Текст книги "Магия Берхольма"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

И вот, спустя год, даже больше, спустя триста семьдесят или более дней, после трех тысяч репетиций, этот миг настал. Все совпало: на небе не было ни облачка, город сиял и казался почти чистым. Я чувствовал себя отдохнувшим и был готов к новым приключениям. Если не ошибаюсь, это происходило даже в мой день рождения.

Я сел, закрыл глаза и собрался с мыслями. Я не маг, я никогда не выполнил ни одного фокуса, я совершенный невежда. Я был никем, просто безымянным зрителем. Я открыл глаза. Цветы на стене матово поблескивали, сквозь окно вливались волны желтоватого света. Начнем…

Это была магия. Карты меняли масть сами собою, стоило моим пальцам к ним приблизиться; сами собою взмывали в воздух короли, подрагивая, трепеща, парили, снова опускались и приземлялись на стол. Карты передвигались по колоде сверху вниз, снизу вверх и из середины попадали в мой нагрудный карман. А я был совершенно безучастен; все эти кусочки картона ожили и хотели показать мне, на что они способны. Они были способны на многое. Клянусь, это была магия.

Когда все закончилось, я некоторое время сидел неподвижно. На улице гудели моторы, глухо и равномерно. Хором завыли два сигнала; где-то металл заскрежетал о металл, кто-то что-то прокричал. Я чувствовал, как бьется сердце, по моим жилам пробежало теплое ощущение блаженства. Я это сделал.

Вечером я выступал с новой программой. Я сел за первый столик, разложил карты на зеленой бархатной скатерти, улыбаясь, обвел глазами зрителей – лысый, дама с ниткой крупного фальшивого жемчуга на шее, двое тощих людей в светлых галстуках, с большими носами, их бесцветные жены – и начал. Карты танцевали у меня в руках; каждая знала, что ей делать, у каждой были свои обязанности. Я наблюдал за ними, откинувшись на спинку стула, хладнокровно и увлеченно.

Представление закончилось. И никто не аплодировал. Я подождал, но никто не хлопал. Я поднял голову: на меня были направлены двенадцать глаз, ко мне были обращены шесть бледных лиц. Такого выражения мне еще не приходилось видеть. Страх, недоумение, застывшие на лицах удивление и ужас. Никто по-прежнему не аплодировал. Я встал, молча поклонился и перешел к очередному столику.

Я одержал победу.

На следующий день Расповиц повысил мне жалованье. Внезапно стали приходить все новые и новые посетители, все чаще случалось, что свободных мест нет. В кафе неожиданно стали звонить и заказывать столики, и Расповицу пришлось залезть на чердак в поисках старых табличек «Занято». Как-то ночью, когда я вошел в зал, раздались аплодисменты; вскоре после этого в местной газете появилась статья обо мне, с текстом, прижавшимся к нечеткой фотографии. Как-то раз посетитель заговорщически потянул меня за рукав.

– Я из Общества, – прошептал он.

– Что?

– Из Магического общества. В каком объединении вы состоите?

– Ни в каком, – ответил я, высвободил свой рукав и прошел к следующему столику.

С этого дня я перестал играть в покер. Это ушло в прошлое: время бесплодных поисков я уже пережил. Если бы по крайней мере это был крупный и элегантный, может быть, даже не лишенный изысканности обман в сверкающем золотом казино под хищными взглядами достойных противников!.. Но одурачивать стариков в третьеразрядном кафе – ничего более убогого нельзя и придумать. Нет, с этим покончено. Навсегда.

Но не только с этим. В следующее воскресенье, наутро после моего выступления (мне пришлось дать три автографа, целых три!), я пришел к Расповицу в его пыльный офис (в котором давно обосновались мухи и старые счета) и официально объявил ему, что увольняюсь. Немедленно.

– Но почему? – вскричал тот вне себя. – Что? Почему? Из-за денег? Или чего-нибудь другого?

– Нет, – сказал я, – не поэтому. Я вам очень признателен за все, в самом деле. У меня… есть на то причины. Исключительно личные.

– Перестаньте нести чепуху! Кто вас переманил? Куда вы уходите?

– Я ухожу к своему учителю.

– К своему учителю? – взвыл он. – Что это за бред? Вы просто губите меня и не можете найти отговорки поумнее! А теперь будьте любезны, пожалуйста, послушайте меня…

Я повернулся к двери, улыбнулся на прощание и вышел. Его проклятия доносились до меня в коридоре, не замолкли они и в баре, где стулья лежали на столах, беспомощно вытянув к потолку ножки. Я еще раз огляделся, медленно и внимательно. Чем точнее все это запечатлеется в памяти, тем приятнее будет обо всем этом забыть. За стойкой бармен расставлял полупустые бутылки. Я кивнул ему, он кивнул в ответ. Потом я вышел. По небу протянулись светлые полосы, на крышах играли первые лучи света. Было прохладно, пахло ранним утром.

Теперь меня ничто не связывало. Умоляющее письмо Реггевега и три письма Расповица (одно даже рукописное, кончавшееся «Ваш несчастный друг Р.») я предпочел не заметить, пренебрег и приглашением на ежемесячное заседание Магического общества, написанным на почтовой бумаге с изображением цилиндра фокусника. Я взял напрокат машину, старый «фольксваген», уродливый и явно немало повидавший на своем веку, и отправился в путь.

Как и многие незначительные детали, я не упомянул следующего: у меня были водительские права. Три года назад я пережил несколько уроков вождения бок о бок со старым пьяницей. Покрывшись испариной, но одновременно стуча зубами от холода, я вцепился в руль и протащил бросающийся из стороны в сторону автомобиль по уходящей из-под колес колеблющейся улице. Единственное, что меня утешало: если я собью пешехода, за решеткой окажется вечно пьяный инструктор, а не я. Но пешеходы меня пропускали. На практической части экзамена я провалился, во второй раз кое-как сдал. С тех пор я не водил машину.

Но сегодня я не мог без этого обойтись. Передо мной простиралась автострада; короткие белые линии одна за другой скользили мне навстречу, удлинялись, мчались прочь. Справа и слева возвышались белые «шумовые стены», звуконепроницаемые и гладкие; один раз мимо пронесся рекламный плакат «В пива пене…». Медленно мой страх отступил; я перестал судорожно сжимать руль, включил радио и даже насвистывал в такт мелодии Россини. Какой-то сумасшедший обогнал меня, подрезал, я в панике нажал на тормоз. Сердце у меня бешено забилось; стекла машины запотели. «Возьми себя в руки!» – приказал я себе вслух. Это даже помогло. Немного спустя я снова успокоился и стал ощущать что-то похожее на сонливость.

Я проследил свой маршрут по карте, хорошо запомнил его и поэтому не заблудился. Всегда успокаивает сознание, что реальность повторяет свое изображение на бумаге. Что шоссе поворот за поворотом проходит так, как предписывает ему серая линия на плане. Я приехал даже быстрее, чем ожидал. Позади остались солнце, небольшой дождь и бурые облака пыли. И вот я на месте.

Я снял номер в маленьком, убогом отеле на окраине, неподалеку от дома ван Роде. В сущности, даже это превосходило мои финансовые возможности, но, боже мой, не об этом же мне сейчас беспокоиться! Я даже не распаковал чемодан. