Текст книги "36 и 6"

Автор книги: Дарья Агуреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Дарья Агуреева
36 и 6

Письмо к Т. Л.

ПРАВИЛА ПРОЧТЕНИЯ:

– не искать прототипы;

– читать при свечах, зашторив окна, в дождливую погоду;

– не делать далеко идущие выводы;

– честно признаться автору, что вы об этом думаете;

– если вам в руки попали эти страницы, значит, вы мне дороги, поэтому, пожалуйста, сделайте хорошее дело – будьте здоровы и счастливы!

Основано на реальных событиях.

Всем, у кого даже при нормальной температуре далеко не всё хорошо, рекомендуется…

«Я – это я и мои обстоятельства, и если я не спасу их, я не спасусь сам».

Хосе Ортега и Гассет.

Опять это мокрое чувство – ощущение дождя. Сегодня лишь слегка моросит, оттого и тоска на сердце неуёмная. Конечно, я ещё не сдался. Ещё пытаюсь с собой бороться: «Ну, что ты, Андрей, в самом деле? Температура в норме – 36 и 6. На улице весна…» В этом году она особенно удалась – одуряющая, ошалелая. Все немножко сошли с ума. Глаза безумные, молодые. Их так и распирает от счастья, от радости юности. Наверное, только я, моральный урод, способен ещё на тоску. Мне всё видится огромная, чернеющая дыра, бесконечная, бездонная. Это та самая пустота – пространство моей жизни. Всё бегаешь куда-то, пытаешься от неё укрыться или хотя бы заполнить… Увы!

Самое страшное начинается ночью. Небо уже потемнело. Уже растворилась в забытьи сиреневая полоска горизонта. Света нет больше, и даже не верится, что когда-нибудь он ещё будет. Лишь фонари, жёлтые, призрачные. Я не зажигаю лампу, боюсь её лживой желтизны, её искусственных лучей. С некоторых пор во мне поселилась уверенность, что всё неестественное, ненастоящее неминуемо ведёт меня к гибели. Сижу в темноте. Иногда зажигаю свечи. Они не утешают, ни о чём не спрашивают. Только капают воском, горят, трепещут от сквозняка, расплываются на заре и уносят в никуда мою ночную печаль, хоронят её в своём последнем вздохе. Если же свечей нет, я остаюсь наедине с самим собой. И это действительно страшно. Веки всё тяжелеют, и нет уже сил пялиться во мрак… Но стоит хоть на секунду прикрыть глаза – как начинаются мои кошмары. В ушах будто разрываются снаряды. Меня ранит осколком, и я захлёбываюсь собственной кровью и рвотой, подступившей к горлу от ужаса. Жгучая, нестерпимая боль в руке. Я пытаюсь пошевелиться и понимаю, что это невозможно – меня разорвало на куски. Мелко-мелко двигаю ресницами. Прихожу в себя. Новый кошмар. Теперь уже наяву. Сосед сверху опять напился и устроил над моей больной головой танцы до утра. Я сперва его ненавижу до посинения, а потом прощаю, ведь ещё полгода назад ночь и для меня была таинственным праздником. Тогда у меня была Вика… Она и теперь, конечно, есть. Только уже не со мной. Впрочем, я всё ещё в это не верю. Порой иду вечером домой, вглядываюсь в лица встречных девушек. Кажется, вот-вот появится она… Иногда ловлю у другой её улыбку или взгляд, невесомый взмах маленькой ладошки… Ещё бывает, начинаю представлять себе всякую ерунду. Например, проходят годы. Я становлюсь всемирно известной кинозвездой (я и сейчас довольно успешно снимаюсь, так что мечты мои не такие уж беспочвенные), меня показывают по телевиденью, я открываю свою студию, за мной табунами бегают тысячи поклонниц… Но я неприступен. Ходят всякие слухи. Конечно, не особенно приятные. Я не обращаю на них внимания. И вот однажды, совсем случайно, встречаю её снова… Она краснеет, плачет, не находит слов. Тут, если бы женщиной был я, а мужчиной – она, я бы не преминул сказать, что у меня есть сын от нашей любви. Даже если это было бы неправдой, всё равно сказал бы – уж очень эффектно. Слава Богу, мужчина всё-таки я, не она. Это избавляет меня от излишней банальности. Потом я великодушно прощаю её (я уже давно всё простил), она снова моя… И этот её поцелуй, от которого кружится голова… Убийственная пошлятина!

