Текст книги "Дорога на Стрельну"

Автор книги: Даниил Аль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Папа Шнитов был очень удивлён, когда поднявшийся к инструкторам адъютант полковника Хворостина сказал полушёпотом:

– Папа Шнитов, тебя вызывают.

Все офицеры разом вскочили и стали наперебой напутствовать своего товарища:

– Держись, Папа Шнитов!

– Не испорть картину!

– Ни пуха ни пера!

– Главное – не бойся!

– А что мне бояться? – спокойно улыбнулся Папа Шнитов. – Дальше фронта не пошлют. Или, как в старое время говорили, из мужиков не выгонят.

Через несколько минут он входил в кабинет полковника и, склонив пилотку к плечу, докладывал:

– Товарищ дивизионный комиссар! Старший лейтенант Шнитов явился по вашему приказанию!

Л., сидевший в кресле за письменным столом полковника, блеснул на него сталью серых глаз и сказал:

– Ясно. Садитесь.

Папа Шнитов опустился на стул перед столом и бросил на полковника Хворостина взгляд, означавший: «Вот видите, он и внимания не обратил на мою амуницию».

Полковник, сидевший возле торца стола, по правую руку от инспектора, отвёл глаза и, как показалось Папе Шнитову, вздохнул. Несколько минут длилось молчание. Инспектор листал личное дело замполита Шнитова. Папа Шнитов успел за это время внимательно рассмотреть Л. Человек как человек. Тёмные с проседью волосы чуть вьются. Лоб невелик. Нос тоже. На коверкотовом френче ордена Красного Знамени. Целых три штуки! И все не на планках, обёрнутых красной с белым лентой, а на винтах. Два, наверное, ещё с гражданской…

Наконец Л. снова поднял глаза.

– Так вот, Шнитов, мне тут ваш начальник про вас чудеса рассказывал. Таких вы результатов добились в политико-воспитательной работе, что хоть на выставку вас отправляй… Доложите, как вы добились таких успехов.

Папа Шнитов улыбнулся ещё шире, чем улыбался до этого, и сказал:

– Секрет политшинели.

– Что?! – спросил дивизионный комиссар. – Что вы сказали?

– Я говорю – секрет политшинели… Но от вас, товарищ дивизионный комиссар, я никакого секрета делать не буду…

– Нет, вы мне объясните, – обратился Л. к полковнику Хворостину, – что он несёт? Он же не понимает, что говорит!

– Это у него поговорка такая, – тихим голосом проговорил полковник.

– Тем хуже, если это не оговорка, а поговорка! Значит, он эту чушь постоянно повторяет? Так, что ли?

– Повторяю иногда, – признался Папа Шнитов.

Он сначала никак не мог взять в толк, почему слова, которые он и в самом деле повторял перед многими людьми, так рассердили инспектора. Вдруг его осенила догадка: «А что, если Гамильтон все же правильно произносил слово „полишинель“ и оно означает что-то совсем другое?.. Может быть, ругательство какое-нибудь иностранное… Нет, не может быть! Гамильтон не имел привычки ругаться… Вот бы сейчас спросить Николая Максимилиановича!»

Папа Шнитов посмотрел на полковника, но ничего, кроме растерянности, в его глазах не увидел. Лицо полковника было белее снега. Кадык у него двигался вверх и вниз.

– Не придавайте значения, товарищ дивизионный комиссар, – вымолвил с трудом полковник Хворостин.

– Ах, не придавать значения?! – На лице инспектора появилась злорадная усмешка. – Это, видимо, ваш излюбленный метод руководства, полковник, – не придавать значения!

Л. нагнулся к личному делу Папы Шнитова, быстро перелистал его и, найдя то, что искал, поднёс дело чуть ли не к самым глазам полковника.

– Вот рапорт старшего лейтенанта Щербачева на ваше имя. Он перечисляет здесь различные проступки своего коллеги Шнитова. А вот резолюция, наложенная на рапорте. Подпись, правда, неразборчива.

– Моя здесь подпись, – не заглядывая в дело, сказал полковник.

– И что же вы тут начертали? Разбираете?

– Разбираю. «Не придавать значения».

– Вот я и говорю: не придавать значения фактам – ваша система.

– Разрешите доложить. – Полковник поспешно встал. Поднялся с места и Папа Шнитов. – Я усмотрел в этом рапорте личные счёты. Рапорт написан офицером, который сам хотел занять должность замполита той самой роты, куда был назначен старший лейтенант Шнитов.

– А какое это имеет значение, – спросил инспектор, – личные тут счёты или не личные?! Факты, изложенные в рапорте, вы проверили?

Полковник молчал.

– Ясно, не проверили… Шнитов! Где живёт ваша мать?

– Жила в Ленинграде.

– А где она сейчас?

– На том свете. Умерла в тысяча девятьсот тридцать третьем году.

– И это ясно. Значит, вы, полковник, разрешали старшему лейтенанту Шнитову дважды в месяц навещать старушку на том свете? Так получается?

– Никак нет. Я не знал…

– Нет, вы знали. В рапорте ведь об этом написано. Значит, знали, но решили «не придавать значения» тому, что старший лейтенант Шнитов водит вас за нос.

Полковник молчал.

– Я же не для себя, – начал было Шнитов. – Я чтоб бойцам своим помочь к семьям…

– Потом будете оправдываться! – оборвал его Л. – В рапорте сообщается, что вы занимались самым настоящим очковтирательством.

– Вот уж никогда…

– Занимались! Всех бойцов до единого в письмах к их родственникам охарактеризовали как лучших в роте солдат. В число лучших попал и такой нерадивый солдат, как некий Пантюхов…

– Пантюхов погиб за Родину, товарищ дивизионный комиссар. Значит, он герой, как и все павшие в бою, которым в каждом приказе Верховного Главнокомандующего воздают славу!

– Прекратите демагогию, Шнитов! Было это или нет с письмами?!

– Было… Я хотел как лучше…

– Чего вы добивались таким образом – это понятно. Хотели задёшево нажить у солдат авторитет добренького дяди! И это вам удалось! Знаете небось, как вас все кличут, в том числе и рядовые? Папа Шнитов. Докатились! Это называется политработник! В армии! Во фронтовой обстановке! Для чего политработникам даны воинские звания?! Чтобы солдаты их в глаза и за глаза называли «Дядя Федя», или «Милый Вася», или «Папа Шнитов»?! Как на дворе или возле пивнушки?! И вы это тоже знали, полковник?

– Знал.

– И по своему обыкновению, не придали значения?

– Виноват…

– Да, виноваты. Но зато среди «художеств» этого Папы Шнитова есть факт, которому вы значение придали. Только совсем не то, какое надо было ему придать.

Инспектор перевернул лист личного дела. Вслед за рапортом старшего лейтенанта Щербачева был подшит номер армейской газеты с фотографией Охрименко и Щукина и со стихами Степана Пули.

– Ну, что же, – сказал инспектор, – с редактором газеты я отдельно поговорю. Безобразие! «И доставлен ими в плен штаба вражеского член». Тоже мне литература!.. Но как могло случиться, что в тыл врага был послан воинствующий сектант, прямо заявивший, что не желает защищать Родину от фашистов?! Это же вообще… Это же полная потеря бдительности!

– А как же в гражданскую? – спросил Папа Шнитов. – И офицеров бывших, и буржуйских сынков разных на территорию белых посылали… И тех же попов… Умели видеть, кому можно доверить, и не боялись.

– А сколько было предателей среди всех этих бывших? Сколько раз они обманывали наше доверие?! В гражданскую войну у нас опыта было мало ещё. Почему из этого вы не сделали нужного вывода? Почему смотрите назад, по старинке размышляете?! Вы пошли на авантюру, которая могла очень плохо кончиться. А начальник политотдела, вместо того чтобы отстранить от должности такого политработника, не нашёл ничего лучшего, как нахваливать его перед строем роты!

– Разрешите доложить, – снова подал голос Папа Шнитов.

– Ну, что ещё? Что вы ещё можете сказать? Факты сами за себя говорят, а вы хотите по каждому вопросу митинговать. Тоже по примеру гражданской войны?! Ну, что ещё?

– Всякое дело вернее всего по результатам судить… А ведь рота у меня хорошая… Дисциплина… И настроение… И боевые показатели… А баптист этот Щукин «языка» привёл и не убежал никуда… Воевать стал хорошо… А если все это под углом кляузы рассматривать… так оно, конечно, все в чёрном свете вымазано будет…

– Ну, хватит, Шнитов, свои заслуги расписывать. Скромнее надо быть, скромнее. Судить вас надо за ваши «художества», а вы тут заслугами размахиваете…

– Судите, если виноват…

– Так вот, Шнитов. Учитывая ваш возраст, участие в гражданской войне и малое образование, считаю возможным ограничиться в отношении вас одной мерой – отстранением от политработы.

– А вот это не в вашей власти, товарищ дивизионный комиссар, – сказал Папа Шнитов с такой твёрдостью в голосе, что полковник Хворостин посмотрел на него с удивлением и страхом. Ему подумалось, что Папа Шнитов сошёл с ума.

Л. вскочил с места и упёрся кулачками в стол.

– Ах, не в моей власти?! – вскричал он. – Ну, хорошо, поглядим. Рядовым пойдёшь на фронт! Завтра же будет приказ о разжаловании!!!

– Вот это в вашей власти, – спокойно согласился Папа Шнитов. – Что ж, пойду рядовым… А от политработы меня может отстранить только фашистская пуля… Если вот сюда… – Папа Шнитов ткнул себя пальцем в грудь против сердца.

* * *

Дивизионный комиссар Л. сдержал своё слово. От должности замполита Папа Шнитов был отстранён. Угрозу разжаловать в рядовые Л. приводить в исполнение не стал. Довольно мягко он поступил и с полковником Хворостиным. По его указанию полковник был переведён в другую армию Ленфронта с незначительным понижением на должность начальника политотдела бригады.

Замполитом в роту капитана Зуева был назначен старший лейтенант Щербачев. Тот самый, который хвалился тем, что умеет брать в ежовые рукавицы, и который написал на Папу Шнитова кляузу, оставленную в своё время без внимания полковником Хворостиным и не оставленную без внимания дивизионным комиссаром Л. Этим его назначением лучше всего было подтверждено то, что полковник Хворостин был прав, когда предпочёл ему Папу Шнитова. Новый замполит не сумел наладить сколько-нибудь нормальных отношений с командиром роты. Капитан Зуев не мог ни минуты спокойно с ним разговаривать даже на людях. А наедине, как передавалось по «солдатскому телефону», не раз называл его сукиным сыном. Трудно сказать, так ли это. Старший лейтенант Щербачев стал писать на капитана Зуева рапорт за рапортом, но ни в одном из них на такое не жаловался. Не завоевал он авторитета и у бойцов. Не прошло и двух месяцев, и старшего лейтенанта Щербачева, как не сумевшего наладить деловых отношений с командиром, из роты убрали.

Папу Шнитова перевели в соседнюю дивизию, где назначили командиром стрелкового взвода. Несколько раз приходил он навещать «свою» роту. Передавал приветы через Николая Максимилиановича, с которым тоже где-то встречался. А потом, зимой, дивизию, в которой он служил, перебросили на Ораниенбаумский плацдарм.

В январе сорок четвёртого две дивизии, стоявшие раньше по соседству под Пулковом и Пушкином, двинулись навстречу друг другу – одна из-под Пулкова, другая из-под Ораниенбаума. В день снятия блокады передовые роты обеих дивизий встретились в заснеженных полях под Ропшей. Тысячи бойцов и командиров, проваливаясь в снег, размахивая автоматами и винтовками, подбрасывая в воздух шапки, нестройно крича «ура!», размазывая по лицу рукавицами неудержимые слезы, бежали навстречу друг другу. Многие бойцы роты капитана Зуева надеялись встретить в эти радостные минуты Папу Шнитова. Некоторым даже казалось, что они видят его среди бегущих им навстречу. Происходило так потому, что почти все набегавшие издалека выглядели полными: у каждого под шинелью была надета телогрейка. И шапки на всех были такие, в какой в прошлую зиму ходил Папа Шнитов. Из-за глубокого снега каждый бежал, неуклюже переваливаясь, что тоже помогало «увидеть» то в одном, то в другом бегущем навстречу Папу Шнитова. Но никому из бойцов роты капитана Зуева, знавших Папу Шнитова, встретить его тогда не удалось. Никому из них не довелось его встретить и когда-либо потом.

