Текст книги "Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты"

Автор книги: Дарон Аджемоглу

Соавторы: Джеймс Робинсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Положение вещей: в поисках объяснения

Появление инклюзивных институтов и начало устойчивого экономического роста в XVIII веке привели к развитию рыночной экономики сначала в Англии, а затем и во многих других уголках света, не в последнюю очередь потому, что многие из этих уголков были колонизированы англичанами. Однако если эффект от экономического роста в Англии был поистине всемирным, то распространение породивших его экономических и политических институтов было совсем не таким глобальным. Влияние промышленной революции было разным в разных странах мира, так же как приход «черной смерти» имел разные последствия для Западной и Восточной Европы, а развитие трансатлантической торговли вывело Англию и Испанию на совершенно разные траектории развития. Институты, сформировавшиеся к тому времени в разных странах мира, предопределили, как именно повлияет промышленная революция на каждую из них. Эти институты были и в самом деле весьма различными: изначально небольшие различия между странами постепенно накапливались и, более того, усиливались, проходя через очередные точки перелома. С последствиями этих различий нам приходится иметь дело до сих пор, поскольку развитие по порочному кругу бедности чаще всего (но не всегда!) только усиливало эти различия. Понимание природы этих различий – ключ к тому, чтобы объяснить, как возникло мировое экономическое неравенство, которое мы наблюдаем сегодня.

В некоторых странах в некоторых частях света удалось построить институты, очень похожие на английские, хотя пришли к ним совсем другим путем. Подобные институты будут сформированы, например, в европейских колониях – в Австралии, Канаде и США, хотя к моменту начала промышленной революции этот процесс там только стартовал. Как мы убедились в главе 1, процесс, начавшийся с основанием колонии в Джеймстауне и достигший своего апогея во время Войны за независимость и принятия Конституции США, сильно напоминал борьбу английского парламента за ограничение прав короля. В обоих случаях результатом стало централизованное государство с плюралистическими политическими институтами. В странах, избравших эту траекторию развития, промышленная революция быстро набрала обороты.

Страны Западной Европы, прошедшие во многом похожий путь, к моменту, когда началась промышленная революция, тоже имели сходные с английскими политические институты. И все же небольшие отличия Англии от остальных стран послужили причиной того, что промышленная революция началась именно здесь, а не, скажем, во Франции. Промышленная революция в корне изменила ситуацию на континенте и поставила европейских монархов перед лицом новых вызовов. Их ответ на эти вызовы спровоцировал целый ряд конфликтов, кульминацией которых стала Великая французская революция – еще одна историческая точка перелома, которая привела к тому, что институты стран Западной Европы стали еще более сходны с английскими, в то время как отставание Восточной Европы еще усилилось.

Пути институционального развития остального мира были столь же разнообразны. Завоевание Америки европейскими колониальными империями обусловило дивергенцию между Северной Америкой, где Канада и США построили инклюзивные институты, и Южной Америкой, где институты были крайне экстрактивными. Эта дивергенция объясняет экономическое неравенство между разными странами обеих Америк. Установленные испанскими конкистадорами экстрактивные институты оказались живучими и привели большую часть Южной и Центральной Америки к бедности. Аргентина и Чили, однако, демонстрировали гораздо лучшие экономические результаты, чем их соседи. Коренное население этих стран было совсем немногочисленным, полезных здесь было мало, поэтому испанцы сосредоточились в первую очередь на землях ацтеков, майя и инков. Неслучайно самый бедный регион Аргентины – это северо-запад, единственная часть страны, которая была интегрирована в испанскую колониальную экономику. Устойчивая бедность этого региона – прямой результат работы экстрактивных политических институтов, во многом сходный с наследием миты Потоси в Боливии и Перу (см. стр. 28).

Тем временем институты, сформировавшиеся в Африке, сделали эту часть света наименее подготовленной к тому, чтобы воспользоваться плодами промышленной революции. В течение как минимум последней тысячи лет Африка, за редким и недолгим исключением нескольких стран, накапливала отставание от остального мира как в технологиях, так и в политическом развитии, а в конечном счете – в уровне благосостояния. Именно здесь централизованные государства сформировались очень поздно и не очень успешно. Там, где они все-таки укрепились – например, в Конго, – это обычно были жестокие абсолютистские системы, которые быстро приходили к краху. Наряду с Африкой от отсутствия централизованного государства страдают Афганистан, Гаити, Непал, которые тоже не смогли сформировать правительство, способное контролировать всю территорию страны и поддерживать уровень стабильности, минимально необходимый хотя бы для ограниченного экономического роста. Хотя эти страны расположены в других частях света, по своей институциональной структуре они больше всего похожи на страны Африки южнее Сахары и потому остаются одними из беднейших на планете.

Корни экстрактивных институтов Африки лежат в том же накоплении небольших различий, которые со временем, проходя через точки перелома, становятся судьбоносными. В данном случае негативные тенденции носили особенно злокачественный характер, в особенности в период расширения трансатлантической работорговли. Она создала новые возможности для Королевства Конго уже в тот самый момент, когда в него прибыли первые европейские работорговцы. Международная торговля изменила Королевство Конго так же сильно, как она изменила страны Европы, но, как и в других случаях, определяющими оказались первоначальные различия. Спрос на рабов трансформировал конголезский абсолютизм из обычного экстрактивного – основанного на изъятии выращенных населением продуктов, да и то не всех, – в гиперэкстрактивный, когда основой экономики стало массовое порабощение населения и последующая продажа рабов португальцам в обмен на огнестрельное оружие и предметы роскоши для конголезской элиты.

Небольшие различия на старте между Англией и Конго привели к тому, что в точке перелома, возникшей с расширением трансатлантической торговли, Англия встала на путь построения плюралистических политических институтов, в то время как в Конго была потеряна последняя надежда на то, что абсолютизм удастся реформировать. В большинстве африканских стран существенная прибыль, которую приносила работорговля, приводила не только к увеличению ее масштабов и к тому, что права собственности защищались все хуже, но и к постоянным военным конфликтам и, следовательно, разрушению даже тех немногих институтов, что еще работали. В течение нескольких веков любой процесс централизации государства всегда рано или поздно поворачивал вспять, и в конечном счете попытки многих африканских стран построить централизованное государство так и остались безуспешными. Хотя иногда на почве эксплуатации выгодной работорговли в Африке все же появлялись сильные государственные образования, их власть была основана на вооруженном насилии и грабеже. Таким образом, точка перелома, ознаменовавшаяся открытием Америки, помогла Англии сформировать инклюзивные институты, в то же время сделав институты Африки еще более экстрактивными.

Хотя работорговля в общем и целом прекратилась после 1807 года, последующие формы европейского колониализма также не принесли Африке процветания: они не только обратили вспять некоторые зачатки экономической модернизации в Южной и Западной Африке, но и покончили с любой надеждой на самостоятельное реформирование своих институтов самими африканскими странами. Даже за пределами территорий, где нормой жизни стали массовые грабежи и убийства – таких как Конго, Мадагаскар, Намибия или Танзания, – надежды на смену траектории институционального развития оказались призрачными.

Мало того, колониальные администрации в 1960-х годах оставили Африке еще более неудачное институциональное наследие, чем те институты, с которых она начинала до прихода европейцев. Особенности политических и экономических институтов, сформировавшихся во многих странах Африки во времена колониализма, привели к тому, что обретение независимости от метрополии стало не шансом изменить эти институты к лучшему, а отличной возможностью для беспринципных политиков воспользоваться экстрактивным характером этих институтов, а зачастую и усилить их экстрактивность. Стимулы, которые колониальные административные структуры создавали для политиков, привели к воспроизводству абсолютистских государств, не способных при этом ни контролировать собственную территорию, ни обеспечить защиту прав собственности даже на той части территории, которую они контролировали.