Но только ею я ещё жив. Всё время, каждую секунду, даже во сне, даже на работе, я думаю о Вике. А должен думать о другой… Только не думается. Сестра, она у нас будущий доктор, говорит – это самозащита. Если бы человек думал о тех, перед кем виноват (а я, судя по всему, очень виноват), то непременно наложил бы на себя руки или сошёл бы с ума. Раскаянье – глупая вещь. Ведь сколько бы я не изводил себя, я уже ничего не сделаю, чтобы что-то поправить. Не женюсь же я в самом деле на этой девочке? Нет! Так что же кусать локти? Так рассуждает моя сестра. Страшно умна и на редкость логична. Вечером работает в центре помощи подросткам. Отговаривает их кончать с собой. Как-то я тоже позвонил туда:

– Добрый вечер! Меня зовут Лиза!

– Мне очень плохо, Лиза. И я не знаю, что делать.

– Как тебя зовут? – по-деловому спросила Лиза. Я даже будто увидел, как она пишет в какой-нибудь учётной книге. Номер звонка. Мелко, чётко. Графа – Ф.И.О. Она вся в нетерпении. Постукивает по столу ручкой: когда же он ответит? Подавляет зевок. Как всё это скучно! Кому-то вновь хочется напиться и излить душу. Выхода нет – придётся посочувствовать. Хотя до чего же противно! А главное опасно – чёрт его знает, не возненавидит ли позвонивший её за свою слабость? Хорошо бы выйти на улицу, пройтись по магазинам…

Однажды взяла меня с собой на дежурство. Вы бы её видели! Аж светилась от гордости. Как же! Будущий психоаналитик! Зигмунд Фрейд в юбке! Я тоже решил сделать свой вклад в благотворительность: выдавал градусники. Никогда не забуду этот день. Центр называется «Ювента». Туда едут подростки со всего города. Вообщем-то психоанализ никому из них не нужен. Они едут к венерологам, гинекологам, пытаются избавиться от наркотической зависимости. Лиза дежурила на втором этаже. Там девочкам от двенадцати до шестнадцати лет делают операции – аборт. Я должен был в этом участвовать: записывать температуру, давление, приносить еду… Лиза говорила им что-то. Одни ухмылялись, другие испуганно смотрели ей в глаза, ничего не понимая. Там мне впервые, наверное, стало по-настоящему жутко. Одна за другой, они проходили мимо меня. Обкусанные, плохо накрашенные ногти, дешёвая помада, обсыпавшаяся тушь… Дети, совсем ещё дети.

– Да знаю я всё! – раздражённо отмахивалась от меня одна. – Я уже второй раз! – эти слова прозвучали гордо, до дикости. Девчонка сама испугалась, до того я изменился в лице.

– Сходи в туалет. Одень сорочку. Трусы сними. Положи под подушку. Туда же – прокладку. Тампоны нельзя, – я сменил тон. Здесь жалость, испуг не уместны. Здесь нужно быть безразличным, деловым, решительным. Поэтому я больше не ходил с Лизой. Особенно поразили меня эти девчонки после… Их привозили на носилках с колёсиками. Сваливали на кровать. И тут все становились разными. Наркоз, словно растворял их безликий нагловатый страх. Кому-то, совсем бледному, обескровленному, ставили капельницу. Кто-то в иступлении орал на всю больницу:

– Нянька! Кто-нибудь! Меня сейчас вырвет!

Все вертелись около девочки с кровотечением и лишь раздражённо отмахивались:

– Только попробуй, дрянь! Сама будешь убирать.

Девчонка с длинными, тяжёлыми волосами никак не могла прийти в себя от наркоза, неверным голосом шептала стихи: «Убили! Зарезали! Мечусь, оря! От страшной картины свихнулся разум!» Я не выдержал. Сел рядом с ней. Взял за худенькую ручку, испачканную синей печатью – такие штампы ставят на куриных трупиках, которые продаются в универсамах, и на маленьких дурочках, которые идут в «Ювенту».

– Уже всё? – она облизывала пересохшие губы, всматривалась в, должно быть, расплывавшееся у неё перед глазами лицо незнакомого, чужого человека – в моё лицо.

