Текст книги "Записки Педофила (СИ)"

Автор книги: Даниил Байер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

1

Ей не было и одиннадцати, когда я ее увидел. Наша первая встреча, которая запомнилась мне, прошла не так хорошо, как хотелось бы. Она бежала от кого-то, врезалась в меня и упала на землю, повалив нас обоих за собой. Я тогда больно ударился, едва не сломав ноги, и изумленно на нее уставился, не понимая, что произошло.

Передо мной сидел в грязи мальчишка лет десяти на вид. Он еле сдерживал слезы, боязливо на меня косился и пытался скрыть свое лицо под рукавом, которым стирал пыль с щеки. Посмотрев куда-то сквозь меня, ребенок с испугом начал отползать назад и с перекошенным от неприязни и страха лицом быстро вскочил на ноги, схватив свой рюкзак, слетевший с плеч, и мой пиджак на нем заодно. Я хотел было окликнуть мальчишку, как тот убежал метров на десять минимум и удалялся всё больше и больше.

Потом я узнал, что она бежала от старшеклассников, которые били ее после уроков уже неделю подряд.

2

В первую нашу официальную встречу она меня не узнала. Уверен, она даже не помнила того инцидента в тот момент, когда увидела меня на инвалидном кресле, позорно просящего ее о помощи. Даня – как крестили ее местные ребята – стояла передо мной и покорно соглашалась помочь, даже не скрывая, что идея эта ей не особо нравилась.

У нее были потрясающие волосы, собранные в крепкую длинную косу, миловидные красноватые щеки и ямочки на них, показывавшиеся только тогда, когда она улыбалась. Бледная, мертвецки холодная кожа и длинные тонкие пальцы на худых руках с выпиравшими косточками на запястьях. Первым делом я заметил эту невиданную ранее мне худобу вкупе с невзрачным образом некоего мальчугана-сорванца, борющегося с собственным альтер-эго, прилежным учеником и маменькиным сынком. Вот, наверное, таким и было мое самое первое представление о ней.

Я вел у класса, в котором она училась, факультатив по психологии. Не имею ни малейшего понятия, почему именно у четвертого класса меня заставили вести тот урок, ведь, как я думал и как думаю до сих пор, дети этого возраста еще не повзрослели для такого предмета, как психология.

И тогда я убедился в своих словах.

Да, они сидели тихо, даже слишком тихо, но виной всему был именно мой изъян и недолгое присутствие завуча на уроке. Та хотела убедиться, справляюсь ли я, и, обнаружив, что да, скрылась из виду. Я был только рад: мне она, честно говоря, еще тогда не понравилась. И тем, что пыталась вмешаться в мое ведение урока, и тем, что запугивала детей одним своим видом и полусловом.

В то время я постоянно старался смотреть на Даню. Я обводил взглядом передние и средние парты, переходил на задние и, забившись в угол, находил там столь желанного мне человека. Даня даже не скрывал своей незаинтересованности уроком, сидел и писал что-то в тетради, лишь изредка поднимая глаза на меня. Да, мне не нравилось это, но зато он не шумел на весь кабинет и не ломал парты, как некоторые. Поэтому я мирно отводил взгляд, решив не трогать того, кто не трогал меня.

Я давал несложные темы, минимум домашнего задания и, услышав недовольные стоны и вздохи, усмехался лени и раздолбайству молодежи. Все такие крутые, одетые по последнему писку моды, с крутыми телефонами и прочими гаджетами, купленными за бешеные деньги, а сделать простое сообщение не могут. Дети.

В тот же день, я помню, Даня споткнулась о мои ноги, пытаясь выйти из класса. Споткнулась и шлепнулась со всего размаху мне на колени, едва не сломав их уже во второй раз. Помню, она извинялась, неприязненно морщась и виновато втягивая голову в плечи, и почему-то вздрагивала, стоило мне поднять голос.

С тех пор я никогда при наших встречах не повышал тон и всегда поджимал губы, видя, как она дергалась.

3

Конкретного момента, когда эта девчонка меня заинтересовала, я выделить не мог. Она постоянно маячила перед глазами: ее коса, убранная под футболку, увеличивала в разы горб на спине в сидячем положении, а лицо ее, ранее казавшееся смущенным, но всё же радостным, превратилось в обыкновенную маску, состоявшую из лживого спокойствия и незаинтересованности ни в чем вокруг.

