Текст книги "Степная дорога"

Автор книги: Дарья Иволгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Дарья Иволгина
Степная дорога

Глава первая
БЕГСТВО АЛАХИ

Холодным, ясным светом заливает Вечную Степь полная луна, и горит на западном небосклоне Иныр Чолмон – звезда вечерняя, женщина с ледяным лицом, которой любо глядеть, как кипят на земле кровопролитные битвы. Страшная у нее красота, недобрая. В такие ясные дни, когда Иныр Чолмон глядит с небес, мать и тетка всегда запрещали рассказывать у очага сказки и истории. Сидели молча, изредка лишь перебрасываясь самыми простыми, обыденными фразами.

Ныне же… Эта ночь будет для Алахи не похожей на все остальные. В Степи светло как днем. Каждый камень, каждый куст видны. Столь отчетливы были нынче ночью любые очертания, что поневоле не по себе сделается. Ох, не одобряют сейчас Боги эту маленькую девочку, что пустилась в путь одна-одинешенька, презрев и материнский запрет, и молчаливую угрозу, виданную ею в черных глазах старшего брата: мол, только попробуй ослушаться – шкуру спущу и сжевать заставлю, не погляжу, что сестра…

Алаха была младшей. Не просто меньшой дочерью своих родителей, вечной заботой матери, непреходящей тревогой тетки-шаманки, а для брата, для Ариха, – то верной отважной подружкой, то досадной помехой, это уж как самому Ариху взбредет в голову. Настроение у брата менялось часто. Алаха уже притерпелась к этому. И все равно – иной раз так обидно делалось, так обидно! Не всегда и слезы удавалось сдержать.

Да, добро бы просто – меньшенькая, дочка-последыш. Так вот ведь несчастье: Алаха была младшей ВО ВСЕМ РОДУ. Последней. На ней пресекался род. А стало быть, если по другому счету смотреть, с другого бока зайти, то оказывалась она как бы ПЕРВОЙ.

"У таких, как ты, – особенное предназначение", – втолковывала верткой, живой девчонке шаманка – сестра отца.

Девочка слушала, хмурила длинные брови-стрелы. И спешила поскорее уйти от пугавших ее разговоров – от нескончаемых взрослых бесед о ее роде, о предназначении, о Пути Света и Пути Мрака, что пролегают по стволу Мирового Древа… Шаманка Чаха, знала об этом много. Племянница виделась ей светлой, чистой, словно бы умытой светом, словно искупанной в лазури Вечно-Синего Неба.

Но кому захочется в тринадцать лет смирно сидеть на пятках, сложив руки на коленях, эдакой смиренницей, внимая неспешным поучениям тетки! Да еще когда брат снова собирается на охоту, седлает лошадь, сажает на рукавицу любимого кречета, берет два колчана с легкими тонкими стрелами!

Алаха украдкой поглядывает на брата. Тот очень красив – краше всех на свете! По крайней мере, так считает Алаха. Брови у Ариха длинные, над переносицей сходятся, будто ссорятся. Глаза у Ариха – темные, зоркие, веки тяжелые, а губы – губы нежные, точно у девушки. Но над верхней губой уже вырос темный пушок. Скоро уже будут у брата усы – длинные, тонкие, вислые усы, как у войлочного предка, сшитого Чахой и живущего у входа в шатер.

Широкие плечи и сильные руки, гордая осанка, а пуще всего неласковый, быстрый взгляд – все это выдает в молодом Арихе охотника и воина, опору племени, его будущее. Уже собираются под его руку такие же молодые удальцы – младшие сыновья наложниц, не нашедшие себе достойного места в родном племени, а то и просто изгои, возмечтавшие о лучшей участи, нежели одинокие, иной раз и разбойные скитания по степи. Век одиночки в Степи недолог. Вот и ищут те, кого злая судьбина почему-либо лишила родных, – к кому бы прибиться. По совету Чахи, всех принимает Арих, называясь Вождем Сирот.

Слушает теткины поучения Алаха, а сама косит блестящими глазами на брата и чувствует: близко-близко подступают слезы… Вот уж и в носу защипало, и губы запрыгали предательски… Не сдержавшись, крикнула девочка:

– Возьми меня с собой на охоту, брат!

