Текст книги "Леди-босс"

Автор книги: Дарья Истомина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Я еще не решалась обрушить белоснежный, прекрасный, безгрешно крылатый монумент Нине Викентьевне Туманской, отчаянно-дерзкой и в то же время безошибочно-расчетливой, математически точной, в общем, почти гениальной бизнес-леди эпохи первоначального накопления в родном Отечестве, каковой – монумент – я, не без усилий со стороны Сим-Сима и прочих, воздвигла в своем воображении. Но памятник этот дал трещину.

Выходило так, что если убрать всю эту публичную, на виду у всех деятельность, которой она занималась, вроде благотворительных актов по отношению к сиротам, подкормки малоизвестных художников, стояния в Елоховке по церковным праздникам рядом с иными Ви-Ай-Пи – персонами, изображавшими живые подсвечники, и не так уж давно припрятавшими свои партбилеты, – что оставалось в сухом остатке?

Одно и оставалось – совершенно голая, ненасытная и неуемная жажда Денег, которые урвать нужно именно сегодня, а не завтра, неважно где, неважно с кем и неважно на чем. Отсюда и ее постоянные метания, знаменитые броски, которыми восхищались ее прилипалы, – от цемента к текстилю, от электроники к дамским сапогам…

Конечно, почти звериное чутье, как у каждой битой-мытой челночницы, которая насчет «купить дешевле – продать дороже», у нее было. И умение вовремя смыться. Я еще не до конца смирилась с этой новой старой Туманской. Я ей не могла простить Сим-Сима, хотя и понимала, что винить ее, ту, которой уже нет, нелепо.

Я частично могла списать эту мою догадку на элементарную бабью ревнючесть. Но что-то подсказывало мне, что я не ошибаюсь. Я попробовала припомнить, что всерьез тревожило Сим-Сима перед тем, как он собирался покинуть меня. И не без изумления установила, что больше всего он бесился из-за набора английских клюшек для гольфа, которые он не успел опробовать на персональном гольф-поле рядом с территорией, поскольку оно еще не было сооружено. Клюшки были слишком тяжелые, и тащить все эти фирменные сумки с собой в Европу он не мог.

Сим-Сим всегда был и оставался лишь игроком, азартным и отчаянным, и играл во все, что подворачивалось, начиная с «очка» и кончая ипподромом и казино. Похоже, в бизнес он тоже играл. Может быть, именно поэтому Нинель и держала его на расстоянии от своих затей, чтобы не продул то, что она наваривала.

Я собралась с силенками, заставила себя перестать жевать мозгами Туманских и обратилась к собственной судьбе.

Похоже, я получаю совсем не то наследство, которое, по тупости, принимала без сомнений. Королевский трон, в который меня подсадил Сим-Сим, если говорить всерьез, декоративный. И вообще во всех этих конфигурациях слишком много декораций. Накачанный, как пузырь, совершенно ненужным персоналом офис на Ордынке – декорация. Для значительности и лишь кое-каких действительно нужных контактов. Бухгалтерия, доступная для любопытства извне, которой рулит Белла Львовна, – декорация. Что там еще прячется под разного рода камуфляжем – один Бог знает. Но наш Чичерюкин недаром не стал подключать официальные службы к тому, чтобы прищучить Кена. Кен мог и заговорить. Он был слишком близок к Туманским, и сказать ему было что. В этом я уже не сомневалась. Но почти каждая из операций и комбинаций Туманских, с которыми меня ознакомил Нострик, сильно пахла криминалом. И если какие-нибудь дошлые сыскари из отдела экономических преступлений, по наводке Кена или без нее, начнут копать поглубже, в направлении загашников мадам Зоркие, уверена, я узнаю много для себя неожиданного. И вряд ли это будет для меня к добру. Меня возьмут за шкирку совсем не декоративно. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Я не смогу доказать этим котярам в погонах, что попала в эту мышеловку случайно. (Впрочем, а как в нее еще попадают?)