Правда, до бывших однополчан Папы Шнитова доходили иногда слухи, что его видели то под Лугой, то под Кингисеппом, то в Эстонии. Говорили, что он погиб при штурме Кенигсберга. Но с другой стороны, Николай Максимилианович Гамильтон, пытавшийся разыскать своего друга, не раз слышал от участников штурма Берлина, что Папа Шнитов закончил войну именно там, в Берлине. Несколько человек уверяли его, что среди надписей на колоннах рейхстага своими глазами читали и такую:

Папа Шнитов с Ленинградского фронта.

Вероятно, такая надпись действительно была сделана. Но кем? Сам Папа Шнитов дошёл до Берлина или добрая память о нем донесла туда его имя? Это так и осталось неизвестным.

ТЯЖЁЛАЯ ИНСПЕКЦИЯ

Удивительный случай из моей фронтовой жизни? Много их было у меня, удивительных. В трудные для нашего фронта времена был я порученцем штаба армии. Посылали меня обычно туда, где что-нибудь не так. В какой-то части не налажено боеснабжение, где-то плохо кормят бойцов или – ещё того хуже – подразделение несёт большие потери, – вот мне и надо ехать и разбираться. Главное же моё дело – расследовать факты невыполнения теми или иными командирами боевых приказов.

Обычно не выполнивший приказ офицер ссылается на всевозможные объективные причины. Чаще всего, по его словам, оказывается виноватым противник. Приказано было, к примеру, отбросить его от данного рубежа, а он не отбрасывается… Случалось, так оно и было – причины невыполнения приказа носили вполне объективный характер. Но встречались и другие факты, когда виновником тех или иных неудач был нерадивый, а то и трусливый командир. Для того чтобы разобраться, как же в действительности обстояло дело, и нужен был глаз военного специалиста, представителя штаба. Признаюсь, поначалу я усердствовал в выявлении всякого рода промахов со стороны командиров подразделений. К счастью, период излишнего служебного рвения продолжался у меня недолго. Чем больше я сталкивался с нашими офицерами, допустившими то или иное нарушение, тем больше убеждался в том, что лишь очень немногим из них и в очень редких случаях можно было бросить тяжкий упрёк в трусости или в недисциплинированности. Была в первые годы войны и неопытность, и неумелость в руководстве войсками. Но ведь и на это были свои объективные причины. Разве не было на нашем Ленинградском фронте командиров рот и батальонов, занимавшихся до войны самыми мирными делами и не имевших необходимых военных знаний? Разве мало было командиров полков без высшего военного образования, быстро выросших в силу крайней нужды в таких кадрах из младших и средних командиров?..

Обдумав и поняв все это, я стал предельно осторожен в критических выводах, никогда не закрывал глаза на те реальные обстоятельства, на которые ссылался проверяемый мною командир, старался понять его доводы. Пожалуй, нигде, как на войне, слова «на ошибках учатся» не звучат так правильно. Хотя именно на войне легче всего понести за ошибку тяжкое наказание.

Начальник штаба нашей армии, которому я непосредственно подчинялся, был человеком умным и доброжелательным. Однако отличался экспансивностью и любил, как говорится, пошуметь. Чтение моих донесений он то и дело прерывал бранными словами. Для меня у него их было три: «адвокат», «либерал» и ещё одно, которое я здесь условно обозначу «шляпа». При этом он обычно утверждал мои выводы, зная, что я не стану покрывать прямую недисциплинированность, безответственность или тем более трусость.