Но сегодня не такой день, чтобы можно было просить Ариха о снисхождении. Брат только плечом небрежно повел и отвернулся. Еще и проворчал сквозь зубы пренебрежительно:

– Толку с тебя на охоте… девчонка!

Вот тут-то и хлынули из последних сил сдерживаемые слезы. Потоком!

Вскочила! Руками на тетку замахала, ногами, забыв себя, затопала:

– За что вы мучаете меня? Зачем ты ко мне пристаешь с этим проклятым "предназначением", Чаха? Я давно уже знаю, что отца моего убили, что племя наше – сброд, а не род, что я – последняя! О, Чаха! За что ты ненавидишь меня? И ты, Арих! Зачем ты смеешься надо мной, брат?

И закрыла лицо руками – тонкие смуглые пальцы в серебряных перстнях (дочь вождя!), а слезы между ними струятся – как алмазы.

Злые слезы, нехорошие.

Арих только буркнул про себя – мол, замуж сестенке пора, чтоб рога пообломала и норов, не девически буйный, поукротила, – да сел на любимую свою лошадку, низкорослую, косматую, и уехал, не оборачиваясь. Хоть бы разочек оглянулся! Хоть бы рукой на прощанье махнул!

Нет. Не захотел.

"Девчонка".

Арих – что. Он – мужчина, молодой вождь. Весь мир принадлежит ему, если только Арих захочет.

А ей, Алахе, только и остается, что стеречь да умножать хозяйство. И еще рожать и выкармливать детей. А как встанут подросшие сыновья на окрепшие ноги, так и поминай их как звали: уйдут не оглянувшись на мать. Вот как Арих сегодня.

Глядит на рыдающую девочку Чаха, молчит, только головой тихонько покачивает. Ничего. Подрастет – поймет. Всякая доля и сердцу мила, и перед людьми почтенна, что мужская, что женская. Горька только доля рабская – да это Алахе, милостями Неба, не грозит. Не бывает воина без домашнего очага, не нужна охотнику богатая добыча, если никто не ждет его в шатре. И мертв вождь, когда не растут вокруг него сыновья и дочери, когда не породниться ему с другими вождями. И Боги не захотят глядеть на такого мужчину, который не взял себе жену и не умножил свой род…

Ничего, пусть поплачет девочка. Чахе в юные годы куда горше рыдать пришлось. И ни одна живая душа во всей Вечной Степи о том до конца правды не знает. И не узнает – никогда.

Никогда…

Теребя кисти шелкового платка, покрывающего черные, без единого седого волоса, косы, молчит шаманка. И слышится строптивой племяннице нечто такое в этом молчании, что сами собою умолкают горькие жалобы, высыхают на глазах злые слезы.

Взяв руку Чахи, Алаха вдруг прижимается лицом к узкой смуглой ладони:

– Ох, Чаха… Ох, Чаха… Ох…

***

Ночь приняла юную беглянку равнодушно – не осудила ее поступка, но и поощрять не захотела. А степь глухо пела под копытами:

– Как быть? Как быть? Как быть?

Горькая обида стискивает горло Алахи. Еще до того, как брат не взял ее с собою на охоту, они поссорились. Они и прежде не всегда были во всем между собою согласны, но то были обычные размолвки, какие всегда случаются между родичами. Никогда не доводилось Алахе усомниться в том, что брат ее любит.

Никогда – до этой последней ссоры.

Потому что в этот раз сказал ей Арих:

– Не лезь в мои дела, Алаха. Ты – девчонка, а подрастешь – станешь женщиной, отдам тебя замуж. Не ищи другой жизни, не смеши людей. Знаешь, на что годны женщины? В юности – служить утехой мужчине, в зрелости – стать матерью сыновьям, а все прочее время – ни на что они не годны…

Сказал сгоряча, не подумав о том, насколько больно ранят сестру его слова.

Алаха вся вспыхнула от подобных речей. Раньше, пока не было у брата новых товарищей, пока не прибились к нему удальцы со всех четырех концов Вечной Степи, – никогда не вел Арих подобных разговоров. Вождем себя почувствовал.

Да и сейчас, по всему видать, ровно не свои слова говорил, а повторял за кем-то.

