Текст книги "Седьмой выстрел"

Автор книги: Даниэль Виктор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Раздался грохот. Опрокинулось кресло Бьюкенена, резко вскочившего на ноги.

– Это уж слишком, Билл! – заорал он. – Не сравнивай меня с этим никчёмным гомиком!

– Предложи доктору Уотсону выпить, Милл, – хладнокровно произнёс Херст. – И себе налей.

Бьюкенен поднял кресло, открыл ящик стола и вытащил оттуда серебряную фляжку и три гранёных хрустальных стаканчика. Не говоря ни слова, он плеснул в каждый на дюйм коричневой жидкости, кивнул нам с Херстом, затем запрокинул голову и одним глотком проглотил содержимое своего стакана.

Херст последовал его примеру. Я, надо признаться, оказался куда умеренней.

Покончив с выпивкой, Бьюкенен сказал:

– Билл, с твоего позволения; я бы хотел продолжить беседу, но мне пора. Корабль ждать не станет.

– Знаю, – ответил Херст. – Ты едешь в Англию, чтобы купить книги.

– Первые издания, – поправил его Бьюкенен. – На Черинг-Кросс-роуд, – пояснил он для меня, словно его шеф понятия об этом не имел.

Херст засмеялся:

– Когда я езжу в Европу, то накупаю горы антиквариата. Полагаю, ты лучше владеешь собой.

– Плати мне, сколько сам зарабатываешь, и увидишь, как я собой владею, – ответил Бьюкенен, и оба расхохотались.

Поскольку беседа явно была закончена, я встал и пожал им руки. Мистер Алтамонт подсказал мне, как выбраться из здания, и вскоре я уже бродил по улице в поисках припаркованного «паккарда». Мне вспомнилось предложение Херста о сотрудничестве. Я глядел на окружавшие меня огромные здания, прислушивался к рёву самодвижущихся экипажей, которые были куда шумнее своих сородичей на конной тяге. «Хотел бы я в самом деле поселиться здесь, в чужом краю?» – спрашивал я себя. Американцы убеждены, что у них с англичанами общий язык, но те из нас, кому мила ясность точных выражений, имеют полное право с этим не согласиться. Кроме того, я хоть и подумываю отойти от дел, но всё ещё практикую. Обрету ли я своё место в американской медицине? Смогу ли наслаждаться покоем среди здешней суматохи? А главное, сумеет ли моя жена приспособиться к здешней быстротекущей жизни, которая разительно отличается от нашего мирного существования в домике из красного кирпича на улице Королевы Анны? К счастью для себя, я обнаружил, что на все эти вопросы отвечаю отрицательно.

Поскольку никогда не рано было приступить к записям, которые я собирался вручить Холмсу по его прибытии, я попросил Роллинза порекомендовать мне тихий уголок, где можно поработать с уже собранными сведениями. Он указал на маленькую белую скамью близ зеркального пруда в Центральном парке. Место оказалось идеальным. Я и подумать не мог, что всего в нескольких минутах ходьбы от шумных улиц обнаружу целую россыпь безмятежных лужаек. Ньюйоркцы, как и лондонцы, обожают парки. А как же радостно было наблюдать за детворой всех возрастов, резвящейся вдали!

Я велел Роллинзу вернуться за мной через два часа и, вытащив записную книжку и карандаш, уселся на скамейку, чтобы заняться анализом информации. Однако шофёр не шелохнулся.

– Через два часа, – повторил я, но его угрюмый вид свидетельствовал о том, что он и не думает уходить.

– Сенатор Беверидж поручил мне присматривать за вами, – сказал он. – Чтоб быть уверенным, что с вами ничего не случится.

– Приятель, а что со мной может случиться в этом чудесном местечке?

Но он был непоколебим.

Наконец мы пришли к компромиссу. Роллинз согласился держаться на расстоянии, справа от меня, достаточно близко, чтобы всё видеть, но в стороне, чтобы не мешать моим размышлениям и (кроме всего прочего) не подглядывать в мои записи. Вообще, мне помешали всего один раз. Какая-то любопытная овчарка подбежала, чтобы обнюхать мою скамейку, но я быстро её прогнал.

Хотя за сутки, проведённые в Нью-Йорке, я не собрал никаких сведений криминального свойства, мне уже было ясно, что далеко не все любили мистера Дэвида Грэма Филлипса. Но может ли неприязнь привести к убийству, вопрошал я себя, и если да, то как в этом оказался замешан ныне покойный убийца, Фицхью Койл Голдсборо?

