Текст книги "Письма на краю тумана. Инстаграм-роман"

Автор книги: Даниил Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Утро само стало более жизненным, прогнав остатки лени, которой мы обладаем чуточку больше на рассвете. В эту прелесть можно было еще поиграть, многие так и поступают в любой час дня. Но утро зашевелилось, оно проснулось, оно заполнялось естественным ощущением жизни. Вернее будет отметить, что это ощущение – это и есть жизнь – тут и сейчас. Та настоящая, на которую сетуешь и которой рад, какими бы тяжестями она тебя не одаривала. Не где-то далеко, за чужими ставнями, у иных острых берегов, а вот тут под самым носом, который ласкает пар этого удивительного напитка. Этот аромат будил и Эмине-ханым. Он оживлял какие-то мысли, воспоминания, оборванные картинки, смятые фрагменты. Отражения. Бутоны. Касания. Тревоги. Шаги. У нее было ощущение, что все должно жить. Решительно все, даже то, что не достойно на первый, наш предвзятый, брезгливый взгляд. Как падшие и праведники, как тюремные узники, после ночи в каземате – все должно растирать свои заледеневшие конечности, подставлять их солнцу, впускать тепло, доставать свои лики, утирая следы, в которых путается это ощущение и предвкушение. Даже заиндевевшие тюремные решетки и оковы, приговоры и вердикты, сточные ямы с компостом, бранные рты, сбившиеся в колтуны волосы и заскорузлые ногти и пятки, по правде сказать, – все достойно обычной жизни. Жизни. Все должно наполниться этим чувством, только вдохнув этот аромат. Горький, резкий. Даже то, что утратило к этому всякую способность и желание. Любой немощный и потерявшийся достоин этого очарования самого простого утра. Его сказки нового дня и новых горизонтов. И жизнь эта гораздо ценнее и важнее, гораздо ближе и роднее, гораздо приятнее, чем все, что остается за чертой вашей полудремы и этой чашки. Как же все просто. Привел в движение это утро не человек, не его шум, слова или мысли. Не город, не волны. Не новости или слухи. Нет, его завел тонкий и душистый запах свежезаваренного кофе.

Энес

Энес умело и ловко варил кофе: нежно, страстно, без спешки. Каждый свой день. Его движения были плавные и отточены до совершенства. Можно и так сказать. И это не станет обманом. Я не занимаюсь этим. Руки делали это, скорее, автоматически, они не вспоминали алгоритма и правил, ими руководило сердце. Этому напитку по-турецки нужно было только сердце. Он варил кофе по древнему рецепту, в джезве (небольшое наследство, что досталось ему от матери), в ней кофе готовила еще его прабабушка, которую он никогда не видел, но которая сохранялась в этой джезве. У вещей есть удивительная способность – сохранить в себе человека, которого ты и не знал. Но ощущение этого призрака становится чем-то очень особенным и родным. И тогда появляется ощущение родственности, тонкой связи, особого единения. Нити, которые способны связать время, года, реальности. Все сшито так тонко и так надежно. Такая нехитрая задумка жизни. Нити. Игла. Стежок за стежком. Джезва.

К ручке этой турки прикасались руки его семьи, они передали свое тепло и любовь, свой характер. Все слова, которые так легко стираются из памяти. Слова, которые были так и не сказаны, слова которые не выдал язык, но говорило сердце. Кричало сердце. Сердце – лучший оратор. Язык, рот и губы ему и в подметки не годятся. Вся история одной семьи в одной небольшой медной джезве – свидетельнице их тайн. Джезва бережно хранила тепло нескольких поколений одной семьи и старалась не портиться, не закоптиться лишний раз, не потерять свою гравировку и витиеватые узоры по стенкам, чтобы не расстроить молодого хозяина. Джезву нужно было только слышать.

