Текст книги "Записки Педофила (СИ)"

Автор книги: Даниил Байер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Ничего, – спустя считанные секунды отвечаю приглушенно я, и мой голос звучит действительно громко, несмотря на то, что я говорю, как обычно, полушепотом.

– Ты что там задумал, педофил фигов? – с неким ожиданием спрашивает он и выходит такими же босыми ногами на лестничную площадку, на холодный грязный бетон. Выходит, огибает коляску и берется за ручки, толкая меня в дверной проем. – Чай, кофе, поползаем?

– Тоже мне, шутник, – усмехаюсь я, послушно не дергаясь. – Почему я вообще с тобой общаюсь?

– Я тоже тебя люблю, – спокойно огрызается беззлобно Даня, и я едва не вздрагиваю от неожиданности. Этот его ответ теперь кажется до невероятного абсурдным и... приятным.

– Дурак.

– Педофил.

– Да почему педофил-то? – возмущенно оглядываюсь я на него, и он хмыкает.

– Потому что нормальный мужик пойдет бабу или другого мужика себе искать, – как маленькому ребенку поясняет Даня и достает из верхнего шкафчика две кружки – одну пивную, а другую – обычную. – А такой, как ты, и будет по маленьким детишкам бегать да целоваться с ними.

– Я не могу бегать, – напоминаю я, кивая на парализованные ноги. И он в очередной раз хмыкает, облизывая губы.

– Но целоваться всё равно лезешь.

Я закатываю глаза, оборачиваясь к стене, и вижу там его фото, где на меня смотрит маленькая хулиганка, девчонка, которую я впервые встретил в школе и которую навсегда потерял вместе с работой в том учебном заведении.

И я снова вспоминаю, что обращаюсь на «он» к человеку, который биологически женского пола.

– Почему ты такая... такая странная... девушка? – запинаясь, подбирая слова и интонацию, спрашиваю я, и краем глаза замечаю, как ложка, размешивавшая сахар в кружке, замирает на короткий, ничего не значащий миг и, не дрогнув, продолжает движение.

Лицо Дани – всегда бледное, всегда спокойное – меняется, его маска, намертво приклеенная к его коже, трескается, отслаивается и медленно, чертовски медленно пропускает эмоции, спрятанные за ней в течении нескольких лет.

И я слышу этот осипший, до ужаса пропитанный неприязнью и омерзением голос; голос, который я не слышал никогда раньше, и который я слышу глубокой ночью, просыпаясь от кошмаров, совершенно с Даней не связанных.

– Потому что я не девушка.

17

Когда-то Даня сломал мне челюсть, когда я полез пьяным домогаться его, и он не нашел другого выхода, как нанести удар, который бы меня отрезвил.

Когда-то, в порыве истерики, вызванной на почве переизбытка эмоций, сдерживаемых внутри в течении долгих лет, он сломал мне ключицу.

Когда-то, когда мы только начинали общаться, он по ошибке разбил мне нос, пнув отскочившего с дороги одноклассника и попав мне в лицо.

Когда-то... когда-то, когда мы были рядом.

Сейчас я этого не чувствую.

– Ты влюблен в учителя? – спрашиваю я, и он нарочито медленно переводит взгляд на меня, пожимая плечами.

– Да.

Его лицо спокойно, нет, его маска – намертво въевшаяся в кожу, уже срастающаяся с костями, – спокойна и непоколебима, равнодушна и холодна, а губы, вечно искусанные и пересохшие, испачкались в кетчупе, который он едва не наголо ест, доев всю картошку фри на столе.

Я сглатываю, глядя на него.

– Это твоя первая влюбленность?

– Да.

Безучастно, безынтересно, безэмоционально и чересчур отстранено прозвучал его ответ в гуле придорожной забегаловки.

– И... И как?

Он хмурится, пододвинув к себе стакан с Колой, зажимает трубку между зубами и втягивает в себя газировку, молча рассматривая проезжающие мимо по дороге машины.

Наконец оторвавшись от стакана, Даня переводит взгляд на меня и облизывает верхнюю губу в который раз за разговор.

Выстраивается некая закономерность: он думает – он облизывает губы.

– Я чувствую себя паршиво, но, знаешь, с другой стороны... – на мгновение замолкает Даня и моргает, скользя взглядом по моему лицу. – Когда мне было не паршиво? Когда я вообще был счастливым? Не считая бессознательного возраста до десяти лет, я никогда не радовался искренне. Вечные походы по психологам, драки в школе, нападки одноклассниц... – я чувствую, как сердце ускоряется, как случается всегда, когда я вспоминаю наше неформальное знакомство, и его испуганное, заплаканное бледное лицо, чуть испачканное в пыли. Почему я так реагирую на это? – Я хочу попробовать отвлечься от этого. Хоть немного. Ненадолго. Хотя бы на день.

– Ты знаешь, я не могу тебе ничего предложить, – пожал я плечами, повторяя его жест.

Некоторое время он тихо допивает газировку и разглядывает окно, а затем говорит, не глядя в мою сторону:

– Мне жаль, что ты влюбился в меня.

Я резко поднимаю голову на звук, пожалуй, даже слишком резко, и замираю.

– Может быть, если бы я не был таким... – он пытается подобрать слово, облизывает губы и с дергающимся веком откидывает эту идею прочь, продолжая. – Может быть, ты бы и не стал со мной водиться. Много кто из школы тебя любит. Попробуй с ними. Хватит тратить время попусту. Не живи прошлым, как я.

Когда-то Даня сказал мне, сдерзив, что я похож на педофила.

Когда-то, оставшись после уроков в моем кабинете, он рассказал мне, что видит кошмары, в которых его догоняют одноклассники и съедают всю его семью.

Когда-то он смеялся над моей неуклюжестью и неуместными шуточками, обзывая дураком.

Когда-то... когда не было этого странного выражения лица и ступора, в который он впадал, исчезая из реального мира на часы.

Когда-то, когда я не видел того лица, сломленного и не по-человечески испуганного, и одновременно с этим ожесточенного.

– Не зацикливайся на том, кем я был. Пойми, что я им больше никогда не буду.

Когда-то.

18

Я распахнул двери, въехал в подъезд и заехал по специальному подъему на лестничную площадку, тут же найдя без проблем нужную квартиру.

Заколотил, завыл, закричал, умоляя открыть дверь, и, не добившись желаемого, открыл дверь запасным, своим личным ключом, сделанным на заказ.

Я поспешно заехал в прихожую, наспех захлопнув за собой всё, что только можно, и свалился с коляски, ползком пробираясь через гостиную.

Он лежал на полу. Он, – именно он, Даня, новый человек, занявший место моей бывшей ученицы, – словно раненный зверь, лежал на ковре, ревел, рыдал, брыкался и с силой ударял по жесткой поверхности под ним, уже обессиленными руками, но всё еще так сильно, что зеркало на шкафу рядом с ним опасливо задрожало, норовя вывалиться ему на голову или разбиться. Я успокаивающе забормотал, пытаясь обнять его под ребра:

– Тише, тише...

Даня истерику не прекратил, взвыв и развернувшись ко мне. Я ожидал удара, крика или чего-нибудь подобного, но он лишь вцепился мне в рубашку, голыми пальцами сквозь ткань оставляя следы на лопатках не хуже, чем партнеры ногтями, и прижался грудью мне в грудь, своим носом уткнувшись в мою шею.

Задрав голову и послушно замерев в таком положении, я поджал губы, надеясь, что он успокоится. То, чем его довели до такого, мне и представить страшно, не то что увидеть. Мой Даня, мой храбрый, сильный и смелый парнишка в теле девушки не мог просто так выйти из себя до... до этого.

Это не истерика. Это припадок. Такой же, как когда он сломал мне ключицу, нечаянно пнув в судорогах, такой же, как когда его маска треснула, и лицо окрасил страх вперемешку с жестокостью и неприязнью. Такой же, да вот только сильнее раз в пять, если не десять, наверное.

Он забудет это, забудет, словно этого и не было, но зато запомню я, и эта сцена будет сниться мне ночами еще очень и очень долго.

– Я ударил ее... Я ударил ее! – воскликнул приглушенно он мне куда-то во впадину между ключиц, и я сглотнул от наплывшего чувства восторга от этого действия, прикосновения ко мне. – Я ударил ее! Дима, я ударил ее!

Я нахмурился. Он не бил тех девушек, не бил конкретно сверстниц, и если его вынудили это сделать, то там произошло действительно что-то серьезное.

– Я понимаю, Дань, – успокаивающе прошипел я. – Я понимаю.

Он вновь зарыдал, но уже чуть тише, более приглушенно.

Его мама пришла через несколько часов, застав меня, сидевшего рядом с ним на расстоянии полуметра. Даня спал, накричавшись и расплакавшись донельзя.

Женщина благодарно посмотрела на меня, грустно улыбаясь.

– Спасибо, Дим.

Я кивнул, не двигаясь с места.

– Что случилось? – задал я терзавший меня так долго вопрос, и она ответила, поджимая губы:

– Они затравили ее до того момента, когда она просто не выдержала и ударила одну из них. А потом они толпой набросились на нее и...

Я понял всё без лишних слов.

– Мне жаль.

Она медленно моргнула, соглашаясь.

– Мне тоже, Дим. Мне тоже.

19

Никому из людей, не переживших это, не понять, насколько тяжело уезжать, осознавая, что человек, от которого ты бежишь, никогда не вспомнит о том, что ты был у него, что ты утешал его, и что именно ты, а не кто-то другой, разбирался с его бумагами, личным делом, без его ведома копаясь в его документах и стараясь обеспечить ему спокойное будущее.

Я поговорил с завучем. Поговорил с психологом. Поговорил со всеми, с кем только можно было в такой ситуации поговорить, и смог добиться того, чтобы в его личном деле не появилось ни слова о том, что он был унижен и сломлен до такого состояния. Ни слова о том, что он дал сдачи, дал отпор и тут же сломался, с болью приняв поражение. Ни слова, не иначе.

Я уехал, сбежал. Сидя в вагоне, словно последний трус, я почему-то подумал, что мне действительно следовало вообще не приходить к нему, не подавать и виду, что я приезжал. Но я банально не мог. Едва получив звонок от его матери, я бросился к нему домой, я бросился к нему, и на моих глазах его маска рассыпалась в прах, и эмоции, ранее скрытые внутри в течении пусть и не таких многих, но очень и очень долгих лет, вырвались наружу одним сильным, нескончаемым потоком.

Я был влюблен в человека, который имел расстройство, и это делало его особенным.

Я любил человека, который отторгал свою принадлежность к какому-либо полу из-за психологической травмы, нанесенной в детстве и преследовавшей его в течение всех этих лет.

Я всё равно, вопреки здравому смыслу и этике, на которую я давным-давно уже забил, люблю человека, который страдает от Посттравматического синдрома, просыпается рано утром в холодном поту и трясущимися руками держит стакан с водой, запивая успокоительные, прописанные очередным психологом, но не помогающие совершенно никак.

Я люблю его.

Ее.

Обоих.

И мне плевать, что это – грех, сумасшествие, нарушение закона божьего и человеческого.

В конце концов, разве быть геем лучше, чем быть педофилом? Не думаю, что у жителей нашей страны есть какие-либо мысли по этому поводу.

Я одинаково виновен, одинаково грешен, и мне абсолютно наплевать, что Даня никогда не прочтет это.

«Dietmat Slesher never crash her». (C)

20

– Они болят, Дима, – его лицо – усталое, хмурое, ничуть не равнодушное, а скорее истощенное – смотрит куда-то сквозь поверхность стола. – Болят и... и сереют.

Я смотрю в экран монитора и понимаю, что даже через вебкамеру я чувствую его эмоции, буквально излучаемые им. Мне страшно, действительно страшно, но я ничего не говорю, молча глядя на него.

– Я боюсь, Дим, – в очередной раз за разговор говорит он, и его язык вновь пробегается по верхней губе, но теперь я не вижу в этом ничего вызывающего, и от этого становится легче.

– Не надо бояться, – спокойно протянул я, борясь с желанием сбросить звонок и с горем напополам выпить оставшуюся в ящике стола бутылку виски. – Всё может обойтись.

– Пожалуйста, – его голос дрожит, и я слышу тот самый неприязненный, жестокий и одновременно испуганный тон, вот только слова меняются. – Хватит говорить, что всё обойдется. Я знаю, что это не так. Болезнь прогрессирует и, я уверен, скоро мне будет еще хуже.

Я не решаюсь ничего ответить, молча слушая его. Ему нужно выговориться, пусть и таким способом.

На его лице застывает выражение дикого, поистине животного страха, а губы растягиваются в ухмылке – слишком болезненной, слишком неправдоподобной – и застывают, наводя ужас.

Вот оно, настоящее лицо Дани.

Он открылся мне.

– Я хочу выздороветь, – говорит он сквозь слезы и комок в горле. Это видно по его стеклянным обезумевшим глазам, и я не смею ему перечить.

– Ты выздоровеешь, – соглашаюсь я, хоть и знаю, что это лишь относительная правда.

– Я хочу... хочу отдохнуть от этого, Дим. Хочу спрятаться в темном углу и жить там, чтобы ко мне никто не ходил. Хочу просто-напросто побыть собой, а не человеком, который наблюдает за всем со стороны.

Человек, который наблюдает.

Я вспоминаю этот взгляд – взгляд ученого, изучающего свою подопытную мышь, – и невольно замираю. По коже пробегается табун мурашек, и так давно забытые эмоции с нашей первой встречи возвращаются, с пугающей силой впиваясь в сознание и проникая во внутрь.

– Дим?

Я молчу три минуты. Пять. Смотрю перед собой, потом поднимаю глаза на камеру и виновато вжимаю голову в плечи.

Человек, который наблюдает.

Человек, который наблюдает.

Человек, который...

– Я что, пугаю тебя? – спрашивает он, даже не показывая лица из-за ладоней.

– Н-нет, – начинаю было я, но запинаюсь и даю сам себе пощечину. – То есть... Господи, Дань... Пожалуйста, не уходи. Не уходи в себя еще больше, чем есть, и дай хоть кому-нибудь тебя узнать. Я должен сделать так, чтобы у тебя появились друзья, потому что я – твой...

Я замираю на полуслове.

Мы уже не учитель и ученица, и мы не состоим в отношениях «психолог и пациент». Мы даже не друзья, как бы то странно не звучало. Тогда кто я ему?

Ему? Ей я покровитель, защита и опора. Она всегда готова обратиться ко мне за помощью, пусть и поборов собственную гордость.

Ему я – лишний груз, всего лишь тряпка, постоянно прячущаяся за его спиной и болтающая о чем-то из психологии. Я – подлиза, пытающийся хоть как-то заполучить его доверие и... и... и что?

Любовь?

Нет.

Он никогда не полюбит такого, как я.

– У меня есть друзья по переписке, – пожимает он плечами. – И воображаемые друзья. К примеру, ты.

Воображаемые друзья – это другое. Именно это я хочу сказать в тот момент, но вдруг понимаю, что в чем-то он прав. Меня никто из его знакомых не видел, он проводит со мной большинство своего времени, и об этом ни одна живая душа не знает. Мы не переписываемся, не звоним друг другу по телефону, лишь изредка, как сейчас, говорим по специальным программам.

Я – его воображаемый друг.

Как... печально.

– Я люблю тебя, Дань, – тихо бормочу я в микрофон, и человек по ту сторону монитора, надев свою маску, поднимает взгляд на камеру и кивает мне. Слишком медленно. Слишком просто.

– Пока, – говорит он и сбрасывает звонок.

А я почему-то думаю, что пора заканчивать писать эти записи.

21

Будучи человеком, уже не раз совершавшим пусть и неудачные, но уже какие-то попытки суицида, я тщательно продумываю свою смерть до мельчайших деталей.

Поезд? Скучно.

Машина? Вероятность того, что я выживу, больше, чем того, что я умру.

С высоты? Так я лишился ног, но отнюдь не умер.

Бритва? Однообразно.

– Ты начинаешь терять навыки, – усмехается мой бывший парень, а ныне лучший друг, глядя на то, как я с любопытством перебираю в руках крепкую, толстую веревку, больше похожую на трос.

Я заинтересованно поднимаю на него глаза.

– Почему же? – в тон ему отвечаю я и хмыкаю.

– Раньше ты выбирал более изощренные способы, – друг отбирает у меня веревку и, завязав правильный узел, бережно надевает его мне на шею. Затянув, он улыбается и отходит в сторону. – Слушай, а тебе идет!

– Петля-то? Отлично.

Саша – странное, такое странное и распространенное имя – опускает взгляд ниже и хмурится, заметив тетрадь.

– Ты снова читаешь это? Не надоело?

– Это личный дневник, – пожимаю я плечами. – Что тут такого?

– Мне кажется, ты стал еще более сумасшедшим, чем твоя пациентка, – качает он головой. – Смотри, не убейся из-за нее.

– Если я и убьюсь, то только от твоей ревности, – я расслабляю узел и воображаю, что вместо него на мне надет галстук. Саша склоняет голову в сторону и щурится. – Эта тетрадь – память о прошлом.

– Прошлом с ней?

Я закатываю глаза.

– Мне кажется, мы уже говорили об этом, Саш.

– Когда кажется, крестятся.

– Почему ты так реагируешь на нее? Она – просто подросток.

– Вот именно, что подросток. На моей памяти ты ненавидишь их больше всего на свете, но уж точно не пишешь о них в свой личный дневник.

– Во-первых, ей четырнадцать, и твои намеки меня не колышут, – я хмурюсь, глядя на Сашу. – А во-вторых, я уже давно не веду эту тетрадь. Она для меня, как обычная книжка, которую я перечитываю, не более того.

—Дитмар, – он смотрит на меня, как на обвиненного, и качает головой. – Я беспокоюсь за тебя.

– Всё в порядке, – ухмыляюсь я, и парень повторяет мой жест. – Со мной всё будет в порядке.

Я надеюсь, что умру на следующей неделе, и потому тщательно перебираю свои тетради в руках, перечитываю их и бережно кладу на место.

Как же я умру на этот раз?

22

Меня зовут... Эм... Дмитрий Слешер, насколько я помню. Я – практикант в школе, в которой издавна учатся самые отмороженные придурки моего района. Слава богу, что я там не учился.

Я попал в больницу двадцатого апреля 2015 года. Мой лечащий врач сказал, что я поступил с тяжелыми травмами головы, переломами правой бедренной кости и левой плечевой, а также без денег и документов.

Мой телефон нашли в кармане пиджака, и грабители почему-то его не забрали. Тело мое в тот же день обнаружил дворник, увидевший, как группа из пяти человек избивает меня предположительно ломом. Моя инвалидная коляска была безнадежно испорчена, но я не об этом больше думал, а о том, как я вообще оказался в этом городе.

Мне сказали, я жил и работал здесь около полугода, проживал с другом в одной квартире и не особо контактировал с людьми.

Я расстроен. Я расстроен тем, что три года, которые когда-то прошли, стерлись из моей памяти. Врач говорит, эта амнезия может пройти, и я могу вспомнить, но отчего-то мне кажется, что я не хотел бы вспоминать того, что забыл. Я запутался, и даже сестра, приехавшая из нашего родного города, была не в силах мне помочь.

Травм много, травмы заживают, но я начинаю бояться людей. Медсестры говорили, я плакал и кричал, едва кто-то подходил ко мне. Кажется, у меня развивается социофобия.

Я нашел эту тетрадь в сумке, висевшей на спинке стула в палате. Говорят, меня обокрали на сто тысяч рублей, но, глядя на мои вещи, я думаю, что это не так.

Здесь много записей. Штук сорок точно. И я бы с радостью их прочитал, но в горле появляется ком при мысли о том, что там могло бы быть. Возможно, ответы на незаданные мною вопросы, а может быть, просто записи со времен практики – на обложке стоит дата печати: 2012 год.

Я не буду это пока читать. Даже если там действительно полезная информация, прямо сейчас я не готов ее принять, и мне остается только ждать, когда воспоминания вернутся сами назад.

23

Ко мне в палату зашел парень. Был уже вечер, и я было подумал, что это врач, но на незнакомце оказался черный официальный костюм, который вряд ли носил наш доктор с отделения.

Парень зашел в палату и закрыл дрожащими руками дверь. Развернулся ко мне, увидел, как я сжался, и оглянулся в поисках стула. Сел в дальний угол, уткнувшись затылком в холодный бетон, и заговорил очень тихо, но отчетливо:

– Я ложусь в больницу тринадцатого числа. Врач сказал, что, возможно, это артрит.

Его взгляд был направлен в мою сторону, но смотрел он сквозь меня, и я даже чуть расслабился от такого чувства, схожего невидимости.

– Я тут проездом. Отец приехал к другу, тот где-то здесь живет, и, как видишь, меня не оставили одного дома.

Его лицо спокойно, но глаза, чуть поблескивающие в свете ламп, выдавали его настрой.

– Я так надеялся... что с тобой все в порядке, Дим. Что ты просто ушел в запой или, что лучше, потерял где-то телефон. Но для тебя ведь это слишком легко, верно?

Я заметил сквозь плывущие перед глазами яркие пятна его трясущиеся руки и нервно дергующуюся правую ногу, и в голову пришла шальная мысль, что я уже где-то видел этого парня. Недоверие одновременно с необъяснимым даже мне самому любопытством резко вспыхнуло в груди, разожглось и начало обжигать легкие, из-за чего я громко закашлялся.

– Мне сказали, что амнезия твоя могла быть вызвана не столько физическими повреждениями головы, сколько психологическими стрессами, преследовавшими тебя в течении нескольких последних недель.

Я вспомнил про тетрадь и тут же о ней забыл, жмурясь от сильной головной боли: голос незнакомца был низок, громок даже на уровне полушепота и казался чересчур знакомым.

В тот момент мне отчего-то стало страшно.

– Я мог бы тебе помочь вспомнить. Знаешь, у меня были мысли просто-напросто поцеловать тебя, как ты меня, но потом я подумал и решил, что это глупо. Ты не помнишь меня, Дим. Ты не помнишь этих поцелуев. Но ты помнишь «ее», и мне становится от этого грустно.

«Ее»?

Поцелуи?

Я видел, пареньку внешне лет шестнадцать можно дать, но вряд ли это его возраст. Да и на детей я не западаю – не люблю их. Особенно детей именно его возраста, этих так называемых подростков.

Я думал, он уже собрался уйти, как вдруг раздалось тихое бормотание:

– Ее больше нет, Дим. Той Дани больше нет.

Даня – мужское имя, которое носила одна из моих учениц – была отнюдь не самой моей любимой ученицей. Поэтому я удивленно посмотрел на незнакомца, услышав про нее, и наконец заметил схожие черты между ними.

Даня... выросла?

Три года, и она уже такая?

Или же это ее брат?

У нее нет братьев.

– Я мог бы помочь, но, знаешь, лучше тебе не вспоминать. Там нет ничего хорошего. Не надо... ладно?

И я согласился.

