Текст книги "Четвертая жертва сирени"

Автор книги: Даниэль Клугер

Соавторы: Виталий Бабенко,Виталий Данилин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

По-моему, до Ульянова не сразу дошел смысл моих слов. Какое-то время он сидел, доброжелательно глядя на меня из-под белесых бровей – настолько белесых, что порою лицо Владимира казалось совершенно безбровым. Вдруг выражение его глаз изменилось, щеки стали пунцовыми. Ульянов вскочил.

– Елену Николаевну? В убийстве?! Да это же черт знает что! – вскричал он. – Да как же это… Полноте! – На лице Владимира нарисовалось какая-то детская обида. И сам он неожиданным образом помолодел на несколько лет – из homme mu$ r выглянул homme-enfant, тот самый гимназист, который приезжал когда-то в Кокушкино летними месяцами. – Да полноте! – повторил Владимир, глядя на меня строгими глазами мальчика, играющего в экзаменатора. – Нет ли тут ошибки, стечения обстоятельств, знаете ли? Das Zusammentreffen der Umst?nde.[14]14
  Стечение обстоятельств.


[Закрыть]

– Эх, Володя, да кабы так! – в свою очередь воскликнул я, чувствуя, что не могу более сдерживать царившее в душе моей отчаяние. – Кабы то было… как вы сказали?… да, некое там цузамментреффен, то его можно было бы и распутать. Так ведь нет! Сам я, собственными глазами читал в предписании – принять меры к аресту и препровождению в распоряжение Самарского полицейского управления Елены Николаевой Пересветовой, в девичестве Ильиной. И далее – что, мол, означенная Елена Пересветова разыскивается по подозрению в совершении убийства…

– Черт знает что… – повторил Владимир все так же расстроенно, но тоном ниже. – И кого же, как они полагают, ваша дочь… хм… убила? – Он негодующе фыркнул. – Кого?

– Этого я не знаю, – ответил я с глубоким вздохом. – Но только, как правильно сказал Никифоров… Помните, небось, Егора Тимофеевича, урядника нашего? Так вот, как верно он заметил: коли прислали из Самары предписание в Казань, оттуда в Лаишев, а из Лаишева в Кокушкино, значит, с самой Аленушкой и впрямь что-то случилось! Выходит, пропала она, Володя, пропала! Иначе не искали бы, а сами здесь, в Самаре, и арестовали бы ее, не дай Бог.

– Так-так… – пробормотал Ульянов, наморщив лоб. – Так-так-так… – Эти «так-таки» были у Владимира излюбленными словечками с давних, еще гимназических времен. Очень он любил «так-такать», размышляя. – А расскажите-ка мне, Николай Афанасьевич, о том, как вообще протекала жизнь вашей дочери здесь, в Самаре. Тому ведь, если не ошибаюсь, уж больше года?

Я сконфузился. Только и выдавил, что, мол, почти два. А сконфузился потому, что вдруг понял: ничегошеньки я не знаю о жизни моей единородной дочери в эти последние два года. Я что-то промямлил насчет ее службы в книжной лавке, что-то проронил насчет положения мужа-инженера… Да и замолчал потерянно. Нечего было мне более рассказывать, вот нечего так и нечего. Ах, стыд какой! И называется еще – любящий отец. Как там говорил Владимир? Да уж, вот оно, das vа(terliche Gefu(hl…

Владимир, впрочем, не настаивал. Подождал немного, определил, что я ничего не смогу рассказать без его помощи, и задал следующий вопрос:

– Известны ли вам, Николай Афанасьевич, друзья Елены Николаевны? Подруги? Может быть, о ком-либо из них она вам сообщала в письмах?

– Ни о ком не сообщала! – нервнически ответил я. – Вот, правда, видел я некоторых на свадьбе. Даже говорил с ними – ну, как обычно за столом-то говорят, однако же… – Я развел руками. – Нет, ничего о них не знаю. – Я задумался, даже на мгновение зажмурился крепко. – Одну знакомую, на свадьбе она была подружкой, звали вроде бы Анастасия. Да, точно, Анастасия, вот только отчества не помню. Ровесница Аленушки, думаю. И с нею был молодой человек, по имени… Григорий. Несомненно, Григорий. А по отчеству, кажется, Васильевич. Да, Васильевич. С ним я даже немного поспорил – о нынешней молодежи, о свободе нравов, а если говорить начистоту, то не столько о свободе, сколько о распущенности современных нравов. По-моему, Григорий Васильевич родом откуда-то из Малороссии, уж больно мягкий у него выговор… Вот и все, пожалуй. Ах, нет, помню еще одно имя – Зундель. Редкое имя, смешное, потому и осталось в памяти. Кто-то из гостей, а кто, откуда – поди знай… – Я замолчал.

– Так-так-так… – снова произнес Владимир. Улыбнулся ободряющей улыбкою и сказал: – Ну вот, кое-что есть. Попробуем поискать Анастасию и этого малороссийского Григория. А также человека с редкостным именем Зундель. Очень хорошо! – Он взглянул на стенные часы, которые показывали уже четверть второго, и сообщил нарочито оживленным тоном: – Обедаем мы в два часа. Ну да, по всей видимости, придется нам нынче с обедом как-нибудь иначе разобраться. Давайте-ка навестим господина… как, говорите, зовут мужа Елены Николаевны?

– Пересветов, – ответил я. – Пересветов Евгений Александрович, коллежский секретарь. Инженер, служит на железной дороге.

– Да-да, Пересветов. Вот мы и посетим отделение Самара-Уфимской железной дороги. Это ведь совсем недалеко, по Алексеевской, а еще лучше по Москательной прямо до Вокзальной площади. Быстро пешком дойдем. Встретимся с господином Пересветовым, послушаем его. А потом снова съездим к Хардину. Попросим навести справки – уж у него связи в суде и полиции куда как крепкие.

Когда мы направились к двери, в гостиную из своей комнаты выглянула Анна Ильинична.

– Уходите? – спросила она озабоченно. – Я думала, мы вместе пообедаем и поговорим обо всем. Право, очень жаль!

– Ничего, Аннушка, обедать тебе придется без нас, – ответствовал Владимир с улыбкой. – Зато поужинаем вместе – надеюсь, Николай Афанасьевич к нам присоединится. Тогда все и расскажем. А сейчас – извини, пожалуйста, нас ждут срочные дела.

Действительно, до управы железной дороги мы дошли довольно быстро. По дороге Владимир успел коротко рассказать о житье-бытье семейства Ульяновых на хуторе в Алакаевке.

– Представьте, Николай Афанасьевич, задумала матушка приохотить меня к сельскому труду, – посмеиваясь, говорил он. – Купила более восьмидесяти десятин земли и дом. Немалые, доложу я вам, деньги – семь с половиною тысяч целковых! Что вам сказать… Попробовал я этим заниматься. В позапрошлом году и попробовал. Скотину завели, живой инвентарь, так сказать, пшеницу посеяли, подсолнухи… – Он покрутил головой, словно в веселом недоумении. – Ну какой из меня земледелец, помилуйте! Нет, к вящему разочарованию драгоценной моей маменьки, так и не проснулся во мне интерес ни к скотоводству, ни к землепашеству, ни к агрономии, ни к садоводству. По счастью, она у нас умница, – сказал Владимир с той сдержанной нежностью, с какой всегда говорил о Марии Александровне. – Решили мы оставить все эти гесиодовы «Труды и дни» природным земледельцам – сдали земли арендатору Адольфу Крушвицу, немцу честному и пунктуальному, ну а он уж с крестьянами дела ведет. И живем мы там только летом – как на даче. Что, собственно, и приличествует нам, городским жителям. А места там поистине волшебные! Одна липовая аллея чего стоит. Вам непременно следует нас там навестить. Пятьдесят с лишним верст, конечно, путь неблизкий, но если по хорошей погоде, особенно летом, – почему бы и нет? Не о чем даже и говорить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой обнаруживаются секреты, таящиеся во властителях дум

За беседой на ходу я даже не заметил, как мы подошли к железнодорожному зданию. Здесь, наведя справки и попав к нужному чиновнику, мы узнали, что господин Пересветов сегодня на службу не вышел. Не было его и в субботу, когда выдавали жалованье.

– Болеют-с, – строго сказал нам чиновник. – Лежат дома-с. А если не лежат-с, то все равно дома.