Она старалась вкладывать в каждую чашку кофе немного того тепла, которое хранили ее стенки так много лет. Она варила кофе на раскаленном песке, на сырых дровах, на углях, на газовой горелке. Она впитала разные сорта напитка из далеких стран. Из чужих гаваней. В ней были и горечи, и сладости. И пути, пути, пути. И надежды, и мечты, и молитвы. И отчаяние, грусть, беды – куда без этого. И вода, которая заглушала, растворяла. Делала прозрачнее все то, что казалось таким концентрированным и малопригодным. Любую горечь можно разбавить водой. Иногда в нее добавляли сахар, а иногда капала слеза (когда бабушка Энеса осталась одна и потеряла мужа). Ах, сколько литров кофе она приготовила? Наверное, целый океан, который бережно разливался по маленьким чашечкам. Джезва вот уже сотни лет дарила каплю кофе, ту самую каплю, несущую наслаждение.

Эмине-ханым

Эмине-ханым сделала первый утренний глоток и немного обожгла язык. Так происходило каждый раз и уже стало сродни некоему ритуалу, своей традицией. В этот момент она всегда думала: «Пусть этот будет самой большой бедой, что со мной случится сегодня», – и, знаете, это работало. Эта маленькая, незначительная боль, которая сразу же забывалась, только подчеркивала ценность и зыбкость каждого утра, каждого дня. Дня чопорного, по правилам, дня с событиями однотонными и понятными, дня в котором нет места сюрпризам, бунтам, переворотам и революциям, дня, в котором даже дверной колокольчик не звонит.

Самый тривиальный ход вещей кому-то покажется утомительным и скучным, а для кого-то представляет собой наивысшую ценность, главное сокровище, – самое важное достижение всей жизни. Революции не могут длиться вечно и приносить удовольствие постоянно и всем. Их лозунги на «здесь и сейчас». Умение найти радость в самых рутинных делах делает нас способными не разменивать себя на погони и глупый бег. Позволяет сконцентрироваться на том, что внутри, на своей жизни. И только что-то потаенное, как старый верный пес, само решает, что может нарушить многолетний уклад. Этот пес-привратник, твой сторож, твой страж, повидал немало и отпугнул немало. Его шерсть сбилась, в ней запутались какие-то комки пыли и прожитых лет, лапы еле держат, да и хвост уже не так бодро виляет, веки нависают над глазами. Эти глаза не растеряли преданности. Веры. Если провести рукой по голове, то легко можно нащупать шрамы былых сражений. Следы чужих клыков. Седина откуда-то взялась у кожаного влажного носа. Кажется, превратник совсем ослеп. Совсем поник. Ни на что не годен. Больше не защитит. Но только появись где-то у ворот что-то тревожное, его лай сразу же вернет в дни, когда юным щенком он гонял местных котов и чаек, хватал за штанины прохожих или осыпал звоном проезжающие экипажи. Его лай то фальцетом, то баритоном будет будить сонного тебя. Тревога. Готовься. Его уши будут взлетать в каждом прыжке. Язык будет хлестать, а челюсть станет оскалом. Рычание. Пес защитит, как и тогда, вспомнив о своих инстинктах, не забьется куда-то в будку. Не убежит куда-то в поля. Этот страж, несмотря на годы, всегда на посту. В его глазах все еще преданность. Твой сторож наготове.

Так для чего тогда мы впускаем в себя все то, что разрушает привычный быт, позволяем бурям решать, что для нас ценно и важно? Разве им лучше знать? Разве они умнее нас? Разве они надежнее одного дня по твоим правилам? Оказывается, так бывает, так может быть: вся жизнь одного человека, собрана здесь в одном дне, в одной капле, которая обжигает язык. В капле, несущей наслаждение.

Энес

Город раздавал свои утренние приказы всем его жителям. Кому-то надлежало везти горожан из Нишинташи в Шишли или попадать в утренние заторы, кому-то молиться, кому-то тянуть невод или просто курить наргиле, кому-то, не отвлекаясь, встречать новый день. Кому-то добавлять томаты в омлет и заваривать чай. А Энес уже был на кухне и готов был еще к одному рабочему дню. Он надел белый передник с вышитой эмблемой кафе и начал, как обычно, варить кофе. Первую чашку он заваривал для себя. Это был его ритуал. Традиции – как мало их осталось, или мы просто не замечаем и они уже давно превратились в обыденность, став частью нас самих.