– Да, – я погладил жуткий, синий отпечаток.

– Так быстро? – она удивилась. Отвела взгляд, снова обернулась ко мне. – Ведь я не умерла, правда? Позвоните Диме, скажите, что я не умерла! Пожалуйста!

– Обязательно! Какой телефон? – но она уже вновь провалилась в свой наркотический сон. Ещё час. Долгий час из стонов, пьяных криков, непонимающих взглядов. Потом я разнёс обед. Некоторые уже красились, щёлкали семечки. Меня затошнило. Я бросился вниз. На первом этаже те же девчонки, напуганные, встревоженные, вымученно взрослые. Некоторые пришли с парнями. Я видел, как передавали друг другу чужие паспорта, свидетельства о рождении. Они боялись идти со своими документами. А аборт разрешалось делать вообще только при наличии собственного паспорта. Иначе – необходима справка от родителей. Вот здесь начиналась настоящая трагедия: они плакали, врали, неумело совали деньги, шли в другие, частные клиники, где порой их уродовали так, что боязнь забеременеть никого уже больше не тревожила.

Очередь образовалась у кабинета, где делали УЗИ – ультразвуковое излучение. Оттуда выбегали пулей – в туалет. Там долго курили: одни рыдали, другие смеялись. Лишь одна девочка вышла, не спеша, радостно улыбаясь. Она сначала подплыла к скамейке, где её дожидался молоденький парнишка. Они с минуту долго смотрели друг на друга. Он вопросительно, беспокойно. Она – сияя от счастья. По его лицу постепенно тоже разлилась улыбка, медленно, осознанно.

– У нас будет ребёнок, Лёша, – тихо, совсем тихо сказала она.

– Я люблю тебя! – он, наконец, встал, обнял её крепко-крепко… Мне стало лучше. Тошнота отступила. Я подумал, что они обязательно поженятся, даже если им нет и восемнадцати. Этот ребёнок несомненно родится. Даже если это глупо, неправильно, опрометчиво. Я знал это, и от этого был счастлив. Захотелось к Вике. Я побежал в гардероб, оделся, вылетел на улицу и только там вспомнил, что её уже нет… вернее как бы нет, то есть она есть, но не со мной. На лавке сидел зарёванный пацан с бутылкой пива. Слёзы так и лились по его мордашке, сгущаясь на складке под носом.

– Ты чего ревёшь? – мне уже было некуда спешить.

– Там… – он всхлипнул, кивнул на «Ювенту».

– Что – «там»?

– Там Ленку режут. Суки!

– Полегче! Ты чего это? – я опешил.

– Аборт ей делают. Козлы! – он продолжал реветь. – У неё ж здоровье ни к чёрту! Помрёт ведь!

– Ты не Дима, случайно? – почему-то вырвалось у меня.

– А что? – он резко повернулся ко мне.

– Она жива. Всё в порядке. Просила тебе позвонить, а ты вот здесь.

– Да как же я её оставлю? – он возмутился.

– Любишь, значит?

– Тебе то что? Тоже доктор небось?

– Нет. Скорее наоборот, – честно сказал я. – Если любишь, зачем сюда привёл?

– Нельзя иначе, – он опустил глаза. – Денег нет. Еще год в школе трубить. Но это всё ерунда, конечно. Ей операцию на почки делали, когда она уже… ну, залетела вообщем. Нельзя.

– Чего ж вы не предохранялись?

– Да она что-то там вроде принимала – толку-то? А презерватив… Сам подумай, какая же тут романтика? И потом Ленка… Она такая… Я не могу с ней «так».

– Ну, ты, романтик, даёшь! «Так» не можешь, а кромсать – это пожалуйста!

– Да иди ты!

– Да я то пойду, это ты останешься, – я не обижался. Я вспоминал, что девчонкам наверху говорила Лиза. Она уверенно, по-феминитски пылко, доказывала, что их, девчонок, используют, что они кроме до боли смешного подросткового секса ничего от них, виновников беременности, не видят. Им даже цветы не дарят. Что если бы их любили, то берегли бы. Что сами они себя не любят, а так нельзя. Иначе – сифилис, СПИД. Что и удовольствие они не получают, потому что не могут девочки их возраста испытывать оргазм. Девчонки молчали, не спускали с неё глаз, а с их лиц не сходило бесконечное изумление. Я, сидя на лавке рядом с безутешным пареньком, вдруг подумал, что Лиза говорила не то, не так.