Промышленная революция не пришла в Африку и по сей день потому, что этот континент уже долгое время страдает от порочного круга укрепления и воспроизводства экстрактивных политических и экономических институтов. В дальнейшем (см. стр. 535) мы увидим, как в XIX веке король Кхама, дед первого премьера независимой Ботсваны Серетсе Кхамы, начал модернизацию политических и экономических институтов своей страны. Уникальный случай, но они не были уничтожены в период колониализма, во многом благодаря дипломатическому таланту, хитрости и настойчивости, которые Кхама и последующие лидеры страны проявляли в отношениях с колониальными властями. Пройдя через точку перелома, связанную с обретением независимости, эти модернизированные Кхамой институты заложили основу экономических и политических успехов Ботсваны. Это еще один пример того, какими важными могут оказаться небольшие различия на старте.

Существует традиция рассматривать исторические события как неизбежные следствия глубинных процессов и действия глубинных факторов. Хотя мы уделили много внимания тому, как историческое развитие экономических и политических институтов может приводить как к образованию порочного круга, так и «круга благоразумия» (virtuous circle), на примере развития английских институтов видно, что стечение обстоятельств тоже может играть значительную роль.

Серетсе Кхама, учившийся в 1940-х годах в Англии, влюбился там в белую девушку по имени Рут Уильямс. В результате расистский режим апартеида Южной Африки добился от англичан того, чтобы они запретили Кхаме возвращаться в английский протекторат Бечуаналенд (прежнее название Ботсваны), и Кхама был вынужден отречься от престола. Когда он все же вернулся, чтобы принять участие в борьбе за независимость страны, он решил не использовать в своих интересах сложившиеся институты, а адаптировать их к потребностям современности. Кхама был совершенно необычным для Африки правителем, посвятившим себя обустройству своей страны и не заботившимся о накоплении личного богатства; большинству африканских стран не так повезло с лидерами. В успехе Ботсваны сочетались оба фактора: и историческое развитие институтов, и стечение обстоятельств, которое привело к тому, что эти институты были не разрушены, как почти везде в Африке, а укреплены.

В XIX веке абсолютистские режимы, во многом похожие на африканские или восточноевропейские, заблокировали индустриализацию во многих странах Азии. В Китае режим абсолютной монархии сочетался со слабостью (либо полным отсутствием) вольных городов, купцов и промышленников. Китай был крупнейшей морской державой и активно вел торговлю на дальние расстояния за много столетий до того, как этим начали заниматься европейцы. Но в самый неподходящий момент, в конце XIV – начале XV века, он фактически самоустранился из международной морской торговли, поскольку правящая в Китае династия Мин решила, что созидательное разрушение, спровоцированное активными торговыми связями с другими странами, начинает угрожать власти императора в Поднебесной.

В Индии эволюция институтов породила в уникальной степени лишенную гибкости наследственную кастовую систему, которая ограничивала работу рыночных механизмов и эффективное распределение трудовых ресурсов даже гораздо сильнее, чем феодализм средневековой Европы. Кроме того, система каст помогла укрепиться абсолютистским правителям из династии Великих Моголов. Системы, чем-то напоминающие кастовую систему Индии, существовали и в Европе. Фамилии, распространенные сейчас в англоязычном мире – такие как Бейкер, Купер и Смит,[22]22
  Backer, Cooper, Smith – соответственно «пекарь», «бочар» и «кузнец».


[Закрыть] – это память о профессиях, передававшихся по наследству: Бейкеры пекли хлеб, Куперы делали бочки, а Смиты ковали железо. Но в Европе это цеховое разделение никогда не было таким жестким, как кастовая система в Индии, и происхождение постепенно перестало быть определяющим при выборе профессии. Индийские купцы торговали по всему Индийскому океану, а в самой Индии активно развивалось текстильное ремесло, однако система каст и абсолютизм Великих Моголов стали труднопреодолимым препятствием для развития инклюзивных экономических институтов в Индии. К XIX веку ситуация еще меньше подходила для начала индустриализации, чем раньше, поскольку Индия стала колонией Англии и метрополия установила здесь экстрактивные институты.