Энес разогрел песок, взял старинную джезву, отправил в нее пару щепоток кофе и залил холодной водой. Вымазанные пальцы от молотых бобов он вытер о передник, опять же по традиции, оставив на нем несколько коричневых полос, что всегда возмущало прачку. Пятна от кофе отстирать не так уж просто: для этого требуется приложить немало усилий. Но кто-то ставит их, а кто-то выводит. Кстати, нужно будет упомянуть о пятнах, но немного в другом смысле. Если я позабуду, обязательно напомните мне. На кухне все еще спали. Им тоже не хотелось выбираться из своих углов и полок. Энес старался не шуметь и двигаться как можно тише, чтобы не отбирать последние кадры сна. Он понимал, что день будет долгим и все его медные и фарфоровые друзья еще успеют устать. А пока, пусть набираются сил, но миг пробуждения становился все отчетливее и реальнее.

Чтобы приготовить правильный кофе по-турецки обязательно готовьте его «на глаз», без мерных стаканов. Ведь руки – лучшие весы. Они знают надежнее, чем цифры и деления. Они лучше чувствуют настроение всех компонентов, чем самые точные приборы. Они знают прекрасно вас и обязательно помогут. Джезва отправилась на песок, барханы крупиц начинали потрескивать и в мгновение, в доли секунды, в тот самый момент, когда вода начала нагреваться и подарила первый пар… все ожило. Зевнуло. Проснулось. Открыло свои глаза. Энес водил рукой джезву как самое ценное и нежное, что он когда-либо держал. Как самое дорогое. Как рука держит руку близкого и любимого человека, как рука, которая держит полное надежд письмо, как рука держит новый день. Джезва скользила по песку, то паря над ним, то утопая. Потом выныривала и снова кружилась в воздухе, будто легкая бабочка, будто кофейное облако. Кофе начинал завариваться и отдавать свою сущность воде, и как галантный кавалер не выпускал свою даму из объятий. Это был удивительный танец, а Энес был умелым хореографом.

В его руках вальсировала вода в турке и песчинки кофе кружили в такт возникающей мелодии. Наряд турки стелился по песку как платье барышни на паркете в тронном зале какого-то сказочного дворца. Бодрящий аромат кофе поднимался и подыгрывал всем участникам этого бала. Запели скрипки. Сон продлевался вальсом. Все следили за этой изящной парой. Создавалось впечатление, что на кухне в этот момент танцуют все: нарядные чашки для гостей и их кавалеры – блюдца. Неуклюже вертели своими боками начищенные чайники, и пузатые заварники подыскивали себе пару для тура полонеза. Не сказать, что кто-то слишком желал пуститься с ними в пляс, хотелось кавалера более изящного и грациозного, а они хоть и были джентльменами, но все же чересчур тучными. Никто не хочет, чтобы ему отдавили ноги. Поэтому большинство приглашенных оставались на своих местах под темными стенами. Послышались звуки виолончели.

Тут пританцовывали кухонные полотенца на крючках и старые дурнушки-кружки с потрескавшимися блестящими краями на своих полках. Эти кружки, подобно ворчливым теткам или старым девам, цыкали где-то в сторонке, глядя, как молодежь веселится. Медный чан одобрительно кивал, вспоминая свою юность и бравые походы, когда еще служил в конных войсках. Ситечки в медных вуалях выглядывали из-за ковшиков в парадной форме с деревянными ручками. Грани стаканов и их гладкие стенки преломляли утренний свет и освещали танцевальный пол из песка лучше любых свечей. Где-то тонким лязгом звенел колокольчик. Чайные ложки с кофейными – ну как дети, честное слово – делали свои первые несмелые танцевальные шаги и, скорее, просто дурачились. А салфетки сплетничали и хихикали в сторонке, укрываясь белоснежными капюшонами. Конечно, они просто завидовали. Их на танец никто приглашать не собирался. Послышалась флейта.

