Текст книги "Оборванный след"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Запомнилась Погосову одна любопытная мысль Щипаньского о совести: то, что она никогда не ошибается. Категорично? Но Погосов не мог найти опровержения. Сколько случаев ни вспоминал – всегда и впрямь она была права. В ней словно бы какой-то компас имелся, указатель. Возникало тревожное чувство, действительно "угрызение" – иначе не назвать, откуда оно бралось, какова его природа, выходит, этот ориентир дан свыше. Выходит, наша собственная душа может кое-что поведать...
Еще сказал старик Щипаньский – "тот неведомый мир, что еле заметно шевелится под нами". У него это было связано с новыми сообщениями об открытии невидимой материи, ее больше, чем видимой, назначение ее непонятно, ее называют "темная материя".
Прощаясь, Щипаньский сказал на ухо: "Сережа, не отказывайтесь от чуда! Надо осознавать не свой ум, а свою глупость", – отстранился и подмигнул со значением, а каким – непонятно.
Погосов не был его лучшим учеником, но старик выделял его странным, определением: "содержательный парень".
Зачем-то Щипаньский покинул свой трон, мог бы восседать, пользоваться связями, славой, бросил все и отправился в одинокое странствие, в свою страну Скитанию.
Старик хотел смутить их дух, понимал, что дни его сочтены, и спешил, спешил выложить накопленное. Казалось, он что-то знал, неведомое им всем, знал настолько, что опускал подробности, убежденный, что они сами до всего доберутся. Но Погосов не желал отвлекаться от своего реального дела, он терпеть не мог философские проблемы, из них не извлечь ничего полезного. Бедный одинокий старик, не мудрено, что после смерти жены у него крыша поехала. Добраться до Дизайнера, до Творца, всерьез искать cпocoбы – это почти психическое расстройство. Там были стоящие мысли, но безумие тем и опасно, что может выглядеть смелостью ума.
Погосов злился на Щипаньского и тотчас жалел его. Закончить жизнь такую блестящую жизнь – безумием, как обидно. Хорошо, что сам он этого не понимает.
На обратном пути Надя сказала: в самом деле, почему бы нам не уехать? Вопрос Щипаньского засел ей в голову. Профессор нисколько не осуждал своих учеников, тех, кто уехал.
Заселенная чеченцами квартира, потолок в пятнах, бедность – вот, что их ждало. Будущее вдруг обрело наглядность. Сосед за столом Нади разминал картошку вилкой, нечем было жевать, не может себе сделать протез, так он пояснил ей, между
прочим – тоже профессор.
– Неблагодарная страна! Ты видел, как они ели, как голодные.
С этого вечера мысль об отъезде стала прорастать в ней. Участь Щипаньского, его гостей не выходила у нее из головы.
– Думаешь, случайно начальники отправляют своих детей и жен за границу? Знают, что у нас надеяться не на что. Они не дураки, они хорошо информированы.
Подруги, телевидение, газеты подбрасывали ей новые примеры.
На экранах появлялись виллы в Испании, на Кипре, купленные мэрами российских городов, министрами, особняки генералов. Что ни день убивали в подъездах директоров, бизнесменов. Молодые ученые объясняли корреспондентам, как хорошо они устроились в Штатах. Министр труда и еще чего-то послал свою жену рожать в Америку, чтобы ребенок получил американское гражданство. Рядом с их садовым кооперативом вырос поселок роскошных коттеджей с фонтанами, кортами, высокими каменными заборами – там жили депутаты.
Откуда? На какие шиши? Воры! Оставаться в этой стране – значит либо стать вором, бандитом, либо нищим.
Уезжать, пока еще можно, пока на Погосова есть спрос, да и у нее возраст, слава богу, еще не вышел.
Погосов слышать не хотел об отъезде. "Что тебя здесь держит, допытывалась она. – Ты же сам говорил: нет ни русской, ни немецкой физики". Слова о патриотизме вызывали у нее ярость – любить? За что любить эту страну? Конкретно?
Она с ходу отвергала его рассуждения. Когда происходит кораблекрушение, надо садиться в лодку и уплывать, а не выяснять, отчего да почему.
Эта страна безбожная, погрязшая во лжи, крови, нищете, сгубила миллионы и погибнет за свои грехи.
Они разъяренно орали друг на друга. Не стесняясь, не боясь, она поносила всех, вплоть до премьер-министра, называла его взяточником; до президента – тоже хапает, не гнушается. Лицо ее покрывалось красными пятнами. Губы становились тонкими, кривились, вся милота пропадала, появлялась злобная немолодая особа, которая накопила обиды, считала его трусливым созданием, не способным на поступок, холодным эгоистом, никогда он ее не любил, никудышный отец...
– Народ, народ, – передразнивала она, – где был этот народ, когда истребляли миллионы лучших, что за народ, который так легко дурачить, который терпит пьяницу президента, жулика губернатора. Все, кто мог, уехали, отделились от этого народа. Россия – страна покинутых родителей и убежавших от нее республик.
Погосов пробовал отшучиваться:
– Россия – страна оптимистов, все пессимисты уехали. И слава богу!
Втайне он ощущал ее правоту – обывательскую, неколебимую правоту обманутых, обобранных.
Как она ни допытывалась, он и сам себе не мог объяснить, почему отказывается уезжать.
Страх за сына – это было серьезно. В школе у него раскрыли систему совращения ребят наркотиками. Мальчик еще не кололся, но в любую минуту это может случиться...
Каким образом она познакомилась с немцем Шлехтером, неизвестно. В один прекрасный день она заявила: либо – либо. Либо Погосов уезжает с ней, либо она уезжает с сыном и с Шлехтером. То есть – развод.
Вот так оно и произошло.
В глазах окружающих почему-то не Надя покидала Погосова, а он бросал ее одну с ребенком на чужбине. Она, несчастная, уезжала ради сына и т.п.
Перед отъездом Погосову позвонил Шлехтер, тот самый немец, попросил о встрече. Зачем, не объяснял. Встретились в пивном баре. Шлехтеру было под шестьдесят. Высоченный тяжеловес с добрейшей краснорожей физиономией, он располагал к себе, и Погосов успокоился. Говорили по-английски. Немец описал свою фабрику термометров. Вдовец, остался бездетным, радовался, что теперь у него будет наследник, он его приохотит к фирме. Ему хотелось узнать характер мальчика, заодно и про Надю. Погосов вида не подал. Приобретение жены и сына с инструкцией пользования... Впрочем, почему бы не помочь родным людям. Рассказывал без смешка, отчужденно.
С того времени все решилось. Надя оформляла бумаги энергично, брезгливо торговалась с бесчисленными начальниками, платила немецкими марками. Появились у нее жесткие скобочки у губ. Голубые глаза прибавили яркости. Уезжала малознакомая женщина. Поистине внутри человека может оказаться другой человек, а за тем – еще один. Русская матрешка – не простая игрушка.
На прощание Надя прошлась по их опустелому жилью, вспомнила, с какими трудами обменивала их комнаты в разных районах на квартиру с лоджией, в какие долги они влезли. Сказала: только не сдавай чеченцам.
Сын распрощался с ним легко, мальчик был захвачен предстоящим путешествием, да к тому же на корабле.
Через несколько дней позвонил Щипаньский, спросил, собирается ли Погосов уезжать. Выслушав, долго молчал, потом предложил поработать у него на даче. Там никого, и к зиме кругом никого не остается, можно пожить одному.
– И что? – спросил Погосов.
– А ничего. Фортунный покой, как говаривали в старину. Нужен вам и вашей фортуне.
Почему – не стал объяснять.
Приступив к бессемейной жизни, Погосов сократил свои левые загибоны, стал разборчивей. Надя считала его бабником. Понятие сие весьма расплывчатое, ибо она не понимала, что Погосов воспринимал женщин как неведомое племя, все они казались ему разными, загадочными, достойными изучения.
Холостяцкое состояние, как уже отмечалось, привлекло к нему женщин. Одни имели откровенно захватнические виды, других задевало его пренебрежительное отношение к любовным шашням, то, что он ставил свою работу выше их прелестей и обещанного наслаждения. Хотелось его перетянуть, одолеть, совратить. Иногда он поддавался.
Но море любви, которое они обещали, было мелким, наподобие Финского залива. Бредешь, бредешь и никак не погрузиться. Поплыть можно и в любом месте встать, нет глубины, бездны. Все повторялось. Приходило обычное мужское разочарование – стоит ли гоняться за следующим изданием. Дольше других держались у него бесхитростные любительницы секса. По крайней мере они знали свое дело, не имели претензий. Их эротическая откровенность устраивала обе стороны.
Была чистенькая, острая на язык аптекарша Ганна. После постельных баталий, когда они лежали истомленные, Ганна любила допытываться: мог бы он заниматься с ней любовью в Эрмитаже? А в Зоологическом саду? Перед какими зверями? Она предпочитала обезьян.
Заниматься любовью... При чем тут любовь? Говорила бы прямо трахаться, – грубо, но честно.
– Может, это все, что осталось от любви, – размышляла она. – Я лично никогда не любила. Чтоб без памяти. Чтобы плакать... Все-таки мы с тобой не просто трахаемся?
– Конечно, – подтверждал он.
Была Катя, учительница, владелица прекрасного бюста, который она носила как драгоценность. Старшеклассники, – жаловалась она, – с ума сходят от ее пышных грудей. К сожалению, у нее слишком скоро появилась уверенность, что Погосов скрывает свою любовь, и она твердила, как заклинание: я знаю, ты боишься признаться, тебе ни с кем не будет так хорошо, как со мною. Однажды она покаялась, что подсыпала ему какого-то зелья, чтобы приворожить.
День, проведенный в лаборатории, пусть с неудачами, огорчениями, все же не приносил чувства опустошенности, той досады, когда партнерши требовали от него благодарности за проведенное время, а то и восхищения.
Что он умел, так это заканчивать свои романы без мучительных объяснений. Что-то сохранялось, он расставался вроде с облегчением, но было и сочувствие, еле слышное, как вздох.
Он учил Тырсу, как надо отношения изживать. Так, чтобы они обламывались сами собой, подобно засохшей ветке, для этого надо не прятать свою скуку, дать ей волю. Уныло молчи, пожимай плечами.
Увидеть со стороны бездарное истребление своих жизненных сил – с какого-то момента это удается. Еще недавно его веселило, как Катерина обмеривала свой бюст, задницу, меняла диету, и вдруг эти игры стали глупостью, неужели так подступает старость, – спрашивал он себя. Физически это не чувствовалось, тут было что-то другое. Обычно он не вмешивался в жизнь своей плоти, отростка, своего греховодника, фаллоса, органа... У того появлялись свои причуды, происходил самостоятельный выбор, влечение, которого Погосов не разделял. Этот затейник вдруг начинал командовать, отрывал Погосова от работы, заставлял ехать к очередной подружке, врать, как-то оправдывать свои гнусные желания. В такие моменты Погосов чувствовал себя денщиком при нем, словно с командной вышки к Погосову доносились приказы. Утихомирить его Погосов не мог. В компании, на какой-нибудь вечеринке, этот аппарат как бы получал от одной из самок неслышный сигнал и устремлялся туда, увлекая за собой Погосова. С некоторой иронией, отстраненно Погосов наблюдал за его жизнью, утешая себя: такова натура исследователя.
Наблюдения привели его к мысли о том, что чувство любви – уходящее чувство. Не только для него, для всех кругом... По крайней мере его знакомых гораздо больше занимали карьера, заработки, затем следовали спорт, путешествия, работа, ну и секс. Любовь, очевидно, была свойственна тем временам, когда женщину занимало прежде всего ее женское назначение. Любовь изобрели женщины. Они украсили ту жизнь, которую им оставили мужчины охотники, воины, путешественники, философы.
На эту тему он как-то разговорился с Полиной, буфетчицей в институте. Малорослая, некрасивая, ни фигуры, ни волос, какие-то пегие клочья висят, глазки заспанные. Почему-то среди научных работников она пользовалась успехом. Как-то под вечер никого в буфете не было, она разогревала ему гречневую кашу.
– Ты бы, Полюха, волосы покрасила, а то они, как мочалка, прическу себе соорудила, макияж, – советовал он.
Она решительно помотала головой.
– Нет выгоды.
– То есть?
Она чуть усмехнулась.
– Я понимаю, у вас возник вопрос, я вам скажу, что мужчины у нас больны.
– Это чем?
– Неуверенностью. Особенно институтские. Не реактивны. Ко мне другое дело, думают – халда, верняк, здесь отказу не будет. Кто еще на нее польстится. Вот какой угол зрения. По-вашему, почему принц Золушку пригласил? Не иначе как у него до этого не получалось. А тут хоть замараха, зато верный выигрыш, навести марафет, и получится принцесса. А он будет автором.
Глазки ее разгорелись, смышлено заблистали. Оказалась стратегической девахой. Разработала эффект Золушки, и вскоре один из ухажеров попал, как она выразилась, в полный залип. К свадьбе покрасилась, приоделась, похорошела – не узнать.
Слушая Полину, Погосов убеждался, что, пока в лаборатории изучали поведение плазмы, в буфете изучали поведение мужиков, секреты косметики, подбирали себе прически, пробовали и так и этак, чтобы золотистый локон один спадал, затеняя глаз; у другой пробовали кудряшки для оживления лица. Они занимались настоящей исследовательской работой, из ста тридцати оттенков губной помады надо выбрать тот, что лучше подойдет к лицу. Надо создать из себя произведение, и они создавали, иногда достойные кисти Крамского, даже Леонардо.
...То было состояние полудремы, на границе сознания и сна. Мысли у Погосова продолжали появляться, причем довольно дельные мысли, которые хотелось запомнить. К сожалению, ценным мыслям мешали видения; удлиненные глаза Леры светились и проплывали отдельно от ее лица. Они были хороши сами по себе. По ним можно было восстановить и все остальное. Красота свидетельствовала о том, что эта особа соответствовала вкусу Сергея Погосова. Красота – понятие субъективное. Однако Погосов тут же запнулся, ибо красота, допустим, уравнения – свидетельство правильности уравнения, то есть понятие объективное. Сравнение Леры с уравнением нисколько не смущало Погосова. А вот себя он вдруг увидел ее глазами как нечто допотопное. Это было совершенно непривычное ощущение – старость, он, Погосов, для нее давность, прошедшее время, то есть старик. Совсем недавно он успокаивал Тырсу по поводу директора института: бесполезно принуждать старого ученого отказываться от прежних взглядов. И он готов выслушивать только те теории, которые подтверждают его идеи.
Теперь Погосов выглядел для нее таким же вздорным, устарелым. У него появился внутренний дисплей, свое изображение.
Сам себя Погосов не мог представить дряхлым или немощным, например, как он задыхается, поднимаясь по лестнице. Вряд ли Леpa или Грег видят в нем физическую старость. По возрасту Погосов был моложе Грега, только сейчас он сообразил это, отсюда следовало, что и Jlepa...
Но Погосов не успел додумать, потому что кто-то тормошил его, звал. К нему взывал тот Погосов, они в книгохранилище о чем-то спорили с Грегом. Видимо, что-то произошло за время отсутствия Сергея Погосова.
Какое это было время, неизвестно. Время во сне, даже в полусне останавливается, человек выпадает из времени. События не длятся, они не созревают, не идут, их нечем измерять, они появляются как иллюстрации мыслей или чувств.
Тот Погосов в книгохранилище не желал смотреть книгу, Грег настаивал, просил, уговаривал. Вместо того чтобы вникнуть, Сергей присматривался к обоим. Несомненно, Погосов был куда моложе Грега. Без всякого брюшка, крепкий, загорелый, физически, пожалуй, сильнее, хотя Грег и выше, и массивнее. Но рыхловат.
