Текст книги "Оборванный след"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Гранин Даниил
Оборванный след
Даниил Гранин
Оборванный след
Повесть
Даниил Гранин – лауреат Государственных премий СССР и России. Автор книг "Иду на грозу", "Зубр", "Картина" и других, каждая из которых знаменовала определенный этап в становлении общественного сознания в нашей стране. Роман "Вечера с Петром Великим" впервые опубликован в нашем журнале и был отмечен Государственной премией России (2002).
В конце ноября Сергей Погосов взял отпуск на две недели. Он набил рюкзак любимыми своими продуктами, вроде сала, овсянки, сушеных яблок, кураги, а также консервами, какие были в угловом гастрономе, взял тренировочный костюм, математический справочник, транзистор, ноутбук, прихватил спальный мешок, ключ от дачи Щипаньского и через два часа очутился в ином прекрасном мире. То было царство заброшенности и такой настоенной тишины, что ему заложило уши. Первые дни заняли хозяйственные хлопоты. Погосов законопатил рамы, наколол дрова, прочи-стил дымоход большой железной печки. Простые эти работы нисколько не мешали ему думать, даже наоборот, способствовали. У себя в лаборатории он тоже любил подметать свой кабинет, заклеивать окна. Сотрудники удивлялись – чем он занимается, для этого есть лаборантки, зачем ему, доктору наук, тратить свое драгоценное время, что за толстовство? На это он отвечал нравоучительно: "Я как раз нисколько не отвлекаюсь, a вот лаборантка, подметая пол, действительно отвлекается и тратит свое драгоценное время".
После армянского симпозиума что бы Погосов ни делал, мысли возвращались к тому конфузу, что произошел с его докладом. Первую часть слушали с интересом, посмотрели фильм, где показано было, как причудливо ведут себя светящиеся шарики, как они возникают при газовом разряде, что выделывают. Ему бы закончить на этих странностях. Пусть бы сами гадали, отчего да почему. Нет, не утерпел, выдал свою теорию. Вот вам модель, она позволит по-новому подойти и к проблемам атмосферного электричества, а может, и земного магнетизма и так далее.
Тут и началось, пошло-поехало: ишь, какой прыткий, куда его занесло, на что замахнулся, откуда это следует, бездоказательно, вот здесь уж явное не то, ошибочка математическая, выносить надо, а это выкидыш.
Молодое столичное светило Федько ехидно заметил, что, конечно, Погосов взлетел высоко, но сесть не может. Старик Арутюнов считал, что задача настолько сложна, вряд ли ее можно решать нынешним математическим аппаратом.
Многие тогда погарцевали. Пустились на охоту за его ошибками вместо того, чтобы обсудить загадку полученного явления. Разрушить разрушили, а к объяснению никак не приблизились.
Директор института вызвал Погосова и долго попрекал его за неудачное выступление, оно может сказаться на заказах, военные и так жмутся с деньгами, репутация отдела пострадала да и репутация самого Погосова.
Директор был расстроен, и, когда Погосов попросил отпуск за свой счет, чтобы поискать решение, он замахал руками: еще чего, кому нужно это решение, сейчас не до теорий, надо военный заказ доводить до дела.
Погосов понимал его положение: институт бедствовал, зарплату задерживали, но все равно работать Погосов не мог, ничего в голову не лезло.
Приехал заказчик, усатый роскошный генерал, теперь они вдвоем наставляли Погосова. Какие могут быть отпуска, сейчас задача оправдать затраченные средства, решать загадки природы за счет государства будем позже.
– Вы не Эйнштейн и не Ландау, вам, по-моему, показали это в Ереване.
Барственный голос генерала не допускал возражений. Но Погосов и не возражал, смотрел, как полированные генеральские ногти постукивают по столу. Попробовал сказать, что все же институт научный, а не мастерская при воинской части, сказал виновато и вызвал начальственное недоумение.
– Кто вам платит? Мы платим, так что извольте делать то, что нам надо. Нам! Дорогой вы мой. Ученые труды создавать за народные денежки при нынешних условиях не получится, вы уж потерпите, голуба.
Эти ученые никак не могут привыкнуть, что они уже не хозяева положения, благодарны должны быть, что хоть кто-то их подкармливает.
Директор выставил примирительную бутылку коньяка, они втроем выпили, закусили яблоками.
– Вы полагаете, генерал, что вы наши кормильцы? Откуда у вас денежки? Может, наоборот. Это мы вас кормим. Вы же ничего сами не производите. Только расходы. И еще кое-что. – Так хотелось Погосову сказать на тему армейских порядков.
Но от коньяка он смягчился, да и все расслабились. В конце концов Погосова уломали.
Спустя неделю он пришел на прием к директору, признался, что зациклился он на своей задаче, настаивать бесполезно и тянуть бесполезно. Только зря торчит в лаборатории.
Директор страдальчески мотал головой.
– Мало ли чего кому не хочется. Есть дисциплина, и будьте любезны. Я ведь могу и по-другому заговорить.
Погосов безразлично пожал плечами. Он тоже может. Что он может? А очень просто, уволиться и уехать куда угодно, например, в Германию. Его приглашали.
На эти слова директор то ли стиснул голову, то ли сжал уши, осточертели ему эти угрозы, отъезды, гранты, эмигранты. Уезжайте, сваливайте в Австралию, Японию, куда хотите.
– Дезертиры! Мутанты! – повторял он озлобленно, и Погосов – мутант, кругом мутанты, люди, лишенные души, все разговоры о чести, о родном институте им просто непонятны, ругать их нет смысла. Все определяет выгода, бизнес...
Голос его вдруг надломился, сник – надо уходить, наверняка он сам что-то перестал понимать, держится за старомодные понятия – воюет за институт, ищет заказы, выпрашивает деньги, как будто институт нужен одному ему. Взяв у Погосова заявление, тут же подписал ему отпуск на месяц.
Дачный поселок давно опустел, грибная пора кончилась, лыжная не наступила. Леса стояли притихшие, еле слышно потрескивал листопад. К вечеру тишина подступала вплотную. Хотелось включить транзистор, пойти на шоссе, но Погосов не позволял себе поблажек.
Последние дни в институте все мешало ему. Накинулся на Леночку из-за какой-то опечатки, кричал безобразно, губы ее сразу опухли, она ничего не могла ответить.
Безлюдье, поздняя осень, мелкие звуки в притихшем остро свежем воздухе. Медленно он приходил в себя. Садился за компьютер, сидел перед мерцающим экраном. В городе казалось, что стоит избавиться от институтской дерготни и сразу накинется на работу. Проходили дни, в голове ничего не появлялось. Вдруг обнаружил, что думает о чем-то постороннем.
Вместо одиночества он очутился в непривычном обществе самого себя, никогда раньше он не оставался с собою один на один, так, чтобы думать о своих возможностях, о том, способен ли, к примеру, решить эту проклятую задачу. По силам ли ему? Он не привык к неудачам. Раньше ему все удавалось. Потому что – талант. Давно уже числился талантливым. А вот и кончалась пора надежд, отцвели хризантемы... Неужели все дело в конфузии с докладом? Ошибки – ерунда, ошибки поправимы, хуже, что на самом деле явление, которое он наблюдал, ему самому непонятно. Путаные его объяснения в Ереване задробили, все оказалось куда сложнее, может, задача эта ему не по зубам. Конечно, кто-то ее обязательно решит, и решение окажется обидно простым. Так бывает со всеми открытиями. "Господи, а мы-то думали..." Когда-то он читал про Фарадея, как тот годами не мог найти закон индукции, искал, искал, и вдруг однажды пришло откровение и все стало выглядеть очевидным. Наверняка то же случится и с его задачей. Он обнародовал ее, и кто-то уже ломает голову над ней и вот-вот обгонит...
В то утро он встал примиренным, кротким. Будем делать все, что можем, и до тех пор, пока можем. Как говорили древние, пусть не хватает сил, но желание все же похвально.
Вскипятил кофе, для него всегда "в начале было кофе".
Эйнштейн десятилетия бился над теорией единого поля, бился, бился и не добился. Бедствия великих людей весьма помогают.
Вышел на крыльцо. От легкой пороши на дворе посветлело. Дятел стучал по электрическому столбу. Будем, как все, как Фарадей и прочие коллеги.
Наклонив голову в красном беретике, дятел покосился на Погосова, застучал с новой силой. Во все стороны летела коричневая труха.
Спрыгнув с крыльца, Погосов пустился в утреннюю пробежку. Дорога тянулась вдоль штакетников, заколоченных дач, глухих заборов, покинутых детских площадок. Всюду пусто, ни души, ни дымка, ни собак. Погосов свернул по тропе, к дюнам, к морю. Ледок стеклянно звенел под ногами. Сквозь тонкий снег тропа просвечивала палыми листьями и погибающей травой. С дюн открылся залив. Вода блестела, еле шевелясь. Слева на горизонте висело копотное марево, обозначая дальний город. Из свежего, чистого утра с острым запахом хвои и моря было непонятно, зачем там, в мглистом чаду, в тесноте живут люди, зачем стремятся туда от простора и тишины.
Вдоль обреза воды шла незаснеженная полоса песка. Было приятно бежать по влажной ее упругости. Легкие исправно раздувались, каждая альвеола растягивалась, он чувствовал любую клеточку своего тела, руки отмахивали шаг, помогая отталкиваться от этой небольшой провинциальной планеты на краю Галактики. Хотя насчет провинциальности у Погосова последнее время появились сомнения.
И физика атмосферы, и плазма – то, чем он занимался, все чаще приводило его к согласию со странной идеей Щипаньского, что весь этот мир, вся Вселенная устроены целесообразно, абсолютно точно подогнаны под существование человека. Земля как планета находится в том единственном месте, где может жить человек и прочие твари, следовательно, она и есть центр Вселенной. Если б не эта проклятая задача, можно было бы заняться...
Переходя на шаг, он глубоко дышал, наслаждаясь вкусом воздуха, различая слабые запахи то камыша, то водорослей. Рядом лежал остывающий залив. Тепло дрожало над его серой гладью. В утреннем покое тело Погосова растворялось и парило, покинув свои печали. От полноты чувств он хрипло запел:
Есть только миг
Между прошлым и будущим...
И тут он увидел на подмерзшем песке четко отпечатанный след женских туфель.
Женщина шла в том же направлении. Шла не так давно, однако впереди берег был пуст. Погосов оглянулся. Судя по рубчатому следу его кед, он давно уже бежал рядом с ее следом. Можно было подумать, что они гуляли вместе по этой отмели, нога в ногу.
След повернул к лодке, вытащенной на берег. Ледяной нарост бахромой свисал с ее борта. Погосов постоял, отломал себе ледяную сосульку, приложил к щеке, как в детстве.
...Подводя итоги дискуссии, Кирсанов сказал: пока что идея Погосова как проблема Господа Бога – нельзя доказать, что его нет, и нельзя доказать, что он есть...
Погосов перепрыгнул через ручей. Но если нельзя доказать отсутствие, то что отсюда следует?.. Продолжая размышлять, он обогнул каменную гряду. И женский след проделал то же. Для того, кто пройдет здесь позднее, они покажутся трогательной утренней парочкой. Забавно, как прошедшее получает иной смысл в будущем. Вернее, будущее по-своему видит минувшие события. Историки, очевидно, постоянно сталкиваются с тем, как меняется прошедшее...
Неожиданно следы оборвались. Разом. Были – и вдруг оборвались. Дальше ничего, во все стороны – плотный сырой песок.
Погосов остановился. Странно – сняла туфли? Босиком по мерзлоте? Все равно должны были остаться какие-то отпечатки. Отмель тянулась гладкой поверхностью, разве что испещренная звездочками птичьих лап. И никого впереди.
Превратилась в птицу?..
Зябко передернулся, побежал дальше.
Позже, сидя за компьютером, подумал – вот загадка следов, если придерживаться здравого смысла, абсолютно не разрешимая. То есть если придерживаться обыденного опыта. А известно, что ученому здравый смысл не помощник. Беда в том, что он ищет решение своей задачи в пределах привычного, так же как с этими следами, в пределах плоскости, а ведь есть другие измерения, куда она взяла и вспорхнула. Должно быть решение, ибо нет необъяснимых вещей...
А собственно, почему нет? В природе все может быть. Разве есть запрет на непознаваемое, то, что никогда не может быть познано?
К вечеру в доме начинало что-то потрескивать, шуршать. Звуки никак не нарушали непривычную до звона в ушах тишину. Затопив печь, Погосов садился к огню. Время исчезало, переселяясь туда, в живое пламя топки. Горячие отсветы обдавали его лицо, он не помнил, была ли в детстве в их доме печь, но что-то такое было, потому что и это ворочание кочергой и сладкий угарный запашок были знакомы.
Поленья рассыпались, уголь меркнул, оставались маленькие синие язычки огня.
Последние головешки надломились, огонь сам шевелил их, подгребал к себе. Погосову казалось, что он сидит здесь уже годы, состарился, так и не найдя решения, жизнь кончается, больше ничего не будет. Время, которого всегда не хватало, бездумно утекало в небытие. Завороженно он слушал его мерное, ничем не заполненное течение, смотрел, как в синем огне сгорали минуты и часы.
Ночью ему приснился старик армянин в фанерной будке, что стояла на улице, где жил Погосов. На будке висела вывеска: "Исправление" и ниже мелко: "Ботинки, туфли, сапожки". Как-то он принес старику сапоги. Старик оказался занятным, сказал: "Все хотят исправить других, а где образец?" На стене будки было написано: "Исправляю ошибки". Старик почитал рукопись Погосова, сказал, что можно все исправить и решить.
Обойдется дорого. Сколько? Деньги старика не интересовали.
– Чего вы хотите? – спросил Погосов.
– А что у тебя есть? Женщина любимая есть?
Погосов задумался, женщины у него были, но любимой не было. С Надей они развелись, она взяла сына и уехала год назад со своим немцем в Германию. Недавно звонила из Дортмунда, рассказывала, как хорошо живет.
– Ничего у тебя нет, – сказал старик.
– У меня есть степень, – обиделся Погосов, – есть имя.
– Ладно, давай свое имя.
– Как так? Для чего?
– А мы его уничтожим.
Старик сказал, что его работу, исправленную, он опубликует под именем Тырсы.
– Наума Яковлевича? С какой стати?
– Тогда – Федько.
– Ни за что! Мы с ним противники.
– Не все ли тебе равно, чья подпись будет. Все исправим, решим.
– А вам какая выгода?
– Ты всюду выгоду ищешь. Ты враг науки, ты не хочешь истины... Взять его! – вдруг крикнул старик.
Появились двое, взяли Погосова под руки, повели. Женщина в золотой короне выслушала старика армянина, приказала: "Уничтожить!" Погосова посадили в "Мерседес", захлопнули дверцу, вкатили под пресс, который плющил негодные машины. Погосов не мог выбраться, двери были без ручек. Он кричал, бил стекла. Стальная плита опускалась. Женщина и старик армянин наблюдали, фотографировали.
Погосов кричал, что он согласен на все. Никакая работа не стоит его жизни, погибнуть из-за какой-то глупости! Ужас его нарастал, но где-то в самой глубине, в самом закоулке сознания он уже понял, что это сон, однако не отказался от сладкой завораживающей жути и желания досмотреть, увидеть свою гибель...
На следующее утро Погосов, добежав до старой, раздвоенной наподобие лиры сосны, прислонился к ней. Слабое живое тепло исходило от ствола. Берег засеяло снежной крупкой, у обреза воды появился ледок. Чистая песчаная полоса сузилась. Вчерашние следы оплыли, от женских каблуков остались малозаметные ямки. Сильно, как бы напоследок пахло гниющей тиной... Обоняние, детское обоняние, когда ощущались малейшие запахи, словно возвращалось к нему.
В редких снах Погосову обычно виделось нечто смутное, забывчивое. Нынешний сон имел угрожающий сюжет, что-то он наверняка обозначал. Чем, в сущности, сон отличается от реальной жизни? Так же действуешь, говоришь, только переживания сильнее, и ужасы, и восторги, и слезы острее. Сон эссенция жизни. И так же, как в реальности, самого себя не видишь. Почему сны тысячи лет остаются необъяснимым явлением, – размышлял Погосов, – ни физиологи, ни психологи не могут научно истолковать, а толкуют разные ворожеи.
Эта мысль осталась недодуманной, ибо в этот момент Погосов увидел впереди женщину. В желтом плаще, в брюках. Она удалялась от него, помахивая камышинкой. Через несколько минут Погосов нагнал ее. Высокие ее сапожки отпечатали знакомый след. Сохраняя некоторое расстояние, Погосов перешел на шаг... Фигура ее спортивная, плечистая, поднятый воротник закрывал шею, ветер растрепал короткие коричневые волосы.
У перевернутой лодки женщина остановилась, обернулась к нему. Была она старше, чем он полагал. Лет двадцать восемь – тридцать, она оглядела Погосова, оценивая его рост, фигуру, костюм.
– Доброе утро, – буркнул Погосов.
Знакомиться, нарушать одиночество не хотелось, но промолчать не мог.
– Значит, это вы гуляли вчера здесь. Я знаю вас по следам.
– Вы следопыт? – и улыбнулась приветливо, даже обрадованно, и он не удержался от улыбки.
– Следователь, исследователь, преследователь, последователь...
– Это вы меня преследуете?
– Что вы здесь делаете с утра пораньше?
– Оставляю следы.
Она, определенно, радовалась их встрече. С чего бы? Актриса? Тырса подослал разыграть?
– Кто вас научил этому фокусу со следами? Наум Яковлевич?
– Кто, кто?
– Не связывайтесь с Тырсой, он вас охмурит и бросит.
– О чем вы?
Они шли вдоль шуршащей шуги. Льдинки громоздились друг на друга, смерзались, мелкая зыбь приносила новые, зима начинала свои работы. Погосов оглянулся: парные следы – его зубчатые кеды, ее каблуки – тянулись за ними.
– Я шел вчера по вашим следам. Шел, шел, и вдруг они пропали.
– Ну и что?
– Куда вы подевались?
– Видите, нашлась.
– А все же... Я ломал себе голову, не мог придумать. Покоя не дает ваш фокус.
– Хорошо, что не дает.
Она вдруг побежала, Погосов за ней. Бежала она легко, чуть отталкиваясь. У заколоченного пляжного киоска остановилась, Погосов запыхался.
– Вы что, спортсменка?
– Люблю бегать.
– Вы тут живете?
– Нет. Как у вас хорошо! – Она окинула разом широкую гладь воды, туманное утро с еле заметным пятнышком солнца.
Погосов согласно вздохнул, потом спросил:
– Все же откройте, как вы это делаете? Со следами.
– Без этого никак?
– Конечно, ерунда, а работать мне мешает.
– Чем вы тут заняты?
– А-а-а, – он безнадежно махнул рукой. – Бьюсь лбом о стену. Вас как звать?
– Лера.
– Так вот, Лера, исследую, что крепче – лоб или стена.
– Стена цела?
– Сочувствуете стене? – Он постучал себя по лбу. – Не хватает! Надо бы бросить, не могу, хоть тресни. Так и топчусь, ни тпру, ни ну...
Вряд ли она могла что-либо понять, где его заколодило, но слушала, не останавливала. Неизвестно, с чего его понесло.
Звенели льдинки. Тонкий звук исходил от берега, мешался с шипящей волной.
– Ледостав, – сказал Погосов.
– Последняя волна. Завтра она замерзнет.
– Хорошее утро, – отозвался Погосов. – Меня зовут Сергеем... Сергей Максимович. Извините, если что...
– Все правильно, все было правильно, – твердо ответила Лера.
Дальше они шли молча вдоль воды. Среди выброшенного тростника попадались пластиковые бутылки, пакеты, банки, канистры. Море пыталось избавиться от этого мусора. Чайки сидели шеренгой на отмели.
Шел легкий, пустой разговор, треп, разминка. Погосов пытался понять, откуда взялась эта особа здесь рано утром, и вчера она тоже здесь прогуливалась. Из поселка? Но она не знала, в какой он стороне. Санаторий "Дюны" был в двух километрах отсюда, но она шла не оттуда.
– У вас это утренняя зарядка. А потом? За работу?
Погосов поморщился.
– Считается, что так.
– В чем же смысл?
– Смысла нет, но ничем другим заниматься не могу.