– Ладно, Дима. Счастливо тебе. Ты подумай на досуге о том, что я тут тебе сказал. Я ведь не со зла. От чистого сердца… Береги Ленку. Она молодец. Стихи под наркозом декламирует, держится. Так что и ты не плачь. Ей сейчас нужна твоя сила, забота…

Поймал его удивлённый взгляд. Он ещё не понял, но уже всё прочувствовал, уже был на пути к пониманию. Я пошёл домой, пребывая в самонадеянной радостной уверенности, что сделал в этот день больше, чем Лиза. Хотя она всё-таки работает по специальности… Как знать? Может права она, не я. Однако я решил не заниматься благотворительностью. Я испугался. Испугался привыкнуть к боли, к дикости. Испугался, что тоже стану говорить то, что говорит своим пациентам Лиза, что поверю в это и буду безразлично выдавать градусники всем, кто подойдёт, не заглядывая в чужие бесцветные глаза. Температура в норме? Отлично! Всё остальное не важно…

Вику я встретил на танцах. Забрёл как-то в ночной клуб. Подобные заведения вошли в моду, и мне захотелось узнать, что же это такое. В одиннадцать вечера всё ещё было довольно чинно. На сцене топотались несколько девчонок, наверное, ещё школьниц. За столиками сидели немолодые мужчины с разодетыми спутницами. Некоторые смотрели в газеты, другие – в тарелки. Большинство силилось изобразить веселье. Но от души радовались только девчонки на сцене. Этакий бал Наташи Ростовой! Потом появились танцоры. Музыка стала громче, публика уже порядочно захмелела. Всё завертелось, закружилось… Плохонький стриптиз, вызывающий в моём сердце щемящую жалость. Временами повизгивающий, прыгающий, потеющий клубок танцующих. Бессмысленные, пустые, ничего не выражающие глаза. Запудренные прыщи. Капли пота, пробивающиеся сквозь слои косметики. Одуряющее облако запахов: смертельная смесь всевозможных духов и всё того же пота. Не знаю как, но я оказался в центре. Мне казалось, я в аду. Вспышки. Шум в ушах. Красный свет… Вдруг всё затихло. Зазвучала медленная, витиеватая мелодия, а я нос к носу столкнулся с Викой. Она молча положила мне на плечи свои волшебно лёгкие руки, и мы стали танцевать. Она не красавица. Наверное, нет. Крашенные белые волосы. Мёртвые, как говорит Лиза. Чересчур светлые глаза. Немного полновата. Пористая кожа. Но я вообщем-то этого не замечал. Уже потом меня просветила Лиза. Я видел принцессу с нежно-голубыми глазами и одурманивающей улыбкой. Она была старше меня. Мне двадцать три, ей – двадцать семь. Может, у меня какой-нибудь комплекс? Но эта разница абсолютно не волновала меня. Через месяц мы сняли квартиру. Я был на седьмом небе. Меня будто несло куда-то. Всё успевал, всех понимал, для каждого находил время и оправдание. Сейчас остаётся только вздыхать о том, каким чудным парнем я прослыл в её объятиях. Вика… Она была принцессой. Если ночью мне хотелось поцеловать её, и я не мог удержаться, она не сердилась. Ни капельки! Я легко касался её нежных, хорошо пахнущих губ, и случалось чудо! Трепетали ресницы, длинные, густые. Губы вздрагивали, вытягивались в улыбку. Взмах – и глаза открылись, засияли. Она крепко прижимала мою голову к груди, и я слышал, как бьётся её сердце – уверенно, счастливо.

А ещё Вика часто говорила не «Я люблю тебя!», а «Я хочу тебя!». Но это звучало совсем не как в дурацких фильмах. Не пошло, не страстно и не глупо. А так, словно она говорила «люблю». Глубоко, нежно.

Я на всё готов ради неё… Ни одного дня она не прожила со мной без цветов. Иногда я выбегал к метро перед рассветом, чтобы положить букет на своё место, рядом со спящей красавицей, рядом с Викой. Она проснётся – я на съёмках, а вместо меня необъятный букет. Она будет смотреть на него и думать обо мне, о том, как я её люблю. Однажды вернулся домой и не узнал её. Вика была чудо как хороша! Боялся коснуться её: не верилось, что такая красота не плод моего артистического воображения.

