Детский сад какой-то. Пойдем, Карабас, я с тобой схожу.

Карабас смотрит на меня с виноватой благодарностью, я делаю вид, что не замечаю его собачьего взгляда, и собираю со всех деньги. Катя-под-мостом продает нам, считай, за двойную цену – в два раза дороже, чем в супермаркете и в кафе на шоссе. Леонид как-то пробовал договориться с дальнобойщиками, которые останавливают свои фуры у кафе, чтобы те купили для него водку за небольшой процент, и даже почти договорился с одним, но хозяйка кафе Алифа засекла их и подняла такой крик, что дальнобойщик мигом скакнул в свою кабину, завелся и порулил дальше в Астрахань. А Леонид в темпе спортивной ходьбы почесал на дачные участки.

Мы с Карабасом молча проходим между полем кукурузы и полем овса, обходим наш дачный поселок и спускаемся к реке, чтобы по тропинке вдоль берега дойти до моста, где стоит Катин дом.

– Ты здорово на контрабасе играешь, мы сегодня слышали, – говорю я, когда молчание становится невыносимым.

– Да не, я так, – бормочет стеснительный Карабас.

– Нам понравилось, – продолжаю я.

На самом деле я понятия не имею, хорошо ли он играет. Послушать его мать, так не очень хорошо, но она никогда не бывает довольна игрой своих детей. По крайней мере, Карабас не фальшивит, а то, что он иногда спотыкается, так это не страшно.

– А что вы сегодня играли? – вежливо интересуюсь я.

– Этюды Монтанари, – бурчит Карабас.

Я пытаюсь вспомнить, знаю ли я, кто такая эта Монтанарь, но Карабас вдруг спрашивает:

– А Ника тоже слушала?

– Ну да.

– Ей тоже понравилось?

– Ну да, – говорю я и, увидев, как внимательно он слушает мои ответы, добавляю: – очень.

Карабас радостно улыбается.

В доме Кати-под-мостом за немытыми окнами горит свет, воет в истерике телевизор – Катя смотрит ток-шоу. Я стучу в крайнее окошко. Спустя пару минут в доме что-то падает, слышна ругань, затем шаги, и за стеклом появляется лицо Кати. Она дергает раму и отворяет окно.

– А, это вы, – хрипло бросает она, не поздоровавшись. – Сколько надо?

– Одну, – я протягиваю деньги.

Катя берет у меня рубли и с ворчанием отходит от окна. Спустя время появляется снова и сует бутылку мне в руки.

– Брали бы сразу две, а то шастаете как мухи по навозу.

Ответ созревает в моей голове молниеносно.

– Так вы и берете с нас как за две.

Катя смотрит на меня бессмысленным взглядом, потом рявкает:

– Захочу, и за три возьму!

Со стуком захлопывает раму и задергивает клетчатую занавеску.

Обратно мы идем молча, никто из нас ничего не говорит. Я думаю, что водка на вкус отвратительна и что настроение у меня снова поганое. Карабас, может быть, думает про этюды Монтанари.

* * *

Под яблоней суета. Прикатили на велосипедах Амадей с Варварой (у Амадея – BMX, у Варвары – обыкновенный с женской рамой), а с ними пришел новенький. Небывалое событие – новый парень в нашей компании. Я сразу оживляюсь и начинаю его благосклонно разглядывать, но чем дальше, тем яснее понимаю, что и этот чел ни в эротическом, ни в романтическом плане меня не привлекает.

Зовут его Максим, он долговязый и тощий, в джинсовых шортах и грязноватой желтой майке. Из штанин и рукавов торчат сгоревшие на солнце руки и ноги – худые и красные. Руками он все время размахивает и по-женски всплескивает. У него длинная шея, большой нос, близко посаженные глаза, оттопыренные губы и выгоревшие, почти белые, волосы до плеч.

Такая прическа ему совсем не идет, меня так и подмывает сказать ему: «Заколи волосы наверх, нос будет не так выделяться».

Максим очевидно волнуется и говорит без остановки. Так мы узнаем, что он приехал сегодня вечером с родителями, родители его – те самые люди, которые купили заброшенный участок, где сейчас работают Рустам и Сархад. Поскольку на участке пока ничего не построено, Рустам и Сархад спят в палатке, родители Максима тоже поставили себе палатку, а сам Максим со своей палаткой на участке уже не поместился и поставил ее между участком и дорогой, и теперь он надеется, что ночью его спящего не переедет случайная машина.

Он задает нам вопросы – как кого зовут, кто на какой улице живет, – выслушивает, закидывая голову немного назад, потом снова начинает говорить. Петр и Леонид его перебивают – пора выпить. Стаканов у нас нет, мы пьем по очереди из бутылки, заедая сушками, которые принесла Варвара. Она всегда приносит с собой еду, словно боится, что мы оголодаем.