– Узкая у вас специальность.
Она посмеивалась снисходительно, что раздражало Погосова.
– Специальность ни при чем.
– Не злитесь. Я понимаю, от меня требуется сочувствие, утешение, так положено женщинам.
– Я специально для этого сюда пришел.
– Вам что, надо обязательно узнать, кто я, откуда? Настоящий ученый не должен отвлекаться.
– Откуда вам знать, у вас муж ученый, младший научный сотрудник?
– Почему младший? – Она расхохоталась. В ней было какое-то скрытое превосходство, как будто ей было что-то известно о Погосове.
Она спросила, в чем состоит его работа, спросила недоверчиво, словно проверяя. Посмеиваясь, он поиграл перед ней с критерием Олсена. И добавил про искривление полей.
– Хотите поставить меня на место, – сказала Лера, – между прочим, хороший специалист делает это иначе.
Получилось, что она поставила его на место, и тогда он уже совершенно иначе, увлеченно, как он умел, заговорил о молниях, о том, как природа, шутя, мечет молнии длиною в десятки километров, в лабораториях же можно получить лишь в тысячу раз меньшие разряды. Про тайны Северных сияний. Про шаровые молнии – неведомые странные создания с необъяснимым поведением.
– И вам это все надо понять, бедный вы, бедный. – Она хихикнула, и в то же время тронула его руку. Это был жест близкого человека.
Вдруг она приложила палец к губам:
– Слышите?.. Еще немного, и оно умолкнет.
– Море самое совершенное и законченное творение, – сказал Погосов, ему незачем меняться.
– Вы это к чему? – спросила Лера.
Погосов пожал плечами.
– А к тому, чтобы бросить... Бросить все к чертовой матери... и делать лишь то, что положено.
– Что бросить?
– Эту проклятую гонку!
– Вы ведь делаете то, что хотите.
– Э-э-э нет, надо всем доказать, мне нужна слава.
Разве объяснишь, что ему нужно на самом деле. Как известно, на свете счастья нет, но есть покой и воля. Именно воля. Лучшего смысла жизни не найти. Но и Пушкин не мог вырваться ни к покою, ни к воле... Вот опять труба зовет, пора взваливать свой крест. Он посмотрел на часы, постучал по стеклу: надо возвращаться.
– Вы уверены?
Глаза их встретились. В зеленоватой тьме ее глаз не было ни смешинки, ни ребячества, а было нечто серьезное, направленное прямо к нему.
Солнце то появлялось, то исчезало среди перистых облаков. Повернули обратно. Лера взяла его под руку, зябко прижалась и тотчас отстранилась, но Погосов решительно вернул ее к себе, они зашагали в ногу. Пальцы их сошлись, Погосов пожимал их и получал ответ, полузабытая, безмолвная игра.
Бледная тень облака перемещалась вместе с ними, и они никак не могли выйти на солнце.
– Помните у Блока, – сказала Лера.
Как мало в этой жизни надо
Нам, детям, – и тебе и мне.
Ведь сердце радоваться радо
И самой малой новизне.
– Да, да, – сказал Погосов, хотя ничего такого не помнил, – это
точно!
Дойдя до лодки, Лера уселась на перевернутое днище лицом к солнцу и усадила его рядом, плечом к плечу. Было приятно жмуриться от слепящего блеска воды, чувствовать тепло женского плеча. Давно oн не позволял себе расслабиться.
У нее был какой-то неясный акцент, еле заметный. Не хотелось расспрашивать, она тоже ни о чем не спрашивала. Сидеть вот так, не слыша тиканья уходящих впустую секунд. Он вдруг подумал: почему впустую, не слышать времени – это и значит жить.
Так они сидели, что-то происходило между ними, что именно, он не знал, потом увидел, как съежилась его тень на песке.
– Э-э, солнышко-то уже...
– Вам что, плохо сидеть?
В голосе ее было то откровенное обещание, что бывает у женщин, уверенных в своей силе. Погосов давно убедился, что обещания эти не оправдываются, но здесь была еще и настойчивость.
– Вы ничего не забыли? – спросила она.
– Что я мог забыть?
– А следы?
– Да, да... давайте показывайте, как это делается.
