Текст книги "Ведая, чьи они в мире..."
Автор книги: Дарья Радиенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Но я была такой. И пусть с прошлым покончено раз и навсегда – те годы, когда я барахталась в дерьме, тоже навсегда останутся моими. Может быть, то, что я сделала с собой, хоть в какой-то мере можно считать искуплением? Не знаю, очень хотелось бы верить, что это клеймо не навеки… Знаю одно: я с радостью пошла бы на любую пытку, если бы мне сказали, что после этого прошлое исчезнет – или пусть не исчезнет, но я смогу быть чистой в его глазах. Это был бы для меня высший дар. Но я не имею на это права, не имею права даже думать об этом… И не имею права гнать от себя мысли о том, что было.
Иногда я думала, что мне стало бы легче, если бы я хоть раз могла заплакать. Почему-то я словно забыла, как это делается. Только иногда в горле как будто стоят слезы, но не могут вырваться наружу. Мне кажется, если бы кто-то увидел меня плачущей, я бы умерла от стыда… Хотя причина не только в этом: что-то заставляет меня сдерживаться и наедине с собой. Может быть, последние мои слезы пролились в ту ночь. Когда вновь светлой нитью пронизали мою память забытые слова, и среди отражений, все яснее проступавших в невидимом зеркале, были мы двое, и с ослепительной четкостью – так, будто открылись глаза, будто рассеялась тьма веков и в сознании вспыхнул яркий свет – я вспомнила другую ночь, далекую ночь на берегу Тибра…
Много позже мне встретились эти строки:
«…Я постараюсь убедить тебя никогда не жалеть доблестного мужа, ибо он может иногда казаться достойным жалости, но не может им быть.
Фортуна ищет себе равных, самых доблестных, а других обходит с презрением. Ей нужен противник, с которым она могла бы помериться всей своей силой: она испытывает его огнем…
Лишь злая судьба открывает нам великие примеры. Раненому почет куда больше, чем тому, кто вышел из битвы невредимым, пусть даже совершив не меньшие подвиги… Разве он был бы счастливее, грея свою руку на груди у подруги?»
Все это так, конечно, и написал это автор, которого я очень уважаю, и я согласна – в общем. То есть, согласна, если бы речь шла о ком-то другом. Но он… Как же мне может быть не жаль его? И я думаю, это не тот случай, когда «жалость унижает человека». Такого, как он, не может унизить ничто – именно потому, что он выше самой судьбы. А унизительно, я думаю, другое: жалеть самого себя. И тех, кто это делает, можно назвать поистине жалкими, и вот они-то как раз не заслуживают ничьего сочувствия…
Возможно, я вообще жестокий и черствый человек, но мне всегда была отвратительна слабость. А узнав его, я начала вдвойне презирать тех людей, которые не умеют достойно «претерпевать сильное»… В моей жизни он стал первым – и с тех пор остается единственным – кого мне было по-настоящему жаль. Я бы отдала все, чтобы взять его боль на себя. Это не пустые слова, я понимаю, о чем говорю. Потому что в ту ночь, вспомнив о встрече с ним, я поняла главное: свою шкуру не стоит считать основной ценностью в жизни. Равно как и не следует слишком ценить саму жизнь. Во всяком случае, не нужно стремиться сохранить ее любой ценой! Ведь на самом деле жизнь не принадлежит нам – ее может отнять кто угодно, и враг, и случай. Единственное, чего нельзя отнять у человека против воли, это его честь и достоинство. И из всего, чем обладает человек, это единственная настоящая ценность…
Я предала его. И саму себя тоже. Потому что в ту ночь я поняла, какой могла бы – и должна была – быть. И поняла, что главное во мне – то, что зовется «я есмь!» – оставалось живо под всей этой наносной шелухой, как сердцевина под корой гниющего дерева. Когда-то оступившись по глупости, я шла дальше в обличье бессовестной и безмозглой шлюшки, и вдруг оказалось, что маска не намертво приросла к лицу… Та, которая была тогда с ним на берегу ночной реки, не умерла – и вот почему мне было так больно увидеть ее образ облепленным грязью, когда довелось заглянуть внутрь себя.
Я хорошо помню это ощущение – как жжет тело кислота, въедаясь все глубже… Помню, как в глубине ожога виднеются сгоревшие сосуды. И каждый день вижу шрамы на своей груди. Я молчала тогда, и никто не узнал об этом. С тех пор я ни разу не пожалела о сделанном. Да, бывает грязь, которую можно смыть только так… Возможно, другая смогла бы, вывалявшись в дерьме, отряхнуться как ни в чем не бывало и идти дальше. Но я не осуждаю других, пусть они живут как хотят. А я, разве я могла бы оставаться измаранной, помня о том, что когда-то пришла к нему – и однажды приду снова?… Вначале я хотела покончить с собой, но потом решила, что не имею на это права: ведь я умру такой же, как жила, и уже не смогу ничего изменить. Нет, более достойный выход – постараться при жизни стереть следы прошлого. Пусть никому не под силу сделать бывшее не бывшим, и то, что было, останется навсегда – но утратит свое значение!
Иногда я думаю так. А потом вдруг понимаю, как это самонадеянно с моей стороны… Может быть, этот поступок отчасти оправдал бы меня здесь, на земле – в глазах других людей. А кто эти «другие» и какое право они имеют судить меня? И что мне их суд? Из тех, с кем я общаюсь теперь, никто не знает о моем прошлом. А те, кто знал меня прежде, ничего бы не поняли. И тот зеленый пацан, которому его сверстница сама предложила себя после стакана водки, и потасканный любитель клубнички, который совал деньги и подарки девчонке младше своей дочери за то, что она выполняла все его прихоти, умело притворяясь, будто ей не противна его мужская немощь, – все они разве что решили бы, что я свихнулась… Но на них тем более наплевать. Для меня важно мнение только одного человека – того, кто жил на земле много лет назад, того, кто давно стал тенью. И даже если бы он ничего не знал о том, что со мной было, я все равно не смогла бы солгать ему…
Но там – знают все. Там, «где в подлинности голой лежат деянья наши без прикрас, и мы должны на очной ставке с прошлым держать ответ…» На самом деле то, что записано в книгу жизни, не смыть даже собственной кровью. Все остается. И глупо думать, что пережитая боль дает мне право быть прощенной им… Такого права у меня нет и не может быть. Есть только надежда.
…Дай еще на тебя поглядеть мне!
Рок в последний ведь раз говорить мне с тобой дозволяет…
Но отвернулась она и глаза потупила в землю,
будто не внемля ему, и стояла, в лице не меняясь.
Трижды из сомкнутых рук бесплотная тень ускользала,
словно дыханье, легка, сновиденьям крылатым подобна…
Это единственное, чего я боюсь, это будет мне самым страшным наказанием – если ты так же отвернешься от меня…
* * *
Сегодня 13 февраля. Первый из дней поминовения, день открытия Врат. Еще восемь дней будет открыт переход между двумя мирами.
Легкие души теперь и тела погребенных в могилах
бродят, и тени едят яства с гробниц и могил…
Только дважды в год открываются врата. Сейчас – и еще три дня в мае. Девятого, одиннадцатого и тринадцатого числа…
Я вошла за ограду, как всегда, склонив голову. «Поклон месту сему»…
Когда пройдешь несколько шагов, за поворотом открывается выложенная белым камнем дорога. Она спускается под гору, а потом снова взмывает ввысь, как свеча, и бежит до самой противоположной стены.
Сюда почти никто не приходит. Но сегодня я увидела чуть поодаль группу людей в черном, – я их встречала уже несколько раз. Подростки в балахонистых одеяниях, с выкрашенными в иссиня-черный цвет волосами, у девчонок кроваво-красные губы и густо подведенные глаза. «Готы». Они меня тоже узнали, один паренек приветственно махнул рукой, я кивнула в ответ. Ах, ребятки, ребятки… Как хорошо, что для вас это интересная игра, что вы приходите сюда в поисках острых ощущений, и вам можно видеть во всем этом романтику… А мне? Скверно мне, ребятишки. Боги, как скверно…
Была оттепель, снег растаял. Дорога ясно виднелась передо мной, светлой нитью пронизывая город мертвых. Легкий туман над землей светился в лучах заката, и темное поле по обе стороны пути было окутано красным сиянием.
Помнишь? Авил, ени ака поло маква…
Годы, они как поле маково… Как бескрайние луга Расеюнии, усеянные алыми цветами. У нас верили, будто эти цветы, навевающие смертельный сон, вырастают на том месте, где пролилась кровь павших воинов. Я как-то сказала тебе об этом, а ты усмехнулся в ответ: «Странные у вас поверья! Все знают, что мак посвящен богине плодородия, ведь он растет среди хлебных полей. И обильно цветет к богатому урожаю…»
Духи немногого ждут: они ценят почтение выше
пышных даров. Божества Стикса отнюдь не жадны.
В левом дальнем углу, вдалеке от дороги, над почти невидимым холмом, лишенным памятного знака, склонились два старых дерева. И под сводом их оголенных ветвей я зажгла свечу.
– Поклон месту сему, что есть дверь, нынче отворенная.
Как всегда, я плеснула на землю вина. Хлеб разломила надвое и половину покрошила птицам. Их тоже следует уважить, ведь они – проводники между двумя мирами…
– Жертва моя – в дар Владыкам, яства эти – пища Стражам, молитва моя – ключ к Вратам.
На безвестном холме, в круге из девяти медных монет, оставила я теплый хлеб и глиняный сосуд с медом. И стакан красного вина, густого, как кровь.
– Поклон вам, души, смертью омытые. Тропою своей придите через землю сию.
Можно и большее дать, но и этим ты тени умолишь…
– Примите дар мой, хозяева места сего! Примите да не отвергните.
Бычье сердце, истекшее черной кровью, я положила чуть поодаль.
– Верный и вечный страж, трехглавый пес, в чьих глазах горит пламя ярости молодой земли, Цербер, жертвую тебе.
Я расстелила черный шелковый платок. Поставила на него открытую бутыль вина и положила рядом спелый гранат, полный кроваво-красных зерен.
– Жертвую тебе, великая мать Геката, покровительница ночных видений, госпожа трех дорог. О ты, дающая свет разума и ввергающая во мрак безумия, склони взор свой на мое приношение. Услышь зов мой, друг и возлюбленная тьмы, идущая в ночи, неодолимая, связующая два мира!
Я трижды окропила землю собственной кровью – из вены, идущей к сердцу.
– Прими жертву мою, великий Орк.
Острым ножом с черной рукоятью и стальным лезвием, на котором была моя кровь, я начертила на земле знак Плутона. И вонзила нож в землю у корней старого дерева.
– Отверзнитесь, земной твердыни уста. Услышь слова мои, великий Орк.
Сгущались сумерки, все застыло вокруг. Молчание было, как натянутая струна. И только легкий ветерок коснулся моих ладоней.
– Взываю к тебе, властелин подземного царства, да пребудешь ты вечно, да не забудут тебя люди вовек! Заклинаю тебя бессмертием твоим, легионами слуг твоих и памятью древних богов. Во имя твоей безграничной власти во тьме, во имя вечного покоя твоей обители и ее нерушимых границ. Дай мне в эти дни, когда открыты врата царства твоего, увидеться с тем, кого я люблю больше жизни, кому принесла клятву верности перед лицом твоим…
Как всегда, мой голос замер в тиши. И только голос невидимой птицы отозвался в ответ.
Как всегда, я оглянулась, выходя за ворота. Дорога, пройденная мною из конца в конец, стрелой уходила ввысь, прямая и светлая, как обелиск – один на всех.
* * *
Ночь. Тишина. Я смотрю на пламя свечи.
«Обращаюсь к тебе, великий Орк»…
Часы вдруг начинают тикать все громче, и этот звук отдается гулким эхом в тишине. Пламя вспыхивает ярче, горит ровным белым светом и ясно отражается в черном окне – как в воде ночной реки. И среди прозрачных теней я вижу его лицо, озаренное то ли отблесками свечи, то ли огнем жертвенного алтаря.
Тени бегут из углов, и черное зеркало меркнет. Уже ничего не видно во тьме, только огонь. Резкий звенящий гул нарастает, звучит все громче, слагаясь в слова. Как морозная вязь на черном стекле, они проступают в моем сознании. Будто раскаленной иглой прожигают все мое естество, ведя за собою светлую нить:
– Всегда слушай тишину, в ней голос бога.