– Что с ним?

Чиновник пожал плечами.

– Что-то нервическое, – ответил он, многозначительно возведя очи горе.

И мы с Владимиром снова отправились на Саратовскую, но уже в самое начало улицы, что почти на Самарке, – к дому, где с начала этого года снимали квартиру супруги Пересветовы.

Бог ты мой, что это я?! «Супруги Пересветовы»… К дому, где еще совсем недавно жила моя Аленушка! И откуда она отправилась в какой-то свой безвестный путь…

От Вокзальной площади до дома Константинова на Саратовской было не столь уж далеко, поэтому извозчика мы и на этот раз брать не стали.

По дороге Владимир поинтересовался моим мнением о зяте. И вновь ничего определенного я не мог сказать, кроме того, что господин Пересветов старше Аленушки, что он мужчина, на мой взгляд, вполне положительный и самостоятельный, что придана ему весьма важная для государства профессия и что он при ордене, награжден Святой Анной 3-й степени с мечами. При упоминании возраста Владимир поморщился, на профессию неопределенно хмыкнул, услыхав же про орден – коротко усмехнулся. Тем наш с ним разговор о Евгении Александровиче и закончился.

Когда мы приблизились к выкрашенному абрикосовой краской дому, в котором снимали квартиру молодые супруги, из ворот вышел какой-то мещанин – среднего роста, одетый скромно, но опрятно, в синей рубашке с косым воротом и широких серых штанах, спускавшихся на сапоги. По виду его можно было принять за старательного мастерового или деятельного мелкого торговца. У ворот он постоял немного, словно раздумывая – не вернуться ли. При этом его рассеянный взгляд обнаружил нас, направлявшихся к дому. На лице мужчины обозначилось удивление, которое, впрочем, быстро исчезло. Да и не было у меня уверенности в том, что именно таким было выражение, промелькнувшее на его лице, – все-таки мы были от него на значительном расстоянии. Опустив голову, мужчина резко повернулся к нам спиной и зашагал прочь. Что-то смутно знакомое почудилось мне в его фигуре. Именно в фигуре, может быть, в походке, но не в лице, которое я, впрочем, не успел достаточно внимательно разглядеть. Но что такого знакомого было в этом человеке, я все же не смог определить.

Дочь моя с зятем снимали квартиру в третьем этаже. Поднявшись по деревянной лестнице, крытой джутовой дорожкой с цветной каймой, мы с моим спутником оказались у массивной двери. Над рукояткою звонка была прикреплена визитная карточка, извещавшая, что здесь проживает «Инженер Евгений Александрович Пересветов». Необходимость позвонить разом вернула все мои тревоги и опасения. Видимо, Владимир понял это и, легонько меня отстранив, дернул за звонок сам.

В глубине квартиры звякнул колокольчик, после чего воцарилась тишина. До нас не доносилось ни звука. Мы выждали с минуту, и тогда уже я, деликатно придержав руку Владимира, нажал на звонок.

Только теперь за дверью послышались шаги. Потом чуть хрипловатый баритон, в котором я тотчас узнал голос Евгения Александровича, спросил:

– Кто там?

Показалось мне или в его голосе действительно были слышны тревога и даже едва скрытый страх?

– Я это, господин Пересветов, Ильин Николай Афанасьевич, – ответил я бодро. И спросил после крохотной паузы: – Разве Аленушка не получала телеграмму о моем приезде?

За дверью послышалось невнятное восклицание, после которого раздался звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и на пороге квартиры мы увидели мужа моей дочери. Физиономия его выражала крайнюю степень изумления.

– Боже мой… – произнес он растерянно. – Вы ли это, Николай Афанасьевич? Какая неожиданность… То есть, я очень рад… Телеграмма, да, конечно… – Господин Пересветов нисколько не был похож на того элегантного, уверенного в себе мужчину, каким видел я его на свадьбе. Землистое нездоровое лицо, ввалившиеся глаза, заметная сутулость, нервно подрагивающие руки. Передо мной явилось словно отражение прежнего Пересветова, но не в зеркале, а в жестяном тазу. Форменный сюртук был небрежно накинут на плечи, из-под него выглядывала кое-как заправленная в серые фланелевые брюки нижняя сорочка – пожалуй что и несвежая, насколько я мог судить при недостаточном освещении.

