Текст книги "В темноте"

Автор книги: Даниэль Пайснер

Соавторы: Кристина Хигер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Отца с его коллегой отвели в угол площади, к виселицам. Вскоре туда подошел Гжимек, чтобы руководить церемонией казни. Этот человек из любого события делал церемониальный акт. Позже отец сказал нам, что он не осознавал, что с ним происходит. Все было, как во сне. Ему приказали вывернуть карманы, снять ремень и раздеться. Потом он стоял обнаженным на помосте, а на шею ему надевали петлю. То же сделали и со вторым рабочим.

Мы находились на третьем этаже, и все это происходило прямо под окнами. Первым на эти приготовления обратил внимание Павел.

– Смотри, мам, – сказал он, – кого-то собираются повесить.

Он не понял, что там был наш папа.

Мама подошла к окну и сразу же узнала отца. Я тоже выглянула и моментально узнала папу. Мне хотелось закричать, но я знала, что этого делать нельзя.

Мама не хотела, чтобы мы увидели казнь.

– Не смотрите, не смотрите, не смотрите, – без конца повторяла она, словно в трансе.

Но я, конечно, смотрела. Павла мама взяла на руки и прижала лицом к груди так, чтобы он не мог повернуться к окну. Я подняла голову и увидела, что она тоже смотрит. Она не хотела смотреть, но не могла и отвернуться.

Позднее отец написал, что в тот момент чувствовал себя персонажем своего ночного кошмара. Он просто стоял и ждал исполнения приговора, но потом по какой-то необъяснимой причине Гжимек вдруг махнул рукой и сказал:

– Ладно, живите.

Он сказал это так, будто доводить процесс казни до конца было себе дороже. Он не дал никаких объяснений, а моему отцу было ни к чему дожидаться, что он передумает.

Папа был ошеломлен. Второй рабочий, которому тоже подарили жизнь, также не знал, как это понимать. Папа повернулся и поклонился Гжимеку, словно благодаря за освобождение, а потом начал спускаться с помоста. И в этот самый момент услышал голос немца, зовущего его обратно:

– Halt!

«Что это значит? – подумал папа. – Гжимек решил продолжить забавляться? Еще один раунд жестокой игры в кошки-мышки? Очередное я передумал? Тебя повесят, нет, ты свободен, нет, тебя повесят, нет, ты свободен. Вполне в характере Гжимека: дать человеку надежду, а потом отнять ее. Просто так, ради развлечения». Но, как выяснилось, Гжимек просто хотел, чтобы отец забрал свои вещи. Одежду, ремень, ботинки, часы.

– Hole dir deine sachen, wirst doch nicht so mit dem macketen schwanz herumlaufen, – сказал Гжимек. – Забери свои вещи, потому что с голым хером тут ходить нельзя.

Да, отец пошел прочь голым, забыв одеться. Он был настолько потрясен происшедшим, что даже не подумал об одежде. Папа вернулся на помост, схватил вещи, натянул штаны и торопливо покинул место несостоявшейся казни.

Я помню, что, увидев это, мы с мамой и братом начали обниматься, смеяться и плакать. Да, обниматься, смеяться и плакать одновременно! Мы все видели из окна: и петлю на шее папы, и то, как его отпустили, и как он, нагой, поспешно уходит с площади. Что же нам оставалось, кроме как обниматься и смеяться, глотая слезы? Мы были настолько раздавлены страхом, а потом сбиты с ног счастьем, что сцена, когда наш папа голым стоял перед комендантом гетто, показалась нам уморительной.

Отец вернулся домой не сразу. Он не знал, что мы перебрались в квартиру портного. Кроме того, он опасался, что люди Гжимека могут за ним проследить, и поэтому некоторое время прятался в другом здании. И не ошибся: Гжимек действительно послал за ним. Папу вновь доставили к коменданту – продолжить смертельную игру.

– Где ты был? – спросил Гжимек. – Я тебя искал.

– Я прятался, – ответил отец.

– Ты просто трус, – сказал Гжимек, – большего труса я еще не видел!

«Это я-то трус? – подумал отец. – Твоя квартира под круглосуточной охраной. Ты прячешься за спинами вооруженных солдат, за своими танками и пушками. А трусом называешь меня?»

Это будет не последняя их встреча. Иногда они сталкивались в гетто по случайности, иногда Гжимек посылал за ним подчиненных. По какой-то причине Гжимека завораживало общение с моим отцом. Может, его удивляло, что мой папа, словно кошка, всегда падал на ноги. Может, он увидел в отце что-то, что позволяло ему проявлять какие-то остатки человечности. Да, комендант гетто, славившийся своей жестокостью, пощадил отца, отменив казнь, и сохранит ему жизнь еще не раз в будущем.

Однажды Гжимек, словно стараясь получше разобраться в отце, взялся расспрашивать:

– Кем был твой отец?

Папа соврал и сказал, что его отец был австрийцем и работал врачом. Это произвело на коменданта большое впечатление.

– Ах, у тебя есть немецкие гены! – сказал он. – Это многое объясняет!

Потом он спросил, кем была его мать. Папа снова сказал неправду. Он сказал, что мама была русской принцессой. Он тоже начал играть с Гжимеком.

– А где ты родился? – спросил Гжимек.

– В Турции, – ответил отец.

Допрос больше походил на почти дружескую беседу, и папа постоянно старался одним ответом ублажить Гжимека, а уже следующим – насолить ему. По крайней мере так он нам все это объяснил потом. Сначала он умасливал его своим якобы немецким происхождением, а затем выводил из себя рассказом о русских корнях и Турции. Мой папа был очень гордый человек. Он ни перед кем не хотел вставать на колени. Он не мог позволить этому маньяку унижать себя. Естественно, он понимал, что ввязываться в битву умов с полоумным немцем смертельно опасно, но в то же время считал, что Гжимек не убьет его, пока ему с ним будет интересно. Кроме того, папа знал, что он необходим Гжимеку. Почему? Папа имел репутацию одного из лучших плотников Львова, а в городе всегда было очень много работы для людей этой профессии.

Словом, Гжимек снова отпустил моего отца, но, как выяснилось потом, сказал солдатам, что мечтает убить его своими руками. И правда, после окончательной ликвидации гетто Гжимек бегал по Замарстыновской с криком:

– Где Игнаций Хигер?

Окончательную ликвидацию гетто удалось пережить немногим, но один из выживших и рассказал папе эту историю уже после войны. Он сказал, что Гжимек в тот момент был буквально одержим желанием разыскать и убить моего отца.

В последний раз они увидят друг друга уже в 1949 году. Гжимека судили за военные преступления в Варшавском суде, а мой папа выступал на процессе свидетелем обвинения. Конечно, он был не единственным свидетелем. Более того, думаю, его показания не имели решающего значения, но отец очень хотел выступить на суде, потому что теперь Гжимека уже не защищали ни военная форма, ни телохранители. Теперь они могли сразиться на равных. В суде Гжимек упорно отрицал все обвинения, не признавал своего участия ни в создании «Ю-Лага», ни в организации «акций». Он даже заявлял, что во время ликвидации его вообще не было во Львове. Но потом он вдруг увидел моего отца и переменился в лице. Это, сказал папа, было очень странно и неожиданно. Судья спросил Гжимека, узнает ли он моего папу. Гжимек ответил отрицательно, но выдал себя выражением лица. В конечном итоге судье удалось вытянуть из этого лжеца правду. Он снова стал спрашивать про отца, который в тот момент еще был в зале. И тогда Гжимек наконец сказал:

– Я хорошо его знаю. Это Хигер. Он был главным строителем в «Ю-Лаге». Он построил все бункеры. Он проверял все каналы. Он был настоящий мастер своего дела, почти художник.

А потом Гжимек признался, что знал, что мой отец останется в живых. Он знал, что если кто-нибудь из евреев и сможет выжить, то это будет именно Игнаций Хигер.

В конце концов Гжимека приговорили к смертной казни, и я не могу с уверенностью сказать, что порадовало моего отца больше: то, что оберштурмфюрер СС понес заслуженное наказание, или то, что он наконец отозвался о нем с уважением.

* * *

Одним из последних мест нашего жительства перед отправкой в «Ю-Лаг» был маленький домик на Кресова, 56. Мы жили там с дедушкой и бабушкой по отцовской линии. Мы спали на кухне, на грубом дощатом полу. Я хорошо помню эти шершавые доски, потому что столько раз стояла на четвереньках и драила их по маминой просьбе. Нам приходилось жить в чудовищных условиях, но мама изо всех сил старалась поддерживать в доме чистоту и порядок.

Как-то вечером дедушка сказал папе, что нам нужно бежать. Произошло что-то такое, из-за чего немцы разыскивали дедушку и всю его семью.

– Завтра они придут за нами, – сказал он.

Бежать папа не хотел, не хотел уходить с нами, женой и детьми, еще глубже в гетто. Но дедушка Якоб настаивал.

– Тебе нужно спасать семью, – сказал он.

Для моего отца не было ничего важнее нашей безопасности. Если бы он был один, то, наверно, еще несколько месяцев назад убежал бы из Львова или ушел бы в подполье. Вполне возможно, он стал бы участником одного из восстаний. Не в его характере было молча сносить жестокость и унижения, жить без надежды. Но у него были жена и дети, и прежде всего он думал о них.

Наконец папа сдался, и родители упаковали наш нехитрый скарб. Дедушка с бабушкой планировали уйти рано поутру, но мы должны были покинуть дом среди ночи. Папа посчитал, что под покровом темноты нам будет легче передвигаться по городу.

Пока родители собирали вещи, дедушка прилег рядом со мной и сказал:

– Спой мне, Крыся. Спой мне нашу с тобой колыбельную.

Перед сном я часто пела ему песенку:

 
За горами,
За лесами
Танцевала девчоночка с уланами.
 

Это была наша с ним давняя традиция. Я пела ему, а он потом целовал меня на ночь. Так было и в этот раз, я спела ему колыбельную, он обнял и поцеловал меня, а потом мы попрощались.

У дедушки были отличные золотые часы. Он настаивал, чтобы папа взял их себе, но тот отказывался. Дедушка не отступал. Он сказал, что обязательно настанет момент, когда ими можно будет откупиться от неприятностей, и в конце концов отец взял их. Вторая жена моего дедушки (это была папина мачеха, добрая, ласковая женщина, которую я тоже очень любила) дала маме бутылку молока – покормить брата, мы вышли на улицу и исчезли в темноте.

Больше я бабушку с дедушкой никогда не увижу.

Позднее, по дороге на какую-то новую квартиру, мама споткнулась и уронила бутылку с молоком. Та разбилась о булыжную мостовую. Папа накричал на маму. На моей памяти отец поднимал голос на маму всего несколько раз, и это был один из таких редких случаев. Причиной тому, наверно, было совсем не молоко. Мне тогда было всего семь, но я это уже понимала.

На следующее утро папа вернулся к дому родителей. Он хотел посмотреть, в каком направлении они будут уходить, чтобы потом было легче их искать, но вместо этого увидел, как немец застрелил дедушку. Папа не видел, что случилось с женой дедушки…

Потом папа сказал, что в тот момент у него от бессилия и беспомощности разрывалось сердце, но в первой половине 1943 года во Львовском гетто такие события были неотъемлемой частью повседневной жизни любого еврея.

* * *

А вот еще одно воспоминание. На последней нормальной квартире – перед окончательным перемещением в бараки «Ю-Лага» – папа с мамой приняли участие в сеансе известного в те времена медиума. Мои родители в такие вещи не верили, но послушать этого человека собралось довольно много людей, и родителям оставалось только к ним присоединиться. Доктор Валькер (так звали экстрасенса) пообещал определить, кто из собравшихся выживет во время ликвидации гетто, а кто нет. Вокруг кухонного стола, держась за руки, сидело около двенадцати человек. В какой-то момент от стола начали доноситься какие-то постукивания. Не знаю, стучал сам стол или эти звуки производил доктор Валькер. Люди сидели словно загипнотизированные.

– Кто останется в живых? – спросил доктор Валькер.

Потом он начал ходить вокруг стола, и постукивание прекращалось, только когда он оказывался рядом с моими родителями. По его словам, это означало, что из всех присутствующих выжить получится только у них двоих. Конечно, делать столь зловещие предсказания в этих условиях было очень жестоко, но доктор Валькер, казалось, находился в гипнотическом трансе.

В самый разгар сеанса в квартиру вошел эсэсовец. Кто-то из гостей оставил дверь открытой, и немец решил посмотреть, что тут творится. Он сразу же понял, что попал на спиритический сеанс. Услышав его шаги, все разом вздрогнули и вышли из транса. Люди боялись, что их расстреляют, потому что заниматься мистикой, конечно, было запрещено, но офицер СС тоже присел к столу и сказал:

– Продолжайте.

Он наблюдал за происходящим с нескрываемым любопытством. Мы часто замечали такие перемены в правивших нами немцах. В группе они вели себя жестоко и бессердечно. Но в одиночку становились обычными людьми, проявляли любопытство и нормальные человеческие чувства.

После этого доктор Валькер перешел к следующей фазе сеанса, во время которой духи отвечали на вопросы, по буквам «произнося» те или иные слова. Для этого часто используются специальные планшетки, но тогда у нас такой дощечки не было. Первыми буквами сообщения были «H» и «I». Все присутствующие, как рассказала мне позднее мама, думали, что духи хотят написать фамилию «Hitler», но вместо этого получилось H-I–L-F-D-E-N-J-U-D-E-N. «Hilf den Juden». Помоги евреям.

Эсэсовца это, казалось, напугало. Он поднялся и ушел. Все смотрели ему вслед и думали, в какой странной ситуации они только сейчас были. Спиритический сеанс в присутствии эсэсовца, в центре еврейского гетто, посреди ужаса и хаоса. Сидевшие за тем столом люди и правда погибли, сам доктор Валькер – уже во время следующей «акции». Как он и предсказал, выжили только мои родители.

* * *

Еще несколько недель мама ходила на работу. Оставлять нас каждый день одних ей было очень трудно, потому что Павел сильно плакал. Он молчал, когда ее не было дома, когда мы прятались, но рыдал, когда мама собиралась уходить. Он не хотел, чтобы она уходила, а потом весь день ждал ее возвращения. Мы оба жили в постоянном страхе, что она больше не придет. В конце каждого долгого рабочего дня мы со всех ног бросались к маме, обнимали ее и засыпали вопросами о том, что происходит в городе, за забором гетто. Чем там занимаются люди? Как живут дети? Мы уже так долго сидели взаперти, так долго не выходили на улицу, что с жадностью слушали любые новости.

Яновский лагерь еще оставался трудовым лагерем, но уже начал выполнять и функции лагеря смерти. При максимальной нагрузке на фабрике Schwartz Co. работало больше 4000 человек, но на территории лагеря работали и другие производства. Молодых, сильных и здоровых отправляли в Яновский лагерь работать. Если ты слаб, стар и не способен работать, тебя тоже отправляли туда – уничтожить. Других вариантов не существовало. Время от времени немцы вывозили евреев на расстрел в Пяски, но чаще всего убивали прямо на месте, в Яновском лагере. Он не был предназначен для массового уничтожения евреев, но так немцам было удобнее. Конечно, в лагере содержались не только львовские евреи, туда свозили людей со всей Польши и даже со всей Европы. В Яновском лагере немцы убили больше 200 000 евреев, хотя, возможно, сюда включены и те, кого расстреливали в находящихся неподалеку от него песчаных карьерах. По злой иронии судьбы, моя мама каждый день ходила в лагерь шить униформу для тех самых людей, главной задачей которых было наше уничтожение.

Если вы придете в Яновский лагерь сегодня, то прямо перед входом увидите табличку с надписью: «Остановись, прохожий! Склони голову! Перед тобою место, где находился Яновский концентрационный лагерь! Тут сама земля пропитана страданиями! Тут нацисты мучили и убивали невинных людей, отправляли их в газовые камеры. Вечная память невинным жертвам! Вечное проклятье палачам!» Я читаю эти слова, и по телу моему бегут мурашки, потому что именно сюда на работу каждый день ходила моя мать, именно сюда забирали моих родных. Да, земля в этом месте и впрямь пропитана слезами и невыносимыми страданиями.

* * *

Еще в январе 1943 года папа начал думать, куда отправить нас, когда евреев начнут окончательно выдавливать из гетто. Бежать? У отца был друг-ариец – Михат Коллерный, с которым до войны они играли в национальной волейбольной команде. Михат принес фальшивые документы, но… странные взаимоотношения с Гжимеком прославили моего отца на все гетто. Так что нам пришлось отказаться от этой затеи. Документы мы, конечно, оставили себе, но пользоваться ими папа боялся.

Потом он придумал вырыть бункер под домом коменданта – человека, поклявшегося убить его своими руками! Он был уверен, что Гжимеку не придет в голову искать его у себя под носом, и выкопал тоннель, ведущий из выселенного дома, находящегося через улицу от немецкого штаба. Он строил этот бункер несколько недель, пока обустраивал теплицу какого-то подчиненного Гжимека. Папа провел в убежище электричество, притащил пару кроватей, сделал запас продуктов. И все это без всякой помощи. По его мысли, в этом месте мы смогли бы всей семьей дождаться окончания войны. Конечно, это было бы опасно, но, наверно, не опаснее того, что грозило нам, останься мы наверху. Теперь нам оставалось только ждать…

К этому моменту нас уже загнали в бараки в самой глубине гетто. Условия жизни были чудовищные. Как-то, ремонтируя что-то в подвале одного из бараков, папа заметил, что из него можно попасть в канализационную сеть города. Конечно, для этого пришлось бы прокопать тоннель, а перед этим вычислить, в каком месте удобнее начинать работы. На той же неделе, прячась от Гжимека, папа спустился в канализацию через уличный колодец. Ему хотелось своими глазами посмотреть, что делается под городскими улицами. Вырытый им бункер представлял собой небольшое ответвление от подвала. Он был не настолько глубок, чтобы его нельзя было обнаружить при внимательном осмотре дома. Может, подумал отец, это была и не такая-то уж удачная мысль. Но канализация! Ведь это километры труб, тоннелей и укромных мест, где можно было бы обустроить убежище. Естественно, там будет не слишком приятно, зато безопасно! Кто додумается искать нас в подземельях, ведь никому не пришло в голову искать его в канализации, когда он спустился туда через колодец, скрываясь от Гжимека. Он ориентировался под землей, вычисляя расположение находящихся над головой улиц, и в итоге никем не замеченный выбрался через колодец в другой части гетто!

Папа помнил, как после Первой мировой войны протекавшую через город речку Пельтев заковали в трубы итальянские военнопленные. Раньше в Пельтев сливались отходы из городской канализации, от нее шла жуткая вонь, и поэтому ее упрятали под землю. Отец видел, как итальянцы рыли каналы и строили каменные тоннели. Он знал, где находится река относительно построенных потом над ней улиц.

Приблизительно тогда же папа познакомился с Якобом Берестыцким, и тот рассказал ему о своем приятеле, который тоже вынашивал план использовать канализационные тоннели как убежище. Фамилия приятеля была Вайсс. На первую встречу с ним мы пошли всей семьей. Он не ожидал, что папа заявится к нему с женой и детьми. Он полагал, что обсуждать такие деликатные вопросы следовало в обстановке полной секретности. Вайсс мне не понравился, не понравились и его друзья – какие-то угрюмые и жалкие на вид. Мужчины оставили нас с Павлом и мамой в одном конце подвала, а сами ушли в дальний угол и долго о чем-то беседовали.

Вайсс предлагал спуститься в канализационные тоннели, найти там реку и по ней выйти за пределы города. Моему отцу эта идея не понравилась, его не прельщала перспектива выбраться из города и оказаться в незнакомой местности с женой и двумя маленькими детьми. Возможно, в одиночку он бы и рискнул, но с семьей… Поэтому он считал, что лучше построить в канализационных каналах что-то типа бункера, где можно было бы дождаться конца войны. Тем не менее он посчитал, что не стоит терять связи с Вайссом и его друзьями, и они договорились действовать сообща. Вайсс говорил, что у него предостаточно денег. Его знакомые заявили то же самое. У моего отца тоже были деньги. Я представления не имею, где он их хранил. Многие львовские евреи в те времена зашивали деньги и драгоценности под подкладку одежды – вполне может быть, что он поступал так же. Где бы ни были спрятаны эти деньги, их всегда хватало, чтобы откупиться от неприятностей, а на смену одним дорогим часам, которыми он оплачивал нашу свободу, всегда приходили другие.

Мужчины быстро определили удобную точку входа в канализацию и начали копать тоннель в подвале барака, в которм жил Вайсс. Они работали по очереди, используя ложки, лопаты, кирки… словом, все, что только могли найти. Пол в подвале представлял собой слой бетона, положенный прямо на почву. Местами цемент пошел трещинами, и, чтобы копать было легче, мужчины выбрали самый разрушенный участок пола.