Я внёс в свою записную книжку первое имя, над которым следовало поразмыслить. У Фреверта как будто имелись серьёзные причины мстить Филлипсу за то, что тот занял место возле его жены; но этот любовный треугольник был делом давним, а за последнее время не случилось, кажется, ничего такого, что могло бы обострить муки Фреверта.

Бьюкенен, чьё имя я записал вторым, тоже был в числе главных подозреваемых. Он явно считал, что Филлипс его оклеветал и тем самым лишил поста сенатора. Но «Измена Сената» была опубликована за пять лет до гибели Филлипса; едва ли Бьюкенен стал бы планировать убийство полдесятилетия.

Ещё менее правдоподобной представлялась версия Фреверта о том, будто его жена ревновала брата ко всем и вся, что могло бы лишить её близости с ним (разве только Филлипс не связался с какими-то неизвестными людьми или впутался в непонятные дела, которые довели миссис Фреверт до убийства). Но ведь именно миссис Фреверт обратилась к нам с Холмсом. Зачем ей настаивать на расследовании уже закрытого полицией дела, если новое следствие способно изобличить её?

Я не забыл и о Беверидже, старинном друге Филлипса. Несмотря на подозрительное поведение его шофёра, который наблюдал за мной, расположившись под большим деревом в сотне футов отсюда, я не видел ни малейших причин сомневаться в бывшем сенаторе. И всё же внешняя беззаботность Бевериджа как-то не вязалась с отталкивающей скрытностью, которую он усердно приписывал своим коллегам. Когда Беверидж описывал тот гнусный мир, что скрыт от глаз посторонних, не имел ли он в виду и свою двуличную натуру?

Размышляя над любопытной проблемой, я поднял глаза (как это часто делают глубоко задумавшиеся люди) и вдруг заметил какое-то быстрое движение на соседней скамейке в семидесяти футах слева от меня. На первый взгляд, сидевший там бородач в тёмном костюме читал книгу. Я говорю: «на первый взгляд», потому что мне показалось, будто в действительности он наблюдал за мной, пока я строчил в записной книжке, а когда я резко сменил позу, ему пришлось уткнуться в свою книгу. Но так как лицо его было заслонено книгой и к тому же он сидел довольно далеко, я не сумел хорошенько его разглядеть. Кроме того, я был не вполне уверен в своих подозрениях.

Поэтому я выбросил его из головы и вернулся к своим размышлениям. Составив список из четырёх вышеупомянутых имён, я поставил плюсики напротив фамилий Фреверта и Бьюкенена, чтобы зафиксировать свои неясные подозрения. Напротив миссис Фреверт и Бевериджа я вывел минусы, затем напротив всех четырёх имён нарисовал знак вопроса, который, на мой взгляд, лучше всего отражал мои размышления насчёт их виновности. Я мог бы добавить и имя Херста, однако он казался столь далёк от этого дела, что упоминать его вовсе не было смысла. Зачем человеку его положения могло понадобиться убирать с дороги Филлипса? С другой стороны, он нанял Бьюкенена, который этого как раз хотел.

Я должен был помнить и о том, что Холмс интересовался не только преступными мотивами. Он желал знать, что представляла собой жертва и какие отношения связывали её с окружающими людьми. Холмс говаривал, что я отлично умею собирать подобные сведения. В тех редких случаях, когда я удостаивался его похвалы, он отмечал именно мою способность отбирать информацию и выделять самое важное. Холмс, правда, обвинял меня в том, что я смотрю, но не вижу, однако происходило это потому, что он требовал не изучать без него место преступления и показания фактических свидетелей. Я всегда уступал, хотя отнюдь не всегда с ним соглашался в душе. Но то был наш метод работы, и я решил и дальше заниматься тем, что американская полиция называет «работать ногами».

Я дал знак Роллинзу, что готов вернуться в отель, аккуратно опустил записную книжку в карман и дважды оглядел землю под своим сиденьем, чтобы убедиться, что из моего пиджака ничего не выпало. Я почти позабыл о загадочном незнакомце, а когда взглянул на соседнюю скамейку, его и след простыл.

Описывая подвиги Шерлока Холмса, я нередко (в том числе и на этих страницах) прибегал к метафоре, чтобы подчеркнуть сходство детектива, расследующего дело, с хищником, рыщущим в поисках добычи. Общность сыщика и охотника заключается.

в хладнокровии, ловкости, настойчивости и уме. Я всегда считал нас с Холмсом охотниками. В конце концов, разве не мы избавили мир от свирепого пса с Гримпенской трясины, дикаря с Андаманских островов с его отравленными шипами и смертельно опасной болотной гадюки, выдрессированной безумным врачом? Такие искусы судьбы были частью нашей работы, однако мы стремились не к драматическому противоборству, но к профессиональной ответственности. По сути, в тот субботний день в Сагамор-Хилл я осознал, что до встречи с Теодором Рузвельтом никогда по-настоящему не испытывал охотничьего азарта. Наши с Холмсом воспоминания воплотились в нескольких небольших сувенирах и огромном числе опубликованных историй об охотничьих экспедициях в дебри преступного мира, но значимых трофеев у нас не было. В Северной комнате президентского дома, в окружении ветвистых оленьих рогов, бизоньих голов и тигриных шкур с оскаленными пастями, я понял, что сидевший передо мной человек с неожиданно визгливым голосом выследил и убил всех этих зверей единственно из собственной прихоти, и при этой мысли, должен признаться, меня охватил благоговейный страх. Хрониста вроде меня, старательно избегающего опасностей, нельзя и сравнивать с этим суровым охотником, который существует ради приключений. Он поприветствовал нас; из-за моржовых усов, золотого пенсне на носу и стиснутых, хотя и обнажённых в улыбке зубов голос его звучал пронзительно, но это нисколько не портило образ Ubermensch [22]22
  Сверхчеловека (нем.).


[Закрыть], коим он и являлся. Беверидж предупредил меня о грубоватых манерах президента, но добавил, что Рузвельту нравится старательно увековечивать свой портрет.

– Рузвельт неплохой малый, не робейте его, – наставлял меня Беверидж в поезде по дороге в Ойстер-Бэй. – Он говорил мне, что с нетерпением ждёт встречи с вами, хотя и занят. Знаете, в прошлом месяце он объявил, что снова хочет стать президентом, и теперь добивается выдвижения от республиканцев. Будет непросто, но если кому-то это и по зубам, то только ему.

Но чем усерднее Беверидж старался из добрых побуждений представить Рузвельта обычным человеком, тем больше мне было не по себе; и столкнувшись наконец с этим человеком, я осознал, что попытка «не робеть» потребует от меня большого мужества.

За несколько часов до этого Роллинз доставил нас с Бевериджем к причалу в конце Тридцать четвёртой улицы. Мы переправились на пароме через Ист-Ривер и пересели на поезд, отправлявшийся с железнодорожной станции на Лонг-Айленде в Ойстер-Бэй. Отсюда до дома Рузвельта было всего три мили, и мы наняли фургон, доставивший нас на вершину холма. Был промозглый мартовский день, холодный ветер с залива продувал нас насквозь. Сначала дорога шла берегом, мы проезжали мимо величественных зданий, многие из которых были украшены белыми колоннами, обычно ассоциирующимися с плантациями Юга, и я должен был напомнить себе, что мы находимся в другой части страны, а Беверидж тем временем указал на дом, где, по преданию, останавливался сам Джордж Вашингтон.

За старинным кладбищем начинался медленный, тряский подъём в гору, дорога петляла туда-сюда, словно тропа, проложенная между скал. Внизу простирались темнеющие выгоны и голые деревья, за ними – солончаковые болота, залив Ойстер-Бэй и пролив Лонг-Айленд. Я сидел, вцепившись в свой котелок, а Беверидж смеялся.

– Это ещё что! Теперь дорога стала ровнее, – заметил он. – Твёрдое покрытие появилось только в прошлом году. Когда Рузвельт был моложе, знаете ли, он обычно преодолевал подъём на велосипеде.

История про велосипед была лишь одним из эпизодов героической саги, но она ещё сильнее укрепила меня в мысли, что нам необходимо навестить живую легенду. Я и вообразить не смел, чтобы такая личность может быть хотя бы косвенно связана с убийством. С другой стороны, Холмс держал на подозрении каждого, пока не находил истинного преступника; но, думаю, даже у него не хватило бы смелости подозревать бывшего президента США в заговоре против Филлипса.

Достигнув вершины холма, фургон повернул влево на прямую дорогу, в конце которой, примерно в сотне ярдов от нас, высился викторианский особняк из дерева и кирпича.

– Сагамор-Хилл, – объявил Беверидж, кивком указав на дом. – Рузвельт выстроил его около двадцати пяти лет назад. Это был его летний Белый дом. Он и сейчас неплохо смотрится.