– Андрейка! – она обняла меня, прижалась бархатной щекой. – Я такая свинья! – мурлыкнула в ухо, её дыхание обожгло мне шею.

– Что случилось?

– Андрюшенька, я хочу тебя попросить. Это свинство, но мне очень, очень хочется! – от сердца отлегло, я испугался, что что-то случилось.

– О чём? – с разбегу окунулся в её глаза. В них я обретал такой блаженный покой, такое радостное упоение овладевало мной, что ни под каким предлогом не хотелось отводить взгляд. В окружении накрашенных чем-то французским ресничек я был защищён, мне ничего не угрожало, и лишь любовь переполняла всё моё существо.

– Я хочу поехать в Финляндию. Катя едет, зовёт меня с собой. Андрейка, мы ведь можем себе это позволить?

– Да, но…

– Я знаю, у тебя съёмки. Можно, я поеду без тебя? У меня прямо идея навязчивая…

Конечно, я дал ей денег. Разве мог я ей хоть в чём-то отказать? Тогда я сам ещё ни разу не был за границей и разделял с Викой её трепетный восторг перед неведомыми чужими странами. Она сказала: «мы можем себе это позволить», и я сразу растаял. «Мы»… Наверное, со стороны я покажусь чересчур эмоциональным идиотом, но я всегда панически боялся одиночества и беспрестанно его ощущал. Может, оттого я и стал артистом? Когда играешь кого-нибудь, то живёшь не своей жизнью. Ты уже не ты, и твоя боль, твои страхи, стенания – не твои. Тебя окружают не реальные, но существующие люди. Для всех они персонажи, образы, темы для литературных опусов и школьных сочинений. Для тебя – они жизнь, кровь и плоть. Истина субъективна. Всегда считал, что это само собой разумеющаяся аксиома. А вот остальные… Однажды один мой приятель, которому я искренне симпатизировал, спросил меня:

– Андрей, почему ты постоянно врёшь? Это оборотная сторона твоего таланта или просто фантазёрство? Ты сам веришь в истории, которые рассказываешь?

Я не нашёлся, что ответить. Мне стало до странности обидно, даже больно. Я почувствовал, как загорелись стыдливым румянцем мои уши… Потом хотел было что-то пролепетать, объяснить. Но вдруг мне стало безмерно жаль себя: какого чёрта я ещё буду оправдываться? И не стал. Пропустил вопрос мимо ушей. А что тут можно сказать? Реальность – не плохое место для краткосрочных визитов, но не поселиться же в ней, в самом деле?! Вру… Я никогда не думал, что я вру. Случалось, рассказывал какие-то анекдотические истории, которые жили в моём сознании. Происходили ли все эти события на самом деле? Откуда мне знать! Может, и нет. Но я то их наблюдал, а порой и сам становился участником. Впрочем как-то я попробовал жить без лжи, без роя образов, переполняющих моё сознание. Трудно передать, до чего страшно жить один на один с собой, с реальностью без прекрас! Жить в правде, в объективности, когда никто уже не уличит тебя во вранье. Меня хватило на несколько недель. За это время я превратился в отвратительнейшего типа. Характер испортился до нельзя, и я чуть не потерял всех своих друзей и остатки рассудка. Пожалуй, в этом вопросе я полностью согласен с антипатичным мне Зигмундом Фрейдом. Он писал, что фантазии, иллюзии не менее, а, возможно, и более важны для человека, чем объективная реальность. Грёзы, мечты, наш вымысел – те заповедники, где ещё свободно от чего бы то ни было человеческое природное начало. Там каждый из нас обретает утраченную свободу, ту, которую подавила, отняла у нас реальность. Действительно, кто мы настоящие? На западе говорят: «You're who you're alone». Я один – это мои фантазии и Вика, любовь к ней, каждой клеточке её тела, к каждому жесту, слову, вздоху… И вот она сказала «мы». Я будто заново влюбился в неё тогда. Теперь я во что бы то ни стало хотел на ней жениться. Когда она вернулась из поездки, я уже изнывал, изнемогал от тоски. В тот же день одел ей на тонкий, длинный пальчик кольцо – мы обручились и весной решили подать документы в ЗАГС.