Так или иначе, но мне постоянно приходилось иметь дело со всякого рода неблагополучиями, недостатками, ошибками, а иногда и с прямыми воинскими преступлениями. В этих случаях, правда, расследование перенимал у меня военный прокурор. Помню, я искренне завидовал инструкторам политотдела. Выходишь, бывало, из штаба армии вместе с инструктором, направляешься в ту же часть, что и он. Я иду по поводу очередного ЧП. А он – чтобы разузнать о фактах стойкости, отваги, самопожертвования, о героических подвигах бойцов и офицеров. Надо ли говорить, насколько его задача была приятнее моей…

Так вот одну удивительную историю я запомнил лучше других. Может быть, потому, что она была последней. На ней моя инспекторская служба и закончилась.

Дело было в феврале 1943 года. Зима стояла не такая лютая, как в прошедшем, сорок втором. Но все же градусов двадцать пять в тот вечер было верных. Я возвращался из очередной поездки в передовую часть. Замечу, что «поездка» – наименование условное. На самом же деле эти «поездки» совершались обычно пешком. Расстояния в нашей армии были небольшие. От штаба в селе Рыбацком до передовой восточнее Пушкина или южнее Колпина рукой подать – километров пять – семь. На восток – до реки Тосно – немного подальше, километров пятнадцать. Именно оттуда я на этот раз и возвращался. Ветер с Невы стегал по лицу точно струёй железных опилок и насквозь пробивал полушубок. Правую щеку и нос я перестал чувствовать, хотя и тёр их не переставая. Когда по возвращении в штаб армии я докладывал командующему о положении в обследованной лыжной бригаде, у меня начался сильный озноб. Генерал заметил моё состояние и быстро отпустил, не задавая вопросов.

«Идите отдыхать, подполковник Зеленцов, – приказал он. – Напейтесь крепкого чая и ложитесь под тёплое одеяло».

И вот я в своей землянке. Железная печурка, натопленная заботливым ординарцем, пышет жаром. Лампочка над головой светит ярко, и кажется, будто тоже греет. Я стащил валенки, скинул отсыревшие портянки, надел шерстяные носки и, усевшись напротив раскрытой печной дверцы, вытянул ноги навстречу теплу. Впереди была главная радость – «крепчай». Так ординарец называет напиток, сделанный по моему вкусу. Я предвкушал, как обниму ладонями кружку, как согреются руки. Тепло разольётся по жилушкам, кончится озноб. Тут можно и почитать. Потом я спокойно и уютно посплю на чистой простыне, на мягкой подушке, под тёплым одеялом… Бывают и на войне блаженные состояния!

Дверь за моей спиной со скрипом открылась. «Вот и „крепчай"“, – подумал я. Однако моим радужным мечтам не суждено было сбыться. Вместо ординарца вошёл адъютант начальника штаба. Попросив разрешения обратиться, он наклонился ко мне и произнёс тихим, заговорщическим голосом:

– Генерал приказал вам явиться к нему. Срочно. Без всякого промедления.

– Что случилось, не знаете? – спросил я, вставая.

Адъютант придвинулся ещё ближе к моему уху и зашептал, хотя, кроме нас, в землянке не было никого:

– Только что командующий фронтом звонил!! Ему стало известно о каком-то серьёзном ЧП на участке нашей армии. А мы-то ничего об этом не слыхали! Конфуз!! Сами понимаете, товарищ подполковник. Нехорошо!

– Да уж, конечно, нехорошо, – буркнул я, натягивая полушубок. – А главное – некстати. Куда ехать-то придётся?

– Дорога вам будет на этот раз неблизкая. В хозяйство генерала Сереброва.

Настроение у меня окончательно упало. Несколько недель назад дивизия генерала Сереброва провела успешное наступление в направлении Волховского фронта. Прорвав оборону противника, дивизия глубоко вклинилась в его расположение, но вынуждена была остановиться и перейти к обороне за Красным Бором, в местах болотистых и гиблых. Добираться туда нужно было сперва на машине, потом пешком. Да если бы просто пешком! Наш клин насквозь простреливался миномётным и артиллерийским огнём, а местами и пулемётами. Движение к передовым позициям дивизии осуществлялось по семикилометровому ходу сообщения. Словом, путешествие предстояло невесёлое.