24

Я прочитал все записи в тетради. Отобрал самые адекватные, наименее сумасшедшие и интимные. Обнаружил, что осталась ровная половина, и удивился такому раскладу.

Я – Дмитрий Слешер. Мне двадцать семь лет, я инвалид, прикованный к инвалидной коляске. Моя сексуальная ориентация остается загадкой даже для самого меня, пусть раньше я и считал себя убежденным геем.

Я всё еще лежу в больнице. Врач говорит, что всех сильнее досталось голове, и меня ждет еще не один десяток походов по психиатрам и докторам, чтобы меня сочли здоровым как психически, так и физически.

Мне снятся сны. Ужасающие, наводящие страх и пугающие до дрожи в пальцах и холодного пота наутро. Сны о людях, которых я не помню, о событиях, которых никогда не было, и неизменный голос, говорящий мне то, что я думал каждый день, ложась спать.

«Я боюсь».

Ко мне никто не приходит, кроме сестры. Та регулярно звонит другу, просит купить ту или иную еду и сидит со мной три-четыре дня в неделю. Я благодарен ей. Это хорошая моральная поддержка.

Я ничего не слышал о Дане. Лишь один раз после той встрече она позвонила Соне, сказала, что у нее нашли межпозвоночную грыжу и потом потребуется операция, и отключилась. Она не напрашивалась на разговор, не умоляла дать трубку или денег на лекарства. Я спросил у Сони, моей сестры, почему та не звонит именно мне, и она колебалась. Кажется, они скрывают что-то от меня.

Я пробую набрать ее номер. По несколько раз на дню нажимаю на кнопку вызова, а затем сбрасываю, откидывая трубку с всхлипом и резкой головной болью. Меня охватывает страх услышать ее голос, и я даже рад, что она никогда не перезванивает в ответ на это.

Но сегодня я как обычно нажал на кнопку вызова.

Гудок.

Гудок.

Гу...

– Дима?..

И я понял, что именно этот голос я слышал во снах, и именно о нем было написано в тетради.

Я понял. И сказал фразу, после которой дороги назад больше не было.

– Я хочу вспомнить тебя.

И он согласился.

Тетрадь закончена.

История возобновляется.

События, которые произошли, исчезли.

Что случится с нами... теперь?

2. 1. 0

Я – Дмитрий Слешер, мне двадцать восемь лет и сегодня ровно десять лет с с того дня, как я потерял возможность ходить.

Праздник довольно странный, но я праздную этот день каждый год, и обычно мне компанию составляет бутылка виски или рома да сигарета в зубах. Сейчас же со мной рядом сидит мой друг, Даня, и мы собираемся запусть фейерверк этой ночью, чтобы перебудить всех соседей и заодно повеселиться после выписки из больницы.

Я не вспоминал о тетради около месяца, прежде чем Даня спросил о ней. Теперь я живу, как и раньше, в родном городе со старыми знакомыми и сестрой. Конечно, с большинством пришло знакомиться заново, но это того стоило.

Даня часто спрашивает, вспоминаю ли я что-нибудь во снах, как раньше, и я нагло вру ему в лицо, что нет.

В моих кошмарах я вижу сцены из прошлого: мое обезображенное лицо и Данины окровавленные костяшки пальцев на занесенном в воздух кулаке. Он сидит на мне, держа одной рукой меня за подбородок, и его пальцы впиваются в кожу, оставляя синяки. Я не понимаю, что происходит, и меня пугает это воспоминание. Я смотрю на Даню, и тот человек из сна меркнет на его фоне.

И я успокаиваюсь.

Я не чувствую того, что чувствовал до меня тот Дима, которым я был эти три года, и от этого мне действительно становится легче. У меня есть парень, – совершеннолетний, взрослый парень – и ничего больше я не хочу.

Даня зовет меня смотреть фильм, поэтому я хочу закончить побыстрее.

Эту тетрадь я отложу на дальнюю полку, и ничего не заставит меня снова к ней вернуться. Я счастлив. А кошмары... кошмары пройдут.

... или нет.

Конец.