Меня окутывает густая мгла, я неудержимо проваливаюсь в нее все глубже, словно спускаясь по невидимым ступеням. Все вокруг застилает сумрак, виден только ослепительно белый огонь, пылающий в ночи…
А потом я снова вижу его – рядом с собою. Нас окружает тьма. И сумеречная тень стынет в его глазах.
Но говорит он, как было прежде:
«Ты что не спишь? Время позднее».
Он говорит так спокойно, с едва заметной усмешкой в глазах. И, как ледяная черная волна, меня захлестывает внезапная мысль – вдруг он не знает о своей смерти?…
И я отвечаю, как было когда-то:
«Да так, не спится».
Мы молча смотрим друг другу в глаза. А в следующий миг, шагнув ко мне, он обнимает меня – крепко, до боли, как прежде. И, судорожно прильнув к нему, боясь отпустить его хоть на миг, я чувствую на губах его поцелуй, и дыхание наше становится единым, и в счастливом прозрении я понимаю, что если он может обнять меня так, это значит, что смерти нет.
Нас окружает тьма. Но, будто сквозь кровлю атриума, льется из нее туманный луч, и словно на дне светлого колодца стоим мы двое.
«Моя красавица»…
«Родной мой. Родной».
Перебирая его волосы, я смотрю ему в глаза, и, припав губами к пульсирующей ямке под шеей, слышу его дыхание, и, склонив голову ему на грудь, слышу, как бьется его сердце. Ну конечно, он жив. Разве он мог умереть?
Или это я пришла туда, к нему?
А разве это так важно? Главное, что мы снова вместе…
«Ну конечно, я жив для тебя». – Он усмехается одними глазами, будто прочитав мои мысли. – «Ведь ты помнишь меня таким».
Мне не совсем ясно, о чем он говорит. Но и не хочется размышлять об этом.
Смерти нет, и время исчезло. А когда-то я всерьез думала, что они могут нас разлучить… Да было ли это вообще? Была ли та глупая девчонка, которая смела так думать?
Будто светлый меч отсекает из моей памяти все лишнее, и больше нет во мне мыслей ни о чем – только о том, что мы снова вместе. И я не сразу понимаю его слова:
«Ты раньше любила смеяться. Что с тобою стало?»
Да, верно… Что это было – то смутное, тяжкое, что привиделось мне?…
«Просто я видела плохой сон. Знаешь, так странно! Как будто я живу на земле без тебя. В другое время… и в другом мире…»
Пристально взглянув на меня, он секунду молчит, прежде чем заговорить снова.
«И тебе плохо здесь, на земле?»
Только теперь я вспоминаю все… Но вовремя вспоминаю и о том, как он не любил моих слез.
«Ты же знаешь. Как мне может быть без тебя?»
«А ты думай, что снова ждешь меня с войны.»
«Теперь я не стала бы ждать».
Он глядит на меня с молчаливой усмешкой, как видно, вспомнив то же самое.
«Утешилась бы с другим?»
«Пошла бы за тобою следом!»
Я вдруг осознаю, что не могу понять, на каком языке мы говорим. Правда, это не всегда замечалось и раньше. Ведь часто бывало, что посреди разговора один из нас невольно переходил на свою родную речь, а другой, не задумываясь, отвечал на ней же…
«Я не могу взять тебя с собой».
Все чернее тьма, окружившая нас. Все ярче свет, в котором мы видим друг друга. В смертной тоске я понимаю, что близится время прощания, и наконец решаюсь спросить:
«А ты?… Скажи, как тебе… там?»
Какой-то миг он медлит с ответом. И меня снова охватывает страх.
«Об этом нельзя говорить?»
«Да нет». – Усмехнувшись, он бережно касается моего лица. – «Просто ты не поймешь».
Обнимая меня за плечи, пристально глядя мне в глаза, он словно раздумывает, говорить ли дальше.
«Я не смогу вернуться за тобой. Когда настанет твой час, ты должна будешь уйти одна».
«Я не боюсь ходить одна».
Черная гудящая тьма дышит вокруг, ледяной ветер треплет волосы. Но из тьмы льется холодный белый свет, клубясь, как туман, и в светлом кольце стоим мы двое.