Китай никогда формально не был чьей-либо колонией, но потерпев поражение от англичан в двух «опиумных» войнах 1839–1842 и 1856–1860 годов, был вынужден согласиться на подписание целой серии унизительных соглашений, которые позволяли европейцам экспортировать в Поднебесную свои собственные и колониальные товары (в первую очередь опиум). Неспособность Китая и Индии воспользоваться плодами промышленной революции привела к тому, что Азия (за исключением Японии) начала отставать в развитии от уходившей все дальше и дальше вперед Западной Европы.

Институциональное развитие Японии в XIX веке также иллюстрирует, как накопление небольших различий между странами и прохождение через исторические точки перелома определяет судьбы народов. В Японии, так же как и в Китае, существовал абсолютистский режим. Род Токугава, пришедший к власти в 1603 году, управлял феодальной системой страны, в частности запретив внешнюю торговлю (и вообще контакты с иностранцами). Япония тоже оказалась в точке перелома, возникшей под угрозой иностранного вторжения: в июле 1853 года в залив Эдо вошли четыре американских военных корабля и командор Мэтью Перри потребовал от японских властей торговых преференций, подобных тем, что Англия получила от Китая в результате «опиумных» войн. Однако в Японии эта точка перелома привела к совсем другим последствиям. Дело в том, что, несмотря на географическую близость и активное взаимодействие двух стран, к XIX веку пути институционального развития Китая и Японии уже успели несколько разойтись.

Хотя Япония была абсолютистским государством с экстрактивными институтами, влияние рода Токугава на других крупных феодалов было ограниченным, а его первенство постоянно оспаривалось. Хотя и в Китае не были редкостью крестьянские восстания и покушения на власть императора, власть последнего была там гораздо более прочной, а оппозиция ему – гораздо хуже организована. Среди крупных китайских феодалов не было ни одного, кто мог бы оспорить власть императора, а тем более предложить иной путь институционального развития. Это отличие от Японии – незначительное, если сравнить с теми различиями, которые отделяли Японию с Китаем от Западной Европы, – стало определяющим в тот момент, когда обе страны оказались в точке перелома перед лицом угрозы со стороны непрошеных гостей из Англии и США. И если в Китае абсолютистский режим удержался и после «опиумных» войн, то в Японии американская угроза помогла оппозиции консолидироваться и успешно свергнуть режим Токугава, совершив революцию, так называемую реставрацию Мейдзи, о которой мы подробно поговорим в главе 10. Эта революция позволила Японии сделать свои политические и особенно экономические институты более инклюзивными и заложила фундамент невероятно быстрого экономического роста в XX веке. Китай же в этот период все еще прозябал под властью абсолютизма.

История о том, что Япония отреагировала на угрозу со стороны США, запустив процесс фундаментального реформирования своих институтов, помогает нам понять другой важный механизм современного экономического мироустройства: как именно происходит переход от стагнации к быстрому росту. После Второй мировой войны Южная Корея, Тайвань и, наконец, Китай достигли головокружительных темпов экономического роста, пойдя по тому же пути, что ранее избрала Япония. В каждом из этих случаев началу экономического роста предшествовали фундаментальные изменения в экономических (хотя, как видно на примере Китая, необязательно политических) институтах страны.

Другой важный вопрос: почему быстрый экономический рост иногда внезапно заканчивается, а реформирование институтов вдруг идет вспять? Так же, как решительные шаги в пользу установления инклюзивных институтов могут вывести страну на траекторию быстрого роста, крутой поворот в сторону от этой траектории может привести к длительной стагнации экономики. Но еще чаще, как это было в Аргентине или Советском Союзе, быстрый рост прекращается потому, что он происходил в рамках экстрактивных институтов и не мог преодолеть внутренние ограничения системы. Как мы уже видели, это может происходить по двум причинам: либо режим становится настолько экстрактивным, что обрушивается под собственным весом; либо отсутствие инноваций и созидательного разрушения постепенно истощает импульс экстрактивного роста. Как в эти внутренние ограничения экстрактивного роста уперся Советский Союз, мы расскажем в следующей главе.

