Текст книги "Лес тысячи духов"

Автор книги: Даниель Фагунва

Соавторы: Воле Шойинка
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Не меньше пяти минут таскал меня леопард взад и вперед, стараясь расшибить о стены, однако потом окончательно выдохся и тревожно замер, так что его хриплое, прерывистое дыхание тяжким гулом наполнило темные просторы пещеры. Я резко отогнул ему голову в сторону, а когда он рухнул на спину, нанес ему в брюхо смертельный удар. Мой обоюдоострый меч рассек его почти пополам, дымящиеся жаркой кровью внутренности вывалились наружу, и он испустил дух. Так одолел я в единоборстве этого страшного монстра.

Одолеть-то я его одолел, сомневаться не приходилось; однако вытащить труп из пещеры было до невозможности трудно; и вместе с тем я понимал, что, если мне не удастся этого сделать, слава моя не будет явлена миру. Когда я ухватил леопарда за ноги и что есть силы дернул, он, казалось, только плотнее распластался на полу, ибо был неимоверно велик и тяжел. Поначалу мне даже почудилось, что я взялся за невыполнимое дело; однако же у меня не было сомнений, что его надобно выполнить любой ценой. Но прежде всего мне требовался отдых; осторожно присев, я привалился спиной к скале и немного передохнул. Потом встал, заткнул за пояс меч и с огромным напряжением сил поволок труп к выходу. Выбравшись на свет, я медленно побрел по дороге и около шести часов вечера вернулся в город; когда я появился, от громких криков горожан едва не обрушились стены домов; ошеломленные гомиды взирали на меня с ужасом и восхищением.

А король безутешно рыдал вплоть до моего возвращения» ибо не сомневался, что я принял мученическую смерть. Да и остальные гомиды, даже те, которые провожали меня к пещере, были уверены, что я уже съеден: они немного подождали у входа и, вернувшись, оповестили горожан о моей гибели.

Можете представить себе, уважаемые слушатели, как возрадовался король, увидев меня живым и невредимым. Его радость была воистину беспредельна, и с той поры я стал настолько дорог ему, что о любом своем решении он прежде всего оповещал меня, а всякое мое. слово приравнивалось в городе к незыблемому закону. Однако, если молоденькая пальма перерастает лесных гигантов, их ярость оборачивается неистовой бурей, и моя судьба великолепно подтверждает это мудрое присловье, друзья, – наши дружеские отношения с королем до неистовства взбесили знатных горожан, и они всячески старались нас поссорить. Они злобно чернили меня, они бессовестно лгали, они сочиняли злобные небылицы обо мне и возводили на меня недостойную напраслину, однако он равнодушно пропускал мимо ушей все их наветы.

Тут настало время сказать вам, друзья, что у короля была собака – необыкновенная и удивительная собака с серебряными зубами и золотистой шерстью, подаренная ему в день коронации Сокоти, Небесным Кузнецом, и он так любил ее, что, если б кто-нибудь посмел обидеть его любимицу, он, по его собственным словам, отдал бы обидчика на растерзание подросткам, которые, как известно, способны измыслить самую изощренную муку.

А я присматривал за королевской собакой, и она превосходно знала меня, так что всякий раз, как я ее звал, она мигом прибегала ко мне из самой дальней дали. И вдруг бесследно исчезла. Я отправился к королю, однако на мой вопрос, не появлялась ли она в его покоях, он ответил, что не появлялась. Мы стали искать ее вместе, обшарили весь дворец – тщетно. Тогда король повелел глашатаю созвать горожан на Базарную площадь, и вскоре площадь заполнилась гомидами; в центре собрания, на троне, восседал король, а по правую руку от него, являя горожанам свою особую близость к нему, стоял я. Когда все собрались, король заговорил и объявил собравшимся, что он очень огорчен потерей собаки, подаренной ему в день коронации Небесным Кузнецом Сокоти; он сказал, что мы с ним долго искали ее, но отыскать не смогли, и обратился к подданным с просьбой помочь нам в наших многотрудных поисках.

