Текст книги "Ментовская работа"

Автор книги: Данил Корецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Дурнота прошла. Попов почувствовал, как закручивается глубоко внутри мощная пружина, не раз бросавшая его на ножи, ружья и обрезы.

– Пора заканчивать, – хрипло произнес Викентьев и надел очки с толстыми стеклами.

То же сделал Сергеев. Попов помедлил потому, что мешали завернутые в газету наручники, пришлось положить их на стол.

– Разверни, – бросил второй номер.

Валера сорвал бумагу, поискал глазами урну, не нашел и положил газетный комок на стол, рядом с переполненной окурками дешевых сигарет закопченной жестяной пепельницей. Надевая защитные очки, он испытывал неловкость под взглядами прапорщиков, явно считающих подобную предосторожность излишней.

Сами они, похоже, ничего не опасались. Одинаково безразличные лица, невыразительные глаза… «Их что, специально подбирают? – подумал Попов. – По какому признаку?»

– Дежурному наряду приготовиться к передаче осужденного! – зычно скомандовал Кленов.

Прапорщики сноровисто вскочили и в мгновение ока извлекли откуда‑то черные резиновые палки с рифлеными рукоятками. Сделали они это с той же готовностью, с какой только что собирались взяться за костяшки домино.

– Пусть товарищи распишутся, – напомнил мятый капитан. – Как положено.

Начальник тюрьмы дипломатично промолчал, выжидающе глядя на Викентьева.

– Потом! – отрубил Викентьев. – Когда получим.

– Вот те на! – удивился дежурный. – Потомто вам не до росписей будет! Гляньте‑ка…

Он мотнул головой в сторону мониторов. Шестой экран крупно фиксировал бешено вытаращенные глаза Удава и раскрытый в немом крике рот.

Викентьев мрачно посмотрел на экран.

– Тем более, – буркнул он. – Что за мода у вас: только переступил порог – распишись, что увез, еще камеру не открыли – пиши, что забрал.

Кленов шел по тусклому коридору первым, за ним, поигрывая дубинками, пружинисто шагали прапорщики, следом – Викентьев с Сергеевым, Попов держался в двух шагах сзади.

Начальник Учреждения КТ‑15 отпер замысловатый замок и распахнул очередную дверь в капитальной стене – еще более толстую и массивную, чем предыдущие. В уши ударил животный вой на одной вибрирующей ноте: а‑а‑а‑а‑а‑а‑а! За дверью коридор продолжался, только бетонный пол здесь не был покрыт линолеумом да гуще стал тяжелый тюремный дух, пробивавшийся из расположенных по правую сторону камер.

– А‑а‑а‑а‑а‑а!

Они подошли к последней двери, из‑за которой доносился глухой утробный крик.

– К передаче осужденного приступить! – сказал Кленов и заглянул в «глазок».

Как только крышка «глазка» отодвинулась, вой смолк.

– Сидит на нарах. – Начальник тюрьмы сделал жест рукой, и прапорщики стали по двое с каждой стороны двери.

Попов заметил, что Викентьев с Сергеевым напряглись, и ощутил, как вспотела спина.

Звякнул ключ.

– Идите, суки, попробуйте! – жутко зарычал Удав. – Суки, суки, суки!!

Кленов рывком распахнул дверь.

– Й‑я‑а!

Распластавшийся в прыжке Удав вылетел в коридор. Попов бросил оттягивавшую руки стальную, неровно обработанную пластину и принял стойку, хотя совершенно не представлял, как сможет остановить яростный порыв смертника. Но прапорщики знали это отлично.

Черные матовые палки перекрестили Удава, резко оборвав прыжок. Он все‑таки сумел приземлиться на ноги и еще сделал целенаправленное движение, но четыре резиновые дубинки подавили и эту попытку.

Прапорщики работали палками умело, хотя и без обычной эффективности: удар по суставу в данном случае не отключал конечность, а рассчитанный тычок в солнечное сплетение не скрючивал мускулистое тело в беспомощный и жалкий комок. Прервав атаку, они не могли полностью сломить сопротивление Удава.

Резиновая палка перехлестнула горло смертника – скользнувший за спину прапорщик двумя руками прижимал ее к себе, перекрывая Кадиеву кислород. Это был верный прием, безотказно срабатывавший много раз, и трое остальных расслабились, ожидая, что вот‑вот объект передачи обмякнет и затихнет. Тем самым они допустили ошибку, потому что Удав перехватил пережимающую горло под кадыком дубинку и, повиснув на ней, выбросил ноги в страшном ударе карате «двойной зубец».

Два прапорщика отлетели в разные стороны, один гулко ударился головой о стену и медленно сполз на холодный бетон, второй упал навзничь и остался лежать, широко раскинув мощные руки.

Резиновая калоша, сорвавшись с ноги Кадиева, чуть не попала в лицо Попову, он отпрянул и пропустил момент, когда Удав босой ногой достал третьего прапорщика, только увидел, что на полу лежат уже три фигуры в зеленой форме.

Все произошло мгновенно. Словно в кошмарном сне Попов увидел себя со стороны – запертым в глухом каземате особого блока, где озверевший убийца, стоящий на самом пороге загробного мира, легко расправляется со специально подготовленной охраной, так матерый волк, играючи, разделывается с наглыми самоуверенными дворнягами, понадеявшимися взять численным превосходством.

Как при замедленной съемке. Удав клонился вперед, захватив руки четвертого прапорщика, и тот неспешно отрывался от земли, чтобы, кувыркнувшись через голову, занять место рядом с товарищами. Кленов медленно пятился назад, к торцовой стене, на лице его была написана явная растерянность, рот открывался, выкрикивая знакомое слово, разобрать которое Валера почему‑то не мог.

Викентьев и Сергеев с двух сторон надвигались на Удава, взгляд второго номера и оскал третьего были самыми страшными во всем происходящем.

Попову показалось, что положение безвыходное: если даже поднимется то, о чем кричал Кленов, а он наконец разобрал это слово – «тревога», никто не сможет проникнуть в наглухо задраенный каземат особого корпуса, а мятый капитан, конечно, не заменит всего дежурного наряда. Взбесившийся, вычеркнутый из числа живых Удав, которому нечего терять, передушит всех в этом вонючем душном коридоре…

Бежать!

Попов вроде бы убегал, но Удав, перебрасывающий через себя четвертого прапорщика, приближался, укрупнялась его бритая голова, оскаленный рот, висок, левый бок под задранной напряженно рукой… Висок и левый бок виделись особенно четко, но тут события закрутились в обычном темпе: прапорщик грохнулся об пол, Удав мгновенно выпрямился и пырнул Сергеева в глаза, растопыренные пальцы, встретив стекла защитных очков, неестественно вывернулись, Викентьев пушечно всадил кулак в бочкообразный торс осужденного и поймал его за руку. Необычно – одновременно рукой и ногой ударил Сергеев…

Вернулись и звуки: мягкий шлепок упавшего тела, треск выбитых пальцев, гулкие удары, крик «тревога!», перекрывающий его приказ «не стреляй!». Попов не понимал, к кому обращена эта команда: прапорщики явно не собирались стрелять, да и вообще совершать каких‑либо осмысленных действий, и Кленов, продолжая кричать: «Тревога!», вцепился в уши Кадиева, запрокидывая назад голову, чтобы лишить равновесия, а Сергеев двумя руками выкручивал Удаву левую руку.

Висок и левый бок Кадиева исчезли из поля зрения, и это почему‑то вызывало досаду. Попов хотел отжать ему подбородок, но что‑то мешало, оказывается – пистолет, уткнувшийся стволом в исцарапанную шею, когда и зачем он его вынул?

– Помогай! – сквозь зубы процедил Викентьев, медленно заводивший правую руку Удава за спину.

– Давай, Валера! – сдавленным от напряжения голосом просил Сергеев, справляющийся с левой рукой смертника.

Попов сунул пистолет в карман, схватил широкую кисть Кадиева, вывернул ее на излом, правая рука прекратила сопротивление, и второй номер завернул ее почти к бритому затылку.

– Не то! Наручники… – чуть свободней сказал Викентьев.

Попов метнулся в сторону, поднял тяжелую железяку, откинул скобы амбарных замков.

Щелк! – широкое, поросшее волосами запястье зажала толстая полоса стали.

– Теперь вторую…

Раздался еще один щелчок.

– Все! – выдохнул Викентьев. – Здоровый слон! Ну ничего, эти не сломает.

Дверь в отсек смертников распахнулась.

Дежурный капитан с пистолетом в руке молодецки ворвался внутрь, мгновенно оценил обстановку и спрятал оружие в кобуру.

– Готов? А я объявил тревогу…

Следом, сутулясь, вошел пожилой прапорщик с поста у входа в особый корпус. Его вид сводил на нет старания капитана изобразить готовность к решительным действиям.

– Дайте отбой и проверьте камеры! – приказал Кленов, обозначая свое участие в стабилизации обстановки.

Удав сидел на полу с заведенными назад руками и утробно икал.

– Я вас зубами порву, петухи сучьи! – проговорил он сквозь икоту. – Хер меня на луну отправите!

В голосе была такая убежденность, что Попову стало не по себе.

Мятый капитан впечатлительностью не отличался.

– Сдохнешь, куда ты денешься, – сказал он и саданул Удава что есть силы по голове. Раздался звук, будто ударили по тыкве. – Тебе по земле нельзя ходить. Не вынесет тебя земля‑то…

Капитан замахнулся еще раз, но Викентьев перехватил руку.

– Все! – отрезал он и сделал запрещающий жест трем пострадавшим прапорщикам, которые немного оправились и явно собирались взять реванш.

– Все, я сказал! Передача состоялась!

– Жаль… Остался бы у нас на ночь, – массируя челюсть, невнятно произнес самый здоровый и выплюнул кровавый сгусток.

– Испугал, сучий потрох! – Удав сильно кренился на правый бок, но сумел изобразить перекошенным ртом презрительную улыбку. – Мешок с говном, вот ты кто! Я б тебе все бебихи отбил, как мне эти волкодавы!

Скрючившись, он шлепнулся на бетон.

– Жаль! – повторил здоровяк и под пристальным взглядом Викентьева нехотя шагнул назад.

– Ничего, сколько ему… – успокаивающе проговорил пожилой с выражением безграничной притерпелости на лице. – Все равно уж…

Он дал понюхать нашатыря четвертому прапорщику, который ударился о стену и сейчас оглушенно потряхивал головой, тяжело приходя в себя. Потом подобрал резиновую галошу и, подойдя к лежащему на боку Удаву, надел ему на босую ногу.

– Вот теперь порядок…

– Ну что? – безразлично спросил Кленов, глядя куда‑то в сторону.

Викентьев взял Удава за шиворот, рывком посадил. Тот застонал.

– Падла, ребро сломал…

– А ты думал, тебя шоколадками угощать будут? – нехорошим голосом спросил второй номер и приготовился поставить Удава на ноги.

– Вы бы ему и ноги заковали, чтоб не дергался, – посоветовал пожилой контролер. – Все спокойней будет. Дорога неблизкая…

– Какая еще дорога? – сверкнул глазами Удав.

– Верно, – согласился Викентьев. – Давайте «браслеты»…

И, наклоняясь вместе с Сергеевым к Удаву, вполголоса бросил Попову:

– Двадцать один.

На условном, чтобы не понимал объект, языке это означало «контроль головы». Но Попов забыл про существование кода и не двигаясь смотрел, как второй и третий номера пытаются замкнуть не приспособленные для этого наручники на волосатых щиколотках объекта. Смысл команды дошел до Валеры, когда голова Удава метнулась к горлу Сергеева. Тот успел дернуться, и зубы смертника впились в ключицу. Майор охнул.

– Ах, сволочь! – Попов рванулся оттащить Удава, но руки соскальзывали со стриженой, мокрой от пота головы.

– Сейчас, Саша. – Викентьев вцепился в лицо смертника, сдавил. Челюсти медленно разжались.

Сергеев сунул руку под рубашку.

