Текст книги "Заряд воображения"

Автор книги: Дарина Стрельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Глава 3. Приглашения и откровения

Не надоело со мной возиться?

Я запрещаю входить и верить!

Перед глазами проходят лица;

Все вы под маской людей как звери.

– Яна Андреевна.

Яна вздрогнула и подняла голову. По глазам резанул пронзительный белый луч. После двух недель, во время которых тьма её прибежища чередовалась в серостью допросной, яркий свет вызвал слёзы. Она сощурилась и, сморгнув, разглядела в проёме двери знакомый силуэт. Скривившись, выплюнула:

– Не надоело со мной возиться? Небось вам и самому хочется отдохнуть.

– Яна Андреевна, я хотел пригласить вас на ужин. Но если вы устали…

Она нервно расхохоталась, обхватив себя руками. Устала!.. Да она уже перестала ощущать себя человеком в этой промозглой камере-боксе без света, практически без нормальной пищи.

Щуман уязвлённо пожал плечами:

– Если вам не хочется…

– Да вы издеваетесь, – вытирая глаза, пробормотала она. Поднялась с койки, пошатнулась и схватилась за стену. – Чтобы я пропустила ужин… С чего такая щедрость, господин Щуман?

– Мы с вами немало времени провели вместе – и всё в официальной обстановке. Я хочу узнать вас получше, Яна.

Он не добавил привычного «Андреевна» – Яна уже выучила, что это значит: Щуман пытается вызвать её на откровенность, спровоцировать на дружелюбие. В этот раз ей захотелось сыграть по его правилам. «Всё дело в камере, – сказала она себе. – Кто угодно, просидев тут без неделю, согласится на что угодно, лишь бы выйти».

– Идёмте? – спросил, слегка улыбнувшись, Арсений.

«Он ещё улыбается, мерзкая редиска».

– Идёмте. – Яна криво усмехнулась и тряхнула спутанными, грязными волосами. – Но имейте в иду: в ресторане с такой дамой вас засмеют.

– В моём кабинете отличный душ. Я попросил приготовить для вас одежду. Надеюсь, вам понравится.

…Размышляя, какую пакость Арсений задумал на этот раз, Яна всё-таки не могла отказать себе в удовольствии как следует намылиться, вытравить из-под ногтей черноту и избавиться от въедливой вони жавеля, насквозь пропитавшей камеру.

Она с наслаждением вымыла волосы шампунем – впервые на её памяти это было не разведённое в воде мыло, а настоящий густой ароматный гель. Яна вспомнила, как рассматривала витрины парфюмерных и галантерейных магазинов – изящные вещи, которые в них продавали, не были запрещёнными, но подлежали изъятию в первый же рейд. «Зачем покупать, если всё равно заберут», – говорила мать и тащила её прочь от стекла, за которым переливались бледно-розовые пластмассовые флаконы духов, холодно блестели баночки с кремом, сияли глянцевые упаковки мыла, пенилась соль для ванн… Да и сложно было представить всё это в их ванной – с чёрной плесенью по углам, с разбитым белым кафелем над эмалированным корытом, с зеркалом в точках и трещинках, с деревянной, набухшей от влаги полкой, где мать хранила бритву, хозяйственное мыло, бинты и ножницы…

Но здесь, в ванной комнате рядом с кабинетом Арсения (какая роскошь, господин следователь!), все эти бутылочки, коробочки и флаконы смотрелись как влитые: они отражались в блестящей чёрной плитке, на них искрился мягкий свет от встроенных в потолок ламп, а тёплый душистый пар крошечными каплями оседал на их стеклянных боках и точёных крышечках.

Выбравшись из-под тугих горячих струй, Яна почувствовала себя гораздо лучше. Она словно смыла с себя скорлупу многодневного затворничества и впервые с тех пор, как Щуман вошёл в камеру, опомнилась. С чего такая щедрость? Что он намеревается устроить для неё?

Нервничая, она кое-как обтёрлась бумажными полотенцами и застыла, глядя на свою водолазку. Даже здесь, в этом царстве пара, сквозь ароматы мыла и горячей воды пробивались запахи пота, грязи и дезинфицирующих средств. Надеть эту пропотевшую, пропахшую одежду на чистое тело?.. Яна замерла, не зная, что предпринять. Может быть, хотя бы сполоснуть, как следует выжать и пойти в мокром?..

Так она и сделала. Сунула водолазку под кран, набрала в ладони жидкого мыла и наскоро выстирала, выжала и натянула на влажное тело. И увидела себя в зеркале.

Нет. Так выходить отсюда ни в коем случае нельзя. Мокрая ткань облепила тело, слишком откровенно подчёркивая силуэт. Особенно грудь. Яна растерялась и покраснела. Теперь у неё точно нечего надеть; а сидеть здесь до тех пор, пока не обсохнет… Закусив губу, она огляделась: может, есть какая-нибудь батарея?..

Батарея была – блестящая, хромированная, источавшая сухое тепло, но совершенно холодная сама по себе. Зато на полке под ней Яна обнаружила водонепроницаемый пакет с маленькой белой этикеткой. «Выходной комплект», загадочно значилось на ней. Хотя что тут загадочного – ясно как день. Надеясь только, что вкус у Щумана окажется адекватным, а не каким-нибудь извращённо-утончённым, Яна разорвала упаковку и вытряхнула оттуда…

Нет, она, конечно, видела такие вещи. В витринах и даже на ком-то в школе; у матери один раз изъяли мягкие лоскутки из похожей материи… Но что именно это за ткань, Яна понять не могла. Медленно, наслаждаясь каждым мгновением ласкового прикосновения к коже, она натянула колготки из лёгкого, плотного, но такого тонкого и приятного на ощупь материала. Аккуратно застегнула все маленькие пуговички блузки – та была коричневой, с необычным переливом, игравшим на свету. Глядя в зеркало, Яна повела плечами, и по ткани пробежала золотистая волна.

Она надела простую длинную юбку, совсем не пышную, лишь слегка расширявшуюся ниже колен. Оглядела себя и решительно заправила блузку внутрь. Посмотрела в зеркало. Из белой глубины на неё глядела какая-то другая Яна – взрослее лет на пять, похудевшая и осунувшаяся, с тёмными, уставшими глазами.

– Яна? – нерешительно спросила она, словно обращаясь к незнакомке.

– Яна Андреевна, всё в порядке? – крикнул из-за двери Арсений, и она вздрогнула и съёжилась, как будто была по-прежнему не одета. Не отвечая, быстро зашнуровала кеды (это было ужасно; об обуви Щуман не позаботился, а потрёпанные кеды ужасно, ужасно, ужасно контрастировали с этой новой, строгой и элегантной Яной), наскоро стянула волосы в хвост и, чувствуя внутри щекочущий, неожиданно приятный холод, толкнула дверь.

Арсений смотрел на неё и молчал так долго, что ей стало не по себе.

– Что-то не так? – стараясь, чтобы голос звучал насмешливо, спросила она. Но вместо натянутой усмешки вышла натуральная неуверенность; ей очень хотелось закрыть лицо руками, чтобы хоть как-то заслониться от его взгляда.

– Всё в порядке, – наконец резко, словно очнувшись, кивнул он. – Машина ждёт. Едем?

– Как будто я могу выбирать, – чуть спокойнее ответила она.

– Это не допрос, Яна Андреевна. Я приглашаю вас. Вы вправе отказаться.

Яна независимо дёрнула головой и поджала губы.

– Знаете, – открывая перед ней дверь, с улыбкой произнёс Щуман, – мне очень импонирует то, как вы держитесь. Не теряете этот свой дерзкий шарм.

Она смутилась и разозлилась одновременно.

– Ну, ну, не обижайтесь, Яна Андреевна. Хотя это, конечно, очаровательно – как в вас смешиваются обиженная девочка и женщина со стальным стержнем.

Ого. Так о ней ещё никто не говорил – про стальной стержень…

– Какую кухню предпочитаете? – сменил тему Арсений. – У меня есть место на примете, но мы можем поехать куда вы захотите. Слышали когда-нибудь о «Вольпене»? Или о «Латехо»?

– Нет, – ответила она и, не удержавшись, хмыкнула: – Знаете, в последнее время я вообще редко выхожу в город.

Он усмехнулся, показывая, что оценил шутку.

– Ну, тогда на мой выбор. Едем в… Хотя пусть это будет для вас сюрпризом.

***

Она впервые ехала по городу в машине.

За окном проплывали многолюдные ерлинские улицы, но они даже отдалённо не напоминали те, по которым Яна ходила в школу, на рынок или к матери на работу. Это были улицы невысоких, мраморно-белых домов, не похожих один на другой, улицы шикарных вывесок и широких окон, украшенных фонарями и искусственными цветами, улицы блестящих машин и нарядных толп…

Тонировка стёкол погружала мир в ранние сумерки, и, когда дверца наконец распахнулась, Яна удивилась, что снаружи по-прежнему ясный зимний день, едва склонившийся к вечеру.

– Вы сказали, что приглашаете меня на ужин. Кажется, ещё рано. Обычные люди в это время только садятся обедать, – сделав упор на «обычные», язвительно заметила она.

– Ужином можно назвать любой визит в это место, – ровно ответил Арсений, указывая на здание перед ними.

Яна подняла глаза.

Это не было дворцом, но было чем-то, определённо к этому близким. Посреди розового мрамора, из которого были сложены все три этажа, посреди колонн, увитых гирляндами золотых электрических цветов, посреди огромных чёрных стёкол и вычурных лепнин сияли алые буквы «Jaina».

– Джайна?.. – прочла Яна.

– Именно. Догадались, почему мы здесь?

Она растерянно посмотрела на Щумана, только теперь заметив, что он сменил свою белую рубашку на тёмную и приталенную, а джинсы – на узкие отглаженные брюки.

– Вы так мило теряетесь, Яна, – вздохнул он как будто даже с сожалением. – Неужели не поняли?

Она презрительно промолчала.

– Джайна. Польский вариант вашего имени. Я думал, вам будет приятно.

Яна снова посмотрела на алую с серебром вывеску и ни с того ни с сего, вспомнила о доме. О своей каморке за ширмой, об Ирининых рисунках, которые она хранила под матрасом – не для продажи, для души. О шелушащихся красных руках матери с прожилками вен, с выпирающей косточкой в основании большого пальца. О школе. О Нике Антоновне с её лучистыми серыми глазами. О камере, в которую ей предстояло вернуться после ужина.

За время, проведённое в Ерлине, Яна научилась казаться равнодушной, но справиться с накатившим жутким ощущением пустоты не смогла. Перед глазами расплылось, и в горле защекотало.

А вы говорите – будет приятно… Будет, господин Арсений, будет.

Она взглянула на Щумана исподлобья – взглянула так, что он отшатнулся.

– Что случилось, Яна Андреевна? В чём де…

– Всё в порядке, – точно и зло копируя его интонацию, перебила она. – Всё в полном порядке. Идёмте ужинать. Я очень, очень хочу есть. Надеюсь, тут готовят что-нибудь кроме той кроличьей еды, которой кормят у вас.

Опустошённая воспоминаниями, она даже не противилась, когда Щуман взял её под руку и повёл к столику в глубине зала, отгороженному полупрозрачной изумрудной шторой. К ним тут же, с поклоном подошёл официант.

– Я бы рекомендовал седло барашка, – посоветовал Арсений, открывая меню. – Его подают с каким-то травами, очень кудрявыми. И с пряностями. И бокал лимонада, конечно.

– Лимонада? – растерялась Яна. Почему-то она была уверена, что в подобных ресторанах к блюдам подают только вина.

– Это сорт шампанского, – быстро ответила Щуман. – Очень лёгкий. После него не шумит в голове, ничего такого…

Яна усмехнулась.

– Хорошо. Пусть будет седло барашка. Я вам почти верю.

– А вот я честен с вами полностью.

– Не ждёте же вы от меня искренности в ответ? Тем более тут нет никаких детекторов. Или есть?

Игнорируя колкость, Щуман протянул:

– Искренности… Почему бы и нет?

Он смотрел на неё с неподдельным интересом. Яна почувствовала, как внутри вскипает холодная, вязкая злость.

– Может быть, – медленно, звонко произнесла она, – потому что вы арестовали меня? Забрали сестру, держите взаперти, не даёте её увидеть? А может, потому что я из Оссии, и меня уже восемь раз обнуляли? Вам не кажется, что одного этого любому достаточно, чтоб оскалиться на весь мир? Не кажется, что это само по себе бесчеловечно?

– Почему же? – спросил он, слегка ошарашенный напором.

– Вы знаете, что творится в моей стране. Вы сами много раз допрашивали меня об этом, – с колючим, злым смешком выпалила Яна. – Как можно считать, что это в порядке вещей?

– Яна, – Арсений отодвинул стул, встал и подошёл к ней, – Яна, Яна, Яна… Вы знаете, почему так происходит?

– Конечно, нет, – вздохнула она, чувствуя накрывшее изнеможение – будто не несколько фраз произнесла, а отволокла на рынок баул материалов. – Откуда мне знать?..

Щуман хотел что-то сказать, открыт рот, но тут же передумал. Помолчал, выстукивая на спинке её стула какой-то замысловатый ритм. Пододвинул к Яне блюдо; она даже не заметила, когда его принесли.

– Попробуйте. И выслушайте меня, пожалуйста, – негромко попросил он. – Оссия – это проба пера. Дальше будет больше. И если вам кажется, что где-то есть перегибы…

– Что значит – проба пера? Там всё – сплошные перегибы, – отчеканила Яна, беря в руки вилку, показавшуюся тяжёлой, как метла. Но мясо было вкусным – сочным, очень нежным, в сладковатом пряном соку. Она прожевала кусочек, наколола на вилку ещё один, за ним – следующий. Проглотив, обнаружила, что Щуман по-прежнему не сводит с неё глаз.

– Ну что вы ещё хотите услышать? Вы же всё, просто всё уже вызнали на допросах…

– Я хочу услышать ваше мнение о ситуации, – мягко ответил он. – Вы говорили языком фактов. Событий. Ваших поступков. И, уж простите, языком подростковых эмоций. А я хочу, чтобы вы спокойно и без экспрессии рассказали, что думаете обо всём этом. Перегибы – какие? Почему? Что сделать, чтобы их исправить?

Яна пожала плечами и сделала большой глоток из высокого узкого бокала. Лимонад оказался кисло-сладким и слегка щипал язык.

– Кто это вообще придумал – отбирать материалы? Глупо полагать, что после этого кто-то будет послушней или преданней. Это же постоянные нервы… Господин Щуман, знаете, до того, как вы забрали меня в свои цепкие лапы, я жила от рейда до рейда. Мне кажется, в эту неделю в застенках я впервые не переживала о том, что что-то найдут, заберут, оштрафуют, отправят на внеплановое обнуление. Зачем всё это? Зачем вообще эти внеплановые обнуления? Это так выбивает из колеи…

Яна прерывисто вздохнула и глотнула ещё. Щуман, не сводя с неё глаз, ломал на мелкие кусочки ресторанную зубочистку.

– Ника Антоновна – помните, я говорила о ней? Помните, конечно… У вас всё, наверное, записывается, все допросы записываются на десять плёнок. А потом вы пересматриваете, оцениваете взгляды, анализируете жесты…

Щуман промолчал. Яна с силой вонзила вилку в мягкое золотистое мясо.

– Так вот. Ника Антоновна. Я любила её… Не знаю, почему. Может быть, ни за что, случайно. Может быть, за доброту. Она вела у нас физику, и это были сорок пять минут дважды в неделю, когда мне было спокойно. У неё даже кабинет был уютнее, чем все остальные, хотя там не было никаких незаконных нематериалов. Но там кресло стояло. И какие-то мелкие цветочки сухие на подоконнике. Даже без ваз, в обычных стаканах, в каких-то коробочках с землёй… И… У неё был парфюм. Наверняка незаконный. Как добудешь законный? Очень приятных запах. Тёплый, немножко сладкий. Им пропитался весь кабинет. И ты заходил туда, как в уют, как в какой-то спокойный оазис. А выходил – снова в рейды, в грязь, в страх…

Единственное, что этом в мире было хорошего – это Ира. И ещё – адреналин. Но Иру вы забрали, а адреналин… Понимаете, что я имею в виду? Я была счастлива, так дико счастлива и как-то жутко, страшно рада, когда бежала на чёрный рынок, когда выручала деньги. Сердце колотилось вот тут, – Яна обхватила ладонью горло. – И во рту становилось горько от восторга, от ужаса. А когда я всё продавала, когда прятала деньги, когда возвращалась домой – такое облегчение накатывало, что ноги подкашивались, я уже ничего не соображала… Маме вечно казалось, что я заболела. Ага, раз в месяц, как по часам заболевала… Как мне повезло, что ни разу в это время мне не встретились на улице рейдовики. Мне кажется, у них пхоноскоп сработал бы прямо сквозь чехол – от меня же фонило адреналином, кайфом, эмоциями! Столько сливок бы сняли…

Яна нервно, коротко усмехнулась, делая очередной глоток. Лимонад, сначала показавшийся кисловатым, теперь отдавал нотами цитрусов – по крайней мере, так ей казалось. Может быть, грейпфрукта – она слышала о таком красном, сочном, горьковатом плоде, похожем на апельсин.

– Вот так, на трёх китах, мой мир и держался. На Ире, на кабинете у Ники Антоновны и на чёрном рынке. А однажды я пришла в школу – подхожу к кабинету физики, и сердце так сжимается, и я уже ловлю этот знакомый, сладкий тёплый запах… Захожу – а Ника Антоновна сидит за столом. Даже головы не подняла. Я с ней поздоровалась… Она на меня посмотрела – а глаза стеклянные-стеклянные. Я не сразу сообразила. Я раньше не видела таких внеплановых обнулений. По-моему, это ещё более жестоко, чем когда это обязательная процедура, по расписанию… К этому ты хотя бы можешь подготовиться, попрощаться с кем-то. А так… Как будто живое растение вырвали с корнем, резко, больно. А потом ещё корешки срезали огромным острыми ножницами. Зачем так делать, господин Щуман?

Яна снова прерывисто вздохнула и прижала ладони к лицу. Боль, притупившаяся было, нахлынула вновь. Ресторанные стены съёжились, потолок опустился – на минуту она вновь оказалась в опустевшем, умершем кабинете физики, где за столом сидела спокойная и безразличная Ника Антоновна.

– А внешне она осталась совсем как прежде, как в прежние времена, – прошептала Яна. – Где я её любила. И даже ни разу не сказала ей об этом…

Она протянула руку за салфеткой и вытерла глаза. Отодвинула блюдо.

– Спасибо. Это очень вкусно, господин Щуман. Но я не хочу больше… Простите…

– За что?

Он облокотился на стол и упёрся подбородком в кулак. Глядел на неё рассеянно, растерянно, тепло и грустно.

– Что вы смотрите на меня так? – пробормотала Яна.

– Любуюсь вами, – тихо ответил он. – Мне очень жаль, что так получилось с вашей учительницей. Но у каждого в жизни бывают привязанности, которые либо исчезают, либо не отвечают взаимностью. А иногда, – он выпрямился и хлопнул в ладони, словно стряхивая хандру, – иногда они просто уходят. Как тени прошлого.

– Или нет, – прошептала она, но Щуман не услышал.

– Спасибо, Яна, – вздохнув, произнёс он. – Спасибо за ужин, за разговор, за откровенность. Едем назад?

– О, как не хотелось бы…

– Мне, знаете ли, тоже. А почему, собственно, и нет? Хотите прогуляться? В Ерлине в последнее время открыли много новых парков. Только вы же без верхней одежды… Хотя…

Он скинул пиджак и набросил его на плечи Яне.

– Проблема решена. Идёмте. Нам найдётся, о чём поговорить.

Внутри всколыхнулось столько всего разом, что Яна не нашлась, что ответить. Чувствуя, как кружится голова, она опёрлась на руку Щумана и послушно встала. Мир вокруг вращался в лёгкой, светло-серой дымке, а на душе стало удивительно легко – как будто вынули занозу, которая долго сидела внутри.

Глава 4. Парк «Виктория»

Узнавая ваши слабости и странности,

Уходя за вами вдаль по тропам разума,

Постигаю суть красноречивой крайности:

Промолчать, легко обмениваясь фразами.

Снаружи похолодало: слякоть подстыла, и они осторожно шагали по подмёрзшей, скользкой земле, искоса поглядывая друг на друга.

– Знаете, – нарушила молчание Яна. – Я читала книгу, давно когда-то. Там было про человека, который попал в тюрьму. Заслуженно или просто так, не помню. К нему на свидание жена приехала – на три дня. Приготовила для него много-много еды, так, что стол ломился. А он посмотрел на это и грустно сказал: зачем же ты как много наготовила? Сегодня-то я, может быть, ещё и поем, а завтра уже нет, потому что послезавтра – обратно туда.

– Намекаете, что прогулка не приносит вам удовольствия?

– Ни на что не намекаю. Просто вспомнила, – буркнула Яна.

Они миновали аллею, над которой берёзы свесили ветви в сухих заиндевевших серёжках, свернули и вышли к неработающему фонтану. За высокой каменной чашей открывался чудесный вид: череда голубых, остекленевших деревьев, полоса тёмно-синих елей, а выше – красные, бордовые и зелёные, припорошенные снегом, круто уходящие вверх городские крыши.

Напряжённо глядя перед собой, Арсений спросил:

– Слушайте, Яна Андреевна. Вы же понимаете, зачем я вас пригласил на ужин, потом на прогулку? Скажите, что понимаете. Не разочаровывайте меня.

– Не разочаровывать? Это, интересно, в чём?

– В том, что вы очень сообразительная, рассудительная и сметливая девушка.

– Вот как…

– Так понимаете?

– Мне кажется, вы продолжаете игру в доброго и злого следователя, господин Щуман.

– Да перестаньте уже называть меня так, – морщась, отмахнулся он. – Достаточно, что на работе весь день то и дело – господин Щуман, господин Щуман…

– Как тогда прикажете обращаться? – спросила Яна, сардонически улыбаясь. Выпалила – уж очень чесался язык: – Может быть, господин дознаватель? Господин инспектор? Господин инквизитор?

– Было бы глупо спрашивать, почему вы воспринимаете меня в штыки, – пробормотал он.

– Так же глупо, как и спрашивать, понимаю ли я, зачем все эти игры, – кивнула Яна.

– Ладно. Будем считать, вы поняли: я хотел сменить обстановку. Хотел поговорить с вами нормально – без детекторов, вне комплекса. Я надеялся, что так вы почувствуете себя свободней и спокойней.

– И как успехи? – поинтересовалась Яна и собралась было добавить «господин дознаватель», как поскользнулась и ухватилась за Щумана, чтобы не упасть.

– Ох… простите…

– Всё в порядке? Целы? Не ушиблись?

– Вы меня сегодня весь день только и спрашиваете: всё в порядке? Всё в порядке? Нет, господин Щуман, не в порядке. Мне плохо. Я боюсь.

– Меня?..

– Будущего. Вас я больше не боюсь. Чем вы можете сделать мне ещё хуже?

Он резко остановился и схватил её за локоть. Выдохнул, налегая на «ч»:

– Достаточно.

– Сейчас огнём полыхнёте, – холодно произнесла Яна, дёргая рукой и пытаясь вырваться. – Живи вы в Средневековье – поджигали бы ведьм без всяких факелов.

– Яна! Хватит!

– А что, никто вам такого не говорил? Все лебезят перед вами, господин Щщ-ю-у-ман? – протянула она. – Ну, что вы скажете? Что вы мне сделаете? Если не выслали, не усыпили, до сих пор не обнулили – значит, зачем-то я вам нужна. Значит, ничего вы мне не сделаете, мистер инквизи…

– Вы переходите границы!

– Границы? В этой ситуации нет границ. Граница есть между Оссией и Ерлинской Империей. И я думала, что уж за ней, за этой чертой, обнулений не существует. Но, видимо, тут кое-что похлеще: тут это не только…

Он крепче схватил её за локоть, встряхнул и твёрдым, ровным голосом велел:

– Яна Андреевна, довольно. Критикуя, предлагай. Представьте себя на моём месте – что бы вы сделали?

Она замолчала, испуганная тем, как быстро он взял себя в руки – мгновенно подавив ярость, потеряв всякие признаки злобы. Перед ней снова стоял тот бесстрастный мужчина, которого она полмесяца назад встретила на пороге допросной. Вот-вот выйдет за дверь и заговорит с ней механическим голосом.

– А что вы можете сделать в Оссии? Какое вам вообще дело до другой страны? – тихо произнесла она.

– А если предположить, что дело есть? Если предположить, что я имею полномочия что-то изменить?

– Да неужели? – горько спросила Яна, ёжась от резкого, сырого ветра. – И в чём же ваш интерес?

– Обещаете больше не кричать, не злиться и не вести себя как истеричный подросток?

Щуман выжидающе умолк, глядя на неё пронзительно и оценивающе.

Яна, стиснув зубы, кивнула. Он указал на каменную скамейку перед фонтаном, уселся и похлопал по сидению рядом. Яна, помедлив, села. Обхватила себя руками и задрала голову, глядя в быстро пролетающие тучи и солнце, хаотично проглядывавшее сквозь снежный туман.

– Оссия – масштабный эксперимент социологов Ерлинской Империи. Материалы и нематериалы у вас на родине забирают вовсе не для того, чтобы делать людей бесстрастными и послушными. Вся эта пропаганда про «больше труда, меньше криминала»… Это, конечно, так. Но дело в ином. В том, что эмоциональный заряд, который несут в себе материалы, можно снимать и переносить на другие вещи. Понимаете?

– Понимаю, – после паузы откликнулась Яна, переваривая его слова. – Но не вижу, как это применимо на практике.

– Верный вопрос. Объясню. Положим… Ну, что у вас забирали в последний раз?

– Закладку из учебника. Просто картонка, но я её изрисовала. Рейдовики решили, что это нужно изъять.

– Почему они так решили?

Яна пожала плечами: ответ казался слишком очевидным.

– Сработал пхоноскоп. Запищал, вот и забрали.

– На что реагирует пхоноскоп?

– Господин Щуман, это становится похоже на допрос.

– Пожалуйста, не называйте меня так, – ровным голосом повторил он. – Я вас очень прощу. Хоть вы-то…

Яна с удивлением уловила в его тоне ноты усталой, раздражённой горечи. Неужели и вправду может надоесть, когда к тебе обращаются «господин»?

– А как мне вас называть? – снова спросила она, но на этот раз без желания уколоть. Яна просто ждала ответа – и не без толики любопытства. В Оссии она всегда обращалась ко всем взрослым, кроме матери, по имени-отчеству. Но на бейдже Щумана отчества не было – за время допросов она выучила написанное там назубок. Здесь, в Ерлинской Империи, властным мира сего говорили нейтральное «господин». Другого варианта ни вспомнить, ни придумать Яна не могла.

– Просто Арсений, – ответил он, прерывая её размышления. – Просто Арсений, Яна… Андреевна.

Щуман пожал плечами – видимо, своим мыслям, – смахнул со скамейки еловые иголки.

– Так на что, по-вашему, реагирует пхоноскоп?

– Не знаю. Никогда не задумывалась. Мне всегда казалось, что у рейдовиков есть списки, которые закладываются в базу пхоноскопа, и он как-то распознаёт запрещённые предметы…

– Думаете, изрисованная закладка есть в такой базе?

– Не знаю. Иногда их выбор меня смущает. То есть я понимаю, когда они забирают фотографии или дневники – это действительно мощные материалы, с ними бывает столько всего связано. Но когда хапают ручки, крема, закладки – это же бред!

– Вы хорошо сказали – «мощные материалы», «столько всего связано». Ключ в этом. А вот идея с базой и списком не верна. Сложи́те мозаику, Яна Андреевна. Догадаетесь?

Ей не хотелось думать; голову словно набили ватой, по телу разлилась слабость – свежий воздух после долгого пребывания в помещении действовал, как едкая отрава. Но и выглядеть в глазах Арсения дурой Яне тоже не хотелось. Подцепив носком кеда снежный камушек, она предположила:

– Может, в их перечне не конкретные предметы, а ситуации, в которых эти предметы обнаружены?

– Ближе. Но не то.

Яна пожала плечами. К чему весь этот разговор? Такое чувство, что Щуман выбалтывает ей государственные тайны. На лавочке, под елью, арестованной девчонке, резидентке другой страны.

– Ладно. Скажу. Хотя уверен, вы догадались бы сами, если бы как следует подумали. Пхоноскопы считывают не заранее определённые образы, а эмоциональный фон объектов. Его силу, интенсивность, мощь. Там, где он превышает порог, пхоноскопы сигналят. Так рейдовики определяют, какие материалы нужно изъять.

– Как просто. И что они делают с этими материалами потом?..

– А это, милая моя Яна Андреевна, самое интересное. Помните, я сказал, что эмоциональный заряд можно переносить на другие вещи? Так вот. Не только на вещи. – Щуман сделал паузу. Щурясь, посмотрел вдаль. – Дело в том, что эмоциональный заряд можно переносить на людей.

