Текст книги "Ирод"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

XI

Пакор достиг, чего желал. Выпив из рук Мариаммы поднесенное ему, в другой чаше, вино, после того, как девушка своими губами «освятила чашу», хитрый парфянин сказал, что, так как большая часть его войска находится с Варцафарпом, то без его согласия он не может заключить окончательного договора с Иудеей. Поэтому он предлагал Гиркану и Фазаелю отправиться в лагерь Варцафарпа и там решить с претензиями Антигона, который, будто бы, уверял, что Гиркан, по преклонности своих лет и по слабому здоровью, сам обещал сложить с себя сан первосвященника и возложить на Антигона, своего родного племянника. Все это было, конечно, придумано умышленно, но Ирод, сознавая безвыходность своего положения, принужден был согласиться на требования лукавого варвара, надеясь, однако, перехитрить его.

На другой день Гиркан, в сопровождении Фазаеля и небольшой свиты, выехал из города. Его сопровождал и раби Элеазар, воспитатель Мариаммы и Аристовула. Всех удивляло и смешило то, что старик не мог расстаться со своим белым голубем, который вывелся и вырос на карнизе окна его комнаты во дворце. Этого голубя любили и кормили дети, Мариамма и Аристовул, и сам Гиркан очень привязался к этой ручной, кроткой птице. Элеазар поместил голубя в клетку и имел его при себе неотлучно. Когда Пакор и его свита смеялись над причудой старика, он отговаривался тем, что первосвященник никогда не расстается с голубем, его любимой птицей, и теперь желает, чтобы она была с ним. Но старик предвидел нечто...

– Кто принес нашему прародителю Ною в ковчег весть, что мир свободен от потопа? – тайно сообщил он, перед отъездом, Гиркану и Александре. – Голубь невинный принес эту весть в ковчег, где оставалось его гнездо. Если с нами что случится у парфян, и нам, может быть, их пленникам, нельзя будет послать вестника в Иерусалим, то вестником этим будет мой голубь. Я выпущу его тогда из клетки, и он, привыкнув жить и кормиться на карнизе моего окна, непременно прилетит на свое любимое место. Тогда, царевна, – обратился он к Александре, – ты осмотри тщательно его крылья и в них найдешь письмо от нас.

Опасения Элеазара оказались не напрасными. Правда, они безопасно достигли Галилеи, а Варцафарп встретил их с почестями, осыпал подарками; но скоро они увидели, что попали в ловушку.

Некто Сарамалла, один из первых богачей Сирии, знал о предательских планах Антигона и парфян и через своего знакомого Офелия велел предупредить Гиркана и Фазаеля о грозившей им гибели. Офелий тайно явился к ним.

– Бегите от расставленных вам сетей, – сказал он. – Знаете, за какую цену продал вас недостойный Антигон варварам? Он за иерусалимский венец обещал им тысячу талантов, но не своих, а иудейских, да, кроме того, пятьсот женщин и девиц иудейских. Антигон отдает варварам и ваших жен – Александру, жену своего брата, и ее дочь Мариамму...

Эти слова поразили ужасом Гиркана!.. Его сокровище, его радость, последнее утешение его старости – Мариамму – варварам на поругание.

– Жены Ирода и Фазаеля, их сестра Саломея также обещаны парфянам, – продолжал Офелий.

Едва на востоке показались первые признаки рассвета, как от города Экдиппона в Галилею отлетал белый голубь по направлению к Иерусалиму. Крылатый вестник летел стрелою через горы Кармель, пересекая горные хребты Самарии и Иудеи.

– Мама! Элеазаров голубь прилетел! – радостно говорила в то утро Мариамма, входя к матери.

Александра побледнела. Она вспомнила слова Элеазара, который говорил, что если постигнет плен у парфян и им нельзя будет отправить в Иерусалим вестника, то вестником этим явится голубь. Значит, Гиркан в плену.

– Прилетел голубь, ты говоришь, дитя мое? – вся дрожа, спросила она.

– Да, мама, он на своем окне. Я дала ему есть.

Александра поспешила к известному окну во дворце. Голубь сидел на карнизе и клевал зерна.

– Милый! – невольно вырвалось у царевны-вдовы, и она, осторожно взяв пернатого вестника, стала его тихонько гладить, ощупывая перья под крыльями.

Она нашла то, что искала. Вокруг одного пера под правым крылом голубя был намотан тоненький, как слюда, листок из сухого рыбьего пузыря не более квадратного дюйма. Осторожно сняв листик и развернув его, Александра прочла: «Мы в плену у Варцафарпа. Спасите город. Зовите на помощь царя Петры».

– Что это, мама? – спросила Мариамма.

– Дедушка в плену у парфян, – отвечала Александра.

– Так что ж! С ними дядя Антигон, он не позволит обижать дедушку.

– Глупая! Но они возьмут Иерусалим.

– Не они, мама, а дядя Антигон; а он нам роднее Ирода...

– И это говорит невеста Ирода! – пожала плечами Александра.

Она тотчас же послала за Иродом и показала ему то, что принес голубь.

– Я знал это, – сказал Ирод, – Пакор перехватил другое письмо оттуда же и вызывает меня из города для переговоров. Чтобы выиграть время, я отвечал его посланцу, что приду завтра. Между тем я ночью тайно отправлю вас в Идумею, в крепость Масаду, а сам поскачу с моими людьми в Петру просить помощи у Малиха. Готовьтесь же к отправлению. Захватите с собой более ценные сокровища дворца – золото, серебро, драгоценные сосуды. А я велю матери, сестре и братьям также укладываться. К ночи будьте готовы.

Наутро парфяне узнали, что Ирод со всем своим семейством и с семейством Гиркана, захватив все сокровища, ночью покинул город вместе со всеми своими приверженцами, которым удалось так выйти из городских стен, что этого никто не заметил. Это случилось оттого, что парфяне обложили слабейшую часть стен – северную и северо-восточную, где, после погрома Помпея, часть стен еще не была восстановлена.

Бегство Ирода привело Пакора в ярость, и он приказал грабить Иерусалим, а одну часть войска отрядил в погоню за беглецами. Узнали о бегстве Ирода и иудеи из окрестных местностей и также бросились преследовать его. Отражая наседающего врага, Ирод, наконец, дал ему битву на расстоянии 60-ти стадий[11]11
  Стадия – расстояние в 125 римских шагов (1,598 м), или 600 греческих футов (30,857 см), или 625 римских футов (29,62 см). Греческая стадия 185,1 м, олимпийская стадия 192,27 м.


[Закрыть] от Иерусалима и нанес сильное поражение.

Как бы то ни было, он благополучно достиг Масады. Оставив, затем, в крепости 800 надежных воинов и снабдив ее припасами на случай осады, он простился со своим семейством и с невестой и поспешно направился в Петру.

Между тем Варцафарп прибыл в Иерусалим со своими пленниками. Пакор и Антигон встретили их недалеко от города, в узком скалистом проходе, где они охотились на газелей.

Антигон осыпал жестокими упреками дядю-первосвященника.

– Раб идумеев и римлян! – яростно говорил он. – Тебе ли восседать на престоле отцов наших? Что ты сделал со священным городом? Кому ты отдал его?

Гиркан, убитый горем и стыдом, молчал.

– Ты – потомок славного рода Маккавеев, я – твой ближайший родственник, – продолжал он, – но на кого ты променял меня? Кому отдал Иудею?

– Не я, – заговорил, было Гиркан.

– Лжешь, старый трус! – крикнул Антигон. – Разве я не был в Тарсе, где этот римский кабан изображал из себя пьяного идола? Я был там, помни это. Замолвил ли ты за меня слово перед пьяным идолом? Нет, ты все свои слова и самого себя отдал Ироду. Мало того, ты отдаешь ему чистую голубицу, мою племянницу, Мариамму. Ты хочешь, чтобы чистая кровь голубицы смешалась с кровью стервятника идумейской пустыни.

Гиркан упал на колени, умоляюще протягивая вперед руки. Фазаель поднял его.

– Встань! Ты первосвященник, – сказал он, – только Иегова должен видеть тебя коленопреклонным. А ты, – обратился он к Антигону, – ты – недостойный выродок асмонеев! Ты не только невинную Мариамму, твою племянницу, продал парфянам, ты обещал им еще пятьсот иудейских женщин и девиц! Тебе ли укорять беззащитного старца, наемник варваров!

Антигон бросился было на него с мечом, но Пакор удержал его.

– Стой! Он мой пленник, – сказал он, – я сам расправлюсь с ним за ту чашу, которою хотели угостить меня во дворце Гиркана.

– Я не знаю ничего, – жалобно простонал Гиркан, – я не знал, что чаша отравлена... Пощадите!

И он снова упал на колени.

– Первосвященник, встань! – опять сказал Фазаель.

– Замолчи, несчастный! – крикнул на него Антигон.

– Встань! Не унижайся перед наемником-варваром, – настаивал Фазаель. – Ты первосвященник.

– Так вот же! – яростно закричал Антигон и бросился к стоявшему на коленях Гиркану. – Вот же! На! На!

И он, обхватив голову несчастного старика руками, стал грызть ему уши.

– Вот тебе! Вот тебе! – И он окровавленным ртом выплевывал куски откушенных у Гиркана ушей.

– О, Адонай! – воскликнул Фазаель.

Гиркан, обливаясь кровью, упал на землю, закрывая ладонями откушенные раковины ушей.

– Вот вам! – говорил кровавым ртом Антигон, отплевываясь. – Теперь он больше не первосвященник и им уже никогда не будет.

Дело в том, что, по законам Иудеи, сан первосвященника могли носить только люди «беспорочные» – и в нравственном, и в физическом отношении.

Фазаель, разодрав свою мантию, стал перевязывать голову Гиркану.

– О, если бы со мной был меч! – простонал он.

В это время прискакал гонец.

– Какие вести? – крикнул издали Варцафарп.

– Ирод успел достигнуть Масады и, оставив там женщин и свои сокровища под защитой сильного гарнизона, сам с отборной конницей ускакал по направлению к Петре. Наши конники не могли догнать его, – отвечал гонец.

– О, Адонай! – радостно воскликнул Фазаель. – Теперь я умру спокойно... Мститель моих врагов жив! О, Иегова! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Прими дух мой!

И, стремительно разбежавшись, Фазаель ударился головой о скалу.

Он был мертв[12]12
  Иосиф Флавий в своем знаменитом сочинении – «Иудейская война» – прямо говорит, что «Антигон сам откусил уши» у своего дяди первосвященника Гиркана; а в другом своем сочинении – «Иудейские древности» – он пишет, что «Антигон приказал отрезать уши Гиркану». (Прим. автора).


[Закрыть].

XII

Над Римом ясная, лунная ночь. Неподвижно стоящий над вечным городом полный диск ночного светила обливает нежным, матовым светом причудливое здание Капитолия и храмы, отбрасывая черные тени на Форум и на колоннады, тянущиеся от священного пути (via sacra) до подножия храма Юпитера.

Но не спит столица мира. Слышится иногда лязг оружия, людской говор или замирающие в темноте шаги ночных путников. Во многих зданиях виднеются огоньки, хотя уже за полночь.

На террасе одного из богатых домов недалеко от Капитолия, в тени колонн, словно неподвижная мраморная статуя, видна человеческая фигура. Это Ирод. Задумчивые глаза его устремлены куда-то далеко на Восток, а в уме проносятся мрачные картины его бурной жизни. Да, почти только мрачные. Светлых он не помнит. Разве только тогда они были менее мрачны, когда он еще не знал жизни, когда вместе с братом Фазаелем и царевичем Антигоном они, почти детьми, учились мудрости в этом большом, страшном городе. Но и тогда, бродя в свободные часы между колоннадами храмов и в тени портиков или толкаясь среди шумной толпы Форума, он тосковал о далеком Иерусалиме, о выжженных солнцем холмах Идумеи или о пальмовых и бальзаминных рощах Иерихона. Блаженное время!.. Золотая молодость!.. Но Фазаеля уже нет на свете, как нет и их великого учителя Цицерона. И тот, и другой – жертвы рока... А Антигона этот рок вынес на высоту величия, на высоту престола. Сила диких парфян и безумие иудеев возложили царский венец на его голову... О, слепой, безумный, как и иудеи, рок! А его, Ирода, этот слепой рок низверг в бездну ничтожества.

– Господин, бог ночи склоняется на покой! – услыхал он вдруг за собой чей-то тихий голос. – Пора спать.

– А, это ты, Рамзес... Иди, спи... Ко мне не идет сон.

Раб молча удалился. А Ирод опять остается один со своими мрачными думами. Да, злобный, безжалостный рок... Тревоги войны, вечные тревоги – боевые клики, стоны раненых и умирающих, и везде кровь, кровь...

И за все это – позор и унижение... Где же счастье? Где это неведомое божество?.. Раз в жизни показалось, что это неведомое божество переселилось в нее – в его Мариамму... И это был обман рока, горький обман! Теперь, когда он бежал с ними от парфян в Масаду, там, в Масаде, прощаясь с ними, может быть, навсегда, он слышал рыдания матери, видел слезы сестры, брата Ферора... А она? Она была холодна, как мрамор. Для нее, для ее спасения он помчался из Масады в Петру, палился под знойным солнцем Аравии, среди раскаленных скал и ущелий Петры, чтобы найти помощь...

– О, лукавый раб! – прошептал Ирод. – Я вез ему в заложники маленького сына Фазаеля, чтобы взять у него хоть то, что он должен был моему отцу, так нет!.. Лукавый араб не допустил меня до Петры, велел возвратиться в Масаду... О, Малих, Малих, и ты оказался таким же лукавым, как тот Малих, кровью которого я обагрил морской берег у Тира.

И вспоминается ему, как он, уже боясь погони со стороны арабов, убегал из Петры, но уже не к Масаде, не к Мариамме, а в Египет, чтобы вымаливать помощь у Антония и Клеопатры... Перед ним необозримые песчаные пустыни и ночью вой шакалов; а на душе – мрак и ужас... Что-то Фазаель? Где полчища варваров? Что Иерусалим?.. А луна, точно безумная, остановилась над пустыней, словно погребальный факел над мертвецом... Пустыня мертва, а вой шакалов – это вой плакальщиц над мертвецом... Но мертвец этот – не степь, а его судьба, судьба Ирода, его мертворожденное счастье...

Унеслась безумная ночь. Он в Ринокоруре. На него глядит море своими зелеными, бездонными, безумными глазами. Безумие кругом! В нем самом безумие...

Но кто это? Это бежавшие от парфян обломки его величия, участники его позора... Безумие и ужас, ужас! Это вестники гибели брата... Его могучая голова разбита о скалу... Так вот кто мертвец! Вот кого ночью оплакивали шакалы, его брата Фазаеля!

Тени от Капитолия и от храма Юпитера Статора на Палатине удлиняются все более, Форум также все сплошнее заполняют тени, луна далеко передвинулась на запад, а Ирод все неподвижно сидит в тени колонн, словно мраморное изваяние. Мысль его переносится от Ринокоруры к Пелузию. И тут все то же безбрежное море глядит на него своими зелеными, бездонными, безумными очами. Надо ехать этим безумным, безбрежным морем до Александрии, а корабельщики не хотят знать его бывшего величия... Бывшего! Но его не сбросишь с плеч, как износившуюся мантию, и корабельщики повинуются, везут его в Александрию... О, страна сфинксов и пирамид! Как у него сжалось сердце при виде этих сфинксов, этого величавого храма Озириса! Ему вспомнилось торжественное венчание на царство Клеопатры, это суровое, усталое лицо Цезаря рядом с ее юным личиком... Теперь Клеопатра уже не девочка, возмужала, а все такая же обольстительная, хотя ее Цезариону уже восьмой год пошел... Мальчик, будущий фараон, вылитый Цезарь... Но еще будет ли он фараоном? Одна Клеопатра не забыла прежнего величия Ирода, не забыла! Она делает ему блестящий прием, приглашает его быть ее полководцем... Ее полководец! Его, Ирода, который водил в битву свои войска! Нет! Нет! Скорей в Рим! Там Антоний. Он вырвался из объятий Клеопатры, чтобы там, в Риме, решать судьбы мира... Прощай, страна сфинксов и пирамид! Скорее в Рим! Там должна решиться и судьба Ирода.

И вот он в Риме. Но что вынес он среди этого бурного, безумного, бешеного моря? А особенно у берегов Памфилии. Зеленые с седыми вершинами морские горы-волны бросали его корабль в бездну и снова выбрасывали на седые вершины волн. Нептун обезумел от гнева. Трезубец его пенил море, вздымал его до бежавших от ужаса по небу облаков. Безумный бог требовал жертв, и Ирод бросил в море все, что имел... Разбитый корабль его без снастей, без парусов, с одним нищим Иродом и таким же нищим рабом его, Рамзесом, бешеное море пригнало к берегам Родоса. Жалкий, нищий Ирод! А давно ли в руках его были судьбы Иудеи, Самарии, Галилеи, Идумеи, всей Сирии? Хорошо еще, что на Родосе он нашел Птоломея и Саппиния, которые не оттолкнули его от себя, как проказу, а помогли даже снарядить трехвесельное судно-трирему. И снова Ирод в объятиях безумного моря. Снова вой бури и волн, волны до облаков!

Но теперь он в Риме. Завтра, в сенате, должна решиться его судьба.

– Господин, бог ночи ушел на покой, а ты не спишь!

Это говорит появившаяся за колоннами темная фигура. То был Рамзес.

– Мой сон остался в Иудее, – отвечает Ирод.

Так прошла ночь. Утром к нему вошел Мессала, в доме которого и остановился Ирод.

– Я вижу, ты уже встал, – сказал Мессала.

– Я не ложился, – отвечал Ирод.

Мессала посмотрел ему в лицо, на котором бессонная ночь и душевные тревоги оставили заметные следы.

– Я понимаю тебя, друг Ирод, но не падай духом; боги бодрствуют...

– От меня отвратил лицо мой Бог, – мрачно отвечал Ирод.

– Мужайся друг; сегодня твой Бог глянет тебе в очи. Готовься идти со мною в сенат.

– Я готов, – был ответ.

– Как? В этом старом, почти нищенском одеянии?

– У меня другого нет.

– Тем лучше! Пусть видит Рим и краснеет.

Но вот они в сенате. После обычных церемоний Мессала входит на трибуну. Ирод остается внизу трибуны в смиренной позе просителя. Сенат в полном сборе. Кресла сенаторов образуют обширный полукруг, в центре которого возвышается величественное изображение из мрамора «великого» Помпея, статуя, у подножия которой, пять лет тому назад, пал мертвым Цезарь. Срединный выгиб полукруга занимают кресла Антония и Октавиана. Так вот они, повелители мира. Одного из них, плотного, с курчавой головой и низким лбом гладиатора, Ирод уже знает давно. Другой – бледный, болезненный юноша с глазами сфинкса и широким лбом, круто ниспадающим от широкого черепа. Так это он с его загадочным лицом? Его взгляд не хотели перенести Брут и Кассий и предпочли пронзить себя мечами.

– Здесь, пред лицом державного собрания, – раздался вдруг голос Мессалы, – предстоит тот, пред которым Рим, властелин Вселенной, является неоплатным должником, более того, злостным банкротом. И, о, боги, на щеках Рима, на щеках его державцев, здесь председающих, не вспыхнула краска стыда при виде этого человека? Ужели Рим потерял стыд?

Между сенаторами заметно гневное движение. Гневные, негодующие взгляды перекрещиваются со спокойным взглядом Мессалы. Ирод стоит понуро.

– Мессала забывается! – слышатся голоса.

– Мессала забывает, что он не Цицерон...

– И сенат не Катилина...

– Нет, patres conscripti, я помню и продолжаю утверждать, что Рим – злостный банкрот, забывший свой долг! И если бы над ним, над всемогущим Римом, была другая державная сила, то сама Фемида сошла бы со своего трона и засадила бы этот обанкротившийся Рим в эргастул!

Ирод заметил, как дрогнули веки у бледного юноши, но он оставался неподвижен и холоден, как мрамор. У Антония же на полных губах, казалось, играла легкая усмешка.

– Эргастул!.. На арену дерзкого! – послышался чей-то голос.

– Я на арене! – отвечал Мессала. – В свидетели моих слов я беру того героя-юношу, который, по повелению незабвенного вождя Рима, Габиния, некогда мчался, плечо в плечо, конь в конь с Антипатром и Иродом по пятам мятежного царя иудейского Александра и вырвал из его недостойных рук Иерусалим, положив на месте битвы три тысячи трупов мятежников. Этот юноша-герой, теперь зрелый муж, здесь, и здесь же тот Ирод – он стоит перед вами.

Все взглянули на Антония. Глаза его радостно блеснули; все угадали в нем юношу-героя.

– Но этот Ирод стоит перед вами в одежде нищего, – продолжал оратор. – А было время, когда он сам раздавал порфиры... Когда великий Цезарь, словно лев пустыни, попавший в западню в Александрии, уже считал свою увенчанную лаврами гениальную голову обреченною лежать на кровавом блюде, подобно голове того, чей мраморный лик вы теперь созерцаете, кто спас эту гениальную голову от меча дерзкого фараона Птоломея? Идумей Антипатр и его юный сын – вот этот самый Ирод, который теперь стоит перед вами в рубище нищего.

– Правда, правда, – тихо, но внятно сказал бледный юноша, – я слышал это от моего отца, великого Юлия Цезаря.

Ирод, стоя у трибуны, плакал, закрыв лицо руками.

– И кто же все отнял у этого верного, доблестного слуги Рима? – продолжал Мессала. – Антигон, иудей, мятежный сын мятежного отца, иудей, всегда исконный враг Рима, враг наших богов, иудей, эта язва Вселенной. И теперь на голове его корона Иудеи, Самарии, Галилеи. А из чьих державных рук получил он эту корону? Из рук Рима, как получали и получают ее все цари Востока? Нет! Из рук варваров, из кровавых рук тех парфян, которые задолжали Риму сорок тысяч талантов. Больше! Сорок тысяч трупов, павших в пустынях Парфии вместе с доблестным Крассом, мощный дух которого варвары залили растопленным золотом. И варвары до сих пор остались не отомщенными! Не позор ли это?

– Позор! Позор! – пронесся ропот по сенату.

– Но Рим отмстит! – с силою воскликнул Антоний, вставая во весь свой рост. – И помощником в этом мщении Рима будет Ирод!

– Царь Ирод, – тихо, но властно добавил бледный юноша Октавиан, впоследствии Август, первый римский император.

– Царь Ирод! – повторил послушно весь сенат. – Ave! Да здравствует Ирод, царь иудейский!

Ирод приблизился к дуумвирам и почтительно преклонил колени.

– Встань, царь иудейский, и будь другом Рима, – в один голос сказали Антоний и бледный юноша.

Ирод поднялся, словно преображенный. Глаза его сверкнули властным огоньком, и в них легко было прочесть смерть Антигону.

– А теперь в храм для принесения жертвы богам, а затем в Капитолий, для внесения в табулярий постановления сената и народа римского о назначении Ирода царем Иудеи, – заключил бледный юноша.

Новый царь вышел из сената с властелинами мира, как равный с равными: с одной стороны его шел Антоний, а с другой – Октавиан, бледный юноша с глазами сфинкса. За ними следовали сенаторы, консулы и другие государственные сановники. Среди этого блестящего общества в тогах с пурпурными каймами народ с удивлением видел какого-то неизвестного пришельца в простом, бедном одеянии, не то араба, не то египтянина.

– Кто это? – спрашивали в толпе.

– Это новый Югурта, царь Нумидии...