«Я не боюсь. И я приду к тебе – как пришла когда-то».
«Я знаю. Ведь ты, живая, не побоялась обручиться со мной».
«Я боялась только одного: что не имею на это права».
«Так было в мире живых. Но все равны перед тем, чьим именем ты поклялась».
…В те времена роскошь презирали, и украшать себя считалось делом недостойным. Единственной и главной ценностью для мужчины было оружие – меч, щит и копье. И женщинам тоже ставили в заслугу скромность. У многих только и было, что костяной гребень и металлическое зеркало. Но даже самые знатные не имели ни богатых нарядов, ни драгоценностей: разве что обручальное кольцо и пара сережек в простой терракотовой шкатулке…
…Снова идет война. А разве она когда-нибудь прекращалась? Уже много лет со всех сторон наступают враги, стремясь захватить этот город, чье единственное достояние – недавно обретенная свобода, чье единственное богатство – доблесть его сыновей. Этруски, сабины, эквы, вольски – всем нужна эта скудная каменистая земля, все хотят присоединить к своим богатым владениям несколько болотистых холмов, будто провидя, что эти холмы станут колыбелью великой державы…
Последняя ночь. В городе никто не спит – войска выступят на рассвете, и в каждом доме есть кого провожать. Здесь, в этом доме, тоже горит свет. Но слабый огонек в глиняном светильнике неспособен рассеять тьму, и двое едва могут разглядеть лица друг друга. Хотя это к лучшему – ведь она знает, как он не любит слез. И она, конечно, смогла бы сдержаться… если бы не начало светать так рано…
– Это тебе.
Змейкой скользнув на ее запястье, в полутьме блестит тонкий серебряный браслет.
– Спасибо… – чуть растерянно улыбнувшись, она смотрит на сверкающий металл. Живой блеск стекает по ее руке, как родниковая струя, порожденная снегом горной вершины.
Уже не впервые она вот так провожает его на рассвете, обещая ждать. Но еще никогда ей не было так тяжко, так смутно на душе… И, как до сих пор, изо всех сил пытаясь скрыть неизбывную тревогу и тоску – от него или от самой себя? – она продолжает говорить легким, шутливым тоном, будто сегодня такая же ночь, как всегда, и впереди у них еще много ночей, и разговор самый обычный, для того случая, когда мужчина делает подарок своей подруге:
– Ты выбрал сам? А кто говорил, что не любит иметь дела с торговцами?…
– Это осталось от матери.
Она долго молча смотрит на него. И отвечает почти неслышно:
– Разве я достойна это носить?
– Я не помню ее, она умерла, чтобы дать мне жизнь. Я знал о ней только с чужих слов… Она приняла бы тебя, как родную дочь… Если бы только…
– Не говори, – быстро шепчет она. – Не нужно!
Будто не слыша, он перебивает ее:
– Ты сама знаешь, я никогда не смогу назвать тебя моей женой. Но…
Он не привык тратить лишних слов, не привык делиться своими мыслями с кем бы то ни было, даже с нею. И даже ей не всегда удается понять, о чем он думает. За несколько лет, проведенных вместе, он ни разу не говорил ей о своей любви. Почти никогда не рассказывал о себе. Не расспрашивал о ней самой, – правда, это для нее к лучшему. Слава богам, он никогда не заговаривал о том, что она делала после ночи, в которую они встретились впервые, и до того вечера, когда пришла к нему. И никогда не спросил бы, почему она не пришла раньше – в одну из тех бесконечных ночей, когда он, измотанный болью, лежа без сна, смотрел воспаленными глазами в темноту, или в один из тех первых дней, когда он был одержим лишь одной мыслью – вновь владеть оружием, не наравне с другими, а лучше других, как было всегда, и, еще превозмогая боль, учился держать щит в изувеченной правой руке, а меч – в левой. Это давно прошло, и в искусстве боя он снова опережает многих, и теперь ему самому было бы странно вспомнить, каким нелегким это казалось вначале. Но он и не вспоминает, отринув прошедшее – не потому, что память о нем тягостна, а просто потому, что оно уже не имеет значения… И так же ни словом не дал понять, помнит ли, что она пришла не сразу… Наверно, он знал, как тяжелы ей мысли о том, что встало тогда преградой на ее пути. А может, он и правда не думал обо всем этом?… Она стала частью его жизни – и это неизмеримо много… Она всегда оставалась лишь частью его жизни – и не самой главной. Так и должно быть. Потому что не может жить ради любви к женщине тот, кто достоин звания мужчины. А будь он иным, его и не могла бы полюбить та, которая достойна называться его подругой…
Вот и сейчас он медлит, прежде чем сказать непривычные для него слова.