Да, дом смотрелся неплохо. Треугольные фронтоны, высокие печные трубы над крышей, крытой жёлтой кровельной дранкой, розовая обшивка стен – всё это покоилось на надёжном кирпичном основании. Но Сагамор-Хилл был не просто загородным особняком Рузвельта. Летняя резиденция включала в себя ещё и восемь акров лесов, полей и садов, окружающих здание и выходящих к заливу. Об этом наверняка уже говорилось, но человек, прежде не видевший поместья, именно так должен был представлять себе усадьбу «лихого всадника» [23]23
  «Лихие всадники»– добровольческий кавалерийский полк, созданный по инициативе Т. Рузвельта и Л. Вуда из ковбоев, владельцев ранчо и студентов в 1898 году для участия в Испано-американской войне.


[Закрыть]. Но вид этой представительной усадьбы также говорил о том, что её владелец уже не тот ковбой, каким мы его воображали у себя в Англии.

Когда фургон проехал под крытыми воротами, мы вышли. Горничная встретила нас у двери и проводила через обшитый дубовыми панелями вестибюль в Северную комнату, где нас, подбоченясь, ожидал Рузвельт, одетый в тёмно-синий шерстяной костюм и жилет, обтягивавший его полное брюшко. Вопреки совету Бевериджа, моё сердце забилось сильнее. Не каждый день приходится беседовать с бывшим президентом США, особенно тем, чья мужественность в любых обстоятельствах вызывала зависть у мужчин и восторг у женщин. К моему изумлению, Рузвельт сразу принялся уверять меня, что обожает истории о Шерлоке Холмсе, и я тут же почувствовал себя намного уютнее.

– Первоклассные рассказы, доктор Уотсон. Браво! – сказал он, ударив раскрытой ладонью по кулаку другой руки. – Я ни одного не пропустил. Жаль, что Холмс не приехал с вами. Хотел бы я обсудить с ним кое-какие давние дела. Я ведь был комиссаром нью-йоркской полиции [24]24
  Комиссар (гражданский служащий, назначаемый мэром Нью-Йорка) возглавляет Департамент полиции Нью-Йорка.


[Закрыть]. Вы с Холмсом делали ту же работу, что и я, – в качестве любителей, так сказать.

Я никогда не мог уяснить, почему полицейские чиновники обязательно изрекают что-либо подобное, как только речь заходит об их конкурентах, и, слыша от Рузвельта те же измышления, которые мы обычно выслушивали от инспектора Лестрейда (до того, как он ушёл из Скотленд-Ярда после сорока лет усердной службы), легко мог забыть, кто со мной беседует.

– Я говорил доктору Уотсону, – стал ходатайствовать за меня Беверидж, – что вы могли бы раскрыть ему некоторые подробности касательно Филлипса и Сената.

– Конечно, Бев, конечно. Хотя никак в толк не возьму, с чего вам вздумалось мутить воду. Полиция закрыла дело. Понятно, некоторых хлебом не корми – дай попенять полицейским на ошибки, но те нью-йоркские ребята мне знакомы, и уверяю вас: они ничего не упустили.

Я улыбнулся, надеясь, что он вернётся к делу Филлипса.

– Я уж не говорю о том, – заметил Рузвельт, – что поначалу невзлюбил этого человека. Вид у него был как у бабы, а наряды – смех, да и только. Слыхал, однажды, готовя репортаж о шахтёрской стачке, он вырядился в белый костюм…

– Но был единственным из журналистов, с кем горняки согласились разговаривать, – возразил ему Беверидж.

– …Но когда он принялся за Сенат, – продолжал Рузвельт, словно Бевериджа здесь и не было, – то хватил через край. – Президент выразительно потряс кулаком и повторил: – Через край! Да, было время, когда я сам мечтал от него избавиться.

– Избавиться раз и навсегда? – Это было всё, что я дерзнул сказать в ответ на такое признание.

Впрочем, Рузвельт оставил мой намёк без внимания.

– В одной своей речи я назвал его «человеком с навозными граблями», – сказал он. – В то время он как раз стал публиковать эти проклятые статьи. Я хотел назвать его по имени, но мне отсоветовали. Чертовски глупо обойти его молчанием, подумал я тогда. И теперь так думаю. Вот я вам всё и выложил.

Мне было не совсем ясно, что такого он «выложил». Одно я понял наверняка: если мистер Рузвельт начал говорить, остановить его трудновато.