Энес напевал себе под нос какую-то мелодию, но казалось, что музыка эта, как и аромат кофе, связывала всех и заставляла погрузиться в пучину кофейного вальса. Кофейные ноты становились все гуще. Еле различимо подпевала гвоздика, а затем звучал хор корицы из-под потолка, будто с клироса. Сам Энес тоже притопывал ногой и следил за тем, чтобы танцоры в турке не сбежали. Такое бывало, особенно когда он только учился и пользовался мерными стаканами. Теперь все иначе, теперь только руки и сердце. Партнеры всегда норовили укрыться в толще песка и покинуть стенки сосуда их удерживающего. На этих приемах нужен глаз да глаз. Ищи потом галантного кавалера со своей пылкой дамой. Когда кофе вскипал и покрывался коричневой пеной, Энес, нежно вальсируя, снимал джезву с песка-паркета и выливал ароматный напиток в крохотную чашку, украшенную синими узорами и красными тюльпанами на белом фоне.

Эмине-ханым

Отдельное внимание стоит уделить саду Эмине-ханым. Нет, ничего райского или особенного в нем не было, не подумайте, он, скорее, просто радовал глаз хозяйки и редких гостей. Чаще птиц или бабочек с прочими насекомыми: трудолюбивыми муравьями, моторными жучками и жужжащими стрекозами с огромными стеклянными глазами в сеточку.

Сад Эмине-ханым составлял для нее отдельный, один из немногих предметов гордости (прежде всего от того, что она его не загубила). Внутренний двор напоминал патио и всегда выручал хозяйку. В летние жаркие дни он щедро одаривал всех своей прохладой. Осенью и весной собирал всю семью и родственников на обеды. Зимой, как же чудесно тут было зимой, особенно в те редкие годы, когда выпадало много снега и весь этот, вполне реальный оазис превращался в огромный торт, затянутый толщей взбитых сливок. А когда снега было мало, то он походил, на не менее чудесный торт, притрушенный невесомой сахарной пудрой через сито. Тогда все цвета, будто становились более прозрачными и не такими насыщенными, но радовали не меньше. Будто тончайшие нити патоки спустились откуда-то сверху, и только лизни ее сладкие края, дотронься влажным языком, как она тут же растает, оставив проталины яркой зелени.

В этом саду Эмине ханым запомнила и первый поцелуй с Эртугрул-беем, и вечера ожидания его возвращения, и первое письмо, написанное ему. В саду уже много лет росла ель (ее посадил еще отец, когда был мальчишкой), никто не верил, что она приживется и станет тут главной. Но теперь она была невероятно роскошна – дивная широколапая хозяйка сада. Царственная особа. В саду росли два дерева инжира, гранат, хурма, абрикос, куст шиповника и стройная пальма. Так что нужды во фруктах и прохладе семья никогда не испытывала. Перед окнами Эмине-ханым давно посадила оливки, ведь их листья так красиво перекликались с новым цветом стен самого дома, а в лучах первых сумерек сливались.