Но судьба распорядилась иначе. Лиза уехала на стажировку в Австрию. Наша мать захворала. Я поссорился с квартирной хозяйкой, и она предложила мне в не особенно вежливой форме освободить помещение. Нужно было поехать домой, помочь родителям. Вику я не хотел приводить в отчий дом. Она не нравилась маме, и конфликт был неизбежен. Поэтому я попросил её подождать.

– Месяц. Не больше, – извинялся я. – Ты заодно проверишь, действительно ли хочешь за меня замуж. – Это была шутка. Шутка, которую я никогда себе не прощу. Вика мягко улыбнулась:

– Конечно, Андрейка. Я всё понимаю.

Но она ничего не поняла. Она была принцессой, и её нельзя было оставлять одну даже с платиновым кольцом на пальце. Хотя оставил ли я её? Мы встречались каждый день. И всё время цветы. Всё время самые романтичные развлечения. Всё для моей Вики… Месяц затянулся. У меня возникли финансовые затруднения, мама поправлялась очень медленно, а я и представить себе не мог, что любовь – такое хрупкое существо. Вика продолжала жить у своих родителей. Однажды Володя, мой приятель, заявил, что видел Вику в обществе какого-то кавалера, и он уверен, что это не поддерживание дружбы и не деловая встреча.

– Ты стелишься перед ней – смотреть тошно! Больше цветов дари да брильянтов! Глядишь – ещё на одного хмыря хватит! Попробуй хоть раз приди к ней без цветов. Ведь точно скандал устроит!

Не то чтобы я поверил или моё сердце затосковало от ревности (я даже поругался с Володькой), но я забеспокоился. Она ничего мне не сказала, а это было против правил. Мы знали друг о друге всё. Так мне казалось. Я настолько углубился в свои мысли, что забыл про цветы. Такого ещё не случалось. И я невольно уловил, что Вика заметила это, что она ждала букет и теперь была разочарована. Я разозлился: что же без веника я уже и не нужен?

– Вика, – вероятно, слишком резко, холодно заговорил я. – Мне сказали, что у тебя появился новый поклонник… – она вздрогнула. Взгляд её стал непроницаемым, так, что я даже перестал различать зрачки.

– С чего ты взял?

– Ты обедала вчера с кем-то, – совсем расстроился я. Она была раздражена, но пыталась скрыть досаду. Лицо её против обыкновения побледнело, глаза были сухими, тусклыми. По едва заметным движениям мускул я понял, что она скрипит зубами, отчего немного кривились её накрашенные и поэтому непривычно чужие губы.

– Андрюша, – она сердилась. Сердилась, иначе не назвала бы меня Андрюша. – Я обедаю, когда хочу и с кем хочу. Я взрослый человек и не желаю выслушивать чьи-либо комментарии и указания. Даже твои. Мне, конечно, льстит, что ты беспокоишься, ревнуешь, но это неуместно. Больше я говорить на эту тему не собираюсь.

Она сказала всё это так сухо, так решительно. Будто Лиза. Я испугался. Тогда я впервые ощутил, что она старше, что она чувствует это, и потому порой пробивается такой вот учительский повелительный тон. Я постарался замять и даже забыть эту сцену, но осадок остался.

Через месяц Викиного обожателя увидел я сам. Они сидели в кафе, смеялись, улыбались друг другу. Он брал её за руку, перебирал пальцы. До сих пор не пойму, как я сдержался, как не бросился к нему, не вцепился в его сияющую физиономию. Видимо, я так удивился, что подавил все свои желания. Вечером, как обычно, поехал к ней. Три тюльпана, неуместное «Шардоне», помятая гримаса в виде улыбки…