Вскинула голову Алаха, нашла в себе сил молвить брату спесиво:

– Глупость мужчин поистине необъятна, Арих! Дивлюсь на тебя, когда говоришь такое. Женщина может делать все, что делает любой воин: стрелять из лука, рубить саблей, охотиться на птиц и зверей. А сверх того дано ей дарить жизнь!

Думала уязвить брата, а он лишь засмеялся обидно и ответил:

– Скоро настанет твое время, Алаха, отдам тебя замуж. Посмей тогда повторить все эти дерзости в лицо своему супругу – и если он не прибьет тебя за глупость, то я буду очень удивлен!

Алаха залилась краской, прикусила губу, но ничего не ответила. Что можно ответить полному молодого мужского высокомерия воину, вожаку отчаянных голов, которому едва минуло семнадцать лет? Алаха безмолвно поклялась никогда не отдавать себя во власть мужчины – каким бы прекрасным он ни был и как бы ни понуждали ее к браку родные.

"Убегу!"

Решение зрело несколько дней. В полнолуние, когда неулыбчивый лик Богини Кан встал над степью, радуя почитателей круглым совершенством щек, Алаха вывела гнедого меринка и тайно пустилась в путь.

Поначалу все прислушивалась: нет ли погони. Но никому в становище, похоже, и дела не было до бегства последней в роду. От этой мысли делалось еще горше.

"И пусть! Пусть!.."

Печально смотрела на неразумную беглянку Кан-Луна, всеобъемлющая материнская любовь…

Южнее тех мест, где исстари кочевали со своими стадами предки Алахи, сказывают, стоит тайная твердыня – храм и при храме монастырь, где живут те, кто посвятил свои дни служению этой милосердной Богине. Их послушать – миром правит Любовь.

И хоть выросла Алаха среди любящих ее родичей, хоть знала она и ласку матери, и заботу тетки, и дружбу старшего брата, а все же мир представлялся ей жестоким, черствым, как старая лепешка, холодным. И глупыми казались Алахе эти неведомые жрицы Богини Кан с их наивной верой.

…А еще, рассказывала Чаха, есть там статуя этой Богини, такая прекрасная, что и глаз не оторвать. Стоит она безмолвно, протягивая вперед руки с заключенным меж ладоней сосудом или драгоценным камнем, не разберешь, – чтобы пришли к ней те, кто исстрадался душой, кого изъязвила духовная жажда, чтобы приникли все несчастные иссохшими губами к живительному источнику, чтобы исцелились женской любовью – всепрощающей, всеприемлющей…

Только бы это оказалось правдой! Только бы приняла печальная Кан Алаху – последнюю в роду! Только бы не изгнала…

Алаха сама не заметила, как слезы вновь побежали по щекам. Она словно увидела себя с поднебесной высоты, словно взглянула глазами Матери-Луны: одинокая девочка в неохватной степи. До чего жалкая, до чего же беспомощная! Сердце щемит. Прижать бы к груди неразумную, приласкать, пригладить – взъерошилась ведь, точно малый зверек, вздумавший напугать крупного хищника: гляди, мол, какой я огромный да грозный!

Нет, довольно! Алаха решительно тряхнула головой, отгоняя недостойную грусть. Не хватало еще разнюниться. Она начинает новую жизнь, полную опасностей, но в то же время упоительно-свободную! Для начала побывает в святилище Кан, а там – весь мир… А слезы пусть останутся в прошлом. Навсегда.

Девочка придержала коня и высоко поднялась в стременах – коротких по степному обычаю. Луна озаряла ее тонкую фигурку. В таинственном, немного искажающем, словно бы ЛЮБЯЩЕМ свете, изливающемся с неба, широкоскулое лицо девочки с узкими черными глазами, нежным ртом и ямочками на круглых щеках казалось старше. Оно выглядело почти взрослым и было сейчас по-настоящему прекрасным, как будто благодаря Кан и ее материнской любви Алаха за одну ночь чудесным образом превратилась в ту красавицу, которой обещала стать через несколько лет.

Две длинных тонких косы, как два хлыстика, свободно падали ей на спину. Яркий шелковый платок, синий с красными узорами, надвинут на самые брови, а нашитые на него золотые монетки тускло поблескивают.