– Вы в самом деле не знаете?
– Ладно, не темните.
– Дело не в следах. – Она вдруг посерьезнела. – Вы могли бы отправиться со мною?
– Куда?
Она кивнула в сторону залива.
– На катере?.. Надолго?
– Время тут ни при чем. Вы ничем не рискуете. Впрочем... – Она подумала. – Ничего не могу обещать.
Погосов хмыкнул.
– Если ничего не обещаете, то зачем мне это?
– Я серьезно. В любую минуту вы сможете вернуться.
– Знаете, дорогуша, я не люблю, когда меня разыгрывают. Наверняка все окажется ерундой. Вам лишь бы посмеяться. А мне нынче не до шуток.
– Как хотите, – она произнесла это почти с облегчением.
У Погосова был хороший предлог распрощаться. И без того у него отхватили кусок рабочего утра.
– Выкладывайте мне насчет следов, и я пошел. Встретимся завтра.
– Завтра мы не встретимся... Мы больше не встретимся.
– Жаль. У меня были виды на вас.
– У меня тоже.
– Ого!.. Давайте зайдем ко мне, выпьем водочки для согрева. Лично я уже замерзаю, да и вы тоже.
– А как же работа?
– А больше ничего не будет, не надейтесь. – И Погосов нахально подмигнул. Постепенно к нему возвращался привычный тон.
Глядя на него, она спросила:
– Хотели бы вы познакомиться со своей душой? Услышать ее?
– Боже сохрани!
– Вы слишком рассудительны. Значит, я ошиблась, извините. Счастливой вам работы, и не жалейте.
– О чем?
Она пожала плечами.
– Мало ли что мы упускаем.
– Лучше об этом не знать...– Он поднял руку в прощальном жесте и побежал к поселку.
Через несколько шагов Погосов обернулся. Она стояла, смотрела ему вслед. Он чертыхнулся, повернул назад.
– Послушайте, так нельзя, – сказал он. – Вы должны объяснить. У меня весь день будет испорчен.
– Тогда вы должны отправиться со мной.
– Зачем? – машинально вырвалось у него. – А-а-а, пошли куда угодно.
– Не боитесь?
Что-то предостерегающе екнуло у Погосова в груди, поэтому, наперекор, он зажмурился, изображая отчаянность.
Когда потом он восстанавливал события, он неизменно возвращался к этой минуте как к точке отсчета. Лера крепко взяла его за руку, некоторое время держала, потом чуть оттолкнулась от земли, вступила на воду, и Погосов тоже. Неумело брызгаясь, пытался идти, как она, пугался своей легкости, почти летучести, какая бывает во сне. Мысль о сне помогала рассудку освоиться, она же убеждала, что это не сон.
Берег отдалялся, вместе с ним намеченная на сегодня работа. Погосов оглянулся: следы их оборвались.
– Видите, как просто, – сказала Лера.
Это "просто" вызвало еще больше вопросов.
С какой стати он ввязался в эту авантюру, нарушил обещание отшельнической жизни, хорош он будет, если эта русалка сейчас уйдет под воду.
Налетел ветер, срывая чаек с волны. Желтый лист прилепился к Лере, ее плечу. Они двигались все быстрее, миновали рыбака, в резиновой лодке с двумя удочками, он безразлично проводил их глазами и опять уставился на свои поплавки. Погосов понимал: того, чтo происходит, не может быть, и понимал, что слишком уверен в невозможности.
Впереди на воде появилась впадина, большая, целый кратер. Не воронка, когда вода крутится, мчится вниз, здесь вода застыла неподвижно, вдавленная какой-то силой.
– Осторожно, – предупредила Лера, притянула его к себе, и они покатились вниз, как с горы.
Далее в памяти Погосова следовал пробел, один из самых досадных. Вызван был, видимо, головокружением, возможно, на какое-то время сознание его отключилось, пришел он в себя в тесном помещении без окон, с низким серым потолком. Уши болели, сдавливало грудь. Он полулежал в кресле, лицо его обдувало прохладой с запахом трав. Лера переговаривалась с пареньком в халате лимонного цвета. Парень этот пил кофе, заедал крутым яйцом и повторял Лере: "Тебя предупреждали... Не знаю, как Грег... Не знаю".