Не знаю, до чего бы я еще додумалась, но тут зазвонил телефон. Судя по помехам, звонили не из Москвы, а издалека. Тем не менее слышно было ясно. Мягким обволакивающим голосом Кен сообщил, что приносит мне поздравления с грядущим Международным женским днем и сожалеет, что восьмого марта его в Москве не будет и он не сможет поздравить меня лично. До восьмого была еще пара дней, и я немного удивилась, с чего он решил наводить мосты так рано. Поблагодарила за внимание, выставлять рога было бы нелепо, и также дружелюбно сообщила ему, что ему надлежит быть в офисе на Ордынке десятого числа, к шестнадцати ноль-ноль, и по какому поводу он мне нужен. Он засмеялся, как бы пропустив мимо ушей сказанное мной, и добавил, что я достойна настоящей большой любви, каковой он мне и желает.

Мы распрощались почти по-родственному. Он отключился, я тоже хотела положить трубку и только тут заметила, что глазок на сигнализаторе, который установил Михайлыч, светился красным. А это означало только одно – меня прослушивают. «Быстро это они. Профессионально. А кто это „они“? – думала я, пялясь на этот крысиный, налитый красным глазок. – Кен? Еще кто-то?»

С одной стороны, я могла гордиться: прежде мое появление в Москве вряд ли бы вообще кто-нибудь заметил. Но с другой стороны, мне было гнусно и почему-то стыдно, как будто за мной подглядывали в тот момент, когда я задрала юбку, спустила штанишки и уселась на толчок, чтобы заняться самым интимным делом.

Сатанея, я выдернула телефонный шнур с мясом и швырнула аппарат в угол. Конечно, это было очень глупо, но я еще не привыкла к тому, что каждый мой чих будет услышан и кто-то будет рассматривать меня, как амебу под микроскопом, фиксируя каждое мое движение.

А НЕ ПОШЛИ БЫ ВЫ ВСЕ?

Как известно, для того чтобы нормальная болотная лягушка превратилась в царевну, необходим добрый молодец, тугой лук и каленая стрела. Я не знаю, как, каким манером и когда точно воткнулась куда положено стрела, но Михайлыч и Элга обошлись без промежуточных этапов вроде сжигания лягушечьей шкурки и прочих процедур, и в царевну Карловна обратилась мгновенно, решительно и безповоротно. Во всяком случае, Международный женский день она встречала, как профессионалка. Элга Карловна Станке стала женщиной!

Я обалдело взирала на нее, непривычно тихую, мягкую и даже – ну и дела! – стыдливо вспыхивающую девчоночьим румянцем. Но, в общем, она была прекрасно бледна, загадочна и снисходительна, как будто только она одна знала тайну, которую другим не постичь. У нее даже походка изменилась. Раньше она топала твердо, как солдатик, словно вбивала гвозди в пол своими сапожками, теперь же двигалась плавно, как бы перетекала по кабинету с одного места на другое. Лицо ее истончилось, в подглазьях легли вполне объяснимые тени, губы подпухли, ее янтари, казалось, стали еще больше и солнечно сияли. Но окончательно добил меня зеленый, смахивающий на детский, бант, которым она прихватила свои медно-пламенные волосы на затылке. Впервые я ее видела на службе не в деловом, мужского кроя, костюме, а в классном платье, почти по колено и с разрезом на бедре, восходившим гораздо выше того, что она ранее себе позволяла. Платье тоже было зеленоватым. Плюс темно-зеленые туфельки на каблучищах – в общем, она стала похожа на изящную малахитовую ящерку, состоящую в штате Хозяйки Медной горы. Но в остальном она осталась прежней – деловой, четкой, исполнительной.

Восьмое марта было нерабочим днем. Служивые начинали праздновать его, как и положено, заранее, седьмого, и, когда я утром вошла в кабинет на Ордынке, она уже ждала меня с какими-то списками и расписанием грядущих торжеств в офисе. Столы для междусобойчика в буфете должны были накрыть к концу рабочего дня, мужики, как и положено, сбросились на цветы и подарки для дам, но все детали уточняли, как всегда, у Элги. Она знала, какие духи предпочитает та или иная дама, от «Донны» от Труссарди для Беллы до молодежных «Кензо» для девчонок. Закусь и выпивку должны были завезти из «Савоя». Меню я должна была удостоверить, так же как и ведомость на премии, каковые будут вручены вместе с цветами в конвертиках.

Я разглядывала Элгу не без легкой зависти и печали и все пыталась припомнить, как это было впервой у меня. Вернее, у нас с Петькой Клецовым. Кажется, я больше всего боялась, что дедуля все просечет. Мне казалось, что все обо всем знают, и я боялась идти в школу, будто все еще была голой и чуть пьяной, как тогда, когда Петька потянул меня под сирень. Боялась я напрасно, Панкратыч ни о чем не догадывался. Гаша поняла все точно и сказала мне беспощадно:

– Невтерпеж, значит? Не сохранила себя, задрыга? За своей Иркой Гороховой заторопилася? Ну и как оно?

«Оно» было непонятно. Только с неделю саднили ягодицы и спина, наколотые травой, потому что Петькина куртка, которую он, торопясь, подстелил, куда-то из-под меня уползла…

Элга заметила, что я ее изучаю, странно хихикнула, закрывая зардевшееся личико ладошками, и взмолилась:

– О, Лиз! Не надо меня исследовать! Я понимаю – вам это кажется нелепо и смешно…

Ничего такого мне не казалось. Просто она будто окунулась в чан с живой водой и немыслимо помолодела. Я же себе казалась старой клячей. И спросила, как Гаша:

– Ну и как «оно»?

– О! – только и сказала Станке Элга Карловна. – О мой бог… Это восхитительно! И совсем нестрашно… Я имею огромное сожаление, Лиз! Почему это не произошло раньше? Это действительно ни с чем невозможно сравнивать. Совершенно новые горизонты!

– С чем я вас и поздравляю!..

Я немного кривила душой, понимая, что у Элги Карловны Станке отныне появился божок, на которого она будет молиться. А это означало, что главной персоной для нее теперь стал Михайлыч, а вовсе не я. Возможно, ее восторги со временем поутихнут, но более вероятно, что нет. Похоже, что теперь наша Элга пустится во все тяжкие и будет наверстывать упущенное. Я даже подумала о том, что одним Михайлычем она может не ограничиться и куда ее позовут новые горизонты – один черт знает. Мне казалось, что у них это не очень всерьез. Ну, нормальный служебный романчик, которые случаются и у не очень молодых людей…

Я сочла необходимым ее предостеречь:

– Вы только, пожалуйста, не очень афишируйте… Все-таки у него жена миленькая. Дети…

– Я не имею покушений на его семью, Лиз! – твердо сказала она. – Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось. Это имеет совершенно другой смысл.

– Смысл тут один: седина в голову – бес в ребро. Разборки нам ни к чему. Так что вы – поконспиративней…

– Я понимаю, – вздохнула она. – Мы уже работаем над этой проблемой.

– Вот-вот, работайте.

Я еле удержалась, чтобы не заржать. Элге Карловне Станке явно нравилось быть таинственной понижать голос до шепота и настораживаться, словно нас могли услышать.

Но больше всего меня насмешило то, что, когда ко мне заглянул Кузьма Михайлыч, она сделала вид что они почти что незнакомы, кивнула ему мельком и унесла ноги.

Я поставила Чичерюкина в известность о прослушке. Он кивнул невозмутимо:

– Я знаю.

Когда рассказала ему о звонке Кена откуда-то издалека, Михайлыч уточнил:

– Да недалеко. Он почти что рядом. На родине твоей торчит. Его же пасут, Лиза. Все его телодвижения фиксируются.

– Господи, а что ему там-то надо?

– Скоро узнаем.

Я завелась и заявила, что мне все эти его игры в штирлицев ни к чему и я сама распотрошу Кена во время встречи десятого числа вот тут, в офисе, о которой Кенжетаев мной лично предупрежден. Михайлыч пожал плечами:

– Да не сунется он сюда! Вот увидишь, кого-нибудь вместо себя на переговоры откомандирует. Он сейчас не тебя, он меня трухает. Ребяток моих! Почуял, что я колпак над ним ставлю, хвост за собой чувствует… Уже уходил пару раз, и довольно удачно.