Начальник штаба сидел за столом, подперев голову руками. Эта поза была для него необычной. Когда бы я ни заходил к нему в кабинет, всегда заставал его в состоянии активной деятельности. То он отчитывал кого-либо по телефону, бегая при этом с трубкой вокруг стола, будто на привязи. То быстро ходил по кабинету из угла в угол, размахивая руками, энергично втолковывая своим подчинённым суть очередного задания. Либо, наконец, он что-то писал, то и дело перечёркивая написанное, чертыхаясь, комкая бумагу, запуская пальцы в седую шевелюру… На этот раз он сидел, уставившись в небольшой клочок бумаги. Разговор с командующим фронтом, надо полагать, не выходил у него из головы. Я доложил о своём приходе.

– Садись, садись, подполковник, – сказал генерал. – Знаю, ты только что вернулся из поездки, устал, продрог и все такое. Но ничего не поделаешь, придётся вновь тебя отправить в подразделение.

– Благодарю за доверие, – произнёс я без всякого энтузиазма.

– А ты не ворчи, не ворчи… – Начальник штаба замахал на меня обеими руками. – Сейчас поймёшь, что не зря я тебя снова поднял.

Он быстро зашагал от стола к двери.

– Мне только что командующий фронтом звонил… Да неужели же тебе на этот счёт мой адъютант не проболтался?

Я промолчал.

– Ну, ясно, разболтал… Так вот слушай. Командованию фронта из каких-то источников стало известно, что в одной из рот дивизии Сереброва творятся странные дела. Рота на передовой, в самом пекле, вот уже почти месяц.

Генерал рывком отдёрнул шторку, прикрывавшую схему расположения частей нашей армии, и приложил указку к самому кончику выступа, образовавшегося в районе Красного Бора.

– Вот она где, эта рота. Можешь себе представить, подполковник, как их там фрицы обрабатывают. А командир роты, некий капитан Федотов, докладывает лишь о раненых, выбывших в госпиталя. Получается, что за все время боев на этом участке в его роте нет ни одного убитого! Кто-то в строевой части дивизии и смикитил: что-то тут нечисто, ну, и стукнул, минуя и своё начальство, и нас, прямо во фронт. А там и командующему доложили. Вот какие пироги!

– Дело, надо полагать, выеденного яйца не стоит, – сказал я. – Обычный случай сокрытия потерь. Скорее всего с целью присвоения пайков, получаемых на убитых, которые числятся живыми. Туда, товарищ генерал, надо бы следователя прокуратуры послать. Я в таких делах не очень разбираюсь.

– Эх, Зеленцов, Зеленцов! Шляпа ты! Разве дело в самом факте?! Случай, вполне ясно, пустяковый. Но ты ведь знаешь, что такое детонация. Взорви хотя бы ничтожный запал возле порохового склада – и вся округа взлетит на воздух. Обломков не соберёшь. А своих костей тем более. Так и тут. Раз дело дошло до командующего фронтом, оно уже не пустяк. Командующий шутить не любит, и мелочей для него, как известно, нет.

Сказанное имело под собой серьёзные основания. Мне пришлось слышать выступление генерала Говорова в штабе нашей армии. Хорошо запомнились его слова: «Неполного порядка не бывает. Неполный порядок честнее и правильнее называть беспорядком…»

– А то, что мы здесь, в армии, ничего не знали об этом факте, – разве это пустяк?! – продолжал генерал. – Я так и ждал, что Говоров бросит в наш адрес знаменитое своё словечко «бездельники»! Попробуй потом оттереть этот ярлык! Слава богу, не сказал пока. А ведь ещё скажет, если быстро и чётко не разберёмся в том, что там происходит…

– Извините, товарищ генерал. Не учёл этих соображений, – сказал я вполне искренне.