– До крови! Чуть кость не перегрыз. И как такого волка можно было помиловать! О чем они там думают!

Майор схватился за кобуру.

– К черту наручники! Что мы его, на руках нести будем? Если еще раз дернется, я его пристрелю, и плевать на все помилования! Мне за такого гада самое большее – выговор объявят!

Порыв второго номера был страшен, и усомниться в его искренности мог только тот, кто знал, что в кобуре «пээма» находится всего лишь безобидная деревяшка.

– И правильно. – Викентьев демонстративно отдал наручники пожилому прапорщику и так же демонстративно расстегнул кобуру. – При нападении на конвой имеем полное право! Встать!

– Кого помиловали? Меня? Вы, суки, меня помиловали? – щерился Удав, которому очень хотелось поверить в такое невероятное событие. – Да я от вас ничего хорошего в жизни не получал. Кровососы паскудные!

Он бормотал ругательства, но шел спокойно, заметно скособочившись и прихрамывая. Когда его вывели в отделанный кафелем «отстойник» к хлебному фургону с распахнутой дверцей, призрачная надежда окрепла.

– Забираете? Значит, не фуфло прогнали?

Удав суетливо забрался вовнутрь, протиснулся в крохотную камеру. Среди осужденных заблуждение о месте исполнения приговоров было стопроцентным. Побывавшие в Степнянской тюрьме клялись на этапах, пересылках, в колониях и потом на воле, что своими ушами слышали те выстрелы.

Щелкнул замок камеры, третий и четвертый номера заняли свои места, затем Викентьев захлопнул бронированную дверь спецавтозака.

– Теперь давай журнал, – чуть снисходительно сказал он Кленову и, наклонившись над маленьким столиком, произвел запись о получении осужденного. Взглянув на часы, проставил время: час сорок пять. – Видишь, сколько провозились, – тем же слегка снисходительным тоном продолжал он.

– На эстрадное представление ты опоздал. И я был бы хорош, если бы расписался в ноль тридцать за то, что Кадиев уже в машине.

– Можно подумать, это имеет значение, – вяло огрызнулся Кленов.

– Могло иметь, – обычным жестким голосом отрубил Викентьев. – Знаешь, в каком случае?

Начальник Учреждения КТ‑15 молчал.

– Если бы в час двадцать мы застрелили его в коридоре особого корпуса!

– Будешь писать рапорт?

– Обязательно. И информацию в наш бюллетень. Твоя дежурная смена не готова к серьезной работе.

Викентьев захлопнул журнал.

– Ладно, будь. Мы и так задержались, – он шагнул к фургону.

– Через полгода мне получать полковника, – глядя в кафельную стену, нехотя сказал Кленов. – Соответственно продляется и срок службы. А если нет – уже следующей осенью я пенсионер.

Викентьев остановился.

– Когда я вылетел из начальников колонии, мне оставался месяц до полковника. И те, кто решал со мной вопрос, прекрасно об этом знали. А на теперешней должности «потолок» третьей звезды не позволяет. Выслуга есть, возраст вышел, перспектив на продвижение – ноль. Значит, что?

– Пенсион? – спросил Кленов у кафельной стены.

– Нет. Но только по одной причине. – Викентьев за плечо развернул начальника тюрьмы лицом к себе. – Мне нет замены. Ты сам знаешь, что в нашу группу трудно подобрать нового человека. Особенно на место руководителя. А раз я незаменим – отставка мне не грозит. Правда, здорово? Вот я и должен заниматься этим дерьмовым делом.

Викентьев сделал рукой жест, охватывающий белое пространство «отстойника» и угол хлебного фургона, где находилась камера с Удавом.

– Да еще втягивать молодых ребят, калечить им души! – На этот раз Викентьев указал на другую часть фургона. – И знаешь, что противно? Все думают, будто мне нравится исполнение! Будто у меня натура такая!

Викентьев снова шагнул к фургону, распахнул дверцу кабины, обернулся.

– А самое страшное – я действительно привык… – Он смотрел Кленову прямо в глаза. – И они привыкнут.

Второй номер ткнул пальцем за спину. Водитель истолковал его жест по‑своему и включил двигатель.

Викентьев легко запрыгнул в кабину.

– Так что разжалобить меня трудно. – Он поманил Кленова, наклонился к нему. – Но рапорта я писать не люблю. И пока соберусь, представление на тебя наверняка успеют отправить. А ты надери задницы своим олухам. Сегодня мы делали их работу, а у нас еще и своя. Ребят жалко… Слышал, что у Фаридова психическое расстройство? Вот так и живем, добавлять нам не надо. Открывай ворота!

Викентьев выпрямился, бросил быстрый взгляд на Федю Сивцева: не расслышал ли за гулом того, что говорилось почти шепотом и для его ушей не предназначалось. Лицо пятого номера было безразличным.

– Трогай! – скомандовал руководитель группы.

Хлебный фургон задом выкатился из белого кафельного куба в черноту ночи.

Глава девятая

Снова поскрипывали рессоры на рытвинах и ухабах, фургон раскачивался, сержант Сивцев напряженно вглядывался в разбитую дорогу, которая под косыми желтоватыми лучами фар казалась еще менее проезжей, чем была на самом деле. Сняв передачу и притормозив, чтобы плавно перекатиться через плохо засыпанную канаву, он в очередной раз обнаружил, что ошибся и черная полоса поперек дороги – это всего‑навсего тень от асфальтового наплыва.

– Твою мать! – вырвалось у водителя, и он тут же скосил глаза вправо: Викентьев не любил проявлений несдержанности. Но подполковник будто ничего не услышал, хотя по сторожкому повороту головы и внимательному прищуру можно было с уверенностью определить, что он четко фиксирует все происходящее вокруг.

Очевидно, сейчас второму номеру просто было не до сержанта – медленное движение по узкой ночной улице представляло реальную опасность.

К тому же Сивцев понял, что получение объекта прошло не гладко: слишком долго возились и появились запыхавшиеся, возбужденные, и этот, осужденный, помят здорово… А Кленов явно не в своей тарелке, да и разговор Викентьева с ним милиционер‑шофер краем уха слышал, хотя и не подал вида.

Собственно, Феде Сивцеву было наплевать на то, как прошла передача объекта и о чем подполковник Викентьев говорил с начальником тюрьмы. Лично его это не затрагивало, а значит, никакого интереса не представляло. Сейчас пятого номера больше заботила та часть работы, которую вскоре придется выполнять ему самому. Даже при полном отсутствии впечатлительности – все равно неприятно. Особенно если первый напортачит… И с уборкой замучаешься, и перепачкаешься, чего доброго, как на мясокомбинате… Доплата этого не окупает. Интерес, какой‑никакой, конечно, имеется: маскировка, ночные операции, да и причастность к делам, о которых мало кто что знает. Но что за прок с того интереса? Федя Сивцев – мужик с практическим складом ума, одной голой романтикой его не возьмешь. Но причастность‑то эта самая и пользу приносит. Сколько сержантов в райотделах и строевых подразделениях? Почти все по углам мыкаются, комнаты снимают… А ему Викентьев уже давно малосемейку выбил! Или, скажем, сколько человек из младшего начсостава путевки на летний отдых получают? А сержант Сивцев и в Сочи отдыхал, и в Туапсе, и в Кисловодске, и в этой, как ее, Паланге… Да и работу в управлении с райотделом или полком ППС не сравнить. А там глядишь – и комендантом могут назначить… Так что ничего, нормально. Особенно если первый номер аккуратно сработает…

Сивцев вывел фургон на гладкое шоссе и с облегченным вздохом вдавил педаль газа, разгоняясь до положенных девяноста.

Подполковник Викентьев тоже расслабился, хотя внешне это никак не проявилось. Он служил в МВД достаточно долго, чтобы знать реалии, стоящие за расхожей обывательской фразой «все в мире продается, все в мире покупается». Передать «ксиву» на волю стоило двадцать пять рублей, свести на полчаса, будто случайно, подельников в одной камере или прогулочном дворике – пятьдесят, оставить в СИЗО на хозобслуге – триста, перевести на поселение – пятьсот. Это по рядовым, ординарным делам, обыденной хулиганке, краже, угону и прочей повседневной серости, не выделяющейся из потока уголовных дел и не привлекающей пристального внимания начальства, газетчиков, прокуроров, советско‑партийных органов.