Но я видел этот взгляд. Видел, как ее глаза метались от предмета к предмету, от человека к человеку, как в этих самых глазах поблескивал странный, непонятный интерес, который испытывают только ученые, изучающие своих подопытных.

Я видел, и я знал, что она скрывала за своей маской и этим враньем, которое она всем говорила.

Даня никогда не умела врать и потому не лгала. В этом она была мастерицей, и когда ее о чем-то спрашивали, она на ходу придумывала ответ, а затем честно и наивно в это начинала верить.

Кто бы узнал – не поверил, что все ее друзья, о которых она писала сочинения на моих уроках, на самом деле вымышлены, но Даня и вправду верит, что они есть. Да даже я в последствии стал ее «воображаемым другом», как она называла тех, кто в реальности действительно мог быть ее настоящим приятелем.

Я пытался уличить ее во лжи, я пытался доказать ей, что реальные друзья намного лучше, чем придуманные, но Даня не верит: ее глаза смотрят в бессмысленном упорстве, хмуром беспокойствии и вполне объяснимом недоверии, и я понимаю, что всё безнадежно.

Она – скучная, невзрачная, неинтересная и некрасивая, постоянно растрепанная и с отросшей до носа челкой, зачесанной на левый бок.

И мне определенно это нравится.

4

Даня – человек, который обращается к себе в мужском роде, – смотрела на меня с жалостью, с этой поганой жалостью и неравнодушием, в тот момент вовсе не таким желанным, как раньше. Ее глаза бегали по моему лицу, и губы непроизвольно, против моей воли, поджимались, а пальцы в кулаках врезались в кожу, болезненно отрезвляя и давая мне контроль над мыслями.

В тот день я впервые за свою работу напился в хлам прямо в кабинете. Пустующем, запертом на ключ кабинете. И кто бы мог подумать, что на посту найдется дубликат?

Дане уже исполнилось тогда одиннадцать, и она, вздыхая, заперла за собой дверь, раздраженно бросив ключ на соседнюю парту. Я, сидя на своем же кресле, удивленно поднял на нее глаза, а затем, осознав, кто передо мной, показательно хлопнулся лбом о деревянную поверхность учительского стола.

Даня, нахмурившись, прошла ко мне и, взяв бутылку, осторожно покрутила ту вокруг, разглядывая надписи. Напоследок втянув в себя запах алкоголя, она закатила глаза и отставила бутылку с неприязнью на лице. Я, наблюдая за этим краем глаза, хихикнул, и Даня, услышав это, фыркнула.

Она еще с первой нашей встречи дала ясно понять: нянчиться она со мной не хочет.

Помню, словно ясный день, она сказала:

– Вы – поросенок, Дмитрий Александрович.

Ее голос становился ниже, чем у остальных девчонок, и это только больше убеждало меня в том, что «Даня» – вполне себе подходящее прозвище для такого человека, как она.

Помню, как она хмуро свела брови к переносице, и на лбу образовались хорошо различимые морщины.

– У вас хоть когда-нибудь выходило нормально провести учебный день?

Я замычал, скривившись от недовольства.

– Не ваше это – детей учить, – хмыкнула Даня, и ее голос буквально резанул по ушам, заставив дернуться. Я поднял на нее мутный взгляд, заглядывая ей прямо в глаза.

Она никогда не считала, что я – учитель. Уверен, она даже обращалась ко мне на «Вы» лишь из-за того, что мы были в школе.

Я ненавидел это ее пренебрежение.

Я сжал кулаки сильнее, глядя на нее, и одной рукой схватился за ее запястье, заставив Даню вздрогнуть от неожиданности. Слишком крепкая для ее телосложения хватка уже определяла, кто в нашей «битве» выиграл.

– Не надо со мной шутить, – с паузами между словами прошипел сквозь зубы я, и Даня поджала в неприязни губы.

Мы никогда не поладим.

Только не с ней.

Только не я.

Только не теперь.

5

Ее лицо: по-детски невинное, по-взрослому спокойное и сдержанное, меня мало-помалу начинало пугать. Ближе к концу своей практики, я начал ее сторониться, когда как Даня – зашуганный другими маленький мальчик в теле девочки – начинала пытаться со мной сблизиться. Нет, не так, как можно подумать. Она активно делала домашнее задание, брала дополнительное, оставалась после уроков и помогала добраться до дома. Она, сама того не зная, привлекала меня к себе и в то же время отталкивала.

Помню, она оставила для меня десять тетрадей с размышлениями и рассуждениями, а также стихами на темы, бывшие когда-либо на уроках. Я в первый раз смущенно отказался от этого, но потом, поняв, что она не отстанет, покорно принял подарок, удивляясь ее настойчивости и энтузиазму.

Эта девчонка сводила меня с ума.

Я просил ее по-человечески:

– Я не хочу привязать тебя к себе, пожалуйста, уйди.

И она отвечала:

– Вы действительно думаете, что я привяжусь к вам? Смешно.

Смешно.

Потому что Даня была права.

Это не я ее к себе привязал, а она меня.

6

Что я думал, когда обнимал ее и не отпускал две минуты?

Что я думал, когда она не начала вырываться и лишь замерла, напрягшись в моих руках?

Что я думал?

Что я – ублюдок.

В мои последние минуты в этой школе я сидел на своем кресле и держал ее в довольно слабом захвате, который она могла с легкостью разорвать, если бы захотела.

Но она сидела, прислонившись плечом к моей грудной клетке, и молчала. Ее дыхание рушило тишину не хуже крика, а сердцебиение мое, казалось, оглушало. Так громко оно не билось с тех пор, как я попал в больницу из-за проблем с ногами.

– Даня... – позвал тихо я ее, но в ответ ничего не услышал. – Дань, мне пора идти.

Она молча кивнула и попыталась было встать, но руки я так и не разжал. Тогда Даня терпеливо на меня посмотрела, и мне подумалось, что если бы вместо меня был кто-то другой, она бы легко его ударила.

– Дань... – я сглотнул. Хотелось прижать ее к себе сильнее, а может, и даже больше, чем просто обнять. Но я держался, уперто глядя на нее. – Ты ведь правда... не привязалась ко мне, верно?

Она отрицательно покачала головой, и я почувствовал, как щека начала непроизвольно дергаться.

– Справишься с девочками?

Некоторое время никто не шевелился. Затем, словно очнувшись, Даня пожала плечами.

Она не была уверена в своих силах даже тогда, когда я был рядом.

Безнадежно.

7

Я не вспоминал о ней год. Я честно, серьезно, честно не думал о ней и не упоминал ее в мыслях целый год. До тех пор, пока она не нашла меня сама.

На самом деле, как бы то сказать, нас «познакомил» общий друг, Женя. Он говорил, что позвал гулять безбашенного чувака, полудевку-полупарня, и посоветовал не говорить с ней особо. Я спокойно решил, что лучше не расспрашивать о незнакомце, когда вдруг на горизонте появилась она и по-братски поздоровалась с Женей, будто бы они – хулиганы с одного района и семьи.

Ей было двенадцать. В росте вытянулась сантиметров на пять минимум, лицо позрослело, а сама она подтянулась, став более... мужественнее, что ли. Я, глядя на это, невольно залюбовался и не заметил, как Даня сама обратила на меня внимание.

Странная, до неприличия необычная, но такая же невзрачная внутри. Я видел, как она наигранно смеялась, как бывший азарт и интерес меркнул по сравнению с той ложью, что она выставляла напоказ. Видел и смолчал, решив, что это будет не самым лучшим решением – встревать в ее постановку.

Она, поняв, что я наблюдал за ней и никуда не уходил уже десять минут, спросила:

– А это кто?

Женя обернулся на меня, взглядом спрашивая, что с ней делать, и я пожал плечами, предоставив выбор ему самому. Парень кивнул и развернулся обратно к ней.

– Мой друг, Дима. Слешер, прикинь, да? Как тот, ну, яойщик который.

Она нахмурилась, и я был уверен, в ее голове пронеслись тысячи мыслей о том, кому это имя принадлежало в нашем общем прошлом. А затем Даня просто опустила на меня взгляд, полный понимания и усмешки, смешанной с до одури сильным интересом.