Эмине-ханым регулярно высаживала в саду цветы. Какой же торт, без витиеватых украшений. Больше всего она любила флоксы за их оттенки и переливы, гортензии за аромат (особенно после дождя) и тюльпаны – их любят все турки. Как я уже упоминал, иногда в сад прилетали бабочки или пчелы со шмелями, и устраивали тут свои посиделки. Они травили анекдоты и хвастались своими нарядами, немного отвлекаясь от дел. Они ели бублики и крендельки, макая их в конфитюры разных вкусов. Выливали медовый нектар в блюдца и тянули его подобно чаю маленькими хоботками. Стрекозы больше любили печенье и халву, могли съесть целую тарелку, требуя добавки. «Куда в них это все вмещается», – думали муравьи во фраках, попивая капли росы. Затем промакивали губки листьями и заводили веселые песенки. После таких застолий маршрут полета бабочек, скорее, напоминал извилистые повороты узкой дороги-серпантина в горах или забавный балканский танец. Крылья заплетались. Тогда они летели неохотно, будто позабыв, как это делается, ближе держась к земле, не набирая опасной высоты. Время от времени пчелы сталкивались или налетали на цветок со всей небольшой скоростью, и проваливались в его лепестки, пачкая лапки в пыльце. Шмели летали сбивчиво, будто откушав несколько рюмочек ракы, разведенных водой, но мы так судить о них не станем. Мы-то знаем, что виной всему было вполне тривиальное переедание в обеденный солнечный час. Жуки в мундирах, подобных гусарским, продолжали свой путь, отыскивая тропинки. Гусеницы, распушив свои волоски, громко чавкая на всю округу, жевали сочную листву и поглядывали за этой трапезой со своих балконов. Иногда в гости заходил старый грач в сером костюме и важно расхаживал по владениям, сложив свои крылья за спиной, будто проверяя, все ли на своих местах, справлялся о здоровье и настроении хозяйки и улетал.

В этом саду, между деревьев, в теплое время вешали гамак, и отец Эмине-ханым любил там отдыхать, скрываясь в тени. Гамак ей казался очень неудобным и вертлявым, да и вообще пошлым (женщине не пристало лежать в гамаке), и поэтому она никогда в нем не проводила время. А теперь, даже появись такое желание, но гамака уже давно нет, да и надежно закрепить его некому (не звать же для этого соседа Бейбарс-бея, как-то это неправильно и хлопотно). Отсутствие гамака компенсировала старая скамья, у которой хорошо было бы зачистить кованые части и покрасить деревянные. Но как это сделаешь? Ведь на ней остались заметки, которые Эртугрул-бей царапал ножом или гвоздем специально для нее. Тогда они исчезнут под толщей краски. А этого не хотелось. Это были черточки, крючочки, какие-то закарлючки, значения которых были понятны только им двоим. Когда он уехал впервые, она и сама делала мелкие насечки – по одной в день. А когда он вернулся… Многое изменилось, и уже было не до насечек.

Энес

Энес был самым настоящим сыном вечного Стамбула. Он любил этот город не просто по праву рождения, а потому что не любить его было просто невозможно. Всякую любовь нужно заслужить. Любовь к месту, где родился, не обязана появиться у вас сама собой. Но этот город заслужит вашу любовь, и неважно, проездом вы тут, приехали в отпуск, скорую командировку, решили остаться жить или родились. В нем есть особая магия, но и этим определением не описать власть этого города над путниками и жителями. У него есть гипнотическая сила, притягательность, мощь, с которой спорить бессмысленно. И она заключается не только в памятниках – старинных свидетелях, или щербатых камнях. Она между ними – где-то в щелях, в развалах, в рытвинах, в трещинах, в оврагах. Она – «между». Она – «над». Она – «вне». Она – «вокруг». Она сама погрузит тебя в водоворот громких красок, благовоний, ритуалов, звуков, слов, шороха, шепота, дыма, историй и призрачных видений. Нужно только чуть-чуть захотеть, снять броню снобизма и предрассудков, упаковать в чемодан и забыть дома свои знания, оставить только открытое сердце и широко раскрыть глаза. Больше от вас ничего не требуется. И вуаля, добро пожаловать в сказку. А ведь сказки всегда с хорошими финалами, в них всегда победит тот, кто этого достоин, кто заслужил, кто был храбр и отважен. Эту сказку вы непременно напишите или прочтете, в этом самом месте на двух континентах.

Да и вы в него непременно влюбитесь. Как же может быть иначе? Этот город создан для того, чтобы вы теперь не представляли своей жизни без встреч с ним. Хотя бы редких и случайных, запланированных и каждый раз новых, будто впервые. Проигнорировать их или отмахнуться у вас уже не получится. И даже если вы будете откладывать эти встречи, переносить рейсы, торопиться, оправдываться иными делами – город все также будет ждать вас. Ему торопиться некуда. Влюбляться в Стамбул чуть проще, чем в остальные города. Тут все манит и чарует: здесь картинки на любой вкус, здесь вкусы на любой вкус, здесь истории на любой вкус. У этого города есть запах, настроение, голос, сладость. Горечь. Страсть к жизни с трепетным, щемящим ощущением, что вся жизнь должна быть именно такой. К той удивительной жизни, в которую не влюбиться просто невозможно. Стоит лишь немного захотеть ее распробовать, и она растворится, как кусочек сахара в чашке крепкого кофе на берегах Босфора.