– Что?.. – переспросила Яна. Ей вспомнился опыт с уроков физики, с эбонитовой палочкой и шерстяной тряпкой. Если потереть одно об другое, возникнет электричество. Глазами ничего не увидишь, но на картинке было нарисовано, как крошечные минусы и плюсы перескакивают с эбонита на шерсть. – Минусы и плюсики?

– Что? – в свою очередь растерялся Щуман. Посмотрел на неё, как на чокнутую. – Какие плюсики?.. Я говорю о переносе эмоционального заряда. У него нет знака. Он универсален. Разница только в объёме… Если его много – можно снять и перенести много. Если мало – можно даже не пытаться: всё равно при переносе бо́льшая часть соскользнёт, останутся, как говорят в Оссии, одни слёзки…

«Одни слёзки», – как в тумане, повторила про себя Яна. Да, после рейдов оставались одни слёзки…

– А теперь представьте, – Щуман придвинулся к ней, заговорил тише, – представьте, что этим зарядом можно воздействовать на человека.

Яне в голову снова пришла аналогия с электричеством, на этот раз – очень жуткая: электрический стул.

– Можно предложить ему испытать ту или иную эмоцию. Или не предложить, а заставить.

– Всё насильно радостные? – пробормотала она, пытаясь осмыслить странные щумановские пассажи. Как можно насадить, предложить, заставить испытать чувство? Это же не материальное вещество, не шапка, которую можно надеть на голову.

– Радостные. Или безразличные. Или мотивирующие на работу, – произнёс Арсений. И Янины мысли наконец очнулись: побежали, перегоняя друг друга, толкаясь, взахлёб вырываясь наружу.

– Хотите сказать, вы заставляете кого-то работать? Как рабство, только ошейники не железные, а эмоциональные?

– Не так грубо, но суть вы уловили, – кивнул Щуман. – Только это не рабство. На экспериментальных фабриках, где этот метод применяют, созданы отличные, максимально продуктивные условия труда. Питание, отдых, медицинское обслуживание. Ежедневный скрининг. В цехах постоянно мониторят качество воздуха, температуру… Все довольны.

– Да ну? И рабочие тоже?

– Конечно. На них ежемесячно переносят эмоциональный заряд-удовлетворение.

– А какие ещё есть… заряды?

Щуман посмотрел на неё странно; во взгляде мелькнуло подозрение.

– А сами как думаете?

– Я, – сдержанно ответила Яна, – такими извращёнными размышлениями не занимаюсь.

– Наши инженеры и психоаналитики работают над этим очень плотно, – медленно произнёс Арсений. – На то, чтобы синтезировать из заряда новую эмоцию, уходит в среднем несколько месяцев. Сейчас есть удовлетворение, мотивация, бодрость, сила и симпатия.

– Как интересно, – протянула Яна, лихорадочно соображая: это прорыв в науке или портал в ад?

– Ещё бы, – кивнул Арсений. – Многообещающая область. Конечно, не все синтезированные заряды можно назвать эмоцией в чистом виде. Но в данном случае это неважно. И я хотел бы, – он сделал паузу, быстро косо глянул на Яну, – чтобы вы сотрудничали с нами в работе над этим.

Яна открыла рот. Уставилась на Щумана.

– Что это значит?

– Я хочу, чтобы вы сотрудничали с нами. Вы четыре месяца имели дело с материалами на куда более глубоком уровне, нежели оссийские обыватели. Вы интуитивно употребили по отношению к материалам слова «мощь» и «связь». Велика вероятность, что на таком же интуитивном уровне вы сможете эффективно работать над более тонкими промышленными задачами.

– Вы вербуете меня? – спохватилась Яна.

– Вербовать – значит, склонять на свою сторону. А я просто говорю о том, что буду рад, если мы станем коллегами. Помните, в нашу первую встречу я обещал, что будем сидеть за соседними столами? Мои предположения подтвердились, вы подходите. Вы думаете, я и другие специалисты комплекса просто так общались с вами так долго? Снимали данные, записывали ответы, анализировали ваши реакции и эмоциональные показатели?.. Мы изучали вас, Яна. Вы почти идеальны – я имею в виду, почти идеально подходите на роль участника программы по зарядам.