Тем самым интересом.

– Привет, Дима Слешер, который не слэшер.

Я улыбнулся ей, и что-то в груди закололо, словно бы эта фраза меня задела.

Передо мной стояла Даня, чьи тетради я в тот же день с упоением перечитывал до позднего вечера.

8

В ту ночь меня выгнали из дома.

Вот так запросто, словно бы я не двадцатипятилетний парень, а какой-то подросток с извечными вечеринками и проблемными друзьями. Да только друзей таких у меня не было. А если бы я захотел на вечеринку, можно бы было просто поехать в клуб. Всё просто.

Меня выгнали, не выслушав даже моего очередного оправдания, и я, сидя на улице в полночь, устало потер виски. Идти было банально некуда: у Жени дома мама, другие тогда отплясывали на дискотеке, и вариантов никаких не оставалось.

Голову пронзила догадка. Кто же у нас оставался из знакомых дома? Даня. Один? Один. Родители ее уехали в Москву на все выходные, а в тот день была только пятница. Значит, жилье я мог себе легко обеспечить уговорами.

По СМС выпросив у Жени ее номер, я нажал на кнопку вызова и, переждав гудки, услышал Данин бодрый, но всё же настороженный голос.

– Алло?

– Даня? – как можно более спокойно спросил я, сжимая в пальцах подлокотники кресла.

– Дима? – тон стал более доброжелательным, а в голосе появилась всё та же усмешка. – Тебе чего?

– Слушай, тут такое дело... мне нужно место, где провести ночь. Можно у тебя хотя бы до трех-четырех часов посидеть? А потом я уйду, честно.

На некоторое время на том конце провода воцарилось молчание, и затем задумчивый голос протянул:

– Ну, давай.

Я не знаю, как добрался до ее дома. Помню, я долго бродил между зданиями и не мог найти нужный подъезд, поэтому позвонил ей и попросил меня встретить. С фырканьем она вышла на улицу посреди ночи, в сплошную темноту в одних коротких шортах и майке, вглядываясь в соседние дома и пытаясь различить меня от других.

Я старался как можно сильнее толкать колеса коляски, чтобы быстрее доехать до нее и отправить в дом. Замерзшая, но упрямо поджимавшая губы и распахнувшая настежь двери, она уперто стояла на месте и отказывалась уходить до тех пор, пока я не заехал в подъезд.

– Держись, – раздалось откуда-то со спины, и я скорее рефлекторно схватился за подлокотники, чем послушался ее, когда вдруг кресло кто-то поднял в воздух вместе с моим нехилым таким весом.

– Э... Эй! – я испуганно обернулся на нее, чуть было не столкнувшись с ней лоб в лоб. Она поморщилась, увидев мою реакцию, и продолжила затаскивать меня через ступеньки на руках. – Отпусти, ты чего!

– Заткнись и не рыпайся, – сквозь зубы прошипела она. Поставив коляску на площадку первого этажа, Даня хмыкнула. – Успокоился? Не так уж и далеко тащил, мог бы и потерпеть.

Я поднял на нее глаза и отвел взгляд, услышав знакомое обращение в мужском роде.

– Пошли... то есть, поехали, – исправилась она и, распахнув дверь, вкатила коляску в прихожую. Зайдя за мной, Даня неизменно повернула ключ влево на два поворота и, хлопнув по выключателю, включила в помещении свет.

Я тут же заметил неубранность комнаты: знакомую мне уже неряшливость, разбросанные по гостинной вещи и полупустую бутылку всеми любимой Кока-Колы на полу.

– Чего сидишь, как неродной? – буркнула Даня, хлопнув меня по плечу, и я улыбнулся, повернувшись к ней. – Снимай ботинки, да поползли с тобой на ковер, красавец.

Я усмехнулся на обращении, которое она для меня подобрала, и послушно снял обувь, осторожно после этого попытавшись спуститься на пол, не свалившись вместе с коляской.

Заметив мои мучения, Даня закатила глаза и, обняв меня под лопатки, вытащила из кресла, а затем пронесла вглубь гостиной, усаживая на пол, словно какую-то куклу Барби.