Печальна улыбка Матери-Луны. Куда ты торопишься, чадо неразумное! От кого бежишь!

Послушно ложится степь под копыта гнедого меринка. Все дальше от Алахи становище – десяток юрт, поставленных кругом, словно бы замыкающих внутри себя материнскую юрту, где хранятся Очаг и родовые боги. Мать стережет огонь рода, бережет мир, властно и мудро распоряжается в небольшом, буйном племени. На всех у нее найдется управа. И пришлые молодцы, оставившие или потерявшие родных, научились чтить мать своего вождя как родную. Поэтому и не сделались сбродом, не превратились в шайку разбойников. Благодаря женщине они обрели и новый род, и новое достоинство. Да только Арих, глупый, не понимает этого…

Но нет, все это для Алахи теперь – воспоминание. Все-таки сумела меньшая дочь вырваться из-под материнской власти! Не уберегли последнюю в роду, не сдержали тугой уздой…

Она свободна.

Отчего же все сильнее стискивает душу Алахи какая-то доселе неведомая тоска?

Запрокинув голову, девочка испускает протяжный крик, подражая волчьему вою. А затем громко смеется, скаля зубы.

Вот так! Вот так-то!

***

Ушла зловещая звезда Иныр Чолмон, и Мать-Луна скрылась за необъятным степным горизонтом; край неба посветлел. Необоримой темной громадой высятся впереди Самоцветные Горы. Страшное место, заклятое! Как и все дети Степи, Алаха никогда прежде не бывала так близко от Самоцветных Гор. Незачем. Вот и еще один запрет преступила…

Иной раз, следуя за своими стадами, доходили кочевники до таких мест, откуда становятся уже ясно различимы угрюмые вершины, царапающие Вечно-Синее Небо. Одно это уже – грех перед Богами; а то, что творится в этих недрах… об этом даже и не рассказывали, страшась гнева Богов.

Да, видеть Горы приводилось. В степи далеко видно – горизонт словно убегает от человека, расступаясь перед его взором. Но оказаться в предгорьях, так, чтобы тень от самой высокой из Самоцветных Гор накрыла тебя вместе с конем… такого Алахе испытывать еще не доводилось.

Ежится Алаха. Зябко ей от этих мыслей.

И то благо, что ничего не знает маленькая девочка о великих Самоцветных Горах… Ну, может быть, самую малость: далеко на темный запад возвышаются они, глубоко под землею черный корень их, слепой белизной окутаны вершины их, смерть и горе клубятся во чреве их… Но зато нет краше самоцветов огненных! Так напевает иной раз Чаха, когда, задумавшись, смотрит в огонь.

Внезапно Алаха остановилась. Она заметила впереди людей.

***

Это был небольшой караван, двигавшийся от отрогов гор в сторону степи, забирая в южном направлении. Алахе не пришлось даже напрягать зрение, чтобы сразу понять: ей повстречались не кочевники. Кто-то другой.

Девочка невольно вздохнула с облегчением: сызмальства она была приучена считать недружелюбным любое степное племя, кроме своего собственного. "В Вечной Степи у нас нет друзей, – не раз говорил ей брат. – Помни об этом, Алаха!"

Нет, люди, медленно двигавшиеся по степи в холодный предрассветный час, Вечной Степи не принадлежали. Но кто они такие? Может быть, торговцы? Алахе доводилось слыхать о людях, которые проделывают долгий, опасный путь по чужим землям, чтобы доставить туда редкие товары и обогатиться тем, что могут предложить местные умельцы и охотники.

Возможно, это и торговцы…

Алаха заколебалась. В ее душе любопытство отчаянно боролось с благоразумием. Слыхивала она и о таких, кто приторговывает живым товаром. А одинокая девочка в степи – легкая и лакомая добыча, за нее немало дадут на рабских рынках Нардара или Саккарема. Схватят, скрутят за спиною руки, увезут за край горизонта и продадут с торгов – юную, свежую. Рассказывай потом хозяину, что ты – последняя в роду и дано тебе от Владычицы Степей, от Земли-Этуген, любое умение, присущее юноше, а сверх того – дар носить и рожать детей… Плачь, умоляй о пощаде – не послушает, не пощадит. Навек запрет в гареме, сделает наложницей, рабыней.