Едва король умолк, поднялся некий горожанин и сказал так:

– Здравствуй и процветай, благородный король, да укрепится королевская власть высоким благородством твоим и нашими молитвами! Да ниспошлет тебе Господь долгую жизнь, да не попустит слечь в болезни и одарит победами над внутренними недругами и внешними врагами твоими! Водяные лилии увенчивают поверхность воды – да увенчается успехом всякое деяние твое! Полевые грызуны не способны выбраться из силков охотника – да одолеешь ты безмерной силой своей любое препятствие! Нет числа волнам морским, бескраен мировой океан, и не дано человеку увидеть край небес – да разрушит завистников твоих черная зависть! Благодарю тебя, повелитель, властвующий над нами волею Господа, Чье Слово – Закон, за обращение к народу своему в беде твоей. Каждый гомид был бы счастлив помочь тебе, о властелин, а я хочу лишь объявить перед собранием горожан, что собака твоя украдена – украдена одним из приближенных к трону придворных. И я уверен, что ради справедливости и успешных поисков прежде всего должен быть найден придворный, первым оповестивший короля о пропаже. Пусть исполнит он свой долг и отыщет пропавшую собаку, ибо только тот, кто знает» когда она пропала, может найти место, где она была до исчезновения, а значит, и определить, куда она исчезла. Да продлится жизнь твоя бесконечно, о достославный король!

Не успел первый гомид замолчать, как его поддержал второй, сказав, что придворный, обнаруживший пропажу, должен быть допрошен с особым пристрастием; а пропажу обнаружил я.

Третьим заговорил мой задушевный друг, который открыл мне в свое время, что горожане решили убить короля. Не таясь и без стыда говорил он – и откровенным бесстыдством звучали его слова.

– Приветствую вас, горожане, – сказал он, – приветствую и надеюсь, что бог не заставит нас чересчур часто обсуждать столь печальные события. Мы нередко повторяем присловье: «На закате завывает колдунья, на рассвете умирает ребенок – не ясно ли, кто его погубил?» Ужели не ясно вам, горожане, что Акара-огун украл королевскую собаку – дар Небесного Кузнеца Сокоти? Посмотрите на меня – я ближайший друг Акары-огуна и не скрываю этого. Зачем мне лгать? Акара-огун давно замышлял кражу и совершил ее два дня назад. Я отговаривал его, но не добился успеха, ибо он закоренелый преступник. У меня нет сомнений в том, что мы должны отплатить ему за его злодеяние сторицей, ибо он давний и опасный злодей; что же до меня, то я проклинаю нашу дружбу – отныне и навеки, – дабы не заразиться от него злодейством.

Сказав так, мой друг повернулся ко мне и воскликнул:

– Я вижу, ты не стыдишься смотреть мне в глаза – и, значит, бесстыдство воистину бывает беспредельным! Я заклинал тебя не сплетничать – ты принимался мерзко злословить. Я умолял тебя не завидовать – ты сгорал от неистовой зависти. Я предостерегал тебя от воровства – ты нагло украл дар Небесного Кузнеца. Явившись сюда как безродный бродяга ты подольстился к нашему королю и начал изображать из себя знатного гомида. Разве не знаешь ты, что, чем выше вознесешься в неправедности своей, тем ниже низвергнешься на глазах у людей? Разве не ведомо тебе, что длинна тропа воровства, да расплата всегда близка? Ты явился в чужой город – сунулся в воду, не ведая броду, – присвоил королевское имущество, прельстившись наглым воровским присловьем: «Что твое, то мое, а что мое, тебе дела нет», и надеешься выбраться сухим из воды, но сухим ты не останешься, ибо тебе предстоит потонуть в собственной крови, когда король отдаст тебя на растерзание подросткам.

Дрожа от негодования и ужаса, выслушал я слова своего бывшего друга, а попытавшись ответить ему, лишь залился безмолвными слезами, ибо, хотя город тот был большой и многолюдный, только друг мой – один во всем городе – знал самые сокровенные помыслы мои, так что словам его поневоле приходилось верить, однако любое из них таило в себе ядовитую клевету.

Наконец я все же справился с горькой обидой и, заговорив, сказал так:

– Воистину перевелись на земле правдивые существа и не осталось под светлыми небесами друзей, которым стоило бы доверять. Воистину верно звучит речение: «Заведи себе сто друзей, дабы один из них пришел тебе на помощь в беде – но не удивляйся потом, что и он стал врагом»! Не ты ли, предатель, делил со мной горести трудностей, радости праздности и трапезы в празднества? Не тебя ли любил я превыше всех в этом городе? А впрочем, винить мне надо лишь себя самого. Я искал несчастий, и они обрушились на меня; я шел навстречу измене, и Она не замедлила встретиться мне; я пригрел на груди змею, и она подло ужалила меня в извечной злобе своей. Дружба с предателем обернулась предательством, однако мотылек, воюющий со скалой, поплатится и пыльцой на крыльях, и головой, а злодей сгинет от своего же злодейства… и, прежде чем умереть, я отплачу тебе за все!

С этими словами выхватил я из-за пояса кинжал, и мой удар отправил предателя к предкам; отплатив ему, я быстро разделался со старейшинами гомидов, ибо ярость парализовала их и они не смогли противостоять моему натиску, – а пощадил я только короля.

Подростки следили за мной во все глаза, и, когда возмездие было завершено, я приказал им предать трупы земле, однако она затвердела, словно каменная, ибо не желала принимать грешников; тогда я повелел подросткам бросить убитых в море, но волны выкинули их на берег; а когда трупы зашвырнули на деревья, те стряхнули их, как ядовитых гадов. И только цепи, спущенные с небес, выдержали тяжесть мертвых злоумышленников, – так они и висели между небом и землей, осыпаемые черной пылью суховеев, пока, не сгнив, не развеялись прахом.

Между тем все это не на шутку разохотило подростков к убийству, и только наступление ночи спасло меня от гибели, ибо темнота разогнала нас по домам.

На другое утро я пробудился довольно поздно: солнце уже блистало в небе, когда меня покинули сны. Встав с циновки, я накинул на плечи одеяло и вышел во двор, чтобы взглянуть на утренний мир, а оглядевшись, заметал толпу подростков с дубинами, беспорядочной толпой шагавших к моему дому. Сначала я не понял, куда они спешат, а когда понял, время было уже безнадежно упущено. Не дав мне укрыться в доме, подростки сдернули с меня одеяло, связали мне руки за спиной, а потом с гиканьем ворвались в мой дом, собрали все ценное, что у меня было – и купленное на местном базаре, и полученное в подарок от короля, и приобретенное за время скитаний, – связали в узлы, погрузили узлы на головы детям и поволокли меня по улицам на Базарную площадь, безжалостно стегая в пути кнутами, так что кожа моя вскоре вспухла множеством кровавых рубцов.

На Базарной площади подростки приказали мне спрыгнуть в заранее вырытую для меня яму и, когда я подчинился, повелели мне выпрямиться, закидали яму землей и плотно утрамбовали, так что над поверхностью земли осталась у меня только голова. Затем они выбрили мне голову мясницким ножом и обмазали ее медом для привлечения мух – за несколько секунд их слетелось великое множество, и воздух наполнился оглушительным жужжанием. Потом вокруг меня разбросали мои пожитки и разложили вкуснейшие яства, укрепили на вбитом передо мной столбце издевательскую надпись: «Смотреть – смотри, а есть – не моги» – и принялись всячески мучитъ. Поначалу я терпел молча, потом стал умолять о пощаде – разумеется, тщетно, – потом залился слезами и плакал, пока не выплакал все слезы, но, как матерая ведьма рожает ведьмочек, а когда устанет, все равно рожает, так и подростки, вместо того чтобы проявить жалость ко мне, лишь удесятерили свое мучительство, хотя их давно уже одолевала усталость. Наконец, однако, они выбились из последних сил и разошлись по домам.