Худшие мои опасения подтвердились. Ежели бы Аленушка была здесь, ее муж ни в коем случае не мог бы выглядеть столь неподобающе. И я сказал непроизвольно – даже не сказал, а словно выдохнул:

– Значит, правда…

Пересветов от этого моего выдоха-шепота вздрогнул и даже отшатнулся.

– Что… Что – правда? – спросил он севшим голосом.

– Что с Еленой Николаевной случилось несчастье! – пояснил Владимир, лишь сейчас выступивший из-за моей спины.

– Да… – глухо ответил Евгений Александрович. Он опустил голову и повторил: – Да, случилось. Она исчезла. – Пересветов потоптался на месте и отступил от двери. – Прошу вас, проходите. Что ж на лестнице-то стоять…

Мы вошли в прихожую. Сердце мое сжалось от ужасного предчувствия. Если ранее – и в Кокушкине, когда я собирался в поездку, и в казанской гостинице, и на пароходе прошлой несчастной ночью, и еще сегодня утром – во мне жила отчаянная, хотя и парадоксальная, да пусть даже сверхъестественная уверенность в несуразности известия, принесенного Егором Никифоровым, – то сейчас, увидев мужа Аленушки, я вообразил, что услышу нечто особенно страшное. Может быть, нечто более особенное и более страшное, чем все то, что можно было до сих пор предположить.

Пересветов провел нас в небольшую гостиную. Царивший здесь хаос был вполне под стать безобразному виду хозяина. Вещи были в беспорядке разбросаны по дивану и стульям, посреди комнаты валялись брошенные сапоги. Обеденный стол загромождала грязная посуда. Сбоку, в опасной близости к краю стола, стоял серебряный поднос. На нем красовался графин, вполовину заполненный какой-то золотисто-желтой жидкостью. Рядом стояла граненая рюмка на короткой ножке, из которой, судя по остаткам, совсем недавно пили.

Несмотря на жаркую погоду, окна были плотно закрыты. В стоячем затхлом воздухе витали запахи настоянных трав и кислого, давно не стиранного постельного белья – словом, пахло комнатой лежачего больного, хотя вошли мы вовсе не в спальню.

Странно выглядел на фоне всего этого запустения большой портрет самого Пересветова, висевший над диваном. Евгений Александрович был изображен здесь таким, каким я видел его на венчании, в самом что ни есть распараде – в мундире и двууголке, рука на эфесе шпаги, взгляд устремлен вдаль. Казался он здесь куда моложе своих истинных лет, да и красавцем писаным его тоже можно было бы назвать – по всей видимости, художник тщился украсить предмет своего творчества, сохранив в то же время истинные черты. Мне подумалось, что так мог бы выглядеть младший брат моего зятя – когда б он у него был.

Словно составляя трельяж с этим портретом, по обе стороны его висели два портрета фотографических, меньших размеров. На левом зять мой был облачен во фрак; он стоял, опершись на столик с гнутыми ножками, а чуть на отлете держал цилиндр. На правом Пересветов был в студенческой тужурке; склонившись над книгой, он в задумчивости касался лба двумя пальцами.

Напротив дивана, а вернее, напротив портрета на стене висело большое зеркало в тяжелой оправе фигурного литья, как мне показалось, посеребренной. На удивление и к страху моему, зеркало было треснутое, причем сильно. В нем, словно бы составленная из плохо подогнанных кусочков, виднелась та самая обстановка гостиной, красноречиво свидетельствовавшая об отсутствии здесь хозяйки, уже далеко не однодневном.

– К несчастью… – пробормотал я.

– Что? – переспросил Владимир.

– Зеркало разбитое… – пояснил я.

Владимир чуть скривил рот, что долженствовало означать его пренебрежение всяческими суевериями, но промолчал.

Меж тем Пересветов, засунув руки в карманы брюк, следил за нами хмурым взглядом и даже не предлагал сесть. Молчание затягивалось, я испытывал неловкость; полагаю – и Владимир тоже. Наконец в лице Евгения Александровича что-то дрогнуло. Он словно бы попытался светски улыбнуться, кивнул на графин и вдруг сказал, коротко кашлянув:

– Ореховая. Не угодно ли?