Книга, оказывается, была английским справочником по физике, типа "Who is who". Поначалу Погосов принялся листать ее, тут были создатели физики плазмы двадцатого – двадцать первого веков. Остановил eго портрет Густава Уотса, его неповторимый профиль, курносый, с обезьяньей челюстью. Месяца два назад гуляли они в Летнем саду, и Густав предлагал пари: через год-два он получит "Нобелевку". Самоуверенно похлопывал Сергея по плечу, обещал впоследствии, когда станет лауреатом, выдвинуть и Сергея. В книге же вместо щекастого здоровяка Погосов увидел хмурого лысого старца: "...близко подошел к пониманию процессов ионизации... не мог получить из-за малой чувствительности... предложенная модель не оправдала..."
Обвал его лица ужаснул Погосова. Под портретом стояли две даты, paзделенные дефисом. Погосов испуганно отвел глаза. Пропустил веером страницы, мелькнул портрет Щипаньского, большой, на полстраницы. Погосов хотел вернуться назад, но не решился. Бедный Густав, ничего не вышло из его надежд. Тянуло посмотреть про Щипаньского, как они его итожат, но вдруг он сообразил, что где-то здесь есть и его, погосовская страничка. Может, тоже целая страница. А может, всего несколько строк. Было, мол, кое-что, да не оправдалось. Или что-то еще произошло, прерванное на самом интересном месте. Бедный Густав... Хочешь насмешить Господа – расскажи ему о своих планах.
Они смотрели, как под егo пальцами порхают, крутятся страницы, как он не может остановиться. Грег обратился к Лере:
– Не смеет, я так и думал, а ты говорила...
Обидно сказал, впрочем, что бы он ни сказал, вряд ли Погосов решился бы. Он не хотел знать своего будущего.
Теперь они убеждали его вдвоем, посмеивались над его суеверными страхами. Чем больше он противился, тем настойчивей они становилась. Они не скрывали, что именно эти экстремальные реакции для них наиболее важные. Их доводы выглядели вполне разумно. Раз его будущее опубликовано, значит, оно состоялось, оно уже не будущее, есть ли смысл прятаться от него, о нем все известно...
Они просили унять того Погосова. Он единственный мог его заставить прочесть про себя. Наверняка и Грег, и Лера уже прочли ту страницу, им про него все известно, все, что с ним произошло, вернее, произойдет. Они уже по ту сторону.
– Вам надо мое согласие?
– Видите ли, Сергей, нам нужны стрессовые ситуации, – начала пояснять Лера и взяла его за руку.
"Да ради Бога, – собирался сказать он, – давайте я посмотрю, это любопытно". У него готова была интонация – небрежно, запросто. Взять справочник и открыть на букве "П". Но что-то мешало ему. Он не сразу понял что. Понял только, когда тот Погосов, в книгохранилище, не желая подчиниться, с силой отшвырнул книгу от себя так, что она, скользя, понеслась по полу. Можно подумать, что книга эта внушала ему страх. Страх этот передался Сергею Погосову, и он остановился.
– Пожалуй, не стоит, – сказал он. – Зачем мне? Хватит того, что я узнал. Вы что, хотите лишить меня будущего начисто, до самого конца. С какой стати?
Грег с любопытством вглядывался в него.
– Вам разве не интересно?
– Интересно, – сказал Сергей. – Поэтому и не хочу. Если знать, то и жить не интересно.
– Вам кажется, что без неизвестности жизнь станет пресной. А что вам дала неизвестность? Вас ведь давно отучили от чудес, еще в двадцатом веке. Признайтесь, вы чуть не уклонились от перехода к нам. – Грег говорил задумчиво, с расстановкой, твердо и жестко. – Боитесь?.. Чего?.. Думаете, неизвестность – это поэзия вашего существования? Да не прячьтесь вы от себя, вся ваша жизнь расписана. Так же, как и наша. Все запрограммировано: научная тематика, отдых, расходы... Много ли остается на случайности, оглянитесь назад, их почти не было в вашей жизни. Все шло, как у всех. Вы были примерным конформистом. Иное и не было возможно.