Алаха остановилась. Погладила меринка по холке. Еще раз присмотрелась к чужакам. Теперь они были ближе, хотя и ненамного. Внезапно девочка рассмеялась, блеснув зубами на смуглом лице. Напрасно себя стращала! Глупые все ее страхи. У путешественников она разглядела всего три лошади, и те не верховые, а вьючные. Два быка тащили телегу с поклажей; люди же шли пешком.

Пеший караван продвигался медленно. Оно и немудрено: почти все путники с трудом переставляли ноги. Вид их показался Алахе донельзя странным: костлявые, изможденные мужчины с очень белым, болезненным цветом кожи. Алаха никогда прежде не видела таких белесых людей и теперь не могла сдержать отвращения. Такого цвета могильные черви!

Эти люди выглядели изголодавшимися, хворыми; многие – с несвежими повязками на старых ранах, словно они несколько дней назад побывали в сражении. И все же они не выглядели воинами. Несмотря на то, что среди путников не было здоровых, по-настоящему крепких людей, от каждого из этих странных мужчин веяло странной силой, полной темной угрозы.

Рабы, подумала Алаха, содрогаясь. Рабский караван из Самоцветных Гор! Так вот как это, оказывается, выглядит! До сих пор она только слышала о подобном. Сегодня судьба впервые привела увидеть.

Два десятка усталых, исстрадавшихся мужчин. И ни одной женщины.

Алаха ударила меринка пятками и с гиканьем помчалась навстречу каравану. Если эти люди попытаются причинить ей зло, она сумеет уйти от погони. Этим несчастным вовек не догнать в степи меньшую дочь вождя.

***

Путешественники тоже заметили всадника, стремительно приближавшегося к ним. Молодой человек, ведший в поводу головную лошадь, остановился. Остановился и его товарищ, крепкий, широкоплечий, с первой проседью в темных вьющихся волосах. Эти двое уж точно никогда не были рабами – исполненная достоинства осанка, взор открытый и ясный, загорелые здоровые лица. Даже на справную дорожную одежду можно не глядеть – достаточно встретиться с ними глазами.

– Кочевник, – проговорил тот, что был помоложе, и в нерешительности оглянулся на сотоварища.

Тот приложил ладонь щитком к глазам, всмотрелся. Вздохнул, покачав головой.

– Почти не вижу… Далеко. Не пойму, кто он, – передовой, одиночка? Отбился от своих? Разведчик? Может быть, разбойник? Здесь, говорят, и такие встречаются… Знаешь ли, Соллий, как бывает? Повстречается тебе в степи верховой, и кажется – будто никого больше здесь нет, только он да ты, а степь пуста от горизонта до горизонта – ни единой живой души… На наш с тобой погляд степь везде одинаковая, ровная и однообразная, как сковородка. Здесь, вроде бы, и схорониться негде. А потом, вослед за передовым, целый отряд выскакивает – ровно из-под земли. Один раз и со мной так случилось.

– Как же ты жив остался? – спросил Соллий, тревожно щуря глаза и вглядываясь в даль.

– Сам не знаю. Я… честно признать, я бежал, а они не стали меня преследовать. Больно уж неказиста показалась им добыча, должно быть. – Рассказчик хмыкнул чуть смущенно. – Ох, что-то плохо я стал видеть. Старею, должно быть.

Соллий вздохнул.

– Зрение тут не при чем, брат Гервасий. Сам ведь учил меня: все люди перед Отцом одинаковы, а разнятся обличьем только ради удобства. У нас с тобой глаза круглые и приспособлены для чтения книг, а потому и близоруки. Люди же степей узкоглазы и поэтому хорошо зрят на дальние расстояния; а мошки у себя под носом иной раз и не различают…

Брат Гервасий только хмыкнул.