Нашумевшие дела имели другую таксу: тут уже выпорхнувшая за охраняемый периметр записка или короткий разговор с соучастником могли стоить сотни, а то и тысячи – в зависимости от степени «громкости» преступления, грозящего наказания и, конечно, материальных возможностей обвиняемых.

«Расстрельная» статья резко взвинчивала все ставки. Глухим шепотом поговаривали о набитых купюрами «дипломатах», переданных за то, чтобы смертный приговор не был вынесен, либо вынесенный был изменен кассационной судебной инстанцией, либо неизмененный так и остался неисполненным вследствие помилования. Слухи – они слухи и есть: примеры пойманных при выносе писем контролеров имелись в изобилии, но ни один начиненный деньгами кейс ни разу не материализовался в качестве вещественного доказательства по уголовному делу о коррупции в высших эшелонах судебной власти.

Хотя бывало, что ожидаемый всеми приговор к исключительной мере без видимых оснований действительно смягчался, или неожиданно отменялся вышестоящим судом, или вдруг заменялся лишением свободы в порядке помилования. Это могло быть вызвано гуманизмом и осознанием ни с чем не сравнимой ценности человеческой жизни, или обычной бюрократическо‑чиновничьей перестраховкой, или иной оценкой материалов дела, но испорченные знанием оборотных сторон жизни люди неминуемо вспоминали о тех самых эфемерных «дипломатах».

Подполковник Викентьев хорошо знал изнанку жизни, но вместе с тем считал, что не каждого можно купить. И даже когда в принципе такая возможность имеется, ее далеко не всегда удается реализовать. Значит, не исключена вероятность того, что друзья смертника, не добившись нужного результата, попытаются изменить ход событий на стадии исполнения приговора. Подкупить всех членов спецопергруппы «Финал», включая прокурора и врача, – задача совершенно нереальная. Но то, что нельзя купить, почти всегда можно отнять. Содержимое «дипломата» позволит нанять головорезов для нападения на спецмашину. И хотя группа строго законспирирована, день и время перевозки известны чрезвычайно узкому кругу лиц, «хлебный фургон» надежно бронирован и имеет автоматическую подкачку скатов, Викентьев в любой момент ожидал удара. Пока они катились по окраинным улочкам Степнянска, будто специально предназначенным для засады, у подполковника вспотела спина и затекли напряженные мышцы шеи. И лишь когда фургон выехал на межгородскую трассу и набрал положенную скорость, руководитель спецопергруппы перевел дух и откинулся на спинку сиденья.

Разговор с Кленовым разбередил душу и всколыхнул старую обиду. Он возглавлял «семерку», считался лучшим начальником в южном регионе и полагал, что звание это заслуженное. Действительно: план давал всегда, хотя рабочих мест в производственных цехах было гораздо меньше лимитной численности осужденных, а лимит в те времена постоянно превышался. Викентьев сумел организовать работу в три смены. Каждый, кто представляет специфику ИТУ, знает, что это значит. Особый режим работы вольнонаемного состава и конвойных подразделений, дополнительные противобеговые мероприятия, получение специальных разрешений в министерстве, утряски и согласования, наконец, сопротивление самой «рабсилы», у которой срок идет и так и так: спишь ночью, как положено правилами внутреннего распорядка, или пашешь на хозяина… Все пробил, утряс, согласовал, да и охраняемый контингент не пикнул – пошел в ночную! Из многих колоний приезжали за опытом в ИТК‑7, только руками разводили.