– Ну почему же, а мое открытие?
– Его судьба вам уже известна. Типичная ситуация в такой энергичной науке, как ваша. Новое быстро стареет, сменяется следующим.
– Может, что-нибудь еще мне предстоит.
– Этого никто не отменит, чудо в другом, вы можете посетить страну, в которой никто не бывал, – Будущее, не только ваше будущее. Будущее ваших коллег. Вы будете все знать наперед.
Погосов прищурился, он покачивался на носках, сунув руки в карманы.
– И зачем мне это?
– Сведения о ваших конкурентах, вы же будете знать, что у кого получится, что не выйдет. Станете прорицателем. Вам будут внимать со страхом и восторгом. Вы же честолюбивы. Вы хотели славы, хотели?.. Берите, что же вы испугались, вот она, тут, под рукой. Ведь потом жалеть будете, ох, как пожалеете, проклинать себя будете.
Он все сильнее размахивал руками, хватался за голову, переживая безрассудство Погосова.
– Какая власть, какое могущество!
Погосов почесал затылок, посмотрел на Леру.
– Что вы думаете?
– Цинично, но правильно, – сказала она. – Следует предупредить вас и о трудностях. Как поведет себя душа, лишенная надежд и неведомого, мы не знаем. Исчезнет ли азарт исследователя? Могут возникнуть и другие эффекты. Например, желание уйти в глубь явления. В конце концов, любое событие имеет разные степени значимости.
Она выкладывала свои соображения отстраненно, бесстрастно, словно утратив интерес к происходящему.
Помедлив, Погосов хмуро спросил:
– И что в результате?
– У вас появится возможность осмыслить свою жизнь как нечто законченное.
– И это все?
– Речь идет о научной жизни, только о ней, – со значением произнесла Лера.
– Какая у вас цель?
Она посмотрела на Грега, как бы уступая ему.
– Грубо говоря, извлечь ваше внутреннее "Я". То, что каждый скрывает от себя. Мы все избегаем знать, какие мы на самом деле, какие демоны живут в нас.
Кто бы мог подумать, что его "я" превратится в экспериментальный материал, что его будут превращать в графики, таблицы. Они пробираются, залезают в не известное ему самому. Что они могут оттуда извлечь, никто не знает, мало ли что там на самом деле таится.
– Значит, я для вас подопытное животное. Вам надо меня вскрыть.
Он обиделся. Она использовала его, для нее он материал, извлеченный из вивария, но ведь между ними что-то происходило. Или все это было разыграно?
– Подождите минутку, – она остановила его. – По-моему, вам было интересно наблюдать за вашим внутренним миром. Согласны? Вы ведь кое-что узнали. Кстати, ваше "я" поддавалось, потому что вы с а м и, – она подчеркнула это слово.
с а м и пытались проникнуть туда. Ваше призвание естествоиспытателя помогало нам. Нам повезло с вами. Я не ошиблась. Теперь вы освободитесь от страха смерти. Это немало. Это заметно изменит всю вашу жизнь. Будущее осветится знанием. Вы будете его знать, как знаете свое прошлое. Смерть ваша окажется позади, то есть вы ее уже переживете.
– Да, да, обычный порядок будет перевернут, – вмешался Грег. – Будущее перестанет тяготить вас ожиданием неприятностей. Конечно, отчасти; во всяком случае, не надо будет вглядываться, гадать, когда что случится, вы сможете сосредоточиться на настоящем, жить вглубь.
Погосов медленно покачал головой.
– На кой мне это? Вот сейчас я свободен, могу согласиться, могу отказаться. Могу делать, что хочу. Свобода ведь это ощущение. Могу написать статью, могу вообще завербоваться в Австралию. А вы хотите мне всучить то, что сделано другим Погосовым, чтобы я стал дублером, повторял его жизнь, его, а не свою. Нет, это неинтересно.
Ему вдруг вспомнилось, как совсем недавно Тырса отказывался поступать в докторантуру: "Моего таланта еле на кандидата хватает, я гожусь для незаметной жизни, научный прогресс меня не волнует".