А я уже примирился с мыслью о смерти, ибо у меня не было ни малейшей надежды спастись: я позабыл о том, что Господь все видит, хотя порой долго медлит, прежде чем явить свою волю. Меня закопали около одиннадцати утра, а к двум часам дня надо мною собрались тучи, и в половине третьего хлынул проливной дождь. Нечего, конечно, и говорить, что дождь как надо мною начался, так надо мной и кончился, что дождевые капли едва не изрешетили мне голову в мелкое решето, но вскоре это наказание обернулось милостью, ибо когда дождь кончился и я смог оглядеться, то обнаружил, что почва вокруг меня намокла и отмякла. Я попытался вылезти и, затратив много усилий, но немного времени, вылез, быстро собрал самое ценное из моего разбросанного вокруг имущества, наскоро перекусил подмоченными яствами, взвалил на плечи узел с имуществом и был таков.

Быстро, впрочем, только рассказ рассказывается, а жизнь проживается трудно и медленно: но самцом-то деле был я таков, что валился от усталости с ног, и, добравшись до какой-то ямы, решил немного передохнуть. А яма оказалась могильной» помойкой, куда горожане сбрасывали издохших животных, ибо ели только мясо убоины, а падалью никогда не питались. Не успел я спрыгнуть в яму, как меня чуть не удушила адская вонь, и, куда бы я ни ступал, под ногами у меня хрустели кости. Оглядевшись, я усмотрел неподалеку цельного козла и решил посидеть на нем для отдыха и восстановления сил, однако издох он дня четыре назад, и его цельная твердость обернулась трупной раздутостью, так что, едва я сел на него, он взорвался, будто бомба, и меня облепили его смердящие внутренности.

Это новое злоключение показалось мне особенно горьким, и безудержные слезы, словно струи осеннего ливня, потекли по моим щекам. Даже смерть в то мгновение обрадовала бы меня больше, чем столь тяжкая жизнь. Но Создатель снова сжалился надо мной, и я увидел неподалеку прекраснейшую женщину. Приблизившись, она повелела мне следовать за ней, и, все еще всхлипывая, я радостно повиновался ее повелению. Вскоре мы подошли к уютному и просторному дому – его обслуживали несколько молодых слуг и юных прислужниц, изящных, как антилопы, а моя проводница была там полновластной хозяйкой. Она приказала своим домочадцам вымыть меня в теплой ванне и натереть благовонными мазями, а когда ее приказ был исполнен, дала мне бархатные одежды и накормила тончайшими яствами. После еды я вознамерился пасть перед ней ниц, ибо ощутил глубокую благодарность, однако хозяйка моя повелела мне этого не делать и отвела меня в спальню, сказав, что я должен подкрепить свои силы спокойным оном. Едва моя голова коснулась подушки, я мгновенно уснул и проснулся лишь на другое утро, когда Хозяйка разбудила меня, чтобы предложить мне утреннюю трапезу.

Весь день Хозяйка столь великодушно ублажала меня,. что Лес Тысячи Духов показался мне приятнейшим местом для путешествий, и, как пьяница, выпив, забывает про тяготы жизни, так позабыл я свои прошлые невзгоды. А на третий день Хозяйка заботилась обо мне еще нежней и великодушней, чем в первые два.

Под вечер, однако, она стала жаловаться на головную боль, и, присев рядом с ней, я прикоснулся ладонями к ее вискам, чтобы произнести Целительное заклинание. Представьте же себе мой ужас, благороднейшие слушатели, когда во время моей Заклинателыной речи Хозяйка умерла, а после этого тотчас прозвенел звонок, двери широко распахнулись, ее домочадцы стремительно вбежали к нам в комнату, сгрудились вокруг нас и умерли! Я, конечно, тоже захотел умереть рядом с ними, но Смерть не откликнулась на мой зов, и я тоскливо притих, горестно размышляя об этом очередном испытании. Всю ночь не удавалось мне уснуть, – да и может ли живой человек спокойно спать среди мертвецов, которые вселяют в его душу леденящий страх? Утром я скорбно воззвал к моей матери с просьбой помочь мне в беде, – и лишь немое безмолвие было мне ответом. Я воззвал к матери второй раз и снова не получил ответа, однако не отступился и, отчаянно моля о помощи, воскликнул так:

– О.матушка! Любимая матушка! Почему не отвечаешь ты мне в этот час великой скорби моей? Отчего не чувствую я твоей поддержки? Увы, даже смерть кажется мне желанней твоего небрежения! Да, лучше уж умереть дома, чем терпеть столь горькую жизнь на чужбине! Ужели не разжалобит тебя гибель моя в этом чужом для меня лесу? Ужели считаешь ты справедливым, чтобы могилу мою никогда не посетили наши родичи? Меня постоянно преследуют нескончаемые бедствия и несчастья: я спасаюсь от смерти, только чтобы пойти на жесточайшие муки; меня перестают мучить, только чтобы ввергнуть в бездну презрения, – воистину не длится, а кружится в бесовском кругу моя беспросветная жизнь! О матушка, родная матушка, истинная матушка, не единожды спасавшая меня от бедствий, мудрейшая из мудрых и надежнейшая среди самых надежных, непорочная на земле и достославная в небесах, явись ко мне в этот страшный час! О бесценная матушка моя, разреши мне увидеть тебя, где бы ты ни была!

Едва я вскричал так, земля стремительно разверзлась, я предо мною предстала моя мать; заметив слезы на моих глазах, она тоже расплакалась, а потом нежно обняла меня и, утешая, сказала: «Почему ты взываешь ко мне столь горестно, о мой сын? Скажи, о, скажи, сын, ибо я хочу знать, чем так мучительно огорчила тебя твоя суровая жизнь! Я всегда понимала, что ты живешь многотрудно, сын, ибо ты доблестен среди людей и славен в добродетели своей на грешной земле, но теперь я могу открыть, что жизнь твоя будет долгой, а богатства умножатся тысячекратно, – только не жалей сил для исправления мира, дабы покинуть его улучшенным, когда завершится твой земной путь. Что же до возвращения домой, которое, безусловно, предстоит тебе в скором времени, то положись в этом на Господа нашего и помни, что тебя ждет счастливая старость, ибо нет под небесами участи горше, чем доля презираемого людьми старика, а ты, несомненно, добьешься всеобщего уважения.

Однако сейчас мое время на земле истекает, и надобно, чтоб ты рассказал, какие беды заставили тебя воззвать ко мне, дабы я устранила их с твоего пути, ибо мне хочется видеть тебя радостным и счастливым!»

Когда мать моя умолкла, я вытер слезы и сказал ей, что призвал ее, страшась не выбраться из дома мертвецов, а потом поведал ей о несчастьях и горестях, переполнивших чашу мое-то смиренного терпения. Выслушав меня, мать подарила мне вкусный пирог и повелела идти за нею, не медля ни минуты. Наскоро подкрепившись пирогом, я заметно приободрился и с охотою выполнил ее повеление. Шли мы с ней недолго и вскоре подступили к входу в туннель. Тут мать вынула из кармана камень – гладкий и твердый, но теплый и белый, словно хлопковый пух, – подала его мне и наказала швырнуть в туннель, а потом идти за ним, куда бы он ни покатился, добавив при этом, что если я точно исполню ее наказ, то попаду «а лесную поляну вдалеке от.помойной ямы для дохлятины и сразу же увижу охотника, давно заплутавшегося в Лесу Тысячи Духов. На прощание мать пообещала мне, что я встречу не слишком много препятствий на пути к дому, и, едва она умолкла, земля расступилась, поглотив ее, а я бросил камень в туннель и отправился за ним следом.

Акара-огун и Ламорин

Мне пришлось пробираться по туннелю около часа, и, когда камень вывел меня на поляну, я поднял его с земли и положил в охотничью сумку, – наученный горьким опытом, я твердо решил: всегда держать и сумку и ружье под рукой. Едва меня осветило солнце, навстречу мне бросился человек по имени Ламорин, заблудившийся, как вскоре выяснилось, три года назад.

Заметив меня, он обрадовался до самого полного счастья, ибо жил в нашем городе по соседству со мной и прекрасно помнил меня. Обменявшись приветствиями, мы рассказали друг другу о своих приключениях, и рассказ Ламорина был куда печальней моего, ибо заблудился он очень давно и не видел родного дома целых три года.