– В конце концов я смягчился. Подумал, что Филлипс просто делает свою работу – даже если работает на этого сукина сына Херста. Я Филлипсу так и сказал. И пригласил его в Белый дом. Три раза приглашал, прежде чем он согласился. Знаете, думаю, ему не слишком нравилось якшаться с нами, важными персонами. Но он пришёл. Пришёл. Полагаю, он поменял своё мнение потому, что я поменял своё.

Рузвельт на миг умолк. Казалось, он собирается с мыслями.

– Я уважаю это в людях, – резюмировал он. – Больше того, скажу вам кое-что ещё: идея позволить народу самому выбирать сенаторов чертовски хороша! Сначала я так не думал, но, ей-богу, теперь я почти готов публично её поддержать.

– Думаете, Тафт  [25]25
  [Уильям Говард] Тафт (1857–1930) – с 1908 по 1913 год президент США от Республиканской партии.


[Закрыть]согласится, господин президент? – спросил Беверидж.

– Мог бы, чтобы меня уничтожить. Только, чтобы меня свалить, требуется средство посильнее.

Рузвельт сдвинулся на краешек кресла и подался вперёд. Я чувствовал его дыхание, когда он вкрадчиво произнёс, обращаясь к нам обоим:

– Знаете, джентльмены, только между нами… Бев, твоя башка будет красоваться среди голов всех этих глупых животных, если кому-нибудь проболтаешься… Я готов возглавить новую партию, если придёт нужда окоротить того надутого [26]26
  В 1912 году Т. Рузвельт возглавил Прогрессивную партию США (которая практически распалась в 1916 году), образовавшуюся после раскола Республиканской партии.


[Закрыть]…

– И я буду на вашей стороне, господин президент, – отозвался Беверидж. – Если Республиканская партия не ценит наши достоинства, мы должны обратить внимание на тех, кто лучше понимает чаяния американского народа.

Поскольку разговор принял политический оборот и его скрытый смысл стал мне совсем непонятен, я кашлянул, чтобы напомнить о себе.

– Если позволите, господин президент, – вставил я со всей настойчивостью, на какую был способен, – не могли бы мы вернуться к Филлипсу и Сенату?

– Простите, доктор Уотсон, – извинился президент, – во мне всегда побеждает политик.

Он вынул из нагрудного кармана белый носовой платок, снял пенсне, подышал на стёкла и принялся энергично протирать их. Когда они уже вроде бы стали чистыми, он оглядел их, одобрительно улыбнулся и зачем-то заново повторил весь процесс. Только после этого он был готов продолжить беседу.

– Доктор Уотсон, – промолвил он, – просто скажите своему другу Шерлоку Холмсу, что Грэма Филлипса крепко ненавидели. В Конгрессе было предостаточно тех, кто с удовольствием поглазел бы на мёртвого Филлипсу. Да и в самом Вашингтоне многие имели возможность, мотив и, разумеется, средства для этого. Не поймите меня неправильно. Полиция проделала отличную работу, которая абсолютно удовлетворила меня. Убийцей был Голдсборо, и только Голдсборо. Но признаюсь вам: учитывая неприязнь сенаторов к Филлипсу, я хорошо понимаю, почему его гибель всё ещё вызывает подозрения.

Рузвельт как будто закончил, однако же добавил:

– Голдсборо стрелял в Филлипса в парке Грамерси. А я ведь родился неподалёку, на Восточной Двадцатой улице. Я неплохо знаю округу и помню все эти особняки.

Бывший президент задумался, словно вернувшись в прежние времена, но тут Беверидж сказал ему, что в понедельник мы собираемся побывать в Сенате, и Рузвельт вновь оживился.

– Хоть я и думаю, что вы с мистером Холмсом заблуждаетесь, доктор Уотсон, разве могу я ему не помочь? Позвольте мне поспособствовать. Бев сумеет отворить для вас двери Капитолия, а моё имя – хоть я и покинул Вашингтон – откроет вам доступ в те накуренные комнаты, о которых так любят писать наши репортёры.

Он шагнул к письменному столу, вытащил из верхнего ящика лист бумаги и вынул перо из самой эффектной чернильницы, какую я когда-либо видел. Казалось, её сделали из носорожьего копыта (позднее Беверидж подтвердил, что так оно и есть), материала, подумал я, настолько редкого, что даже те журналисты, о которых говорил Рузвельт, не смогли бы выдумать такую подробность. Президент написал записку, размашисто поставил свою подпись и вручил бумагу мне.