Вика была весела, приветлива. Блестела на меня глазами, стучала каблучками, скользила губами по щеке… Я вдруг подумал, что она совсем не моя. Никогда не была моей. Даже когда я терялся в горьковато-тёплом аромате её духов, всё глубже зарывался в обесцвеченые кудри… Она лидировала во всём, всегда. И когда она, моя воздушная нимфа, становилась вдруг чудовищно осязаема, ей всё равно удавалось управлять мной, словно марионеткой. Я боялся спугнуть её, упустить и шёл у неё на поводу. Быть может, стоило насторожиться. Ведь сразу было ясно – всё очевидное для большинства из нас, для Вики никогда не было бесспорной аксиомой. И момент обладания для неё был только моментом, не порождающим ни каких последствий. Даже в такие минуты, не уверен, что она была моей. Она была рядом и в то же время непростительно далеко. Она была моей и в то же время убийственно независима от меня и чего бы то ни было. Она была со мной и без меня. Сама по себе, как пресловутая кошка. Скорее я отдавался в её беспредельную, ничем не ограниченную власть, а Вика лишь пускала меня погреться у необузданного, больно жгущего костра своей страсти. Но, несмотря на её необъяснимое упорство, несмотря на нежелание приблизиться ко мне совершенно, довериться мне, несмотря на то, что я каждой клеточкой своего тела ощущал её непонятное сопротивление моей земной любви, по её воле я оказывался на самом кончике счастливого мгновения. В её объятиях мне даже чудилось, что звёзды, так часто притягивающие наши ищущие взоры, градом сыпятся на меня. Аж в глазах темнело!

Я следовал за Викой и упивался дарованным мне мгновением, наслаждался её сверкающей остротой нежностью. Но иногда одно мгновение – это так много, что жизнь в сравнении с ним ничто… И вот кто-то целует её розовые ногти, а она улыбается в ответ.

– Вика, у тебя кто-то есть? Я, кажется, имею право знать? Вероятно, для тебя моногамия бессмысленна, но я не хочу, чтобы кто-то делил со мной моё место.

– Глупости! Что это тебя понесло? – она увлекала меня в небытие, спускалась губами по шее, искала невидящими пальцами пуговицы.

– Я видел тебя сегодня. Зачем отпираться? – я отстранялся от её ласк, пытался поймать потемневшие от огня глаза.

– Видел? – она будто протрезвела от страсти.

– Тебе придётся выбрать, – еле выдавил из себя. – Я иначе не могу.

– Я знаю, – она опустила голову, отошла к окну. Мне захотелось отмотать плёнку, ничего не говорить, забыть всё к чёртовой матери!

– Ты можешь меня простить? – Вика задала вопрос совсем спокойно, уверенно, с силой ударяя на «можешь». Обернулась, прямо посмотрела мне в глаза. Я не выдержал её взгляд. Потом испугался, подошёл к ней, обнял.

– Конечно! Я ведь так люблю тебя. Только ничего, ничего мне не рассказывай, хорошо?

– Я тоже очень люблю тебя, Андрейка, – она заплакала, горько, безутешно, и я всю ночь мучился бессонницей – чувствовал себя последним мерзавцем.

Через три недели Вика ушла от меня.

– Извини, – бормотала она, отводя свои безутешно голубые глаза и прирастая смуглыми пальчиками к дымящейся чашке чая. Ей стыдно? Что же она натворила, раз вынуждена прятать от меня свой изумительный взгляд? А мне всегда так нравилось, как в точечках её блестящих зрачков переливаются огоньки! – Прости, Андрей. Мы больше не вместе, – она понизила голос. Как же это не вместе? Ведь вот она, а вот – я. Нас разделял только убогий обшарпанный столик. Разве это преграда?

– И что? – с искренним любопытством встрял я.

– Андрюшенька, ты очень хороший человек. Мне очень жаль, что так получилось… Я, наверное, виновата, – полувопросительно округлила она свой монолог, и я с удовлетворением увидел, как в её глазах встрепенулось отражение бьющегося в конвульсиях огрызка свечи.

– Вот так, значит… Всё?

Она опустила голову, спрятала лицо в тени. Хотела избежать возможной истерики покинутого любовника.

– Да ради Бога! – я погладил её по руке. – Безмерно рад! Дай-ка в щёчку поцелую! Это ведь не очень интимно? А я всё думал, когда же ты меня, наконец, бросишь? Видишь ли, сам боялся… Не люблю плачущих женщин…

Как добрался домой – не помню. Кажется, напился. А утром пошёл к ней. Опять с цветами. Делал вид, что ничего не произошло. Она не прогнала меня, была очень любезна… На следующий день её родители сказали мне, что Вика переехала, а адрес им не оставила.