Мы вволю наговорились, а потом отправились в путь и вскоре подступили к широкой реке. Едва мы вышли на берег, нам встретился великан с сумкой в левой руке и совершенно голый. А в правой руке великан держал голову льва и аппетитно обсасывал ее на ходу. Увидев нас, он отбросил львиную голову прочь и устремился нам навстречу, а Ламорин испуганно крикнул мне, что надо удирать. Я спросил, его почему, и он торопливо сказал, что великана зовут Ийамба, или Бедун, взрастивший Безжалостную Погибель на ниве Беспощадного Голода. И вот мы пустились наутек, а великан ринулся за нами в погоню. Вскоре я потерял из виду Ламорина, да и шум погони стих у меня за спиной, поэтому, прихватив ружье с охотничьей сумкой, я поспешно вскарабкался на дерево, чтобы внимательно оглядеться и чутко прислушаться.

Немного погодя из пальмовой чащобы выбрался Ийамба, я, когда он подошел ближе, я услышал раздраженные причитания, которые звучали так: «Бедный я, несчастный и голодный великан, эти сочные личинки ухитрились удрать, чем же мне заполнить пустоту в животе?» Причитая, он поднял голову и вдруг увидел на дер.еве меня. Прожорливой радости его не было предела! Он проворно протянул вверх свою длинную руку, сдернул меня с ветки, бросил в сумку и отправился куда-то по своим великаньим делам. Я не сопротивлялся, но ружье мое было при мне. Надежно зарядив его, я обстоятельно прицелился, и мои выстрел разнес великану голову. Так избавил я мир от великана по имени Бедун и, когда он испустил дух, принялся звать Ламорина. Тот не замедлил, прибежать и, увидев, что бездыханный Бедун распростерт, словно огромное бревно, на земле, горячо поздравил меня с великой победой.

Ночевать мы отправились в дом, построенный неподалеку Ламорином, однако, едва у нас приспел ужин, к нам явился рослый незнакомец и, сев без приглашения за стол, мигом расправился со всей нашей едой. Мне сразу стало ясно, что это гомид, а когда он беспардонно съел наш ужин, я схватил разбитый горшок, заменявший нам плиту, и треснул пришельца по голове. Он удрал с жалобными воплями за дверь, и шаги его вскоре заглохли в тихой вечерней тьме.

Ночью никаких происшествий не случилось; а утром, когда мы решили отправиться после завтрака на охоту и вышли из дома, обнаружилось, что черепки горшка, который я нахлобучил на голову вчерашнему обжоре, тускло поблескивают в нескольких шагах от крыльца на вершине дерева; немало подивившись этому обстоятельству, мы разошлись в разные стороны на поиски добычи.

Минут через десять я заметил огромное дерево с просторным дуплом у земли и, осторожно заглянув туда, увидел, что там спит одноногий гомид; а костыль его был прислонен к дереву. Подхватив костыль, я хотел спрятаться, чтобы посмотреть, как гомид будет вести себя, когда проснется и заметит пропажу; однако, едва я дотронулся до костыля, прозвучал громкий сигнал тревоги, и гомид мгновенно проснулся. Проснулся-то он мгновенно, да я все же успел отскочить с костылем в сторону и, стая на расстоянии нескольких шагов, громко расхохотался, ибо беспомощность гомида показалась мне очень забавной. Он долго упрашивал меня вернуть ему костыль, однако я ответил, что выполню его просьбу только в обмен на какое-нибудь Охотничье заклинание. Тогда гомид сказал:

– Я Арони Одноногий, и зло во мне столь же неисчерпаемо, сколь безбрежно добро; когда-то я был очень самонадеян и восстал против Господа, хотя мудрый король Соломон всячески предостерегал меня. Он оказался прав – дерзость моя была наказана, и вот уже восемьсот лет живу я в обличье одноногого гомида, однако измениться до сих пор не смог, и мне предстоит принять муку от Смерти, чье жилище расположено в небесах, и лишь после этого будет снято с меня наказание. Отдай же мне костыль, человек, ибо путь мой далек и труден, а взамен ты получишь охотничий дар.

Я отдал Арони костыль из сочувствия к его нелегкой судьбе и получил в подарок Магический охотничий порошок.

Им надо лишь присыпать следы, оставленные зверем, и тот поспешно возвращается, чтобы принять смерть на своих посыпанных магическим порошком следах. Порошок действует безотказно – я неоднократно проверял его, – но теперь пользуюсь им очень редко, чтобы он не кончался у меня как можно дольше.

Едва успел я расстаться с Арони, или, вернее, минут через пять после нашего прощания, мне встретилось удивительнейшее существо не выше двух футов ростом и с одним глазом точно в середине груди, но зато с двумя головами и рогами – по одному рогу на каждую голову. Существо это вежливо ответило на мое приветствие, хотя слов его мне разобрать не удалось, ибо говорило оно сразу обоими ртами и отнюдь не в один голос. Тогда я спросил его: «Откуда идешь ты, путник, и куда?», но существо, вместо того чтобы ответить мне, воскликнуло: «А почему, собственно, тебя интересует моя персона?»

Решив не кривить душою, я откровенно сказал: «Да разве можно не заинтересоваться двухфутовым существом с двумя головами?» – и услышал такой ответ: «Воистину нельзя, ибо у меня и правда две головы при двухфутовом росте, а имя мое – Курум6ете, живущий по ту сторону небес. Я один из первозданных ангелов, нежно любимых Господом, но мне не нравились пути Его, и я постоянно предавался беспутству на небесах. Сначала Господь прощал меня, однако, заметив, что я неисправим, предал в руки Дьяволу для семилетнего наказания, и ровно семь лет пришлось провести мне в Аду. По завершении семилетнего срока я вернулся на небеса, но Господь, прозревая дальнейшее беспутство мое, сурово сказал: «Так ты намерен и впредь строптивиться предо Мною, жалкий муравей? Тебе забылись грозные слова:…Не искушай Господа бога твоего», беспутный комар? Поживи же с раздвоенной головой, лишившись единства мыслей в себе, и узнай на собственном опыте, каково пришлось гордецам из Вавилонской Башни, когда я покарал их за дерзость смешением языков. К тому же я сошлю тебя в Лес Тысячи Духов, и ты будешь скитаться там по диким чащобам, пока сын человеческий не посыплет обе головы твои единой горстью первородной земли».

И с тех пор скитаюсь я по диким чащобам Леса Тысячи Духов, о благородный охотник. Спаси же меня, посыпав мне головы землей, ибо я до изнеможения устал от бесплодных скитаний». Сжалившись над падшим ангелом, посыпал я обе головы его первородной землей, и он тотчас же превратился в камень, который будет недвижимо лежать на лесной поляне до скончания века.

Эта и подобные ей встречи привели к тому, что гомиды повывелись в окрестностях моего временного жилища, и я мог беспрепятственно заниматься своими делами. Однажды, пробираясь по лесу, я встретил на диво прекрасную женщину, мгновенно зажегшую во мне пламя страстной любви. Я поприветствовал ее и получил учтивый ответ, однако на мой вопрос, почему ей приходится бродить здесь в одиночестве, она не ответила. Тогда я сделал ей предложение стать моей женой и получил отказ. Я принялся уговаривать ее, я долго просил и даже умолял – тщетно. Разгневавшись, я начал ей угрожать, я говорил, что пристрелю ее, если она откажется выйти за меня замуж, однако мои угрозы только рассмешили ее. Доведенный до отчаяния, сорвал я с плеча ружье и выстрелил в непреклонную обидчицу – ружье мое лишь едва слышно и сконфуженно кашлянуло, а заряд бессильно упал к моим ногам. Женщина окинула меня долгим взглядом и, зловеще помолчав, проговорила: «Знай, несчастный, что только жалость моя спасла тебя сейчас от смерти». Вот уж чего в ней не было, на мой взгляд, так это жалости, и я сказал, что мне безразлична моя судьба, ибо я все равно умру, если потеряю ее, а она молча отвернулась и пошла своей дорогой.

Однако любовь моя властно послала меня за ней следом – я нагнал ее и, обняв за талию, насильно остановил. Когда же она превратилась в дерево, я не отпустил и дерево, ибо женщина эта привлекала меня больше жизни. Спустя мгновение дерево стало антилопой с ярко мерцающими рожками – я нежно прильнул к ее грациозной шее, и, почувствовав, что ей не вырваться, антилопа обернулась жарким огнем, но любовь моя полыхала жарче любого огня, и я остался невредим. Многие обличья принимала лесная незнакомка – превращалась и в огромную птицу, и в струящуюся воду, и в ядовитую змею, однако я не выпускал ее из своих объятий, и наконец она снова обернулась прекрасной женщиной, посмотрела на меня с нежной улыбкой и весело сказала: «Теперь я вижу, что ты полюбил меня непритворно, бесстрашный охотник, и согласна стать твоей женой».

Так сделались мы мужем и женой, а обвенчал нас Ламорин; я устроил пышное празднество, и оно длилось много дней подряд, ибо, когда духева выходит замуж за человека, жители неба и земли пируют и веселятся до упаду.

А Ламорин остался моим ближайшим другом – нашу дружбу не ослабила даже моя женитьба, – и вот однажды мы отправились вдвоем на охоту. Охота наша была успешной и долгой, так что мы задержались в лесу до наступления ночи, а охотничьих ламп в тот раз из дому не захватили, ибо собирались вернуться засветло. Лампы, впрочем, были нам и не нужны, ибо полная луна светила в небе едва ли не так же ярко, как полуденное солнце. Однако ушли мы от дома довольно далеко, и на обратном пути, нежданно потеряв направление, подступили к огромному утесу – он возвышался над лесными деревьями, как деревья возвышаются над кустами. Утес был испещрен темными полукружьями арок, за которыми угадывались просторные пещеры, и к каждой арке вела гладкая, словно шоссе, тропа. Ламорин сказал, что хочет заночевать в одной из пещер, и, как я ни уговаривал его поостеречься, он настоял на своем и вскоре скрылся во тьме пещеры. А я залез на высокое дерево, устроился поудобней и принялся наблюдать. Через некоторое время из пещеры, облюбованной Ламорином, вынырнул устрашающего вида гигант с четырьмя глазами, шестью руками и двумя острыми рогами на голове; а в руке он держал тыквенную бутыль, наполненную до краев какой-то жидкостью, и запах ее – запах свежей человеческой крови – устрашающе ударил мне в ноздри. А шестирукий гигант подошел к дереву, на котором я сидел, отхлебнул из бутылки и удовлетворенно сказал: «Благодарю вас, о боги, за человечину, посланную мне прямо в пещеру, и да повторится это благодеяние ваше еще много раз!»

Больше я ничего с дерева не увидел и не услышал, а Ламорин так и не появился наутро из пещеры. Да и на мой громкий зов он не отозвался, и тогда я в ужасе спустился с дерева, еще раз позвал его, снова не получил ответа и помчался, не разбирая дороги, домой, чтобы поведать обо всем жене, Ну а жена моя, духева по рождению, сразу же поняла, в чем дело, и печально сказала: «Другу твоему выпала горькая доля, ибо гигант, которого ты видел, зовется Тембелеиуном а его старшего брата именуют Билиси, и живет он в Бездонном болоте, где родилась моя мать. Тембелекун женился на моей младшей сестре, и у них родился сын Хаос. Выросши, Хаос нанялся в прислужники к Дьяволу, Властелину Преисподней, и я слышала, что он прославился там, как превосходный работник, быстро получил повышение и начальствует сейчас над истопниками, которые поддерживают огонь в Адских печах. Единственное, что не нравится мне у работников Адских печей, так это их черная, словно копоть, кожа и дьявольская грубость, сравнимая лишь с грубостью обезьян. Короче говоря, мне кажется, о любимый муж мой, что Ламорин попал в руки Тембелекуну, ибо этот четырехглазый гигант не ест ничего, кроме человечьих голов, и утоляет жажду лишь человечьей кровью, – да, жалко, очень жалко бедного Ламорина». Выслушав жену, я залился горючими слезами, и надрывные рыданья мои громоподобно раскатились по всему лесу, а горькие стенанья, словно прерывистый вой смертельно раненного льва, разогнали испуганных зверей и птиц на многие мили, – однако Ламорин безвозвратно погиб, и ничто уже не могло вернуть его к жизни.