Энес пост

я сольюсь с тобой охристой черепицей на крышах, острыми минаретами, старыми лавками, плетеной лозой и крыльями чаек.

я с тобой одного цвета. цвета розового георгина, цвета двух морей, цвета золотых узоров на османской вязи, цвета крыльев чаек.

я с тобой одного звука. глухого стука копыт по византийской брусчатке, звука азана, звука тысячи и одной волны, звука взмаха крыльев чаек.

я сливаюсь с тобой и растворяюсь в твоих запутанных, витиеватых, узких улочках. в запахе горячего хлеба, в шерсти каждого кота за углом. я отражаюсь в блеске старинного графина, становлюсь стежком тюльпана на вытоптанном ковре в деревянном доме.

я превращаюсь в перо на крыльях чаек.

Эмине-ханым

Ханым-эфенди вышла на улицу из дома и почувствовала самое ценное, что могло случиться в этот день. Она прикоснулась к теплу холодного ускользающего утра и ощущению, которого раньше не было. Бывают дни, которые, ты точно знаешь, ничем не будут отличаться от прежних или последующих: такие себе рядовые солдаты на этом поле лет. У тебя нет каких-то особых планов или чаяний. Просто есть наивное ощущение, что этот день – особенный. Не такой как те, что были раньше, что придут им на смену из тыла календаря. Эта надежда может улетучиться с первыми шагами по мостовой, и ты снова не заметишь то особенное, что день тебе уготовил. Сегодня это ощущение было и это не нравилось Эмине-ханым.

Она не любила сюрпризы и неожиданности (ведь сюрприз или известие не всегда бывают приятными), это она уж точно знала. Она любила свою жизнь без потрясений, ровную, нудную, томную, но такую родную и приятную ей.

Эмине-ханым шла мимо соседских домов. Какое-то время ее сопровождал уличный кот, но потом повернул за угол и вернулся к своим заботам, продолжая игнорировать прохожих, пока чувство голода не появится. Кошки всегда так поступают, за это мы их любим и не пытаемся приручить. Поравнявшись с домом Сельви-абла, она невольно замедлилась и остановилась. Ее дом утопал в зелени больших пальм и нарядных кустов. Белый ажурный забор с острыми пиками окружал двор, а сам особняк был в глубине за зелеными насаждениями. Виднелась только крыша цвета зерен кофе с побегами мха. Сельви стояла на веранде и из глубины сада поздоровалась с Эмине-ханым, та кивнула и улыбнулась немного смущенно. Ей показалось, что она будто девчонка, которая рассматривает тайком платье подруги мамы, пока та не видит. Но тут ее заметили за этим занятием, и румянец смущения выступил на детских щечках.

Эмине-ханым опустила глаза и отправилась дальше. Ее ждал маленький домик – ее работа, которую она очень любила и уважала, ведь эта работа досталась ей по наследству от отца. Это было скромное кафе, в котором готовили только наргиле и подавали чай, кофе и воду – обычный турецкий набор для таких заведений. Первую кальянную на острове открыл ее дед много лет назад. Когда начали приезжать первые туристы из Стамбула. Когда маленькая Эмине еще путалась в хлопковых пеленках и пыталась научиться издавать первые членораздельные звуки. И с тех пор это уютное место встречало гостей и щедро дарило им клубы ароматного дыма из фруктового табака. Это был крошечный (нет, еще меньше) домик с двумя лавками из дерева вдоль стен внутри, и большими окнами-витринами от пола до потолка в деревянных рамах. Еще две лавки были на небольшой веранде на улице с навесом цвета спелого граната. Мы с вами обязательно побываем там. Но чуть позже. Всему свое время. С тех пор кальянных открылось немало. Были и более нарядные, и более современные, и те, что предлагали более разнообразное меню. Но этот домик всегда стоял особняком не только на острове, но и в сердце каждого, кто сюда попадал. Я сам бывал в этой кальянной не раз и вальяжными вечерами курил там сладкий наргиле, рассматривая прохожих на острове. Удивительные вечера, которых всегда кажется мало.