Папа окружил разобранный участок пола фальшивой стенкой – чтобы подвал при поверхностном осмотре казался чуть меньше, чем на самом деле. За перегородкой образовалась комнатка в метр шириной и два-три длиной, в которой и велись все работы. Копали как можно тише и, как правило, по ночам. Иногда мама брала нас с Павлом, мы шли в подвал и сидели там, пока работал папа. Мы не любили расставаться, но в комнатке, где трудились мужчины, нам места не хватало. Там даже не хватало воздуха. Мужчины работали при свете свечи, пламя выжигало кислород, и дышать было почти нечем. Все это было, конечно, очень тяжело, но еще тяжелее нам было расставаться друг с другом. Днем мужчины накрывали дырку в полу старым ковром, ставили на него стол и заваливали инструментами. Потом они уходили в «Ю-Лаг», трудиться там, где было предписано администрацией гетто. Пока мужчины были на работе, мы иногда прятались за перегородкой, если этого требовали обстоятельства или если в гетто проводилась очередная «акция».

Мы жили в другом бараке, но проводили в этом подвале почти все время. Думаю, Вайссу и его товарищам не очень-то нравилось, что в подвале почти все время присутствовали мы с Павлом и мамой. Мужчины, должно быть, боялись, что, начав шуметь или плакать, мы выдадим их. Папа знал, что мы умеем вести себя тихо, и хотел, чтобы мы находились рядом. Но остальные мужчины не знали нас – они видели в нас обычных детей, тогда как в действительности мы давно уже уподобились животным. Единственное, что мы умели делать мастерски, – это молчать и бороться за выживание.

На то, чтобы пробиться через бетон и докопаться до стенки тоннеля, ушло восемь дней. Сейчас мне кажется, будто мужчины работали гораздо дольше – несколько недель! – но папа в своем дневнике написал, что прошло лишь восемь дней. С точки зрения маленького ребенка, эти восемь дней тянулись целую вечность. Как правило, днями мама с папой ходили отрабатывать свои рабочие смены, а по ночам мы встречались в подвале у Вайсса. Приходя туда, мы с мамой садились рядом с престарелой матерью Вайсса, а мужчины брались за работу. Чаще всего мы прижимались к маме и засыпали. Еще раз повторю, что присутствие детей не очень-то радовало остальных участников заговора, но отец не оставил им выбора.

– Моя семья будет рядом, – сказал он, – или я заберу все свои инструменты и буду помогать кому-нибудь еще.

Он не рассказал остальным о подготовленном для нас бункере, но все время держал его в голове, как крайний вариант на случай крушения нынешнего не очень-то удачного альянса.

Наконец, вход в тоннель канализации был готов. Отверстие было небольшое, сантиметров 70 в диаметре. Через него еле-еле мог протиснуться взрослый человек, но куда деваться! Когда открылся вход в тоннель, Вайсс, Берестыцкий и мой папа решили спуститься в него и посмотреть, как там и что. Возможно, с ними пошел и мой дядя Куба, муж папиной сестры, которую во время «акции», проведенной за несколько месяцев до этого, арестовали вместе с дочерью и моей бабушкой, но тут я не уверена. Еще я точно знаю, что в тот момент был еще жив отец моей мамы Йозеф Гольд. Дедушка жил в другом бараке, был в курсе наших планов, но я не помню, чтобы он приходил копать тоннель.

Разведчики спустились в канализацию, прихватив с собой керосиновую лампу и инструменты. Вдоль стен тоннеля над Пельтевом тянулись карнизы, и мужчины на несколько сотен метров продвинулись по ним в глубь подземелья. Карнизы были узенькие, нормальным шагом по ним ходить не получалось – только прижавшись спиной к стене и вывернув ступни.

По возвращении папа рассказал, что в тоннеле очень темно и шумно. Несущиеся по тоннелю воды Пельтева грохотали, словно тысяча водопадов. Мужчины несколько минут шли по тоннелю, не представляя, чего ждать, не зная, чего они, собственно, хотят найти. Но больше всего их потрясла кромешная тьма. При погашенной лампе они не могли видеть друг друга, даже находясь совсем рядом. Им было трудно представить себе, как выжить в такой темноте, но других вариантов просто не было…

На следующий день мой папа с другими мужчинами снова спустился в тоннель. На этот раз они увидели где-то вдалеке огонек другой лампы. Это было ужасно! Мужчины подумали, что их замысел раскрыт и что их всех ждет арест. Им даже и в голову не пришло, что эта лампа могла принадлежать другой группе евреев, тоже ищущих убежища. Они подумали, что это гестаповцы. Бежать было некуда. Им оставалось только погасить лампу и надеяться, что те люди их не заметят и уйдут, не добравшись до них. Сами они так поступить не могли, потому что без света наверняка оступились бы и слетели с карниза в бурные, перемешанные с канализационными стоками, речные воды. Они замерли на карнизе и даже задержали дыхание, хотя шум воды был способен заглушить любые звуки.