На черном мраморном полу они стояли, как на воде, как будто они опять шли по заливу.
– Ой, не знаю, не знаю, – сказал Грег, – настоящие ученые жертвовали многим, на себе ставили опыты. Был Пастер, слыхали? Были Кох, Мечников.
– Вот и ставьте на себе.
– Нe тот материал, не те данные. И, как вы понимаете, мы не можем оперировать тем, чего еще не имеем.
– Это вы про свое будущее? Естественно, раз свое, то никому. А надо мною можно. Я для вас мышь подопытная. Еще бы, вы небожитель, высшее существо.
Со стороны так оно и выглядело, потому что Грег возвышался над ним. Разница в росте небольшая, но Грeг нависал, как каменный идол. Уязвить его не было возможности, любые выпады Погосова он принимал с холодным интересом: поведение испытуемого объекта, не более. Сам Погосов не существовал, Грег слушал его и разглядывал, словно в лупу. Никогда еще Погосов не чувствовал ceбя таким ничтожным.
– Вы обижены на нас за судьбу своей работы, – определил Грег. Поймите, это неразумно. Рано или поздно любая теория стареет, сменяется новой. Не стареет только лженаука. Так что нет причин уклоняться от прогностики.
Он приноравливался к уровню Погосова. Уровень средневековый, полный суеверного страха заглянуть в свое будущее, чувство, недостойное ученого.
– Да не боюсь я, чего мне бояться!
Погосов задрал подбородок, приподнялся на цыпочки, он видел самого себя без всякого монитора, как он пыжится, чтобы сравняться с Грегом, как краснеют его оттопыренные уши, видел свое искривленное от злости лицо.
Позвольте, с какой стати ему бояться. Сунув руки в карманы, он прошелся. Если на то пошло, он, Сергей Погосов, неуязвим, неуязвимей, чем эта глыба, никто из них ничего не может с ним поделать, у него уже все свершилось. Даже сам Господь не властен над прошлым.
– Жаль, что вы, господин Грег, ничего не поняли. Судьба моей работы тут ни при чем, судьба банальная, так же, кaк и моя кончина – вещь обязательная. Дата? Она ничего не меняет. Годом раньше, годом позже, не все ли равно. Суть в другом – нельзя лишать нашу жизнь неизвестности, без тайны игра становится неинтересной.
Неожиданно Грег согласился. Именно в этом и состоит эксперимент: что станет с человеком, если лишить его неизвестности, но если Погосов не хочет, то и не надо, заставлять его никто не собирается. Одно только пусть учтет в справочнике, который он отбросил, упомянуты лишь факты, там ничего нет о других мирах Погосова, это деловой справочник...
– Каких еще мирах?
– У каждого из нас много разных миров. Например, мир снов. – Взгляд Грега заострился так, что Погосов опустил глаза. – Мир ваших женщин. Мир ваших пороков.
– Что вы о них знаете?
– Кое-что. Теперь и вы их увидели.
– Считается, что от этого я стану лучше?
– А от чего вы станете лучше?
– Вообще-то... от любви. – Ответ пришел неожиданно, и Погосов улыбнулся самому себе. – Впрочем, по моим возможностям я и так не плох.
Грег кивнул на экран.
– Нет, вы недовольны собой. Вам не нравились и ваша неадекватная реакция, и ваши сокровенные чувства.
Слова его несколько озадачили Погосова.
– Хотите, чтобы я себя невзлюбил? Вы расщепили меня надвое и думаете, что это для меня благо. Но, может, мне нравится тот, другой, тот сукин сын, что сидит во мне, откуда вам знать, каким я должен быть. Вы берете на себя роль Господа Бога. Не многовато ли? Опыты проводите над живыми людьми! Это ненормально, это вообще запрещено.
– Живыми? – переспросил Грег и уличающе рассмеялся, на каменном лице ничего не изменилось, смеялся он только голосом – сухое "ха-ха-ха!". Вдруг взгляд его стал пронзительно неприятным. – Господь Бог! Да что вы знаете о нем! Ваши представления о нем устарели, поэтому вы не можете судить о нашей работе.