Эмине-ханым открывала свою кальянную и заваливала лавки разноцветными подушками с шелковыми кисточками. Когда-то они были яркими, и цвета казались чересчур вычурными, даже дикими. Но время и солнце стерли их окрас, и теперь цвета посерели, потускнели, поредели и совсем сникли, от чего приобрели только дополнительного очарования. Они стали малоразличимы, пропитались историей этого места и заботами тех путников, которые приходили к ним в гости. Их тела утопали в заботе и уюте этих подушек, которые выдерживали бесконечные разговоры, вспышки споров, чистосердечные признания, едкие молчания. Эмине-ханым старательно выбивала пыль из этих мягких ловушек, но этот склад историй выбить не получится, даже примени ты всю силу, что есть в твоих руках. Они вплелись в волокна, в каждый стежок, в каждую кисточку, в каждый завиток узора лале и сроднились с ними. Эмине-ханым поставила разогревать угли, и пока те еще не покраснели от жара, отправилась в кафе напротив, к соседу Озгюр-бею.

Он всегда наливал ей вторую за утро чашечку кофе по-турецки, и Эмине-ханым оставалась наедине с собой и в домашней компании учтивого моря. Ах да, иногда еще приходил какой-то местный кот. Имени у него не было, как и породы, как и возраста, но он нахально укладывался на соседнем стуле и следил за всем вокруг. Эта компания не тяготила, скорее наоборот. Утро чудесными переливами света и теней заполняло пристань и пляж, будило тщедушные лодки и баркасы, которые еще спали в постели из мягких волн. Они остались сегодня стоять у причала и не вышли в открытое море. Уличные торговцы выносили огромные тюки, мешки в заплатках и картонные коробки, набитые разноцветными товарами, в надежде на прибыль, а официанты выставляли стулья и столы уличных кафе. Завтрак был готов.

В это утро, жена Озгюр-бея, Умут-абла, вышла на ступеньки и, увидев Эмине-ханым за столиком, решила к ней присесть, держа в руках чашечку свежего кофе. Женщина помогала супругу в их кафе, в основном готовила национальные блюда для туристов на кухне и самые вкусные эклеры в округе. С заварным кремом и топленым шоколадом. Шоколада всегда было много, и она заливала им все тарелку. Заведение располагалось на первом этаже старого дома и распахивало свои двери с небольшой надписью-вывеской на стекле прямо к дороге, по которой часто прохаживались пешеходы, проносились повозки, проезжали коляски, пробегали псы и дети. А сами владельцы жили на втором и третьем. Да, еще слишком рано и гостей в кафе не было. Только одинокие столы и стулья. Пока только утренняя пустота тут главный гость, а она чаевых оставляет ничуть не меньше, чем туристы. Ее главные монеты – одиночество. Этим и платит. Они с Эмине-ханым не были близкими подругами, хоть и знали друг друга так долго, что это принято называть – всю жизнь. Умут-абла не носила паранджу, а одевалась очень по-европейски: старые джинсы со следами от муки и вытянутыми коленями, свитер мужа в каких-то свинцовых ромбах и синяя ветровка с капюшоном. Она куталась. Действительно, было еще холодно, и такое утепление вполне оправдано для осеннего утра на берегу моря.