И так и не произносит их. Но это уже неважно.
Тьма, только черная тьма окружает нас, но будто в свете невидимого огня стоим мы двое. Время исчезло, и смерти нет, и мы смотрим друг другу в глаза.
«Когда же? Когда настанет мой срок?»
«Когда мой подарок вернется к тебе. Когда ты сможешь отдать то, что должна».
«Кому?»
«Тем, кто выше нас. Тому, чьим именем ты поклялась…»
Я возвращаюсь в реальный мир внезапно, как будто меня выдернули силой. Я в своей комнате. Очень тихо. Перед глазами дрожит огонек свечи, мерцающей на полке. Туман рассеялся, все вновь стало четким и обыденным.
Но не таким, как прежде.
Что-то неуловимо изменилось, я не могу понять, что именно. Но мне сейчас и не до того… Я долго сижу в оцепенении, пока меня не пронизывает дрожь от ледяного ветра, дохнувшего из раскрытой форточки. И только встав, словно очнувшись, я понимаю, что вокруг непривычная тишина. Не слышно тиканья часов. Они как будто остановились давно – и почему-то в то же время, что и электронные, на которых медленно гаснут застывшие цифры: 21.02…
* * *
Накануне опять выпал снег, дороги занесло, и транспорт почти не ходил, – пришлось добираться до метро пешком. Но я знала, что не могу выжидать и дня: разве можно медлить, когда речь идет о самом важном? А если завтра меня ждет то, что может произойти в любой день, – то есть смерть? Или я просто не смогу пойти по каким-то не зависящим от меня причинам? (Хотя, честно говоря, я таких причин не представляю, кроме паралича или конца света…)
Человек, с которым я договорилась о встрече, пришел вовремя. И принес то, что было мне нужно.
Описание, размещенное на сайте интернет-аукциона, выглядело так: «четыре античных монеты – Рим, III век н. э.» Вначале меня удивила цена, – я думала, что древние монеты должны стоить гораздо дороже, а здесь продавец запросил 12 долларов за все. Но, посоветовавшись с нумизматами, я узнала, что это нормально: оказывается, цена зависит не от времени выпуска, а от того, насколько редкой является та или иная монета. Такие, как эти, необработанные и выставленные на продажу «россыпью», не считаются раритетом и, соответственно, оцениваются недорого. Впрочем, что об этом говорить! Ведь еще до того, как начать поиски, я решила, что заплачу любую цену – даже если придется влезть в долги, продать все, продаться в кабалу, продать душу дьяволу… Разве может быть слишком высокой цена за то, что по-настоящему нужно?
На фото они смотрелись просто как неровные кружочки зеленоватого металла со стертым рисунком. Но когда я взяла их в руки, меня охватило странное чувство соприкосновения с прошлым…
«Тойе е ти нивть… дле нъжи…»
Теперь мне есть чем заплатить Харону: ведь тех, кто пришел без денег, он не пускает в лодку, и они обречены скитаться по берегу.
К берегу страшной реки стекаются толпы густые:
все умоляли, чтоб их переправил первыми старец,
руки тянули, стремясь оказаться скорей за рекою.
Лодочник мрачный с собой то одних, то других забирает,
иль прогоняет иных, на песок им ступить не давая…
Вообще я знаю, что это верование возникло позже, под влиянием греческих мифов. Да и монеты в Риме появились через двести с лишним лет после основания Республики, а в те времена были просто медные слитки с печатью. Но все же… Что еще я должна буду отдать? Что еще может потребовать в уплату повелитель теней?
* * *
Я до сих пор не могу поверить, что это было. Хотя сейчас – когда вроде бы пришла в себя – вспоминаю все ясно и четко, до мельчайших подробностей. И так же буду помнить всегда…
Это произошло всего несколько часов назад. Вечером.