Погосову дали выпить кружку горячего черного напитка, горького и приятного.
На стенах мерцали экраны; стояла аппаратура, громоздились какие-то пыльные приборы, обстановка типичной лаборатории и успокоила Погосова, и разочаровала обыденностью.
Появился Грег, сияющий приветливостью, весь отполированный, начиная от пробора напомаженных волос до блистающих туфель, господин VIP Величественный Импозантный Протектор. Он обошел Погосова, осмотрел его заношенный лыжный костюм, драные кеды, вязаную, когда-то белую шапочку, которой Погосов накрывал чайник. Если добавить к этому давно не бритую физиономию, то Погосов мог сойти за бомжа.
– Итак, вы занимались плазмой, – сказал Грег счастливым голосом. – Это газ, ионизированный.
Не дослушав, Погосов вопросительно посмотрел на Леру.
– ...вы весьма поэтично описали: "Молнии – огненные мосты между обла-ками", – процитировал Грег, весело сверкая белыми мелкими зубами, похоже, у него их было больше положенного.
– Вы что, подслушивали? – спросил Погосов.
– Что-то в этом роде. Но вам же эта система знакома... – И Грег сделал жест, как бы издали потрепав Погосова по плечу.
Не теряя времени, он предложил Погосову ознакомиться с не известными ему материалами по плазме, взамен он, Погосов, дает возможность произвести над ним нужные замеры.
Какие замеры, о чем вообще речь, Погосов не понял. Начались какие-то приготовления, подкатили два кресла, появились еще люди в халатах, стали замерять у Погосова давление, пульс, еще что-то.
Погосов согласно кивал, что не означало согласия, не хотелось выяснять, допытываться, что к чему, зачем. Пусть идет, как идет, забавляясь, он вяло наблюдал за тем, что творилось с ним, шел какой-то эксперимент, в конце концов, жизнь, если по Щипаньскому, тоже эксперимент, поставленный Кем-то.
– У вас не может быть не известных мне материалов, – сказал Погосов. Вы ведь не знаете, чем я занимаюсь. И не можете знать. И не должны.
– Это почему? – спросил Грег.
– Потому что речь идет о секретной тематике.
– Секретной? – Грег удивился. – Вы еще возитесь с этой чушью, неужели вы не поняли, как мешает вам секретность?
И он разразился монологом о том, что, когда секретность помогает военным скрывать, что ракеты летят не туда, когда фирмы утаивают безумные затраты на моторы, а новые материалы оказываются негодными, секретность все покрывает.
В заключение он разъяснил, что нужные сведения Погосов сам найдет. Секретное быстро становится несекретным. Время распечатывает любые сейфы.
Все было правильно, и все вызывало у Погосова неприязнь. Говорил Грег без возмущения – снисходительность этнографа к нелепым обычаям прежних времен. "Представляю, как вам приходилось",– повторял он.
Небольшой пульт на подлокотнике был снабжен джойстиками, кнопками управления – звуком, изображением, красная кнопка позволяла выключить установку, произвести измерения.
На голове Погосова закрепили металлический обруч. Рядом с ним, в таком же кресле сидела Лера. Свет медленно меркнул, и Грег сказал, что можно начинать – "пускаемся в контент-анализ".
Погосов не сразу понял, что с ним творится. На большом экране oн видел, как он вместе с Лерой искал в электронном каталоге материалы по низкотемпературной плазме. Все это он видел перед собой на экране, сам же продолжал оставаться в кресле. В темноте он нашел руку Леры, проверяя себя. Ощущение раздвоения было мучительное – он сидел здесь и одновременно находился там. Он видел себя того, то, что происходило там, все отзывалось в нем, его "я" расщеплялось надвое. Он был там и тут.
– Отключаемся? – озабоченно спросила Лера.
Погосов остановил ее. Там, в каталоге, он нашел монографию Вебера, на самом деле она только готовилась к печати, а здесь уже имелась. Дальше шли материалы конференции в Беркли, которая должна была состояться через год. Сидящий в кресле Погосов ошеломленно откинулся на спинку, помотал головой, чтобы отделаться от наваждения, а тот, тыча в каталог, закричал:
