Текст книги "Секретные поручения 2. Том 2"

Автор книги: Данил Корецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

И зря жена ругается, что работать кондуктором сейчас дураков нет, потому его, старого дурака, и позвали с пенсии… Нет, не за здорово живешь его сюда позвали! Абы кого не позовут! Учли, что он коммунист, человек стойкий и временем проверенный. Настоящий представитель государства. Именно он и есть власть в этом автобусе!

Потому тушевался Иван Степанович недолго, а просто нажал кнопку на переговорном устройстве, что на ремне закреплено, – такие у милиционеров бывают, точь-в-точь, только это сломанное и ни с кем не связывает, а служит исключительно для солидности и испугу, – и сказал в глухой и немой микрофон:

– Вызываю участок! Срочно! Инцидент на маршруте! Здесь платить отказываются!

А потом – бомжу, спокойно:

– Вот на пятнадцатом километре зайдут милиционеры, и мы разберемся, кто им друг, а кто враг… Так что плати, пока не поздно.

Сработало. Кирьян стушевался, заулыбался неуверенно, на морде испуг проступил. С милицией ему и вообще связываться не с руки, а особенно сейчас. Потому что под курткой у него спрятана деревянная дубинка, украденная в кабинете прокурорском. Да он еще там и в горшок нассал. Как после этого им звонить?

– Так эта… Я ж и говорю… А кто отказывается-то? Ты толком скажи сперва, а потом уже жалуйся!

Но тут неожиданно вмешался толстомясый.

– А кто сказал, что он без билета? – рявкнул. – Я видел, он покупал у тебя билет. Ты деньги взял, а теперь пристаешь.

– А твое какое дело? – повернулся к нему кондуктор. – Пусть предъявит, раз покупал!

– А он потерял, – нахально парировал толстомясый. – Это же хлев, а не автобус! Я вон сам половину пуговиц здесь посеял!

– Пуговицы твои меня не волнуют. Без пуговиц ездить можно, а без билета нельзя. У всех должен быть билет. А твой-то где?

– А я тоже потерял, – ухмыльнулся толстомясый.

– Он тоже потерял, слышь, эта!.. – встрял Кирьян, почувствовав поддержку.

– Ладно, – сказал Иван Степанович. – Хорошо. Сейчас зайдет милиция, со всеми разберется.

– Вот пусть тебя первого и проверят! – продолжал Кирьян. – Ты ж, гад, деньги берешь, а билеты не даешь! Я ж видел! И другие подтвердят!

– И подтвердим, – согласился толстомясый.

– И это ж надо, по десять рублей с человека драть! – взвизгнула сзади пенсионерка. – Раньше за пять копеек можно было на край света уехать, а теперь… Совсем стыд потеряли!

– Да они с потолка цифры эти берут, – бросил хмурый семьянин. – А потом особняки себе строят. А такие как этот, – он кивнул на Ивана Степановича, – у них на побегушках. Шавки злющие.

– Что ты сказал? – оскорбился Иван Степанович. – Кто шавка?

– Ты шавка, – подтвердил толстомясый. – А че, не так? Ты трудовой народ угнетаешь!

Он толкнул кондуктора в грудь.

– А ну-ка, убери руки! Я на должности! Смотри, будешь в тюрьме париться!

Еще сильной рукой Иван Степанович схватил толстомясого за воротник. Однажды безбилетный хулиган ударил его в ухо, так ему три года дали! За нападение на представителя власти!

В салоне возникла раздраженная суета, сопровождаемая громким пыхтеньем и взаимными оскорблениями. С кондуктора слетели его толстые очки и вытертая кроличья шапка, он получил удар в оголенное темя, наугад ответил, попав в чье-то лицо. Он хотел крикнуть, чтобы остановили автобус, но тут шапка его быстро нашлась и ее надели ему прямо на лицо. Потом последовал еще один мягкий, но крайне увесистый удар, и время обрело вязкость и пористость, как густой сироп, тянущийся за ложкой. И когда кондуктор наконец сумел подняться на ноги и снять шапку, мешавшую дышать, он увидел вокруг себя суровые и озадаченные лица пассажиров.

Бомж и толстомясый исчезли. В динамике звучал голос водителя: «Остановка Прошино, следующая – Котельное», а где-то совсем рядом слышались всхлипы. Зловредная пенсионерка полулежала-полусидела в кондукторском кресле и, плача, указывала на него пальцем:

– А ударил-то – как убить хотел, фашист!.. За что, спрашиваю? За то, что я, старая, без билета езжу?

– Ты чего это? – поинтересовался кто-то у кондуктора. – Совсем, что ль, мозги на своей работе потерял?

Иван Степанович понял, что случилось невероятное, и в этот раз бомжара обыграл его по полной программе.

* * *

От остановки до Дунькиного дома, стоящего на отшибе за деревней, – километра три. Кирьян шел вдумчиво, не торопясь. Вспоминал, рассуждал, прислушивался и принюхивался к себе, наблюдал за собой со стороны. И удивлялся. Это был какой-то новый, другой Кирьян. Сердце еще колотилось после стычки с кондуктором, а он уже пил с толстым на станции – толстый угощал! – и общался за жизнь, и толстый говорил с ним уважительно, как с равным, хотя у него куртка из искусственной кожи, а на голове – настоящий кролик… Да, а несколькими часами ранее он пил в кабинете следователя-важняка, который даже не мент участковый, и даже не майор из местного РОВДа, а… Важняк, короче. Важняк. Звучит, а? Раньше такие типы на него и внимания не обращали. Теперь – обращают. Что-то переменилось. Теперь у него и документ в кармане охранный. Раньше вообще никаких документов не было, только штрафные квитанции и повестки…

И вот идет Кирьян домой, еще не зная точно – он это или не он. Посмотрел вниз: там мелькают попеременно две знакомые ноги в выцветших штанинах и стоптанных ботинках, рядом с ними маятником болтается набалдашник деревянной дубинки. В карманах табачная крошка и несколько смятых десятирублевок. На покрасневших от мороза руках – цыпки. А в руке бита, поцарапанная изрядно, но вполне пригодная. Это он, вне сомнения. Идет к себе домой, вернее – в Дунькин «мотель», уже несколько лет как ставший его домом. Но теперь он совсем другой! Может, в лице что-то поменялось? Кирьян потрогал давнюю щетину на щеках, подбородок с ямкой. Все на месте, все как было. Это он, Кирьян. Хотя… Нет, погоди, не Кирьян. Кириченко Анатолий Олегович. Во как.

– Что вы думаете об этой жизни, Анатолий Олегович? – спросил он сам себя.

А что, звучит. Анатолий Олегович.

– Думаю, что моя жизнь как бы эта… Она вся еще спереди, – ответил он сам себе.

Да, что-то определенно поменялось.

* * *

– Плевать мне на твои документы. Сунешь под дверь сто десять, тогда пущу, – зевая, ответила из-за двери Дунька. – Сорок за вчера, сорок за позавчера и тридцать, что у Макарыча брал.

Дверь была латаная-перелатаная, как и вся хибара. Рядом валялось полено – им подпирали дверь, когда Банан выломал замок.

– А если нету? – поинтересовался Кирьян.

– Да пошел ты, – без интереса ответила Дунька удаляющимся от двери голосом.

– Ладно! – крикнул Кирьян. – Отдам! И две поллитры сверху! Я сегодня эта, сделку поимел! Открой, слышь!

Он несколько раз грохнул кулаком по двери. Тихо. Потом заскрипели половицы. Дунька возвращалась.

– А ведь врешь, – сказала она.

Но дверь не открыла. Дунька Мотельщица была на редкость проницательной женщиной. Закончившая в лучшие (и очень далекие) свои годы техникум связи, она считала Кирьяна существом, находящимся у самого подножия эволюционной лестницы, чем-то вроде червяка.

– Ты ж, Кирьян, даже не знаешь, как пишется слово «сделка», – язвила она с той стороны. – Через «сэ» или через «зэ»?

– Через «фэ», – покорно ответил Кирьян. – Открывай, Дунька.

– Кидай деньги.

– Денег нету, соврал я, – сознался Кирьян.