Если политические и экономические институты, сложившиеся в Латинской Америке в последние пятьсот лет, стали прямым следствием испанского колониального владычества, то институты Ближнего Востока были сформированы османской колонизацией. В 1453 году турки-османы под предводительством султана Мехмеда II взяли Константинополь и сделали его своей столицей. До конца столетия турки завоевали большие территории на Балканах, а в первой половине XVI века под их власть перешли Ближний Восток и Северная Африка. К 1566 году, когда умер султан Сулейман Великолепный, Османская империя простиралась от Туниса на востоке через Египет и Аравийский полуостров, включая Мекку, вплоть до территории современного Ирака. Султан Османской империи был абсолютным монархом, который прислушивался к советам всего нескольких приближенных, однако власть не делил даже с ними. Экономические институты, которые установили османы, были в высшей степени экстрактивными. Например, в Османской империи вообще не существовало частной собственности на землю: вся земля в империи формально принадлежала султану. Земельный налог и налог на сельскохозяйственную продукцию, наряду с военными трофеями, были главными источниками наполнения государственной казны. Однако Османы не могли контролировать Ближний Восток так же уверенно, как они контролировали сердце своей империи – Малую Азию, или так же, как испанская корона контролировала Латинскую Америку. Османы постоянно встречали сопротивление, например со стороны бедуинов Аравийского полуострова. Империя не только не могла поддерживать стабильность и порядок на Ближнем Востоке, ей даже не хватало сил собирать на этой огромной территории налоги, и эти полномочия султан отдавал на откуп частным лицам, которые получали право выжимать из населения столько налогов, сколько смогут. Эти откупщики были не только независимы от центрального правительства, но и весьма могущественны. Налоги, которые они устанавливали на востоке империи, были исключительно высоки: они варьировались от половины до двух третей от стоимости всей произведенной продукции, причем большая часть этих денег оседала в руках самих откупщиков. Из-за неспособности государства поддерживать элементарный порядок на Ближнем Востоке различные вооруженные банды постоянно боролись за контроль над ней, что делало собственность жителей абсолютно незащищенной. В Палестине, например, ситуация была столь тяжелой, что начиная с конца XVI века крестьяне бросали самые плодородные земли и уходили подальше в горные районы, где было легче укрыться от бандитов.

Экстрактивные институты, установленные в городах Османской империи, были ничуть не менее удушающими. Торговля была под государственным контролем, а выбор профессии строго регулировали цеха и гильдии. Экономические институты Ближнего Востока продолжали оставаться экстрактивными и к началу промышленной революции, и это обрекло регион на долговременную стагнацию.

К 1840-м годам османские султаны уже предприняли несколько попыток реформировать свою империю – в частности, обуздать вооруженные банды в отдаленных регионах и прекратить практику пожалования откупов на сбор налогов. Но режим абсолютной монархии сохранялся в империи до Первой мировой войны, а реформы тормозила обычная боязнь созидательного разрушения: элиты опасались, что потеряют власть или экономические привилегии. Хотя реформаторы в правительстве Османской империи обсуждали введение частной собственности на землю, чтобы повысить производительность труда в сельском хозяйстве, дальше обсуждений дело не пошло: желание сохранить политический контроль и право произвольно назначать налоги оказалось сильнее.

Турецкое колониальное управление на Ближнем Востоке сменилось после 1918 года европейским. Когда же и эта колониальная эпоха закончилась, события развивались по сценарию африканских стран южнее Сахары после обретения ими независимости: экстрактивные институты колониальной эпохи достались местной элите и были использованы ею для собственного обогащения и укрепления собственной власти. В некоторых случаях, как, например, в Иордании, эта элита была непосредственно сформирована еще колониальными властями (что, впрочем, часто имело место и в Африке; мы об этом мы еще поговорим).

Те страны Ближнего Востока, у которых нет запасов нефти, имеют доходы на душу населения на уровне бедных латиноамериканских стран. Они, однако, не пострадали от такого разрушительного явления, как работорговля, и к тому же смогли позаимствовать больше технологий из Европы. Кроме того, в Средние века Ближний Восток был относительно развитой частью мира, по крайней мере в экономическом плане. Поэтому сегодня он не настолько беден, как Африка, но большинство его жителей все еще относительно бедны.

* * *

Как мы убедились, ни географическая, ни культурная теория, ни теория о невежестве не помогают нам понять причины современного положения вещей. Они не дают удовлетворительного объяснения основным признакам глобального неравенства: тому факту, что экономическая дивергенция в мире началась после промышленной революции в Англии в XVIII и XIX веках и затем распространилась в Западной Европе и колониях европейских держав; устойчивости экономического отставания одних стран Латинской Америки от других; хронической бедности африканских или ближневосточных стран; различиям между Западной и Восточной Европой; переходам в некоторых странах от стагнации к быстрому экономическому росту и обратно. Наша институциональная теория такие объяснения дает.

В последующих главах этой книги мы обсудим более детально, как именно работает наша теория институтов, и воспользуемся ее преимуществами, чтобы проанализировать целый ряд феноменов: от причин неолитической революции до коллапса нескольких мировых цивилизаций. Этот коллапс мог происходить либо из-за внутренних ограничений роста в условиях экстрактивных институтов, либо из-за того, что движение в сторону создания инклюзивных институтов оказалось недостаточно решительным и его удалось обратить вспять.

Мы увидим, как и почему Англия совершила решительный поворот в сторону инклюзивных институтов во время Славной революции. В частности, мы подробно ответим на следующие вопросы:

• Как существовавшие до того в Англии институты, пройдя через точку перелома, возникшую с началом трансатлантической торговли, трансформировались в новые, инклюзивные институты?

• Как эти институты смогли сохраниться, укрепиться и заложить основу для промышленной революции и какую роль в этом сыграл «круг благоразумия» (virtuous circle), а какую – стечение обстоятельств?

• Каким образом многие абсолютистские режимы, построенные на экстрактивных институтах, стойко сопротивлялись распространению появившихся в ходе промышленной революции новых технологий?

• Почему европейцы уничтожили малейший шанс на экономический рост во многих странах, которые они сделали своими колониями?

• Каким образом порочный круг бедности и «железный закон олигархии» успешно помогли экстрактивным институтам сохраниться во многих странах, куда так и не пришла промышленная революция, и обречь эти страны на прозябание и бедность?

• Почему в те страны, в которых государству не удалось достичь минимально необходимого уровня централизации, до сих пор не пришли – и вряд ли скоро придут – современные технологии?

Из нашего обсуждения так же станет ясно, почему страны, сумевшие изменить свои институты и сделать их более инклюзивными – такие как Франция или Япония, – а также страны, которые смогли предотвратить движение вспять от инклюзивных к экстрактивным институтам – например, США и Австралия, – оказались гораздо более восприимчивыми к технологиям промышленной революции и за счет этого вырвались вперед. Как и в Англии, это не всегда был гладкий процесс, но счастливое стечение обстоятельств и «круг благоразумия» помогли преодолеть много препятствий на этом пути.

Наконец, мы увидим, почему современные неудачи в развитии тех или иных стран тесно связаны с их институциональной историей; как часто советы реформаторов бывают основаны на неверных гипотезах и могут ли эти советы завести в тупик; способны ли те или иные страны и сегодня использовать точки перелома, в которые их приводит история, чтобы резко изменить свою судьбу, реформировать институты и встать на путь процветания.