Я ждала автобуса на остановке возле трассы. Как обычно в это время, вокруг не было ни души: места здесь глухие… Но я не привыкла опасаться пустынных мест, – честно говоря, я их люблю, потому что вообще люблю быть в одиночестве. А сейчас все вокруг неожиданно напомнило другой вечер, бывший очень давно. Только сейчас весна, май, а тогда была осень. Но тогда так же плыли над землей лиловые сумерки, над горизонтом бледно светилась в дымке гаснущая полоса зари, и было слышно, как с деревьев падают капли недавнего дождя. «Я не боюсь ходить одна»…
В прохладном воздухе стояла изморось, и далекие огни расплывались в тумане, как под водой. Изредка тишину нарушал шум проносившихся машин, но я так глубоко задумалась, что не замечала его. И не сразу заметила, что одна машина остановилась рядом.
– Привет! – опустив стекло, водитель внимательно посмотрел на меня. – Сколько?
– Что?… – только в следующий миг я поняла, что он имеет в виду. Конечно, меня приняли за одну из тех, кто «стоит на Окружной»… Отвернувшись, я быстро отступила в тень.
Послышался негромкий разговор и смех, – в салоне сидели еще двое… «Девушка, а девушка!», «Что вы делаете сегодня вечером?», «Вы глухонемая, да?»
Потом хлопнула дверца.
– Не бойся, лапа… – шагнув ко мне, водитель вдруг замолчал на полуслове. И в тусклом свете фонаря я узнала его лицо. Это был Олег, – один из тех, кого я знала раньше… Рассмеявшись, он окликнул меня по имени.
– Блин, вот это встреча!.. – в его взгляде промелькнуло тупое удивление. – Ох, елки, какой прикид… Тебя прям не узнать, красава!
Я резко шагнула в сторону. Как будто могла убежать…
– Да подожди! Ты чего? – дохнув мне в лицо пивным перегаром, он подступил ближе. – Давай побазарим!
– Нам не о чем говорить.
В горле у меня пересохло, сердце билось как бешеное, так что я с трудом смогла произнести эти слова. Не потому, что боялась его, – просто в этой пьяной харе я видела свое прошлое, с которым так боялась столкнуться лицом к лицу. И вот это случилось, и я наконец посмотрела в эти мутные глаза и увидела в них свое отражение, и это было по-настоящему страшно…
– Типа, сменила масть, да? Под целку косишь? – он схватил меня за локоть и крикнул тем, в машине: «Пацаны, идите сюда!» Миг – и все трое окружили меня тесным кольцом.
– Не хочет разговаривать… Наверно, забыла старого друга. – Ухмыляясь, Олег обнял меня за талию. Я с силой оттолкнула его: «Руки убери!» Он расхохотался и прижал меня крепче, увлекая к машине.
– А ты все такая же стерва!.. Ну пошли, пошли, пообщаемся…
– Да ладно, ну ее на фиг! – подал голос кто-то из тех двоих. – Олег, поехали.
– Ништяк, я ее знаю. Она отпадно трахается! Просто цену себе набивает… Да, лапа? – он потянулся к моей груди. Видя, что бежать некуда, задыхаясь от ненависти и презрения – и к ним, и к самой себе, – я рванула ворот:
– Ну давай. Вот это тебе нравится, мразь?…
Он на миг остолбенел, глядя на шрамы. Что ж, и правда зрелище не для слабонервных…
– Это откуда? – пробормотал он и криво усмехнулся. – Типа, несчастный случай?
Помолчав, я нашла в себе силы улыбнуться в ответ.
– Я сделала это сама.
– Э… – он шумно сглотнул. – Зачем?…
– Чтобы смыть с себя грязь, в которой измаралась, связавшись с тобой… и с такими, как ты.
– Что ты гонишь? Ты че, двинулась?… – Олег медленно переваривал мои слова, пока до него не дошел смысл сказанного. Потом злобно ощерился в ухмылке:
– Слышали, пацаны? Мы для нее – грязь, во как. А ты, значит, чистенькая? Ах ты сука!..