– А знаешь ли что, Соллий, – проговорил он вдруг, – ведь этот всадник – женщина. Гляди, косы, шелковый платок…

Пока Соллий и брат Гервасий всматривались в неожиданного всадника, гадая, кто он и с какой целью несется сюда во весь опор, остальные их спутники стояли молча, хмуро уставясь в землю. Словно скот, подумал Соллий, поглядывая на них с невольным раздражением, которого сам стыдился. И ничего поделать с собой не мог. Соллий вырос в светлой, полной надежды и милосердия вере Близнецов. Никогда он не знал над собою принуждения, а если и подчинялся наставникам или брату Гервасию, то исключительно по доброй воле. Божественным Братьям Соллий служил с любовью чистой и истовой и твердо усвоил: истина делает человека свободным. По незрелому разумению Соллия, никакая неволя не должна сгибать человека и никакому принуждению не сломать дух истинно верующего. Веры от человека не отнять – ни кнутом, ни голодом, ни непосильной работой. Ни надсмотрщик, ни кандалы, ни злая судьба – ничто и никто не волен над истинным светом. Но эти люди не выглядели светоносными сосудами – как называл истинно верующих тот же брат Гервасий. Они представлялись Соллию сосудами отчаяния, боли, тупой покорности.

Брат Гервасий и Соллий возвращались из Самоцветных Гор. Не в первый уже раз Ученики Богов-Близнецов наведывались со своей миссией в эти страшные края – многие всерьез полагали рудники вратами преисподней. Заплатив немалую мзду вершителям рабских судеб – смотрителям рудника и распорядителям работ – спускались в недра. Терпеливо выискивал единоверцев среди множества несчастных – с тем, чтобы выкупить их и вывести к свету. Всякое добро восславляет Божественных Братьев – а там, где невозможно сделать большего, надлежит довольствоваться и малой мерой.

Сейчас главная забота Учеников – доставить спасенных в ближайший город, где есть храм Близнецов. Многие нуждаются в исцелении не только омертвевших от страдания душ, но и в помощи обыкновенного лекаря. Да при этом еще такого, чтобы не задавал лишних вопросов – мол, откуда такие страшные шрамы и почему рану не залечили вовремя; чтобы не делал "одолжения", снисходя до бывших каторжников своим высоким лекарским искусством, чтобы не морщился брезгливо и не пугался, завидев клеймо Самоцветных Гор – три зубца в круге. А такие лекари – только из числа служащих Братьям. Среди обычных лекарей не встречал что-то Соллий подобной готовности служить ВСЕМ людям, без разбору…

Кочевники обычно не трогали эти караваны – много ли возьмешь со скорбных да убогих! Так что путь до Саккарема предстоял довольно спокойный, хотя и нелегкий.

Однако на этот раз у сотоварищей имелась еще одна забота – пусть поменьше, зато куда как покаверзней. Имела она обличье вполне человеческое, носила имя – Салих из Саккарема и с первого взгляда не внушала никаких опасений. Но это только с первого взгляда.

Ибо оказался этот Салих из Саккарема человеком настолько злокозненным, что едва не послужил причиной серьезной размолвки между Соллием и братом Гервасием.

***

Случилось все на второй день после того, как караван покинул Самоцветные Горы. Глядел Соллий на спасенных людей, своих единоверцев, и больно ему было. Сомнения начинали глодать его сердце: неужто и впрямь бывает такая беда, что даже вера не спасает человека – гибнет сперва душой, а потом и телом? Молодой Ученик Соллий, вспыльчивый, к людям подчас излишне недоверчивый. Не таков брат Гервасий – этот всего навидался и оттого сделался мягким, точно масло.

Но вот привиделось что-то Соллию, прочел он что-то нехорошее в глазах одного из выкупленных рабов. Кивнул, чтобы тот приблизился, и заговорил с ним.

Спросил о родных.

– Я из Саккарема, господин, – ответил бывший раб хмуро.

– Я тебе не господин, – нахмурился и Соллий.

Бывший раб вскинул глаза – дерзкие.

– А кто ты мне, если взял меня из лютой доли, выкупив за деньги?

– Я – твой брат, – ответил Соллий. – Называй меня "брат Соллий".

– Брат Соллий, – произнес бывший раб, словно пробуя эти слова на вкус. И усмехнулся. – Моя мать называла меня Салих.

– Если ты родом из Саккарема, Салих, то не лучше ли для тебя будет отправиться прямо к твоей матери? – спросил Соллий, решив отринуть все недостойные подозрения и говорить с хмурым этим человеком спокойно, дружески – так, как советовал брат Гервасий.

Однако не так-то просто это оказалось. Салих упорно отвергал протянутую руку.

– Лучше уж сразу убей меня, господин мой и брат Соллий, – проговорил он. – А родичей моих, коли встречу, то самолично жизни лишу…

И покривил тонкие, обметанные лихорадкой губы.

– Как так? – Соллий глянул прямо саккаремцу в глаза и словно волной жара на него плеснуло, такой лютой ненавистью пылали они.

Захлебнувшись горьким воспоминанием, Салих почти сразу утерял осмотрительность.

– А ты сам посуди, господин мой брат Соллий! – Обращение прозвучало почти издевкой. – С десяти лет ем чужой хлеб – тверже камня он. Пью горькую воду – такая вода лишь сушит горло, а жажды не утоляет вовсе… А последнему хозяину и вовсе я не угодил, гляди ты! Он, собачий хвост, продал меня на рудник. Одна только Праматерь Слез и ведает, как я эти полтора года прожил, – да Ей ведь и молиться-то бесполезно…

Соллий так и вздрогнул. Наихудшие подозрения его оправдались. "Праматерью Слез" кое-где, в том числе и в Саккареме, называли древнюю Богиню, прародительницу всего живого. Говорили, будто некогда была она Небесной Девой и медленно ехала по небу в телеге, запряженной сивой коровой, направляясь к горизонту. А по земле несся на белом жеребце юный Герой. Там, где сходятся край неба и край земли, сошлись и эти двое, и народились от них сыновья и дочери. Но прежде сыновей, прежде дочерей появились на свете слезы – их пролила Небесная Дева, утратив невинность и вместе с невинностью навсегда потеряв дорогу обратно, на небо…

Редкий человек поминал теперь Прародительницу Слез. Разве что рабы помнили о Ней – порой только одно им и оставалось, что уповать на Ее милосердие…

– Да, – медленно проговорил Соллий, – стало быть, я не ошибся, Салих. Ты обманул брата Гервасия, не так ли? Ты все вызнал: и как Ученики приветствуют друг друга, и как они чтут Близнецов, и почему Они едины, хотя Их – двое! Нетрудно же было тебе обмануть брата Гервасия, да будет благословение Божественных Близнецов его доброму, доверчивому сердцу! Да уж, что тебе стоило произнести "святы Близнецы, чтимые в трех мирах"? Да есть ли для тебя хоть что-то по-настоящему святое!

Салих вскинул глаза. Теперь в них горели безрассудство и отчаяние.

– Да! – вырвалось у него. – Слова дешевы, господин мой! Нет у меня веры в Богов! И ваших Близнецов, из которых один почему-то старше, а другой – младше, я почитаю не больше, чем кого-либо другого! Боги оставили меня. Они всегда оставались слепы и глухи, сколько бы я Их не звал. Не знаю, за что Они от меня отвернулись, но с того самого дня, когда мой отец… – Он замолчал, потому что внезапно у него перехватило горло.

– Мне все равно, – сказал после долгого молчания Салих. – Ни от кого не ждал пощады и у тебя просить не стану. Думал вырваться из Самоцветных Гор… любой ценой. Ложь, если подумать, – невеликая плата за свободу. Если, господин, ты, конечно, дашь мне после этого свободу.

– Любой ценой, – повторил Соллий, чувствуя, как немеют у него от гнева губы. – Да знаешь ли ты, богохульник, какова эта цена! Ведь мы могли спасти не тебя, безбожника, а истинно верующего, нашего подлинного, не притворного брата! Человека, который искренне и от души служил бы Близнецам и учился у Них свету! А ты своим грязным обманом вынудил нас потратить на тебя то, что было собрано с таким трудом, ценой таких лишений!

– Ну-ну, – молвил Салих с кривой улыбкой. – Давай, святоша, поплачь. Пожалей о добром деле. Спас безбожника и богохульника, ублюдка, проданного родным отцом. А сколько новых рабов смогут купить на ваши деньги смотрители рудника?

– Нисколько, – хмуро отозвался Соллий. – Мы платили им не деньгами.

– Наркотики, – сразу догадался Соллий. – Ай да Ученики! Ай да целители человеческих душ! Сердобольные ханжи…

Он отвернулся. И без того сказано было уже слишком много.

***

Брат Гервасий был наставником Соллия. Оба считали себя Учениками Младшего из Божественных Братьев – того, кто милует ослушников, целит увечных, жалеет черствых, возвращает самоуважение падшим. Но глядя на молодого своего сотоварища, все чаще и чаще задумывался брат Гервасий: а не ошибся ли Соллий в призвании? Не лучше ли ему, пока не наворотил бед, взять иной послуг и обратиться душою к Старшему, искореняющему Зло мечом и словом?

Вот и сейчас. Напустился на этого несчастного, озлобленного саккаремца. Небось, в догматах экзаменовать бедолагу надумал. Так ведь не из Духовной же Академии парень – почитай, из самого ада его выхватили… Ну, может быть, верует как-нибуь неправильно. Путается кое в чем. Невелика беда. Придет в себя, поразмыслит, с Учениками поговорит, если будет охота – и разберется. Во всем разберется. Нужно только дать ему время. Брат Гервасий верил, что время целит любые раны.

А Соллий – вон, от праведного гнева уже бледен. Вот-вот огонь из ноздрей у него извергнется.

Брат Гервасий осторожно взял его за руку.

– Да что случилось, брат? ты сам не свой!

– Обманщик, – тяжело дыша, выговорил Соллий. – Вон он… обманщик. Солгал… Воспользовался…

– Не спеши, не спеши, – принялся уговаривать Соллия брат Гервасий. – Кто знает, может быть, сам того не ведя, этот несчастный сказал нам правду. Желая солгать – не солгал. Глядишь, и он обратится на путь истины. Позволь ему ближе узнать Учеников, узреть свет Божественных Братьев.

Во взгляде Соллия читалась мука.

– Я никогда, – прошептал он еле слышно, – никогда, слышишь, брат? Я никогда не смогу простить ему этого!

Салих смотрел в сторону. Молчал. Словно страшная тяжесть сдавила ему грудь, не давала дух перевести. Он видел, что Соллий уже вынес ему приговор, и приговор этот прост: вернуть лжеца в Самоцветные Горы – чтоб иным неповадно было! – и обменять его на любого из истинно верующих. Вот, стало быть, каково оно – милосердие блаженных Братьев…

Но брат Гервасий не торопился ни с выводами, ни с окончательным решением.

– Давай-ка лучше остановимся да передохнем, – предложил он спокойно, словно ничего и не случилось. – Нашим братьям не помешало бы несколько часов провести в полном покое. Путь до Дома Близнецов неблизок, а сил у них еще маловато. И помоги мне с этим вьюком – кажется, там у нас с тобою запасены соленые хлебцы?

***

– Нам нечего бояться, – в который раз уже повторял брат Гервасий. – Степняки не станут нападать на жрецов и тех, кто отдан под покровительство Богов.

– Варвары, – пробормотал Соллий, качая головой. Он не мог побороть недоверия к кочевникам Вечной Степи. Слишком часто их действия казались ему непредсказуемыми, а поведение выглядело подчас и вовсе необъяснимым.

– Может быть, они и варвары, – все тем же миролюбивым тоном согласился брат Гервасий. – Однако не забывай: они все же люди. Как ты и я.

– Люди… Да только такие ли, как мы с тобой?

– Помилуй, брат, – усмехнулся старший из Учеников, – даже мы с тобой разнимся, хоть и в одном Доме живем, под одной кровлей преклоняем голову. Что же говорить об ином народе…

Соллий устыдился своих страхов, едва увидел, что степной всадник – и впрямь девушка, почти подросток, пусть даже вооруженная грозным луком, но совершенно одна.

Отбросив за спину длинные тонкие косички и хмуря черные брови на плоском смуглом лице, она молча закружила на коне вокруг лагеря – явно в подражание воинам своего народа.

Брат Гервасий выступил вперед и, сложив на животе руки – крупные, с узловатыми пальцами, привычными к любой работе, – терпеливо ждал.

Гостья не спешила заводить беседу. Она даже и не скрывала, что высматривает: не припрятано ли в караване оружие, нет ли верховых лошадей и кто таковы здешние люди – не разбойники ли, не купцы ли.