– Ну, то-то… А главное ещё и не в этих соображениях… Вот здесь, на самом острие нашего клина, – начальник штаба указал на оконечность длинного, как чулок, выступа, – здесь у нас, оказывается, участок фиктивной обороны. На бумаге числится рота, а на деле неизвестно что. Сколько там активных штыков, а конкретно – сколько там автоматчиков, сколько пулемётчиков, сколько людей на доставке боеприпасов, сколько для поддержания связи, для эвакуации раненых, мы, выходит, не знаем. Вот нащупает враг, что здесь слабое звено, да как врежет нам… Рота как-никак километр по фронту занимает. На её участке прорвутся – могут в прорыв поэшелонно хоть целую дивизию вводить… А ты говоришь – пустяки!

– Разрешите спросить, товарищ генерал, как же командование полка и дивизии? Неужели не знают, что у них в ротах происходит? Этого же не может быть.

– Возможно, что и не знают. А может быть, знают, да почему-либо покрывают жуликов. Все это тебе и надо тщательно выяснить… Короче говоря, так: командующий фронтом приказал завтра к четырнадцати ноль-ноль доложить ему лично о результатах расследования. «Разберитесь, – говорит, – кому там у вас лавры Чичикова не дают покоя и что там у вас за мёртвые души воюют…» Мне самому бы надо выехать в дивизию, да не могу, другие задачи надо решать. Вот и посылаю тебя. Вместо себя. Понял? Со всеми полномочиями, какие сам имею. Ты понял?

– Так точно. Понял.

Генерал подошёл к столу и вынул из папки бумагу.

– Вот предписание, подполковник. Учти, наш доклад командующему фронтом должен заканчиваться словами: «Меры приняты». Это значит, что ты должен принять их на месте, не мешкая. И давай без этого… Без адвокатства. И без либеральничества. Не будь шляпой! – Генерал повертел ладонью около головы. – Нагрянь неожиданно. Разговор с командиром роты начни издалека. Послушай сперва, что он тебе скажет о состоянии обороны на участке, о количестве активных штыков в роте, о потерях… А потом и прижми. Все, мол, известно и так далее. Как только факт злоупотреблений и обмана командования подтвердится, командира роты тут же отстрани своей властью от должности и направляй в военную прокуратуру армии под конвоем. Назначь временно исполняющего обязанности командира роты. При первой же возможности доложи лично по полевому телефону… На всякий случай кое-какие меры по усилению тамошнего участка обороны я начну принимать немедленно.

– Должен ли я доложить о своих действиях командованию дивизии?

– Поставь их в известность о своих действиях постфактум, как говорится… Если будет возможность. Ради этого не задерживайся. Возвращайся как можно скорее для личного доклада мне и для составления письменного донесения командующему фронтом… А этих, – начальник штаба явно имел в виду командование дивизии, – я сам проинформирую! Будут у меня знать, как подводить! Бездельники!

Я невольно улыбнулся. Знаменитое словечко командующего фронтом, видимо, крепко сидело в голове нашего генерала.

* * *

Ход сообщения на данном участке был самым длинным на нашем фронте. Тянулся он, как я уже говорил, километров семь. Глубина его была чуть меньше человеческого роста. Ширина – метра полтора. По этой узкой, выкопанной в промёрзшей земле «улице» шло движение в обе стороны. К передовой движется пополнение. Роты повзводно трусят внаклонку. Солдаты то и дело спотыкаются, задевая стволами винтовок земляные стены, а то невзначай – идущих рядом. Бойцы хозвзводов, тяжело пригибаясь на каждом шагу, несут на плечах огромные термосы с пищей. Навстречу на волокушах тянут раненых. В обоих направлениях спешат, в прямом смысле этого слова на полусогнутых, связные с пакетами, бредут почтальоны с мешками писем. Встречным в траншее трудно расходиться. Особенно с термосами и с волокушами. И вообще, долго идти в эдакой тесноте, да ещё внаклонку, нелегко. Но ничего не поделаешь! Немало смельчаков, не пожелавших ползти кротами по земляному ходу и в нарушение приказа зашагавших поверху, лежат теперь в снегу по обе стороны траншеи. То тут, то там торчат из-под снега скрюченные руки, как бы простёртые в предупреждение живым… И только самый уязвимый, самый ценный груз – боеприпасы подвозят к передовым частям поверху. Грузовики идут, правда, только по ночам, через редкий лесок километрах в двух от хода сообщения. И бывают же чудеса: до сих пор не случилось ни одного попадания в машины, гружённые снарядами или минами. Как говорят по этому поводу остряки, «по законам физики снаряд в снаряд попасть не может, так как одинаково заряженные тела отталкиваются».