Наконец человек с лампой приблизился и осветил лица моего отца и его товарищей. И тут отец увидел его лицо – круглое и румяное, как у ангелочка! Казалось, этот человек не несет никакой угрозы. Он был настолько удивлен, сказал мой папа, что бояться его было просто невозможно. За его спиной отец увидел еще одного мужчину, а за ним стоял еще один.

– Что вы здесь делаете? – спросил первый. По одежде отец узнал в нем работника канализационной сети. На нем были высокие болотные сапоги и матерчатая шапочка. Говорил он спокойно и вежливо.

– Ищу, где бы спрятать семью, – ответил мой папа.

– Здесь? В канализации?!

– Других мест для нас уже не осталось, – сказал отец.

Мужчина на мгновение задумался над этими словами, а потом повернулся к стоявшим за его спиной и начал с ними о чем-то шептаться. Из доносившихся до него обрывков разговора отец понял, что они спорят о том, донести ли о происшедшем в гестапо. Те, что стояли подальше, казалось, предлагали сдать евреев немцам, но мужчина с лампой вроде был против.

Через некоторое время этот мужчина спросил:

– То есть вы здесь сейчас еще не все?

Папа отрицательно покачал головой.

– У меня жена и двое детей, – сказал он.

Его собеседник снова задумался, а потом сказал:

– Отведите меня к ним.

Теперь я нахожу интересным то, что главным переговорщиком был мой отец. Ведь до того момента единственным лидером группы выставлял себя Вайсс. Он был инициатором и организатором операции, это был его план, его подвал. Он всегда говорил больше всех. Но здесь, в тоннеле, он помалкивал, предоставив отцу налаживать контакт с человеком, который в будущем станет нашим спасителем.

Папа с другими заговорщиками отправились в обратный путь точно так же, как пришли, т. е. прижимаясь спинами к стенке и медленно передвигая ноги по карнизу. Незнакомцы последовали за ними. Вся группа остановилась, добравшись до выхода в подвал. Человек с лампой поднял голову и посмотрел на дырку в потолке тоннеля.

– Вот это да! – изумился он. – Только посмотрите, чего они вытворили!

Он помолчал, а потом сказал:

– Может, мы и сможем вам помочь. Конечно, не бесплатно, но попробуем…

Моего отца и его товарищей обрадовали эти слова, потому что они не могли понять, кто это: эсэсовцы, гестаповцы или простые солдаты вермахта. Они терялись в догадках, не арестованы ли они уже, не хотят ли эти люди просто выявить их сообщников, а потом расстрелять… Или, может, эти люди, подобно им самим, оказались в канализации незаконно. По воспоминаниям моего отца, это были очень страшные мгновения.

Мужчина назвался работником городской канализации и сказал, что его зовут Леопольдом Сохой. Он представил своих коллег, Стефека Вроблевского и Ежи Ковалова. Ковалов был бригадиром и, по словам Леопольда, лучше всех во Львове знал все трубы и тоннели. Конечно, сначала нужно многое обсудить, но, если удастся договориться, они подумают, как помочь отцу и его семье.

Договорив, Соха протиснулся через узкий, выкопанный столовыми ложками лаз и выбрался в подвал. Увидев в дырке пола его шапочку, а следом за ней и ее обладателя, мама инстинктивно прижала нас к себе. Это движение разбудило меня, но я знала, что мне нельзя произносить ни звука, и молчала. Мама, наверно, была охвачена ужасом. А я, кажется, в тот момент чувствовала не столько страх, сколько удивление. Я взглянула на этого человека, увидела его прекрасные, добрые глаза, и поняла, что его бояться не стоит. Я только подумала: кто бы это мог быть?

Соха заметил маму и улыбнулся. Позднее он рассказал, что решение помогать нам он принял именно в этот миг – когда увидел маму, прижимавшую нас с Павлом к себе, словно курица, защищающая своих цыплят. Kania z piskletami. С тех пор он стал называть нас только так. Тогда и родился смертельно опасный союз, благодаря которому Леопольд Соха спасет не только наши жизни, но и свою душу.