– И долго он за собой ваши хвосты таскать будет?

– Как выйдет. А пока возьми вот это.

Он протянул мне наплечную полукобуру из мягкой белой кожи. Полукобура была пуста, и я удивилась, на кой она мне.

Но он лишь загадочно ухмыльнулся:

– Увидишь!

Зазвенел звонок к началу рабочего дня, и мне принесли корзину цветов, десятка три кремовых свежих роз с воткнутой открыткой – от персонала банка "Славянка "Т".

И началось! На меня накатил вал приветствий и поздравлений, из которых явствовало, что меня уважают, обожают и искренне любят в основном совершенно неизвестные мне персоны, как физические, так и юридические лица, компании, фирмы, фирмочки и даже кое-какие редакции. Прежде всего – как женщину. Лавина обрушилась телеграфно, по факсам, которые дымились от перегрузок, телефонно, в виде посыльных и курьеров, которые перли и перли цветы и подарки. Все это напоминало мне роскошные похороны. Словесные загогулины в мой адрес смахивали на некрологи. В открытках писалось, что я добра, прекрасна внешне и внутренне и вообще наделена такими достоинствами, достигнув которых можно было и впрямь спокойно откидывать копыта. Поскольку человечество меня уже просто не имеет права забыть.

Кабинет под завязку был забит цветами всех видов, от развратно-разверстых орхидей до целомудренных лилий. Была даже пара кактусов в керамических горшках. В кабинете устоялся запах земли и сырости, в этом и впрямь было что-то могильное. Во всяком случае, гроб с молодым еще телом Л. Басаргиной (ныне Туманской) смотрелся бы здесь гораздо естественнее, чем полуоглоушенная особа, которая всерьез начинала подумывать о том, как бы поделикатнее, не обидев никого, смыться.

Но все это было еще терпимо, если бы не поздравители, которые сочли необходимым приветствовать меня вживую. Элга, конечно, все предвидела – в углу кабинета была выставлена сверхмощная батарея праздничного пойла, от джина до горилки с перцем, цимлянского и анжуйского, мельхиоровые лохани с колотым льдом и бокалы.

Это предназначалось для особ клюкающих. Но зачем она заготовила коробки с шоколадом и всякие игрушки, включая несколько плейеров, я поняла, когда в кабинет вторглась делегация из четверых детишек – двух мальчиков и двух девочек – в сопровождении веселого молодого дебила в цирковой униформе, со шнурами аксельбантов, значками, эмблемами и погончиками, в пилотке с изображением двуглавого орла. Дети тоже были упакованы во что-то похожее. Оказывается, это были скауты из какого-то детского клуба, который опекала прежняя Туманская. Их предводитель свистнул в свисток, дети встали, вытянув руки по швам, и запели песенку на английском. В приветственном спиче их вожак (между прочим, точь-в-точь мой пионервожатый из лагерных времен) ненавязчиво напомнил, что обещанный Викентьевной бильярд, два компьютера и музыкальные инструменты для кантри-оркестра детским клубом еще не получены. В ответной речи я пообещала все на этот счет выяснить. Они мне подарили чучело совы (очевидно, как символ мудрости), получили свои конфеты и плейеры и, отсалютовав деревянными посохами, промаршировали прочь.

Но это было только начало. Двери в приемную уже не закрывали, и я с ужасом видела, как там разоблачаются, перекуривают и переговариваются какие-то незнакомые джентльмены стандартно-елового типа, одинаковые, как кегли. В типовых костюмах и галстуках, оснащенные тоже типовыми часиками «картье», не расстававшиеся с чемоданчиками ноутбуков даже в праздник, лощеные, воспитанные и безразлично-любезные, они исполняли некий затверженный ритуал. Нечего и пытаться было отличить, к примеру, представителя авиакомпании «Трансаэро» от владельца салона компьютерной техники с Таганки. Ясно было, что все они собирались, тоже одинаково, припасть к моим стопам.