Две недели я пытался осмыслить происходящее. Но в голове ничего не укладывалось. Утром писал громадные плакаты: «Я её забыл!», «И слава Богу!», «Таких тысячи, а я один!», развешивал по всей квартире. Приступ фальшивого веселья сменялся звериной тоской. Хотелось выть, биться головой о стенку. Пробовал молиться. Просил покоя, смерти, избавления. Отрекался от всех будущих проклятий, которые боялся обрушить на Викину голову. Молил Бога о её счастьи. Рвал фотографии, снова склеивал, засовывал в альбомы… Рубашки ещё источали слабый аромат её духов. Расчёска ещё хранила её белые волоски. Под кроватью нашёл кучу фантиков. У Вики несносная привычка – когда читает, обязательно жуёт конфеты и бросает бумажки куда ни поподя… Почти каждый день всплывали какие-нибудь мелочи. Я ничего не убирал, не мог выкинуть даже мусор, запрещал Лизе мыть Викину чашку с отпечатком помады… Вечером напивался до отупения и прятался в ванной. Там и родилось это непроходящее чувство – ощущение бесконечного дождя. Слёзы перемешивались с водой, стекали по лицу, груди, исчезали в водостоке. Лучше не становилось. Ни капельки. Моя жизнь стала походить на бред сумасшедшего. Я действительно бредил, потому что ничего не соображал. Чувствовал только боль, тоску. Иногда злобу. Всё рушилось. Ничего больше не осталось. Очнулся только на миг – умерла моя старая собака. Чебурашка. Это было совершенно невыносимо. Всегда думал, что настоящая любовь – то, что мы испытываем к своим животным. Ведь человек, как бы ты его ни любил, всё равно умудряется занозить тебе сердце. А собака? Разве можно на неё обижаться, упрекать в эгоизме, непонимании? Эта смерть совершенно подкосила меня. Кажется, три дня я вообще не вставал. Бесконечные кошмары. Рахитичные обрывки сна… Война. Чеченские пыльные дороги. Чужой непонятный язык… Был там всего несколько дней. Мы снимали несколько десятков натуры и застряли на границе. Собственно, воцарилось перемирие, и снаряды вероятнее всего разрывались лишь в моём зараженном телевидением мозгу. Но боли хватало и без пулемётного огня. Помню одного парнишку. Двое солдат сопровождали машину раненых в госпиталь. Наш водитель переливал им в бак бензин. Паренёк бредил, лишь на доли секунды приходил в себя, цеплялся глазами за стоявших рядом, шелестел воспалёнными губами:

– Я не могу умереть, понимаешь? Я не разу не целовался с девчонкой… – проваливался, исчезал за вспышками галлюцинаций. Снова впивался рассыпающимся взглядом в проходящего мимо:

– У меня же амулет! Я не умру, правда? Смотри…

Почему-то я был уверен – не довезут, не выживет. Было нестерпимо больно. Пытался распалить в себе хотя бы искру патриотизма. Но безуспешно… Я не чувствовал ненависти ни к тем, ни к другим. Несмотря на безруких, безногих мальчишек. Несмотря на отрезанные пальцы и вывернутые внутренности. Несмотря на затхлую смерть, на неживую жизнь. Отчаянно боялся умереть и совсем не хотел стрелять…

Из кошмаров меня выудила Лиза. Вылила на голову кастрюлю холодной воды. Я вскочил. С сожалением оглянулся на подушку, и мне сделалось дурно – на наволочке остался клок волос. Провёл рукой по голове. Так и есть – они буквально сыпались с меня. Я испугался. В ход пошли валерьянка, алоэ, настойка пиона, ещё всякие гадости. Оказалось, я сбросил семь килограмм, и теперь стал походить на лысеющего пятнадцатилетнего мальчика. Решился следовать всем указаниям Лизы. Тогда и начались хождения в «Ювенту», раздельное питание, зарядка по утрам, сеансы психоанализа…

– Мне опять приснился этот сон, – заунывно тянул я, пытаясь угодить ей.

– Какой именно? – внимательный взгляд, вспотевший от усердия кончик носа.

– Словно я – это маленький желтоватый обмылок, который лежит в воде в жестяной мыльнице в туалете едущего поезда, – я зажмурился. Боялся, что она в два счёта докажет мне, будто я неизлечимый извращенец.