А чего, спрашивается, удивляться? У него порядок был. Он, а не паханы, держал зону. Как и положено хозяину. Со всеми вновь поступающими лично беседовал, а если в этапе оказывался «авторитет» – времени не жалел, несколько раз наедине встречался, объяснял: амба, поблатовал на воле, повыступал в других зонах, а сейчас пришел к Викентьеву, слышал небось? А раз слышал, делай выводы. Дави понт себе в бараке, держи свой «закон», пусть тебе «шестерки» носки стирают – твое дело. Но преступлений чтоб в отряде не было! И еще: с активом не ссориться, «наседок» не выявлять, администрацию слушать. Хочешь нам помогать – пожалуйста, при случае и мы тебе поможем. Но мешать – остерегись. Командует в зоне, милует и карает один человек – начальник. Забудешь – пеняй на себя!

В преступном мире все про всех знают, каждому цена определена. И про зону Железного Кулака известно: там не разгуляешься, слово скажешь в отряде, а хозяин слышит, отпетушил фраера ночью – утром в штрафной изолятор, на пониженную норму питания, да под дубинки прапорщиков, а то и на раскрутку пойдешь, новый срок наматывать. И на камерное содержание переводили пачками, и в тюрьму, и на особняк. Потому когда беседовал Викентьев с очередным вором в законе, уставясь немигающим холодным взглядом да выложив перед собой огромные кулаки, то чаще его понимали.

Так что порядок в зоне был, хотя многочисленные нарушения, которые обычно начальники старательно замалчивают, изрядно портили отчетность. Но главный бог любой зоны – производственный план – надежно защищал Викентьева от оргвыводов. К тому же тяжких преступлений и громких ЧП в его колонии не происходило, именно потому, что мелочевка не загонялась в глубь колонийской жизни, а следовательно, не нагнеталось в тускло освещенных ночных бараках то страшное напряжение, которое прорывается каким‑нибудь тройным убийством или массовым побегом.

Как настоящий хозяин, Викентьев чувствовал себя уверенно и держался со всеми соответственно, для руководства тоже исключения не делал. На этой почве и произошла размолвка с начальником УИТУ Голиковым, тот независимость в подчиненных не любил, всегда умел одернуть, «поставить на место», а тут не вышло: характер на характер, коса на камень…

Может, и не связано одно с другим, но когда после группового неповиновения из «двойки» выводили зачинщиков и активных участников беспорядков, основное ядро – одиннадцать человек – поступило в «семерку». С одной стороны – а куда еще – лучшая колония края, сильный руководитель, к тому же зон строгого режима поблизости больше не было… А с другой – можно было разогнать их поодиночке по всей стране, мороки, правда, побольше, зато судьбу не испытывать, не проверять на прочность начальника ИТК‑7.

Как бы то ни было, прибыло к Викентьеву сразу три вора в законе, да и остальные восемь не подарок – за проволокой больше прожили, чем на воле. С первых бесед стало ясно – быть беде. Один Хан чего стоил – его давно надо было на луну отправить, когда семь разбоев да убийство доказали, так нет – отвесили тринадцать лет, а в колонии он много чего сотворил, только свидетелей никогда не было либо кодда на «мужиков» его дела навешивала. Он напрямую Викентьеву сказал: «Я, начальник, всегда зону держал и здесь буду. Пугать меня не надо, я сам кого хошь испугаю. И разговоры задушевные я с ментами не веду. Отправляй в барак, спать лягу, на этапе не выспался…» Лениво так сказал и зевнул, сволочь, обнажив грубо обработанные стальные коронки, торчащие из серых десен. И сидел развалившись, глядя в сторону, будто капризный проверяющий из министерства, – не отоспавшийся в мягком купе, а потому откладывающий на какое‑то время предъявление чрезвычайных полномочий, в числе которых может оказаться и предписание об отстранении от должности нерадивого начальника колонии.

Викентьев молча встал, неторопливо обошел стол, почти без замаха ударил. Мощный кулак, как кувалда скотобойца, обрушился на стриженую башку, и Хан загремел костями по давно не крашенному полу. Так же неторопливо Викентьев вернулся на место, заполнил нужный бланк, подождал, пока распростертое тело зашевелилось.

– Круто солишь, начальник. – Хан с трудом сел и, обхватив голову руками, раскачивался взадвперед. – Круто солишь, как есть будешь?

Узкие глаза настороженно блестели, возможно, он понял, что с Железным Кулаком не стоило так боговать, но обратного хода не было: вор в законе должен отвечать за произнесенное слово, а не брать его назад. Иначе авторитет лопнет как мыльный пузырь.

– Твоя забота – тебе хлебать‑то, – равнодушно сказал Викентьев и двинул вперед заполненный бланк. – Ознакомься и распишись: шесть месяцев камерного содержания.

– Да за что?! – Хану не удалось сохранить соответствующую его положению невозмутимость. – Я тут еще в барак не вошел!

– Спать в дневное время собирался? – вопросом на вопрос ответил Викентьев. – Блатной закон устанавливать хотел? Начальнику хамил? Вот и получи аванс!

– За то, что «хотел», – на камерный режим? Беспредел, начальник! Как бы кому‑то плохо не было. – Презрительно кривя губы. Хан подписал постановление и хотел сказать что‑то еще, но Викентьев перебил:

– Я знаю, кому плохо будет. Да и ты небось догадываешься. А в камере подумай – к кому ты на зону пришел!

Когда Хана увели, Викентьев вызвал начальника оперчасти.

– Этих, из «двойки», – под особый контроль. Они развращены безнаказанностью, поэтому любое нарушение документировать и принимать меры. Если мы им рога не обломаем, они свою погоду сделают.

И сделали, перебаламутили, гады, «семерку». Вначале вычислили Ивлева, которого подвели освещать их отряд, и повесили в сортире, вроде он сам руки на себя наложил. Остальные осведомители хвосты поприжали и перестали давать информацию, так, гнали фуфло для отмазки. Оперчасть сразу оглохла и ослепла, а тем временем пошли неповиновения, потом начались протесты против ночных смен, а когда Хан вышел из ПКТ, ночная смена вообще отказалась работать. Попробовали изъять зачинщиков – и тут поднялась вся зона. Кто и не хотел, не мог в стороне отсидеться: с авторитетами поссориться еще опасней, чем с администрацией.

Все шло как обычно: в отрядах окна побили, матрацы в клочья распластали, тумбочки – в щепки, кровати разобрали, вооружились прутьями и пошли гулять по зоне. Медпункт разгромили, выпили, проглотили и вкололи все, что можно, и давай жечь оперчасть, осаждать ШИЗО и рваться в производственную зону. Особых успехов не добились, тогда вылезли на крышу административного корпуса, орут, кривляются, песни поют…

Заложников захватывать еще моды не было, прокурор безбоязненно пошел на КПП для переговоров, а там его раз! – за руку и дернули внутрь, он, бедолага, аж заверещал, как раненый заяц… Хорошо, Викентьев за вторую руку успел ухватить и вырвал обратно в привычный мир, вернув свободу, должность и власть…

Мощный рывок, чуть не разорвавший прокурора пополам, сыграл в судьбе Викентьева немалую роль, а слухи, которыми оброс бунт в «семерке», превратили его в блестяще проведенную операцию по освобождению заложников.

Почти сутки не успокаивалась зона. Голиков ежечасно запрашивал обстановку, чтобы демонстрировать перед руководством свою осведомленность, но конкретных указаний не давал: «Действуй сообразуясь с обстоятельствами, опирайся на роту охраны, восстанавливай контроль над зоной». Командир роты запросил свое начальство и получил приказ применять оружие только при нарушении охраняемого периметра. Солдаты окружили ограждения и выжидали: С крыши административного корпуса в них полетели куски шифера, несколько человек были ранены.

Штаб по ликвидации массовых беспорядков расположился в общежитии сотрудников колонии, стоявшем в полусотне метров от внешнего декоративного забора зоны. Прямо в просторном холле четвертого этажа установили два стола, за одним сидел моложавый майор, командир роты, другой предназначался для начальника колонии, но Викентьев не присел ни на минуту, нахмурившись, он механически ходил взад‑вперед между толкущимися здесь солдатами – вестовым, прапорщиками войскового наряда и своими подчиненными, которые явно ждали приказа. То, что сейчас происходило, было в первую очередь вызовом ему, Викентьеву, Хозяину, Железному Кулаку, а все знали, что он не прощает подобных вещей.