– Пошел вон, – ровно проговорила я, почему-то уже не чувствуя ни злости, ни страха. И один из его приятелей вдруг заржал: «Не, прикольная баба, в натуре!»… А другой лениво протянул: «Да она чокнутая, что, не видно! На фиг надо… связываться…» Но то, что я сказала, похоже, здорово вывело Олега из себя.
– А ну пошли, ты, сучка, – он внезапно толкнул меня в темноту, к кустам на обочине. – Не хотела по-хорошему…
– Пусти меня, урод!..
– Ага, щас… – слюняво скалясь, он подмигнул друзьям. – Обслужишь по старой памяти, тогда и вали куда хочешь, дешевка!..
Я успела подумать только об одном – что после этого, конечно, не буду жить. И тут, вздрогнув, как от удара током, он неожиданно отпустил меня и уставился куда-то в сторону. Я не поняла, что происходит. Только увидела, как те двое медленно пятятся прочь, и на лице у них проступает животный ужас. А Олег, как-то странно скорчившись, оседает на землю…
– А-а, сука… – он взвыл, как от невыносимой боли, и, прижимая руки то к груди, то к животу, ткнулся головой в асфальт. Двое дружков застыли поодаль, лица у них были совершенно белыми, остановившийся взгляд устремлен мимо него и мимо меня. Потом один молча рванулся бежать – не к машине, а куда-то в поле, по другую сторону шоссе… Олег, по-прежнему извиваясь на земле и захлебываясь криком, закрывал руками голову. Вдруг он приподнялся и выбросил вперед ладони – словно хотел заслониться от чего-то невидимого. Передо мной мелькнула страшная маска, в которую превратилось его лицо, – безумные, вылезшие из орбит глаза, перекошенный рот… А потом его крик прервался, и я услышала отчаянный подвывающий всхлип:
– Не надо!.. Не на-а… до-о-о…
Наверное, все это происходило быстро, но для меня время словно остановилось: я почему-то видела происходящее, как в замедленной съемке. Опомнившись, я побежала через темный пустырь, туда, где мерцали в тумане огни окраинных пятиэтажек. Вслед мне еще доносились сдавленные стоны. Я не оглядывалась, я не думала ни о чем, – мне хотелось только поскорее оказаться как можно дальше от этого места…
А вырвавшись на освещенную улицу, я увидела, что еще одна тень скользит рядом с моей.
Она растаяла тут же, это было как мгновенный снимок: две фигуры, темные на светлом. Но и сейчас, стоит закрыть глаза, передо мной вспыхивает этот краткий миг – когда две тени шли рядом, и та, что выше, обнимала другую за плечи.
Спасибо. Спасибо тебе.
Я ничего больше не могу сказать. Только одно это слово сейчас звучит во мне, как молитва, повторяясь с каждым ударом сердца: спасибо.
Не только за то, что ты спас меня… За то, что ты не отвернулся, видя меня наедине с моим прошлым и понимая, какой я была прежде. Впервые я чувствую себя свободной – будто наконец избавилась от призраков, преследовавших меня днем и ночью. Неужели это так и есть?…
Теперь я знаю, что ты слышишь меня всегда. И снова говорю тебе: спасибо за все. Спасибо за жизнь, – мне не страшно ее потерять, но страшно было бы уйти из нее опозоренной. И еще… спасибо за то, что оставшийся мне срок на земле я могу быть по-настоящему живой. Спасибо за этот мир, на который я – сколько мне еще суждено его видеть – теперь могу смотреть по-другому.
Туман рассеялся, небо полно звезд. Влажно дышит ночь. И в тишине слышно, как растет трава и на деревьях распускаются листья. Как идет весна…
* * *
Почти год прошел с тех пор, как я написала последние строки. А кажется, это было вчера… Год пролетел как один день. Может быть, потому, что каждый день был полон мыслей лишь об одном?…
За это время ничего не произошло, – вернее, все как всегда, я живу обычной жизнью, сменила квартиру, работаю. Хотя все дела кажутся ненужной помехой, если они не напоминают о тебе… Правда, таких дел немного. И дневной свет, и ночная тьма полны для меня памятью о тебе, потому что каждая ночь и каждый день – лишь слепок с других дней и ночей, бывших очень давно. И они как будто говорят: «А тогда, помнишь?…»