Не дожидаясь ответа, Евгений Александрович взял в буфете еще две рюмки, поставил рядом со своей. Молча наполнил их. Мы с Владимиром, не сговариваясь, качнули головами, давая понять, что воздерживаемся, но Пересветов словно бы и не заметил этого. Евгений Александрович запрокинул рюмку, и от движения этого расстегнутый рукав сорочки сполз к локтю. Я ужаснулся: правую руку покрывали многочисленные порезы и ссадины. Некоторые были кое-как залеплены кусочками гуммозного пластыря.

– Извините за беспорядок, господа, – сказал Евгений Александрович сдавленным голосом и опустился на фаевую[15]15
  Фай (фр. faille), плотная ткань с мелкими поперечными рубчиками.


[Закрыть] козетку, стоявшую возле буфета, – вовсе неуместный здесь предмет меблировки. – Вы, верно, наслышаны о моем несчастье, да, несчастье. Прошу садиться – где сочтете возможным.

Он машинально, совсем по-детски, лизнул один из порезов – незаклееный, на указательном пальце, но тут же сконфуженно отдернул руку.

Я сел на стул – единственный, который был свободен от разбросанных вещей. Владимир остался стоять. Пересветов вопросительно посмотрел на него, и я поспешил коротко представить молодого человека как давнего нашего знакомого, друга семьи. Зять мой кивнул, но во взглядах, которые он время от времени бросал на моего спутника, сквозила явная настороженность, чтобы не сказать недоброжелательность.

– Ну же, Евгений Александрович, – сказал я, – поведайте, что тут у вас стряслось. А то, знаете ли, сердце не на месте. Да что говорить! В пятках оно, сердце-то, там же, где и душа. Перво-наперво – где Аленушка? Что с ней?

– Не знаю, – с тяжелым вздохом ответил Пересветов. – Исчезла Леночка и тем поставила в весьма неловкое положение и себя – себя, знамо дело, в первую очередь, – и меня, грешного, да. Ибо полицейские дознаватели подозревают, что я как будто бы знаю, где она, но скрываю это.

Слабые угольки надежды на то, что Пересветов имеет хоть какое-то представление о местопребывании моей дочери, угасли окончательно.

– Беда случилась совсем недавно, – начал рассказывать мой зять глухим, бесцветным голосом. – Елена только перешла из книжного магазина Ильина, где служила ранее, в книжную лавку Сперанского…[16]16
  Отставной поручик А. Н. Сперанский открыл свой книжный магазин в Самаре в октябре 1874 года. Годом позже при магазине была создана библиотека.


[Закрыть]

– То есть незадолго до исчезновения Елена Николаевна поменяла работу? – тут же уточнил Владимир. – И какие были тому причины?

Вопрос, который показался мне вполне невинным, отчего-то смутил Евгения Александровича. Он нахмурился, побарабанил пальцами по подлокотнику козетки. После изрядной паузы ответил пасмурным голосом:

– Видите ли, господин… э-э…

– Ульянов, – подсказал Владимир.

Пересветов равнодушно кивнул и продолжил:

– Видите ли, господин Ульянов, Елена Николаевна видела в своей работе не просто занятие, необходимое для обретения хлеба насущного. Поверьте, в этом-то как раз у нас не было необходимости. Я вполне в состоянии содержать семью. Но для Елены Николаевны служба в книжной лавке означала деятельность на ниве народного просвещения, да, просвещения. При лавке господина Сперанского – даром что это лучший книжный магазин в городе – уже пятнадцать лет работает народная библиотека. Елена давно хотела устроиться туда, да только место было занято. А тут вдруг освободилось, да, освободилось. В мае. Едва Елена узнала об этом, как тут же ушла из магазина Ильина. Получила расчет, да. Господин Ильин не хотел с нею расставаться, но Елена Николаевна, при необходимости, может быть весьма неуступчивой. И тотчас устроилась к Сперанскому, где ее взяли с радостью и охотой.

По лицу Владимира я понял, что объяснения моего зятя вызвали у него какие-то сомнения – в отличие от меня. Я, напротив, узнал в рассказе свою дочь, романтически настроенную и решительную юную особу. Слова Евгения Александровича об ее умении проявить твердость меня тоже ничуть не удивили. Упрямства или, если угодно, настойчивости моей Аленушке было не занимать, этим она в мать-покойницу пошла.

– Словом, в мае Елена стала работать в лавке Сперанского, – продолжил Евгений Александрович. – И работала, да, работала. Вплоть до своего… гм-гм… бегства… То есть исчезновения, уж и не знаю, как вернее назвать…

– Понятно, – сказал Владимир – как мне показалось, разочарованно. – Значит, в конце мая Елена Николаевна ушла из ильинского магазина. Да, магазин Ильина я знаю, бывал там. – Он слегка прищурился, будто что-то вспоминая. – Хорошая книжная лавка, и торговля поставлена отменно. Там ведь, в первую очередь, детские книги продают, верно?

– Совершенно верно, – сухо ответил зять. – Магазин Ильина на Панской. Только супруга моя ушла оттуда не в конце мая, а в первой половине месяца, да, в первой половине. Если уж точно – двенадцатого числа… – Он вздохнул, покачал головой, в очередной раз зябко потер руки. – Ну да. А две недели назад случилось несчастье… В общем, в воскресенье вечером мы повздорили с Еленой. Причина была совершенно пустячная. – Пересветов поморщился, словно вдохнул оподельдока.[17]17
  Оподельдок – ломотная мазь из мыльного и нашатырного спирта с камфарой.


[Закрыть] – Даже в памяти не осталась. Не то чтобы мы часто контрировали, но иногда случалось. Вот и в тот вечер, да… Словом, мы повздорили. Наутро Елена Николаевна ушла на работу. Вернулась в состоянии нервическом, я тоже тем временем торпыхнулся не помню с чего, так что мы едва опять не столкнулись, как два поезда на всех парах. Однако же кукуевки[18]18
  Пройдут годы, и это слово перестанет быть понятным. Однако в описываемую эпоху оно было известно всем. В июле 1882 года на Московско-Курской железной дороге недалеко от деревни Кукуевка произошла катастрофа, в которой погибло много пассажиров; виновниками крушения считали путейцев. Слово «кукуевка» стало нарицательным.


[Закрыть] не произошло, нет, не произошло. Елена постепенно успокоилась, тем не менее объяснить мне свое состояние не пожелала. Следующий день был вторник, да, вторник… Пятое июня, как сейчас помню. И вот во вторник вечером вдруг объявился у нас судебный следователь, господин Марченко. Долго расспрашивал Елену о том, что было накануне, как она провела день, да кто приходил в лавку, да когда она сама ушла с работы, – причем расспрашивал будто и невзначай, словно его это не очень заботило. Я поинтересовался причиною странных расспросов. И вдруг господин Марченко отвечает, что во дворе, недалеко от черного хода, ведущего в лавку, сторож обнаружил ночью мертвое тело, да, тело. И что будто бы покойник тот был не просто умерший, а кем-то убитый. Ответил он мне, а потом откланялся и ушел. Попросил только Елену Николаевну к нему в окружной суд непременно на следующий день прийти. Так-то… А она возьми да на следующий день и исчезни! – Евгений Александрович опять поморщился, еще сильнее. – Вот тогда господин судебный следователь пригласил для дознания – для дознания! – в окружной суд уже не кого-нибудь, а меня, да, меня. И сообщил, что имеет все основания полагать мою жену виновной в убийстве этого фали,[19]19
  Фаля (разг.) – простак, простофиля, разиня; пошляк, самодовольный невежа; повеса.


[Закрыть] Валуцкого, да, некоего Валуцкого Юрия Митрофановича, двадцати пяти лет от роду, уроженца Сызрани, служившего техником на водонасосной станции, вот именно!

Последние слова мой зять уже прокричал, словно водонасосная станция имела тут решающее значение, словно в ней, в этой станции, таился какой-то главный секрет, и опять потянулся к рюмке.

Хоть и знал я уже о том, в каком именно преступлении обвинялась моя несчастная дочь, а при этих словах сердце словно бы ледяными пальцами кто-то сжал. Оттого, видно, что имя-отчество жертвы, названное Евгением Александровичем, придало всему страшному событию немалую ощутительность, вещественность, что ли, можно и так сказать.

В бедной голове моей словно хоровод начался. События последних дней замелькали, да с такою страшною очевидностью, что рука моя сама дернулась и крестное знамение сотворила. И то сказать: помстилось мне, что мир сей движется к своему концу. Вот-вот архангел Гавриил протрубит над нашими головами.

Нет, не знал я, что делать дальше, как действовать, чтобы спасти дочь, но прежде – как отыскать ее, мою несчастную девочку. В полном расстройстве потянулся я к рюмке с ореховой настойкой и проглотил одним глотком ее содержимое.

Однако же это нисколько не улучшило мое состояние. Так, должно быть, и остался бы я сидеть, подавленный услышанным, если бы не молодой мой спутник, выказавший себя человеком куда как трезвым – и в прямом, и в переносном смысле слова.

– Я хотел бы осмотреть комнату Елены Николаевны, – сказал вдруг Владимир, обращаясь к моему зятю. – Надеюсь, уважаемый Евгений Александрович, вы не будете значительно возражать?

Рука Пересветова повисла над рюмкой.

– Осмотреть комнату Елены Николаевны? – медленно повторил он, словно не веря собственным ушам. – То есть, комнату моей жены? Буду ли я значительно возражать? Буду! Еще как значительно! – воскликнул Пересветов возмущенно. – Я не допущу, чтобы посторонний мужчина рылся в ее вещах! Я и судебной власти не позволил этого! Хоть и настаивал следователь, а я сказал: нет, ни за что! Это бесчестье! Это…

– Полно, – попытался я урезонить зятя. – Ну что вы, Евгений Александрович! Да Аленушка с Владимиром чуть не с младенчества знакомы! Простите великодушно, что как-то невразумительно представил моего спутника, это от большого расстройства чувств, вы же понимаете. Еще раз: прошу любить и жаловать – Ульянов Владимир Ильич, сын Марии Александровны, работодательницы моей. Ныне проживающий под Самарою, на хуторе в… – Название деревни, как назло, выпало из моей памяти, я растерянно взглянул на Владимира, и тот поспешил мне на помощь, подсказав:

– Близ Алакаевки. Пятьдесят с лишком верст отсюда.

– Да-да, близ Алакаевки, – подхватил я. – И очень кстати оказавшийся здесь, в Самаре, как раз сейчас.

Евгений Александрович посмотрел на меня, потом на Ульянова. Лицо его смягчилось. Он махнул рукой.

– И то правда… Что это я, в самом деле?… – Голос его дрогнул. – Делайте что хотите. Ее комната вон там, проходите. Извините, господа, я должен по службе… – Он поднялся и тут же сел снова. – Впрочем, что я говорю? Кого хочу обмануть? Вас, Николай Афанасьевич, не обманешь. Вы известный следовщик. Мне Елена рассказывала, как вы два года назад целую банду в Кокушкине раскрыли…

Я обомлел.

– Помилуйте, Евгений Александрович, какую такую банду? И кто раскрыл – я? Ну уж скажете тоже!

– Ой, не скромничайте, Николай Афанасьевич, и не увиливайте. – Пересветов кисло скривился, словно разжевал щавель. – Елена тоже говорила, что бандитов изобличил некий студент. Но мы-то с вами люди взрослые, мы же понимаем, что какому-то студенту бандитские дела явно не по стати. Вы – другое дело. Вы человек опытный, серьезный, обстоятельный, в прошлом военный, да, военный. Кому как не вам раскрыть преступление? В следственные способности местного урядника я не поверю, а уж чтобы юнец-студент выступил в роли сыщика – нет уж, увольте, да, увольте. Елена женщина романтическая, присочинила немного, дело понятное…

Я раскрыл было рот, чтобы решительно возразить, но взглянул на Владимира, и… речь, которую я был готов произнести, так и осталась невысказанной. Владимир улыбался и делал мне незаметный знак рукой, чтобы я оставил все свои возражения при себе. Надо же, какой скромности наш студент! Мало того, что отказался от собственных заслуг, так еще и с легкостью поистине непринужденной передал их мне, человеку, вовсе такового не заслужившему.