– Иди тогда на свалку ночуй.

– Да ты что? Разве я конченый? Какая свалка? Я на эти деньги две поллитры купил. Вот они: одна в левом кармане, другая в правом.

– Предъяви.

– А ты открой. Я ж под дверь бутылку не суну.

Это было сказано умно. Дунька задумалась. Но она тоже была не лыком шита, и голова у нее работала.

– Хорошо. Поставь на снег и отойди. – Она громко, с подвыванием, зевнула, демонстрируя полнейшее равнодушие к спиртному. – Я гляну. Если не соврал – пущу.

– Поставил, открывай, – хитроумно выдержав паузу, негромко сказал он. – Смотри, только не обмани.

Дунька приоткрыла дверь. За неполным полукругом расчищенного дверью снега высился белоснежный вал, в котором замечательно смотрелись бы две прозрачные бутылки «Пшеничной» с буколическими желто-зелеными этикетками. Но бутылок почему-то не было. В стороне, что ль, поставил? Дунька, досадуя на бестолковость Кирьяна, высунула голову, и тут же на нее обрушился тяжелый и беспощадный удар.

…Кирьян вошел в комнату и включил верхний свет. Здесь было душно и смрадно. Десяток тел раскиданы по полу, на скамьях и обшарпанной печи. Макарыч, Вологда и еще кто-то – новобранец, похоже – за столом при свете керосиновой лампы играли в «очко». Это Дунькины «пансионеры». Кто-то жил здесь подолгу, кто-то приходил перекантоваться на ночь. Это была его большая семья. И, видно, пришла пора показать, кто тут батька.

– Э-э, ты че? – поднял голову Вологда.

Макарыч проследил за его взглядом, увидел окровавленную биту в руке Кирьяна и, тихо присвистнув, стал складывать карты. Кирьян подошел к столу. Поставил биту стоймя, прислонив ее к стене утолщением вниз. Потом полез в карман и вытащил оттуда две официальные бумажки. Обитатели «мотеля» притихли. Они боялись бланков и печатей еще больше, чем биты или железной трубы.

– Читай, Макарыч! – приказал Кирьян. Тот, запинаясь, прочел.

– Ясно теперь, какая у меня «крыша»? – строго спросил свидетель Кириченко.

Все изумленно молчали и смотрели на Кирьяна так, будто на плечах у него были пришиты офицерские погоны.

– А теперь смотрите сюда! – Он снова полез в карман и извлек пачку смятых банкнот. Среди пестрых российских рублей кое-где пробивалась зелень мелких долларов. Деньги он бросил на стол.

– Это Дунькины. Три года высасывала из нас по капле. Вот, все это. Сама отдала. Сказала, теперь это наше.

У Кирьяна ходуном ходили руки, глаза бешеные, но голос был тверд и тверез. У сидящих за столом перехватило дыхание. И руки тоже задрожали. Вологда заприметил в куче нечто, удивительно напомнившее ему виденную когда-то, в позапрошлой жизни, «зеленую» сотенную. Он протянул к ней свою клешню, желая проверить гипотезу. Кирьян поднял биту и точным движением врезал ему по руке. Вологда кубарем свалился с табурета, воя от боли во весь рот.

– Заткнись, – сказал Кирьян.

Вологда заткнулся. Рука у него изогнулась. Не в локте, и не в плече: в предплечье, где не было сустава.

– Деньги наши, – повторил Кирьян. – Общие. Но без моего разрешения никто до них не дотрагивается. Ясно?

Он обвел взглядом Макарыча, новобранца и остальных «пансионеров», сонных и нетрезвых, почесывающихся и испуганно хлопающих глазами, – они вскочили, разбуженные криками Вологды, и теперь стояли вокруг стола.

– Всем все ясно? – громче повторил Кирьян и вроде случайно поднял биту.

– А че неясно? – пробубнил за всех Банан. – Ясно как день, куда яснее… – Он посмотрел на кучу из дензнаков и с усилием отвел глаза. – А че делать-то будем?

Кирьян взял несколько бумажек и сунул их в руки Банану.

– Вот с ним, – он показал битой на новобранца. – Пойдете к бабе Ане, возьмете самогонки баллона три. Потом в магазин. Колбаса, тушенка, хлеб, сигареты. Берите много – чтобы всем хватило и на опохмел осталось. Принесете все сюда. Если что по дороге выпьете или свалите на сторону – бошки поразбиваю всмятку.

«Пансионеры» радостно загалдели. Банан с новобранцем быстро оделись и пошли на выход. В сенях, припертая спиной к стене, сидела Дунька. Глаза у нее были закрыты, вся левая сторона головы, рубашка и юбка испачканы кровью. Посланцы осторожно переступили через ее вытянутые ноги, открыли дверь и шмыгнули наружу.

Пьянка продолжалась до девяти утра. Еды и пойла было вдоволь, а около полуночи на огонек забрели две веселые кумушки из деревни. Кирьян чутко руководил массовыми гуляниями, давал в морду кому надо, обхаживал кумушек. Он перестал задумываться над тем, что изменилось в его мире, куда делся прежний Кирьян и откуда взялся нынешний, – он уже вошел в свою новую роль. Вологда, размахивая сломанной рукой, кое-как прихваченной тряпьем, клялся ему в вечной любви до гроба. «Пансионеры» единодушно признали в Кирьяне своего атамана и родного батьку. Кирьян, в свою очередь, объявил, что отныне Дунькин «мотель» принадлежит им всем и плату за постой брать не будут. Но – все заработанное и наворованное должно сдаваться в общий котел. Общаком распоряжается Кирьян. Каждый получит свое, сколько ему надо. Ура!..

Под утро приползла очухавшаяся Дунька. Ей налили полстакашки, она поблагодарила и выпила. Кирьян велел ей умыться, сменить платье и в таком виде больше перед ним не показываться. Дунька покосилась на биту, стоявшую у стены, и покорно удалилась.

* * *

Утром ударил мороз под двадцать градусов. Укатанный снег на дороге блестел как зеркало. Солнце било по глазам, выжимая слезы, ноздри при каждом вдохе норовили склеиться намертво. По дороге в криминалистическую лабораторию Курбатов насчитал с десяток машин, беспомощно тянущихся на поводках буксировочных тросов. Кое-где окутанные облаками пара группки автолюбителей пытались толкнуть машины вручную. На Красноармейской голосовал мужик с ярко-желтой лентой троса в руке, на тротуаре рядом с «Москвичом» зябко топтали снег две девчонки в шубках. В школу опаздывают, поди ж ты. А вы скажите спасибо папе, что с вечера не подзарядил аккумулятор… Курбатов коротко просигналил и проехал дальше. У Варашкова он обещал появиться в половине девятого. И он не опоздал.

– Так поймал Петровский свою рыбку? – спросил Семен Константинович, пока Курбатов просматривал справку.

Курбатов дочитал до конца, затем глянул на подпись эксперта (это был не Демин и не Патлатов, как и договаривались) и, удовлетворенно улыбнувшись, ответил:

– Можно сказать, да. Спасибо, Константиныч. Ты нам здорово помог.

Вчера Курбатов отдал Варашкову свою копию отпечатка с пистолета, найденного на месте убийства Курлова, и снятые им лично отпечатки Петровского с рюмки – ах, что за чудо был этот коньячок, помнишь, Дениска?.. По большому счету, он не сомневался в том, каков будет ответ экспертов.

Александр Петрович знал ответ и много раньше, только сейчас он имел его официально зафиксированным на экспертной справке: «На затворе пистолета ТТ № 1768125 обнаружен один отпечаток большого пальца левой руки с петлевидным узором, который совпадает с отпечатком большого пальца левой руки неустановленного лица, представленным ст. следователем городской прокуратуры Курбатовым А. П.».

Конечно, экспертная справка – это еще не акт экспертизы, это предварительный документ, а «неизвестный» – это не Петровский, но оформить все, как положено, – дело несложное. Главное, что его догадки подтвердились: отпечатки на пистолете принадлежат этому засранцу Петровскому! Вкупе с показаниями Суши это – приговор. Петровский ловил-ловил рыбку, а рыбка извернулась и схватила-таки Петровского за одно место…

Курбатов распрощался с начальником лаборатории и отправился в прокуратуру. День только начинается, даже иней с веток не успел слететь, а сделано уже немало. Что же, теперь он не только знал, теперь он мог доказать. Как минимум – то, что дело номер 28845, которое ведет Петровский, он ведет против самого себя. Как максимум – то, что и Степанцова убил он же. Только есть ли в этом смысл? В доказательстве как таковом?

Курбатов выбрал дальний путь мимо бывшей армянской слободки и старой пожарной каланчи, чтобы спокойно обдумать все еще раз. Положим, никакой прямой выгоды от того, что Петровского посадят, он не получит. Посадят и посадят. Здесь главный вопрос: зачем Петровскому все это понадобилось – убивать своего непосредственного начальника, прокурора, марать руки о какого-то прибандиченного Курлова? С чего это зеленый пацан, вчерашний студентишка, на такое решился? Нет, сам бы он ни в жизнь не додумался влезть в такое говно… Ответа на главный вопрос Александр Петрович не имел. То есть он догадывался, он ясно различал мерцание разрядов и чуял серный запашок Конторы… Линия противодействия спрямлялась, и уже не Петровский был на дальнем ее конце, а – мощная организация с острыми клыками и длинными безжалостными лапами. Против Конторы Александр Петрович выступить в открытую не мог. Да и не хотел: незачем. Просто у него в руках оказались факты, которые при случае можно выгодно обменять. На что-нибудь очень важное и полезное. Вот это будет выгодная сделка, тут ничего не скажешь…

В конце концов, ведь день только начинается. Коекто еще даже не проснулся, а он, Курбатов, уже мчится через город во всеоружии.

* * *

Всю неделю Жданкова чувствовала себя несчастной. С завода, где муж работает, позвонили доброжелатели: бейте тревогу, принимайте меры – пьет, не отходя от станка, на днях вот чуть руку не отхватило прессом. А еще с кладовщицей на складе метизов после работы запирается, и что он там с ней делает – непонятно. Жданкова всю эту галиматень выслушала, поплакала, приняла сперва валидолу, а потом и меры, конечно. Ввалила ему так, что у самой руки чуть не поотваливались.

И с тех пор все наперекосяк. В эту пятницу у одной из новеньких вертухаек, у Машки Русиной, был день рождения. В конце дня накрыли хороший стол в красном уголке: курица жареная, мясо запеченное, шпроты, печень трески, коньячок, водка, шампанское, а главное – пирожки домашние с картошкой, капустой да печенью, – вкусные, румяные, поджаристые. Ребят тоже пригласили для веселья, короче, почти вся дежурная смена собралась – и с мужского блока, и с женского. Все голодные, накинулись на эту вкуснятину да на выпивку: кто чего хочет – выбирай, пожалуйста, такое редко бывает!

А Жданковой не повезло: только два пирожка съела да рюмку коньяка выпила, а тут ее сразу вызывает Сирош. Идет, а ее качает – в голове туман, будто пьяная. А с чего? С рюмки коньяка?

В кабинете у Сироша сидела незнакомая молодая женщина.

– Это Регина Петровна, общественный защитник Алины Сухановой, – почтительно сказал Валерий Иванович. Хотя никакой он не Иванович, а Гургенович, это все знают. Ну да дело его, как себя называть, это никого не касается.

– Так она ж, Суханова, сроду нигде не работала, – заметила Жданкова. – Какой же это такой общественный коллектив выделил ей защитника?

А эта Регина Петровна улыбнулась ей омерзительно и говорит:

– Я представляю Всероссийский комитет защиты женщин, находящихся под следствием.

– Она не женщина, – отрезала Жданкова. – Она убийца.

– Это еще не доказано, – защитница собрала губы в точку, будто пытаясь погасить улыбку, но улыбка никак не хотела гаснуть. – А мы как раз и следим за тем, чтобы к нашим подзащитным не относились предвзято.

– Ты, Жданкова, не умничай. В Комитет поступила жалоба на пытки и издевательства над Сухановой, – Сирош многозначительно выкатил влажные глаза.

«От кого могла поступить такая жалоба? – в недоумении подумала Жданкова. – Ни от кого не могла! Официально ее никто не пропустит, а „дороги“ [1]1
  «Дорога» – способы связи с волей (тюремный жаргон).


[Закрыть]у Суши нет и быть не может!»

– Чего ты такая красная? – свел брови Сирош. – Ой, смотри, Жданкова! Я карточку поднимал, это ведь ты Суханову принимала!

– Ну и что, как я? – промямлила Жданкова. Она растерялась. Все странности последнего времени выстроились в одну цепочку, и цепочка эта не сулила лично ей ничего хорошего.

А странности таковы: во-первых, Людка Гамак прессовать Сушу прекратила, и другие от нее отскочили. Может потому, что она Ирке Окороку глаз выбила? Так нет, после этого ее еще сильней дуплили… Странность вторая: подельника ее, как там его… Гуля, – тоже прессовать отказались!

«Зафир заднюю передачу включил, – говорили меж собой оперативники. – Такого еще не было, все „пресса“ сломались… Вроде как малевка какая-то поступила…»

А теперь вот правозащитница из Москвы… И как бы ей, Жданковой, крайней не оказаться!

– Ты организуй встречу наедине, обеспечь все, как положено, – приказал Сирош. Я уезжаю, а ты в понедельник доложишь мне лично!

Конечно, пятница короткий день, начальству домой хочется, а простые люди пусть пашут до посинения!

В СИЗО, ясное дело, никто никаких общественных защитников не любит, зовут их между собой «шавками», потому что, кроме как брехать на ветер, ничего они не умеют. И такая почтительность объясняется только тем, что защитница из самой столицы прикатила. Ну да ладно! Как прикатила, так и укатит, а Суша здесь останется. Еще посмотрим, как ей Москва поможет!

– Ну, пошли, коль начальник приказал!

Жданкова тяжело посмотрела на защитницу, повернулась и вышла. Спустя минуту из кабинета появилась эта Регина, и лейтенант проводила ее в комнату для допросов.

– Подождите минут десять, сейчас я ее приведу!

Потом пошла в камеру. Прошла по длинному переходу в корпус, зашла в женский блок, где воняло так же, как в мужском, – потом и карболкой. На постах никого не было, все гуляли у Машки Русиной.

– Суханова, на выход!

Она вышла в коридор, по-прежнему прямая, как доска, с высоко поднятой головой. Жданковой на секунду даже жалко ее стало, дуру упрямую. Ну, не на секунду – на полсекунды. В тюрьме-то ей, может, и полегче стало, только ненадолго. Скоро эти «прессы» по этапу пойдут, а новые прибудут. Запрессуют ее в доску, раз жалуется, не доживет она до суда, упертые и меченые, как она, всегда плохо кончают…

– Вперед пошла, – сказала Жданкова и повела Суханову в комнату для допросов.

Регина эта встретила Сушу, как родную. Ну, говорит, рано нос вешать, глупышка, мы еще дадим кое-кому просраться. Так и сказала. И Суша вдруг тоже заулыбалась, будто узнала ее, Регинку эту. И улыбочка у нее точно такая же вышла – омерзительная.

Жданкова вышла в коридор, как начальник приказал, да стала в красный уголок по внутреннему названивать: пусть Ленка Тихомирова придет, сменит ее, ей небось тоже у стола посидеть хочется… Ленка вообще-то не очень подельчивая, жадная, по семьдесят процентов драла с девчонок, которых «в аренду» авторитетам сдавала. Может и не пойти. Лучше Соньку Подобед попросить, она баба нормальная, с пониманием. Сама попила-поела – дай подруге жизни порадоваться…

Но ни Ленка, ни Сонька трубку не брали. Вообще никто не брал, хотя там человек восемнадцать собралось. Неужели перепились вусмерть? Что-то быстро…

Но тут пришла сама именинница – Машка Русина.

– Музыку включили, танцуют все! – пояснила она. – Хочешь, я тебя подменю? Там у этих все в порядке?

Жданкова заглянула в комнату, а Машка ее сзади толкнула, так что она влетела внутрь и напоролась на Сушу. А у Суши пистолет в руке, маленький и плоский.

– Заходи, – говорит, – рвота!

И как даст старшему лейтенанту по зубам этим пистолетом, так что губы лопнули, а рот наполнился кровью и костяным крошевом. А потом по голове, прямо в висок, так что вообще перед глазами все помутилось, и она повалилась кулем на замызганный пол.

– Как дела? – спрашивает Суша.

А Машка ей отвечает:

– Как в аптеке. Всем пирожки понравились. В отключке лежат. Сейчас Гуля приведут. Давай, переодевайся в форму!

Суша ногой старшего лейтенанта поддела:

– Раздевайся, рвота, давай ключи.

А когда Жданкова разделась, показала на нее рукой.

– Гля, какая короста, на свинью похожа. Вы меня в коридоре подождите, а я ее разделаю…

– Кончай, Алина, уже дымом пахнет! Уходить надо!

– Уходите, – а я просто так не уйду. Хоть сгорю, а с ней поквитаюсь!

Она быстро и ловко замотала скотчем руки Жданковой, заклеила рот и вытащила узкий, зловещего вида нож. Старший лейтенант билась, вытаращивала глаза, но это было все, что она могла сделать.

– Ну, рвота, теперь твоя очередь, – сказала Суша и первый раз полоснула острым клинком.

* * *

На следующий день о ЧП говорил весь город. В СИЗО случился пожар. Рассказывали об этом как-то невнятно. На кухне рвануло что-то, оттуда огонь и пошел. И дым какой-то ядовитый, зеленоватые плотные клубы, как от шашки. Дежурный там первый появился, чуть дохнул – и сразу пополам, откашляться не может. Минуты не прошло, а весь хозкорпус уже занялся, и ничего сделать нельзя, близко не подойдешь… Вроде люди погорели, двое или трое… Особых подробностей слухи не содержали. Это был первый уровень осведомленности, об этом все знали, даже в газетах написали.

В прокуратуре осведомленность была повыше – второго уровня. Пожар действительно был, причем вследствие поджога. Тюрьма есть тюрьма. Никого из хозкорпуса не эвакуировали: кто сам выскочил, тот и жив остался. Началась паника, неразбериха, только через полчаса вызвали пожарных и объявили тревогу. Через час вокруг СИЗО поставили оцепление. Приехали четыре пожарные машины, до утра там тушили, все в масках специальных, вытащили из хозкорпуса два обгоревших тела. Погибли Феодосия – осужденная из женского корпуса, и вольнонаемный электрик. А когда все успокоилось, проверку устроили. Двоих зэков недосчитались. Сухановой и Гулевича. Да два сотрудника пропали – выводные из мужского и женского корпуса. Недавно на работу устроились. Подумали сперва – глотнули дыму и сомлели где-нибудь в закутке. Все обыскали. Развалины обгоревшие в хозкорпусе разве что только ситом не просеяли. Но ни косточки, ни пряжечки металлической не обнаружили. Пропали бесследно.

Полную картину знали только Рахманов, его замы да Курбатов. Дежурная смена устроила пьянку и была усыплена пирожками с ядовитой начинкой. В результате халатности и разгильдяйства контрольно-надзорного состава изолятора, Суханова и Гулевич с помощью специально внедренных в изолятор преступников совершили побег через боковую дверь, ведущую в соседний переулок и служащую для нужд оперативной части. В камерах были убиты Людмила Левина по прозвищу Гамак и Султан Шамсоев по прозвищу Зафир. Причем остальные обитатели камер уверяют, что они ничего не видели. В комнате для свиданий обнаружена убитой старший лейтенант Жданкова. Все три трупа зверски изуродованы. И еще. Исполнял обязанности начальника СИЗО подполковник Сирош. Он принимал сообщницу преступников, прибывшую в СИЗО под видом правозащитницы. В отношении Сироша возбуждено уголовное дело по признакам халатности, повлекшей тяжкие последствия. Дело принял к своему производству старший следователь по особо важным делам Курбатов.