– В Вашингтоне она сослужит вам хорошую службу, доктор. Но в Нью-Йорке я бы на вашем месте поостерёгся. Думаю, по опыту работы со Скотленд-Ярдом вы знаете, что полиция не слишком расположена к тем, кто пытается опровергнуть её выводы. Ну, вы понимаете.

Подавив отрыжку, Теодор Рузвельт поднялся на ноги, давая понять, что наша беседа подошла к завершению. Сверкнув стёклами пенсне, он сменил тон и фыркнул:

– Не могу дождаться, когда вы напишете рассказ об этом деле, доктор Уотсон. Очень хочется узнать, как вы выведете меня.

Протянув мне горячую, мягкую ладонь, Рузвельт опять стиснул зубы.

– Прощайте, – сказал он и проводил нас до двери.

Я был так взволнован визитом в Сагамор-Хилл, что мог и не заметить смутно знакомую фигуру человека, садящегося вместе с нами на поезд в Ойстер-Бэе, но в последний момент мне в глаза бросился бородатый мужчина в строгом тёмном костюме, выделявшийся на фоне более свободно одетых жителей Коув-Нек. Он сел в поезд через два вагона от нашего. Я был почти убеждён, что это тот самый бородач, которого я видел в парке днём раньше. Такое совпадение не могло быть случайным. Но что всё это значило? Для чего за нами с Бевериджем следят?

Незнакомец, казалось прикладывавший все усилия, чтобы остаться незамеченным, последовал за нами и на паром до Манхэттена. Стоя на противоположном конце судна у поручня, он продолжал бросать на нас быстрые взгляды из-за газеты, так что даже Беверидж ощутил на себе его настойчивое внимание. Чем дольше я смотрел на непрошеного попутчика, тем более знакомым он мне казался. Я начал понимать, что эта загадка мне по зубам.

– Послушайте, доктор, – прошептал Беверидж, – видите того бородатого типа? Он как будто следит за нами?

– Не волнуйтесь, сенатор, – ответил я уверенным тоном. – Мой добрый друг Шерлок Холмс, как дитя, обожает примерять разные маски и грим, перед тем как подключиться к расследованию. У него настоящий дар лицедейства. Не обращайте внимания на этого незнакомца.

Поскольку Холмса ждали в Нью-Йорке нескоро, я особенно восхищался собственной прозорливостью; к тому времени, когда Роллинз, ожидавший нас на причале, повёз меня назад в гостиницу, я пришёл в отменное расположение духа. Мой пыл не охладила даже подозрительная задержка в пути (одна из шин напоролась на гвоздь). Разумеется, когда мы выехали с пристани, я оглянулся, чтобы проверить, следят ли за нами по-прежнему, но в свете множества фар не смог ничего разобрать. Возможно, мне следовало быть начеку, но я слишком возгордился собой, сумевшим разгадать хитрость старинного друга. Вспоминая, как бессердечно он обманывал меня двадцать лет назад, прежде чем вернулся к нам в обличье старика-книгопродавца, пока весь мир считал, что он сгинул в Рейхенбахском водопаде, я всегда страшно сердился, и во мне вспыхивало желание больше не поддаваться на его бесконечные розыгрыши.

Однако, войдя в отель, я напрасно осматривался кругом. Я даже несколько раз прошёлся по огромному вестибюлю, чтобы выяснить, здесь ли уже бородач. Не заметив никаких следов его присутствия, я собирался войти в лифт, но меня догнал какой-то юноша в гостиничной ливрее:

– Доктор Уотсон! Доктор Уотсон! Записка для доктора Уотсона!

Я тотчас обернулся и в этот миг мельком увидал бородача, быстро прошмыгнувшего мимо кадок с пальмами в «Павлинью аллею». Конечно, я должен был насторожиться, но нечто очень знакомое в его фигуре усыпило мою бдительность. В другом случае я пожалел бы, что мой револьвер остался наверху в чемодане, но я слишком радовался своей проницательности. Высокий рост, проворство, внешность, изменённая с помощью накладной бороды. И это в отсутствие сыщика-консультанта. На этот раз не проведёте, мистер Шерлок Холмс.

– Доктор Джон Уотсон! – повторил рассыльный.

Уйдя в свои грёзы, я совсем позабыл о записке. Всё ещё вне себя от восторга, я схватил её с серебряного подноса в руках у рассыльного, дал ему на чай и прочёл:

Уотсон, жду вас наверху в нашем номере. Постарайтесь не привести на хвосте того негодяя с накладной бородой.

Внизу стояла подпись: Шерлок Холмс.