Проект этот, по его словам, подвергался подобным нападкам, его чуть не загубили. Немало потрачено средств. Уже получены первые результаты. Человек открывается как архив Бога, как конспект Вселенной, ее история, неведомая науке. Великие физики прошлого века догадывались, чувствовали существование внелогической информации. Эйнштейн повторял, что не все может быть рационально обосновано, что разум в сокровенных своих глубинах недоступен человеку.
Голос Грега поднимался, угрожающе гремел:
– Недоступен! Осознайте!
Далее следовали не известные Погосовy имена, которые утверждали, что мир состоит не только из материи; во Вселенной находится нечто вне материи и ее законов, оно отепляет мир. И в тот же ряд он добавил Щипаньского с его стремлением обнаружить смысл человеческого существования в самом человеке, доказывал существование души, совести, предчувствий, всего того, что находится за горизонтом науки. Технология исказила человека, его надо лечить, спасать, даже насильно...
Было ощущение, что его речь направлена не к Погосову, скорее, к другому нелегкому оппоненту, вполне возможно, к Лере. Подперев рукой подбородок, несо-гласно хмурясь и в каком-то месте решительно остановив Грега, она перевела рассказ на их опыты с другими виртуальными дублерами. Для них создают кризисные ситуации, так чтобы "белковый оригинал" все видел и переживал: допустим, устраивают ему автомобильную аварию или обстановку измены, успеха, выигрыша. Эффект подлинности охватывал человека при виртуальных пожарах, когда вокруг рушатся здания, а то еще при воздушной катастрофе. Что происходит с субъектом в "электронном" исполнении, в чем разница между тем, как ведет себя человек и его внутреннее существо, то есть душа...
– Своя душа тоже потемки. Проект, связанный с вами, куда тоньше и мягче. Полученные данные нужны и для решения проблемы дарования. Человек, как правило, не в состоянии определить свой дар. К чему он способен, кто в нем скрывается – менеджер, повар, священник, учитель, – во взгляде Леры что-то блеснуло, – или любовник... Вы только вообразите, что будет, если каждый человек сумеет определить свой талант, каждый будет знать, что в нем скрыто!
Погосов невольно залюбовался ею, не хотелось спорить с нею, с ее уверенно-стью, что людям так нужно знать свою предназначенность, со всеми их покушениями на будущность.
Лицо его расплавилось от тихой улыбки, он никак не мог справиться с ней, до чего же хороша была Лера в эти минуты.
– ...поэтому стоит ли так держаться за неизвестность? Вы уверены, что непредсказуемость жизни есть ее поэзия? Признайтесь: поэзии в этой жизни осталось совсем немного. Существование ваше расписано от начала и до конца, случайностей все меньше. Вы сами их избегаете. Вспомните, как вы уклонялись там, на пляже, отправиться к нам. Отсюда следует, что вы избегаете мистики, магии, а уж чуда тем более.
Чудо – он не употреблял этого слова, могло ли быть так, что вот оно, то самое чудо пожаловало, а он не признал, спорил, все хотел уличить и Грега, да и Лepу?
Почему они выбрали именно его? С какой стати? Ах, да, ученик Щипаньского, ну и что с того, у Щипаньского есть и другие ученики.
Подозрительность не давала eмy покоя. Формально они ссылались на последние работы мэтра, о которых Погосов должен был знать.
Сооружение Вселенной, Дизайнер, совесть, смысл жизни – вся эта метафизика никогда не интересовала Погосова.
Грег вздохнул над погосовской самоуверенностью.
– Вы столько могли узнать, как же вы не оценили последних работ вашего учителя?
– Любая жизнь – это цепь упущений, – примиряюще сказала Лера. – Может, вы знаете, почему он свернул от физики?
Погосов подумал.
– Может, его вывихнула смерть жены.
– Между тем, пользуясь его подходами, мы установили некоторые параметры души. Звучит для вас невероятно? – Грег смотрел испытующе, словно проверял Погосова.