Они почти не говорили: просто сидели и думали каждая о своем. Ханым-эфенди пила кофе. Умут-абла уже мысленно готовила свои кефте в томатном соусе, для которых еще не привезли мясо, и надеялась, что мясник не забудет о ее заказе. А когда Эмине-ханым сделала последний глоток кофе и отпила воды из армуда (в него обычно наливают чай и называют «бардак», а когда подают кофе, он служит стаканом для воды), Умут-абла оживилась и предложила погадать на той гуще, что осталась на дне чашки. Эмине-ханым давно позабыла, что Умут-абла была фалчи (гадалкой на кофейной гуще) и своим предложением немного смутила соседку из кальянной напротив. Какие могут быть гадания? У Эмине-ханым не было никаких желаний, не было вопросов, которые она хочет задать. Какие предсказания? Последний раз она баловалась таким занятием в детстве с подругами на цветке. О чем спрашивала она тогда? Она и не помнила, наверное, о любви. О чем еще гадают все маленькие девочки? Но ничего из этого не сбылось. Она уже далеко не молоденькая девушка, у которой тысячи несбыточных надежд и мечтаний, она даже не туристы, которые падкие на такие местные развлечения. Вот у кого тонны вопросов, больше, чем все их взятые в дорогу чемоданы вместе.

Но произошло что-то странное, какой-то щелчок в один миг. Клац и все. Будто пальцами. Звонко и совершенно неслышно. Иногда мы не властны над своими действиями. То ли голос Умут-абла, то ли странность предложения, то ли просто ощущение необычности дня, а, может, пес-привратник стал слишком стар, но руки Эмине ханым послушно взяли чашку, накрыли блюдцем и готовы были перевернуть. Но нужно было придумать вопрос, ведь ответ уже поселился в этих остатках напитка. Ответы всегда прячутся на дне чашки, опережая наши вопросы. Все ответы уже давно записаны кофейными чернилами. Они просто дожидаются правильного вопроса.

В голову ничего не лезло, никаких идей не наблюдалось. Промелькнула какая-то мысль, но ухватить ее не получилось, она умчалась за горизонт и растворилась в мутных волнах. Руки сами перевернули чашку блюдцем вниз и слой помола со дна уже начал стекать по стенкам, оставляя разводы прошлого и будущего и отвечая на тот самый незаданный, и стремительно ускользнувший вопрос. Эмине-ханым снова перевернула чашечку в обычное положение, сняла блюдце и заглянула внутрь. Она совершенно ничего не понимала в гаданиях, для нее это были просто смутные неясные линии и плавные забавные потеки, которые пересекались, путались, образовывали узоры и гербы, островки и дороги, орнаменты и углы, а в сущности – какие-то неразборчивые пятна, и ничего более.

Умут-абла взяла руку Эмине-ханым и тоже заглянула внутрь, надев заляпанные пальцами и мукой очки. Она немного покрутила чашку вместе с рукой утренней гостьи, внимательно вглядывалась и долго молчала. Очки сползали с носа, но она их быстро поправила, не отвлекаясь от содержимого. «Ну что за глупости, почему она молчит? – пронеслось в голове Эмине-ханым, – что там такое?» Эмине-ханым не боялась никакого ответа: нет никакого предсказания, которое могло бы ее расстроить, обрадовать или удивить. Да и вопроса тоже не было, разве существуют ответы на вопросы, которых не задаешь? После этого затянувшегося перерыва Умут-абла подняла голову, сняла очки, убрала их в карман куртки и сказала только одно:

– Скоро ты встретишь его.

– Кого? – как-то резко и скорее инстинктивно, спросила Эмине-ханым. Отодвинувшись от чашки и безмятежного лица гадалки.

– Его, – спокойно и уверенно повторила фалчи, глядя на растерянную гостью своими глазами цвета чая и корицы.

В этот момент Умут-абла окликнул муж, та поднялась из-за столика, натянула рукава свитера так, что руки в них исчезли, сжала ладони и отправилась внутрь кафе, с улыбкой пожелав Эмине-ханым хорошего дня. Как легко можно пожелать хорошего дня на самом деле не представляя, как он сложится и, возможно, совершенно не тем образом, который ты вкладывал в эти слова. Но фалчи на террасе уже не было.