– Стало быть, обманывать вас не буду, – продолжал Пересветов. – Вы, верно, уже выяснили, что на службе я три дня как не появляюсь. Не был там ни в пятницу, ни в субботу, да и сегодня тоже не пошел. Поначалу, первую неделю по исчезновении Елены, ну, может быть, десять дней, я еще действовал по форме, ходил на службу, возвращался домой, правда, ходил как автомат, но ходил, да, ходил.

А потом в этом автомате сломалась пружина. Так вот – дзень, и сломалась!.. Словом, ступайте, осматривайте все, что хотите. Только меня увольте – я при сем присутствовать не буду. Дзень, и сломалась… Вы уж как-нибудь сами, да, сами.

Комната Аленушки являла собою разительную противоположность гостиной. Порядок тут царил идеальный, каждая вещь знала свое место. Странно, конечно, но покой моей дочери показался мне похожим на комнату Владимира, которую мы оставили совсем недавно. Тоже литография на стене, изображавшая, правда, не зимний пейзаж, а вид на Самару с Волги, тоже книги с закладками. И даже портрет Чернышевского такой же, причем – вот удивительно! – опять-таки в металлической рамке.

Завидев портрет, я покосился на Владимира: ведь это он два года назад увлек мою дочь запрещенным романом. Правда, прочитав тогда же книгу самолично, я успокоился: не было в том романе ничего такого уж страшного для молодых сердец, хотя со многим в писаниях покойного властителя дум я не соглашался.

Вообще, здесь настолько ощущалось присутствие Аленушки, что мне даже показалось – вот-вот войдет она, невысокая, стройная, порывистая, войдет прямо сейчас, всплеснет руками – и бросится мне на шею. У меня слезы навернулись на глаза, когда представил я себе эту картину.

Мой трезвый и деловитый спутник, молодой Ульянов, никаким сантиментам не предавался. Вместо того он быстро и внимательно осматривал комнату. Не знаю, что уж он надеялся здесь найти. Помогать ему я был не в состоянии – да и не нуждался Владимир в моей помощи. Я просто присел на стул, стоявший в простенке меж двух узких окон, и молча наблюдал за ним.

Ульянов начал с книг, стоявших на полке; одну или две даже пролистал, обращая внимание на закладки. Затем перешел к письмам, сложенным аккуратной стопкой на краю стола. Меня, признаться, покоробило, что Владимир, посторонний, в сущности, этому дому человек, неторопливо перебирает личные бумаги моей дочери. Хотя я тут же мысленно одернул себя: ведь Ульянов надеялся отыскать в них какие-то следы, способные подсказать, что случилось с Аленушкой и где нам ее искать. Тем не менее досадное чувство не оставляло меня. Впрочем, к чести Владимира, особого интереса он к письмам не проявил, просмотрел их довольно бегло. Затем раскрыл было дверцу гардероба, но тотчас затворил ее: ему и самому претило рыться в женских платьях, а уж тем более в интимных деталях туалета.

Все же, видимо, что-то насторожило его. И потому, преодолев естественную неловкость, он вернулся к гардеробу, вновь открыл дверцу, присел на корточки и внимательным взглядом окинул вещи Аленушки, сложенные аккуратными стопками на нижних полках. Там же, насколько я мог видеть, лежало несколько штук ровненько свернутого постельного белья, а поверх него – подушка в желтом тиковом напернике, но без наволочки. Владимир зачем-то потыкал пальцем подушку, взялся за уголки, словно бы собираясь вытащить ее, но передумал. Выпрямился. Запрокинув голову, уставился в потолок, размышляя о чем-то. Затем рассеянно посмотрел на меня и закрыл гардероб, теперь уж окончательно.

– Любопытно… – пробормотал он. – Весьма любопытно…

– Что вас так заинтересовало? – осведомился я.

– Кое-что, – уклончиво ответил Владимир. – Кое-что. Судебному следователю, значит, наш хозяин не позволил рыться в вещах жены. Интересно.

При всем том мне показалось, что осмотр разочаровал Владимира. И, честно говоря, появилась у меня странная мысль: будто не осмотр ему, собственно, нужен был, а что-то иное – может быть, какой-то импульс или, скорее, возможность пораскинуть умом. Да так, чтобы не отвлекаться на присутствие Евгения Александровича.

Ульянов нахмурился, подошел ко мне. Рассеянным движением погладил подоконник. Зачем-то выглянул в окно.