На мой взгляд она ответила:

– Иначе бы ты что-нибудь сломал.

Я пожал плечами. Не любил спорить. Тем более с таким неинтересным собеседником.

Мы просидели вдвоем до четырех утра, и я постоянно ловил себя на разглядывании ее лица. Ловил и отводил взгляд, едва заметно морщась и в следующее мгновение уже спокойно кивая ей в ответ на какой-то вопрос. Мы не сблизились, нет, мы не стали ближе ни на один миллиметр, но я чувствовал, как та, которая раньше смущалась при каждой моей шутке, постепенно крепнет морально и физически. Это уже не моя Даня, это кто-то другой.

Кто-то, кто знал, почему Даня не вырвалась из объятий в последний день моей практики.

Кто-то, кто знал, почему Даня пустила меня домой и не оставила замерзать на улице.

Кто-то, кто с усмешкой на губах и интересом в глазах смотрел на меня в три часа ночи и полушепотом говорил, ухмыляясь:

– Если обещаешь не воровать и не сбегать под утро, я тебя пущу на кровать и дам переночевать. Договорились?

Кто-то другой.

Кто-то, кто был Даней, но в то же время не был.

9

Мы не казались парой или чем-то вроде того, не шли под ручку и не хихикали о своем, перешептываясь, но кто-то всё же обратил на нас внимание, и я буквально физически почувствовал то, как напрягся Даня.

И этот Даня стал напоминать мне о той Дане, что так осталась в четвертом классе начальной школы во время травли одноклассников.

Я нахмурился, подняв глаза на незнакомца, и с удивлением признал в нем одноклассника Дани, настоящего Паршивца с большой буквы. Я хотел было послать его идти, куда шел, когда резко ему ответил Даня, так же настороженно и хмуро не сводя с него взгляда.

– Чего тебе, придурок?

Собеседник хмыкнул, поведя плечом. На мгновение он напомнил мне стервятника – такой же некрасивый, даже уродливый и кровожадный.

– Это ты чего с инвалидами ползаешь? Больно нравятся старики?

Оскорбление пролетело мимо моих ушей, но зато врезалось в уши Дани, и тот рявкнул хриплым голосом, заставив мальчишку отшатнуться от нас:

– Заткнул быстро рот, пока я не врезал тебе, как следует, мразь! Думаешь, такой крутой? А если я покажу тебе, как с ноги сломать одним ударом челюсть, твоя храбрость куда денется?

Парень, видимо, поверив на слово, отошел еще на пару шагов назад, а затем побежал, что есть мочи, в противоположную нам сторону.

Я устало поднял на Даню взгляд, хмурясь.

– Ты всегда такой нервный?

– Бывает, – пожал он плечами и повез меня дальше, даже не оглядываясь вслед убежавшему парнишке.

Лишь побелевшие от напряжения костяшки пальцев выдавали его.

10

Даня просил:

– Обращайся ко мне в мужском роде, ладно?

Даня уставал:

– Нет здесь Дани, нет его больше!

Даня злился:

– Я ненавижу девушек...

Даня боялся:

– Никому никогда не говори, ладно?

И я кивал, замирая после этого от восхищения его эмоциями.

Он так легко выходил из себя в ответ на провокации, и это было скорее напоказ, чем из глупости и несдержанности. Даня изображал сумасшедшего, когда как сам был адекватнее любого мозгоправа.

Замечая, что я всё понимал, он лишь сдержанно улыбался мне уголками губ и отводил взгляд, не выдерживая такого давления.

Он вовсе не был слабохарактерным и невежливым, но равняться со мной не собирался. Будто бы в нем что-то боролось: две личности, одна из которых была той, которой я преподавал, а другая – той, которую я не знал.

Помню, как я просил его:

– Не скрывай от меня себя.

Помню, как я умолял его:

– Будь честным со мной, Дань.

Помню, как я злился на него:

– Почему ты не понимаешь, что я забочусь о тебе?!

Помню, как я понимал:

– Я не оставлю тебя, даже если ты окажешься последним человеком, которого мне захочется рядом с собой держать.

И он соглашался.

11

Даня – человек с двумя личностями, человек, скрывающий себя, – ненавидел девушек. До одури, до дрожи в руках, до дергающейся в неприязни верхней губе. Он буквально презирал всю женскую часть города и особенно сильно злился, когда какая-нибудь девушка трогала его.

Я постепенно привыкал к этому странному обращению. Чувствовал, что Дане не безразлично, что со мной. И это было непривычно.

Пренебрежение сменилось заботой, забота периодически заменялась безразличием. Я наблюдал за переменами в Дане и понимал, что вот, вот это – последствия травли. Посттравматический синдром, постоянный стресс, нервозность и странная зависимость от письма. Он не мог ни дня прожить без написанного стихотворения или рассказа. Я видел, нет, я буквально ощущал его напряжение, его волнение и раздражительность, когда написать ничего не удавалось.

Однажды он сказал мне одну вещь:

– Необязательно быть взрослым, чтобы уметь писать. Некоторые тридцатилетние люди пишут хуже, чем я.

И я согласился с ним.

Он доказывал, что дети могут быть не хуже взрослых, но сам не понимал, что он уже далеко не ребенок. Он даже не обычный подросток – он самостоятельная, сформированная личность, человек, равный мне и, возможно, чуть более развитый. Даня. Странное прозвище для такого человека.

Но заслуженное.

Я начал замечать что-то взрослое в нем. Это не самая лучшая идея. Главное – не влюбиться.

12

Я понял, что мне нравятся парни, в четырнадцать. Принял это, как должное, встречался и с девушками, и с ними.

Понял, что девушки мне больше не нравятся, в восемнадцать. В том инциденте, произошедшем на мое совершеннолетие, я потерял способность ходить на ногах и любить тех, кто слабее меня.

Даня – человек-слово, человек-несчастье – лишь непонятное мне существо. Подросток. Такой же, как все остальные – временами наглый, упертый, но при этом чрезвычайно замкнутый и недоступный, загадочный и нераскрытый никем до меня.

То, что я испытывал к нему, – банальное любопытство и желание узнать то, чего другие никогда не знали.

В тот день мы прошлись по магазинам и закупились канцелярскими принадлежностями. Накупили тетрадей, ручек и карандашей и из последних сил хотели уже было уйти домой, как вдруг встретили знакомую, которая тут же затащила нас в отдел мужской одежды.

Ничего необычного. Вопреки странной реакции Дани, когда он отшатнулся от девушки и наотрез отказался идти за ней, всё прошло вполне себе нормально. Она сразу подобрала на него костюм, причем довольно-таки дорогой по сравнению с остальными нашими покупками, и заставила Даню надеть его в примерочной, комментируя при этом то, насколько сильно ему это идет.

И, пожалуй, в этом случае я действительно был с ней согласен: черная ткань идеально на нем сошлась и, к нашему с Даней удивлению, вовсе не подчеркивала грудь, а совсем наоборот, создавалось ощущение, что никакой груди там и вовсе нет.

Единственным, что мешало, была коса, которую мы вынуждены были спрятать под пиджак.

Я купил этот костюм, даже не смотря на чек, и в мыслях порадовался, что финансы мне это позволяли. Множественные подработки и онлайн-консультации приносили прибыль, а уж про пенсию так я вообще молчу. В чем-то инвалидность иногда приносит плюсы.

Мы шли по улице, когда Даня, поправив галстук, заговорил, и я невольно вздрогнул от неожиданности: такой умиротворенной была наша обстановка.

– Спорим, ты не целовался с девушками, – усмехнулся он, и моя ухмылка стала выглядеть на его фоне слишком жалко.

– Я гей, Дань. Какие еще девушки?

Вранье. Ложь. Провокация.

Чего ты добиваешься, Даня?

– Ты хоть пробовал? – скептически протянул он, и я пожал плечами. – Надо исправляться. Какой же из тебя гей, если ты даже с девками не целовался?

То, что я испытывал к Дане, – любопытство. Желание познать его тайны первым, стать кем-то особенным для него.

То, что я чувствовал к Дане, когда тот не стал сопротивляться и замер, едва я стал его целовать, – желание. Сексуальное влечение, не обоснованное для меня ничем.

Его губы, сдерживающие на себе ту самую нахальную усмешку, приоткрылись от интереса. Я буквально чувствовал его интерес, чувствовал его любопытство, сравнить которое можно было только с моим влечением.

Я сам поцеловал его. Сам углубил поцелуй. Сам вцепился в Данину одежду до дрожи в пальцах и треска ткани. Сам продолжал его целовать и удерживать на месте, нет, прижимать к себе те долгие две минуты, пока меня не настигло осознание того, что я сделал, и я отпустил чужой воротник, отталкивая Даню от себя и заставив его отстраниться.

Без маски он казался... потерянным.

– И как? – задал он логичный нашей ситуации вопрос, а я облизнул губы, и это неосознанное движение сказало само за себя. – Ну и какой из тебя гей после этого?

Теперь я не гей, я – педофил.

13

Я никогда не думал, что буду хотеть ребенка. Не думал, что меня будет пробирать дрожь при каждой Даниной пошлой шутке, при каждом упоминании того поцелуя из его уст, не думал, черт побери, что меня вообще будет что-либо, связанное с педофилией, касаться.

Я не педофил, господи, я не педофил.

Но эти выпирающие из-под майки ключицы, эти стремительно растущие и выделяющиеся формы тела и эта бледная кожа на худых длинных пальцах сводят меня с ума. До потери времени, до минутного ступора и еле разбираемой улыбки на губах.

Я не педофил, нет.

Но кто сказал, что я не могу им стать?

14

Я мучительно долго искал ее среди остальных людей: среди сгорбившихся, хмурых и невзрачных прохожих, собравшихся в одну толпу, дабы пронаблюдать не такое уж и значимое событие – День Города. Тот день, когда на главной площади вовсю устраивались ежегодно концерты неизвестных в широком кругу групп, тот день, когда по городу бродили полуживые пьяницы, кричавшие что-то громко, но настолько невнятно, что даже самые удачные в этом деле люди не могли разобрать слова, и тот день, когда даже Даня – человек, не гулявший просто так по улице более полугода, – выходил на площадь в наушниках, чтобы под свою любимую музыку в ушах понаблюдать за людьми, одним своим видом показывавшими, насколько они безнадежны. Так он объяснял свое поведение в тот день. И я ему верил.

Я ехал по асфальтированной дорожке, со всей силы крутил колеса по обоим сторонам кресла и оглядывался по сторонам, пытаясь выловить из общей массы народа сгорбившуюся темную фигуру с выделявшимся под пальто горбом-косой, фигуру с наушниками и руками, неуклюже засунутыми в карманы брюк.

И я нашел ее. Даня стоял в самом конце толпы, безразличным взглядом окидывал прохожих с ног до плеч, не решаясь посмотреть в лицо человеку, и заметил меня лишь тогда, когда я подъехал ближе, и между нами оставалось около пяти метров.

Он замер. Замер, словно заяц перед волком, замер и облизнул губы, наверняка даже неосознанно. Сглотнул, не сводя с меня глаз, и кивнул в знак приветствия.

Мы не виделись месяц, а он уже реагирует на так, словно я уезжал на десятки лет.

Я попытался позвать его, но к нему подошли две девушки лет семнадцати – слишком счастливые, слишком яркие для него – и схватили под локти. Он хмуро на них посмотрел, явно борясь с желанием оттолкнуть, а затем, услышав от них что-то, усмехнулся и кивнул. Его сгорбленные плечи, мальчишеское лицо и длинное пальто почти до колен не оставляли сомнений, что он – парень.

Но я-то знал. Я знал, что это не так.

И я молча глядел, как к этой троице подходит еще один человек – паренек лет шестнадцати, худой и до безобразия костлявый, как раз в стиле Дани. Они о чем-то недолго переговорили, рассмеялись и вместе с Даней пошли прочь от сцены в противоположную от меня сторону.

Он обернулся. Испуганно взглянул на меня, в растерянности поджал губы и несмело улыбнулся, слишком натянуто и скованно для него.

Моя Даня неумолимо умирала в свете нового, настоящего Дани.

15

Я влюблен в ребенка?

Нет.

Я помешан на ребенке.

Я хочу этого ребенка.

Ему давно не десять, и он не та маленькая девочка, повзрослевшая раньше, чем нужно. Он – Даня, он – подросток, он, мать твою, не такой уж и ребенок, судя по тому, сколько семнадцатилеток крутится вокруг него. Я начал уже ревновать. Этого мне только здесь и не хватало...

Уже неделю с меня не сходило депрессивное чувство, желание в который раз совершить суицид или банально напиться до потери сознания или, возможно, даже до комы, если взять определенную дозу. Я не знал, да и не знаю сейчас, из-за чего это, но скорее всего всё связано с Даней, этим паршивцем Даней, у которого поклонниц собралось больше, чем у меня на практике в его школе, и это ничуть не радовало.

Вы когда-нибудь хотели такого? Лично я – нет. Я хотел бы очередного парня на месяц, да даже на неделю или одну ночь, но только не педофилских наклонностей, которые невозможно не то что скрыть, а просто унять нельзя.

Я уже позвонил Роме, одному знакомому, который, может быть, вправит мне мозги.

На это я хотя бы надеюсь...

16

Я точно гей. Ну вот точно. Точно-преточно.

Тогда какого черта эта девка мне нравится?

Я думал о ней, как о парне, и это привлекло меня. Я думал о ней, как о человеке, – настоящем человеке, а не пациенте – и это привлекло меня.

Я должен закончить это.

Никогда бы не подумал, что тот факт, что мы жили в одном дворе, мне когда-либо поможет, но это так: я с легкостью добрался до ее подъезда и, набрав код на домофоне, прошмыгнул внутрь.

Прошмыгнул, словно мышь.

Прошмыгнул, словно вор.

Прошмыгнул, словно я не ее бывший психолог, а герой-любовник, пытающийся скрыться.

Я схожу с ума.

Даня открыл мне дверь после третьего звонка, и когда его голова высунулась в дверной проем, первым, что я заметил, была его мокрая макушка и свисающие на лицо длинные мокрые волосы. Вторым – серая майка с глубоким вырезом и подходящим размером, подчеркивающая его фигуру. Даня не носил одежды по размеру, всегда больше, обычно мужскую и отнюдь не светлую по цвету. Та майка, что была на нем, – женская. Третьим – непривычно белая кожа, намного бледнее обычной, и босые ноги. В его квартире всегда было холодно, даже жарким летом, и, принимая во внимание то, как часто он болел, ходить босиком было не самой лучшей идеей.

Я и сам не заметил, как начал бессовестно пялиться на Даню.

Он, дрожащими пальцами вцепившись в дверной косяк, свободной рукой с точно такими же дергающимися локтем и кистью убрав волосы с лица назад, мутным взглядом уставился сквозь меня и устало выдохнул, сдувая челку со лба.

Поморщившись, он вздрогнул, ноги его подкосились, и Даня со стоном повис на руках. Я, молча наблюдая за всем этим, подумал, что стоило бы отправить его в больницу. Его полуобморочное состояние отнюдь не радовало и не облегчало ему жизнь.

Вскоре, наверняка даже через десять-двадцать секунд он поднялся вновь на ноги и наконец взглянул на меня, растерянно моргая.

– Д-Дима? – его голос едва не эхом прокатывается по подъезду в гробовой тишине, и я пытаюсь улыбнуться, но выходит как-то слишком криво. – Что-то случилось?

Я чуть было с досадой не застонал, когда Даня облизнул верхнюю губу, пройдясь языком по бледной коже нарочито быстро, будто бы сам не замечая этого жеста. Вздохнул, словив его спокойный взгляд, и почесал затылок, пожимая плечами.

– Да так... – «Я пришел сюда, чтобы выяснить, почему я хочу тебя, но ты не волнуйся, я не собираюсь тебя насиловать, ведь я не педофил и не бисексуал, нет, уже много лет нет». – Сколько, говоришь, тебе лет?

Он смотрит на меня равнодушным взглядом, но никогда – непонимающим, и от этого мне становится чуточку легче и свободнее.

– Двенадцать, – говорит он, а я боюсь взглянуть куда-либо ниже его глаз, потому что там, внизу, его искусанные поджатые губы, а еще дальше – его грудь, этот чертов второй, как он его с усмешкой называет в компании парней, насмехаясь над собственным телом, размер. – А что?