Ход сообщения был с достаточной точностью нанесён на карты фашистских артиллеристов. Вражеские самолёты сфотографировали его с воздуха. Но прямое попадание в узкую нитку траншеи было почти исключено. У фашистов, однако, имелся способ добираться до тех, кто идёт по траншее. В небе над ней то и дело вспыхивали разрывы шрапнели. Облачка светлого дыма плыли над ходом сообщения, а вниз дождём сыпалась начинка шрапнельных снарядов. Большинство раскалённых «капель» этого дождя проливалось опять же над пространством справа и слева от хода сообщения. Но часть из них все же ранила и убивала шедших по нему людей. Мёртвых тотчас поднимали из траншеи и откатывали от её краёв – кого подальше, кого поближе. Тяжело раненных оттаскивали до ближайшего «кармана», открытого нарочно для таких случаев. Оттуда их забирали санитары с волокушами. Легко раненные брели в тыл сами или продолжали путь в свою часть…

Я шёл по траншее злой как черт. «Негодяи, – думал я о виновниках злоупотреблений, вызвавших такую тревогу. – Мародёрствуют, жрут там за погибших… Или, чего доброго, выменивают излишки продовольствия на водку… И вот из-за этих жуликов я должен брести здесь ночью, в мороз, согнувшись в три погибели… куда-то на самые куличики фронта!»

На этот раз – я знал это твёрдо – смягчать ничего не буду. Во-первых, сам характер злоупотребления уж больно гадкий. Кто же не знает, что ленинградцы – рабочие, стоящие по двенадцать – четырнадцать часов у станков, наши матери, жены, дети – все ещё ощущают нужду в продовольствии. Да и бойцам, месяцами безвыходно живущим в промёрзших окопах, все ещё не хватает необходимых калорий. И в этих условиях пропивать или втридорога продавать хлеб и другое продовольствие, получая его на убитых товарищей, – преступление, не заслуживающее никакого оправдания!

Мысленно я уже составлял текст рапорта, который, помимо доклада по телефону, будет направлен командующему фронтом: «Факт злоупотреблений вскрыт. Меры приняты. Виновные отданы под суд военного трибунала. На их непосредственных начальников наложены взыскания. Боеспособность роты восстановлена полностью. Политотдел армии, опираясь на подчинённые ему политорганы подразделений, а также на армейскую и дивизионную печать, использует данный факт в своей воспитательной работе среди бойцов и командиров…»

На командном пункте полка, а затем и на командном пункте батальона я не сообщал об истинной цели моего прихода. Сказал, что должен уточнить на штабной карте расположение передовых частей. Подобную ложь приходилось в отдельных случаях пускать в ход, чтобы не вызвать в связи с приходом порученца из штаба армии переполох, а главное – чтобы избавиться от сопровождения вышестоящими начальниками в подчинённые им роты и батальоны.

В штабе батальона мне указали направление и ориентиры, по которым следовало идти в роту капитана Федотова. Тут же меня предупредили, что противник простреливает пространство между батальоном и ротой из тяжёлых пулемётов. Шальная очередь может прилететь в любой момент, и поэтому двигаться до расположения роты необходимо только ползком.

Я отправился в путь вместе со связным – молчаливым пожилым солдатом. Больше часа я полз вслед за ним по кочкам замёрзшего болота, цепляясь то полевой сумкой, то кобурой пистолета за мелкую, жёсткую, точно проволока, болотную поросль. Затем, как мне и сказали, болото сменилось узкой полосой твёрдой земли. Потянуло лёгким дымком. Показались плотно прижатые друг к другу покрытые снегом бугорки. Я отпустил связного и двинулся дальше один.