Запомнились какие-то декоративные казаки, в низких сапожках, шароварах с лампасами и картинных фуражках, с саблями и при нагайках. Они обращались ко мне почему-то «Мамо!», целовали в плечико, крякали, тяпнув, и все благодарили за какие-то деньги, которые отслюнила им когда-то в какое-то землячество Викентьевна, и выражали надежду, что теперь уже я не забуду про возрождение некоего конного завода на Кубани.

Еще прорезался знойный темнолицый тип с орлиным шнобелем, говоривший с бакинским акцентом и с ходу приклеившийся своими жгучими маслинами к моим коленкам и декольтушке. Я до сих пор не могу вспомнить, кто он такой, но он потряс меня количеством золота, которым был оснащен. Мало того что у него была сияющая золотом пасть, витые браслеты на обеих руках, золотые четки длиной с приличную змею, которые он все время перебирал, на его блейзере были золотые, величиной с пельмени, пуговицы, портсигар, из которого он извлек сигарету с золотым обрезом, отливал червонно, и даже спичечница, в которую он прятал коробок спичек, была золотой. Он источал желтое сияние, как истукан древних ацтеков, и оставил в презент корзину потрясающих громадных гранатов, терпко-сладких и сочившихся темно-алым, как кровь, соком. В этом человеке было что-то людоедское. Я спросила Элгу, кто он такой, она не знала.

В генерал-лейтенанте милиции, которого почтительно сопровождал Чичерюкин, ничего загадочного не было. Он был в штатском, что мне понравилось. Огромная башка куполом возносилась над его мощными плечами. Лобешник у него был почти что сократовский – было понятно, что насчет количества мозговых извилин у него полный порядок. В его одежде было что-то артистическое. Светлый пиджак в крапинку, шейный платочек, вельветовые брюки, белоснежные манжеты с хорошими запонками охватывали его запястья. Он курил трубку, как Шерлок Холмс, слегка косолапил, как комиссар Мегрэ, и следил за своей внешностью, как месье Эркюль Пуаро. Я чуть не всхлипнула, когда уловила аромат голландского трубочного табака в смеси с «Данхиллом» – то же курил и Сим-Сим. Он приложился к моей ручке, сказал, что министерство, которое он представляет, всегда высоко ценило деловую дружбу с корпорацией Туманских и надеется на продолжение этой традиции, и вручил мне презент – в черной коробке на мягкой подложке небольшой, похожий на игрушку, пистолетик (позже я выяснила, тяжелый, будто налитый ртутью). Пистолетик, как он мне объяснил, был немецкий, реквизированный на таможне в Шереметьеве, новенький. Название у него было смешное, что-то вроде «лилипута». И я решила, что он у меня будет «Малышок». К пистолетику прилагались две коробки патронов, по сорок восемь штук в упаковке, свидетельство о том, что отныне он принадлежит мне, и разрешение на ношение оружия.

Мне стало понятно, почему Михайлыч подарил мне полукобуру.

– Стрелять умеете? – спросил генерал.

– С этим у нее порядок, – заверил его Чичерюкин.

– Поосторожнее только. Эта штучка кусачая. Он пригубил водочки и отчалил.

– С чего это от них такие радости, от этих ментов? – полюбопытствовала я.

– Будет нужно, и бронетранспортер подгонят, – усмехнулся Михайлыч. – С гаубицей… Если прижмет, я могу и ОМОН задействовать. Если будет нужно…

– Не поняла.

– В отличие от тебя, Лизавета, Туманские были понятливые, – сказал Чичерюкин. – Они все просчитали еще лет десять назад. Когда к ним «братки»

Начали присматриваться. Прямых наездов они избежали – в смысле никому не отстегивали от навара положенный за «крышу» процент. Но предложения любви и дружбы поступали от солнцевских, кунцевских, южные товарищи тоже липли… Меня тогда еще в деле не было, знаю из рассказов. Викентьевна понимала – отстегивать все одно нужно, куда от этого денешься? Вся Россия делится, оседлали… Все помечено. Так уж лучше ментуре давать. Какие-никакие законы, а они за ментов. Ты тоже еще не одну платежку подпишешь…

– Кому? Вот ему?! – изумилась я.

– Ну, все не так примитивно и грубо. Ты хотя бы представляешь, что такое нормальный мент сегодня?

– Не забыла еще. Дубинкой по кумполу, сапогом под задницу и мордой в стенку!..

– Все бывает, чего уж… – вздохнул он. – Только сама прикинь: служба – собаке не пожелаешь… Жалованье державное – курам на смех. А если еще и семью кормит? А если – на пенсию вытуривают? По возрасту или изношенности? А если его, бедолагу, на боевом посту прирезали или пристрелили и папа с мамой без кормильца остаются? Так что есть, само собой, такие общественные фонды – для ветеранов, скажем, для семей, которые своих родных службе отдали и получают – шиш. Они же нищие, из бюджета, тоже нищего, клюют. А тут живые деньги От тех, у кого много денег. Все чинно и благородно. Любовь, дружба, и по мозгам тем, кто конвенцию нарушить вздумает. Взаимопонимание. Ферштеен?

В общем, я, конечно, «ферштеен», только что-то Михайлыч опять недоговаривал. Если все так распрекрасно, почему он с Кеном осторожничает? Или у Тимура Хакимовича есть своя «крыша»?

Поток жаждущих припасть к стопам новоявленной Туманской прерывался лишь изредка, и часам к двум дня я поняла, что зверею от всего этого. Полной дурой я все-таки не была и прекрасно понимала, что лично ко мне все это не имеет никакого отношения. На моем троне могло сидеть и огородное чучело. Я тоже стала декорацией. Поклонялись не мне, а Большой Монете. Во всяком случае, все коленопреклоненные были убеждены, что она большая.

В этом было что-то гнусное и обидное для меня И постыдное.

Первые лютики-цветочки и спичи меня, если честно, приятно возбудили. Видимо, с непривычки. Но скоро я погасла. И держала на морде улыбочку уже через силу.

К тому же я взмокла и поплыла. Куаферши меня отполировали, привели в порядок руки, голову, сделав кротко-пушистую прическу. От краски я отказалась – и правильно сделала: самый опытный глаз мог уловить только то, что мое одуванчиковое покрытие естественно. Губы я сделала темновато пригашенными. Скулы пришлось тоже пригасить макияжем: я очень похудела на лицо, и они выпирали слишком грубо.

От духоты, я чувствовала, поплыли ресницы. Было ясно, что я прокололась с лифчиком: надо было надеть на размер больше, потому что, оказывается, мои грудки начали наливаться и вообще я прибавила в весе, поскольку я лопала, очухавшись после своего вынужденного психопоста, как водолаз после полной рабочей смены. Между лопатками было липко.

Я прервала процесс, удалясь в комнату отдыха в глубине кабинета, и стала приводить себя в порядок.

Сменила кое-что из обмундировки на свежее, оросила себя дезодорантом и чуть-чуть подушилась за ушами и только тут поняла, что больше не выдержу. Сорвусь и пошлю всех куда подальше. Я еле удерживаю себя на грани истерики. Но я понимала – перешагну эту грань, пущенная Кеном сплетня о моей умственной неполноценности и склонности к шизе получит реальное подтверждение.

Нужно было линять.

И разумнее всего – без объяснения причин. Потому что объяснить их кому-либо, кроме, может быть, Элги, я не могла.

Она как раз заглянула в комнату. Я ей сказала, что у меня чертовски разболелась голова, что я хочу немного пройтись по воздуху и что ей нужно занять мое место и от моего имени принимать приветствия, принося всем извинения. Можно ненавязчиво намекнуть, что меня срочно вызвали в Кремль, Горки-девять, или где там еще есть президентские резиденции, поскольку Главному Лицу срочно понадобилось обсудить со мной, скажем, новую Национальную Идею. Или наградить меня орденом за заслуги по случаю Женского дня, хотя бы по той причине, что я тоже еще, кажется, женщина…

– Они будут иметь недоумение, – попыталась возразить она.

– Ну и хрен с ними!

Я напялила шубку, влезла в сапоги, нахлобучила свой черно-бурый шапко-берет, проверила сумку – там уже были мои новые визитки и какая-то кредитная карта, которую мне на днях всучила Белла, прочая хурда-мурда – и, откозыряв Карловне, смылась через запасный выход.

Навстречу мне двое полковников в парадных мундирах и фуражках с щегольскими высоченными тульями несли подарочный макет ракетно-пушечного танка Т-90, сделанный из латуни. Похоже, теперь я имею отношение и к танкостроению… Словом, «броня крепка и танки наши быстры!».

Танковые гости меня не знали, и я благополучно покинула офис.

Возле метро «Третьяковская» была предпраздничная суета. В толпе шмыгали цыганки с детьми, лоточники, шла бойкая торговля мимозой. В лужах трепыхались и возбужденно орали воробьи, дрались с голубями из-за сердобольной кормежки… Пахло талым снегом, весной и счастьем. Хотя последнее имело ко мне самое отдаленное отношение.

Солнце лупило вовсю с распогодившегося неба, брызгало зайчиками из стекол. Мне не захотелось спускаться в подземку. Я решила, что имею право сделать сама себе подарок. От Л. Туманской – бывшей Л. Басаргиной. Я знала, какой подарок хочу.

Как всегда, когда мне вожжа под хвост попадает, я долго не раздумывая тут же поймала левака и объяснила ему, что мне нужно. Он покосился на меня с почтительным интересом, но не удивился. Похоже, в Москве той беззаботной и шалой весной никто ничему не удивлялся.

Я назову его «Дон Лимон», «Дон Лимончик». Он не был желтым, как кавказская мимоза. В его окраске было что-то бесшабашное и весеннее. Это был, конечно, «мальчик», такой веселый итальянский жиголо.

Автомобильный салон размещался в бывшем кинотеатре, поскольку отечественное кино рухнуло, прокатчики сдавали площадь любому желающему. Автомобильчик стоял на возвышении, возле пандуса, и я прилипла к нему с ходу и бесповоротно. Это было фиатовское купе, со спортивным уклоном, и, в общем, двухместное, хотя сзади в салоне были два дополнительных откидных сиденья. Возможно, для детей. Нагловатые мальчики в форменках лезли из кожи, учуяв безошибочно, что я приценяюсь всерьез. Талдычили о моторе в двести сил, с турбонаддувом и какими-то прибамбасами, которые позволяют оторваться от любой тачки, гаишной в том числе.

Но, как всякую женщину, меня волновала прежде всего внешность. В этом смысле «Дон Лимончик» был, конечно, франтом, как молодой сицилийский мафиози, предпочитающий пижонистые шляпы борсалино и шелковые пиджаки. Новенькие покрышки благородно и матово чернели; тонированные, как противосолнечные очки, стекла пригашали свет внутри; сиденье с обивкой из натуральной белой кожи так и манило плюхнуться на него… Приборная панель, правда, меня поначалу озадачила своей сложностью, но я быстро разобралась в этой мутоте, мобилизовав все свои знания в области автодела.

Права у меня сохранились с дедовой эпохи, он мне еще девчонке позволял водить свой «козлик». На хоженой «шестерке» из гаража Туманских я гоняла довольно прилично, так что я не сомневалась, что с синьором «Дон Лимоном» мы найдем общий язык.

Меня несколько смутила цена. Но отступать я не собиралась. И еще раз осознала, что значит принадлежать к клану Туманских. Мальчики изучили мою визитку, принюхались к кредитной карте и, судя по всему, пока я с одним из них делала пробный круг, связались с офисом, то есть с Беллой, которая, естественно, их воодушевила насчет моей платежеспособности.

Во всяком случае, меньше чем за час все было улажено, сервис у них был на высоте, включая все эти регистрации, полный расчет и прочее.

Это была первая машина, которую я покупала лично для себя (как потом выяснилось, и последняя), и я была возбуждена, как Гришуня, получивший новую игрушку.

В центре Москвы мне было тесновато, и я рванула на окружную, где можно было погонять всерьез. Это, конечно, было безумие, но «фиатик» был послушен, ловок, стремительно выстреливал из-под светофоров, оставляя позади лопухов даже на «мерсах», – я даже запела от удовольствия.

В офис на междусобойчик я и не думала возвращаться, и это, конечно, была еще одна глупость, которую мне не простили.

На смотровую площадку на Воробьевых горах меня вынесло уже вечером, но день был длинен, тьма не приходила, и громада города будто плыла куда-то в сиреневом парном воздухе.

Я подошла к балюстраде, закурила. За спиной возносилась в небеса крепость университета, куда меня когда-то безуспешно проталкивал Панкратыч. Пришлось довольствоваться инязом. Впрочем, я об этом никогда не жалела.

На площадке было множество народу, гоняла детвора на роликах, наяривал румбу бродяжий оркестрик, мелькнула даже невеста в фате. На Ленинские горы мы не раз приезжали компашками, когда я училась в «Торезе», и я поразилась переменам которые произошли за то время, пока я торчала в зоне и жила с Сим-Симом на территории. Никто не пялился на иномарки, никому и в голову не приходило пижонить в редкостной прежде джинсе и кроссовках. У людей были совершенно другие лица. Публика была в основном сытая, слегка поддатая и безмятежная. Как будто это не праздник вовсе, а просто еще один веселый день в череде таких же почти праздничных дней.

Переменилось не только все вокруг, что-то произошло и со мной. Я поняла, что никогда уже не смогу смотреть на Москву, как смотрела когда-то на нее провинциальная Лизка Басаргина, задыхаясь от восторга и млея от одной мысли – я здесь! Нет, город и сейчас прекрасен, особенно если смотреть на него с дальней дистанции, с высоты птичьего полета, когда неприбранность его становится незаметной. В серо-гранитном сумраке светится блюдо стадиона, созвездием сияют огни парка Горького, горит золотом купол храма Христа Спасителя. Но силуэт столицы искажают кристаллы модерновых высоток, безжалостно перечеркивают нити магистралей.

Для меня сегодняшней это был фасад, за которым я видела то, чего не могла рассмотреть раньше.

Стадион в Лужниках был для меня уже не местом, где гоняют мяч или соревнуются спортсмены, а вселенским торжищем. Сюда стекаются челноки чуть ли не со всех концов света – турки, вьетнамцы, китайцы, поляки, превратившиеся в иностранцев суверенные таджики, узбеки, азербайджанцы, грузины и армяне и конечно же наши Иваны да Марьи, для которых нынче не проблема добраться до Антарктиды, наварить прибыток на пингвинах, если их удастся кому-нибудь толкнуть. Там, внизу, в недрах нового Вавилона, хлопотали, суетились, крутились, не зная покоя, любезные моему сердцу соотечественники, обзаведшиеся в компании с друзьями или единолично ресторанчиками или скоростными харчевнями, ларечками и павильончиками, мастерскими по ремонту и автомойками, охранными агентствами и репетиторскими фирмами, саунами и массажными кабинетами, мобильными группами для оказания секс-услуг, в общем, всем тем, что трудно учесть, а иногда и трудно понять.

Несмотря на вопли о разоре и обнищании, карусель крутится неостановимо, некое благополучие, первые признаки просперити уже явственно просматриваются во всем, и даже бабка-пенсионерка уже без опаски и недоверия рассматривает хрустящий зелененький бакс, и ее уже хрен заставишь отдать его в лапы какому-нибудь Мавроди или «Властелине». Ученая…

Я, конечно, еще и понятия не имела, какая каша варится за остекленными стенами новых офисов, коммерческих и банковских модерновых высоток, но уже даже прикосновение к делам Туманских лишило меня прежней восторженности.

Нет, я не потеряла способности удивляться, любоваться красотой. Но прежняя Лизавета Басаргина, разглядывая подсвеченный, словно плывущий в весеннем небе купол «Спасителя», вряд ли стала бы задумываться над тем, сколько в него вбухано миллиардов, чьи они и кому это выгодно. Перед глазами вставали цены на стальной прокат, на швеллеры и балки, цемент и кирпич, стекло оконное и стеклоблоки, на сусальное золото… Память у меня была, как кладовка в дедовом доме, куда Гаша сваливала все нужное и ненужное. Так, на всякий случай. Я тоже в последние месяцы загружалась всем на свете, не задумываясь над тем, когда и зачем мне все это понадобится.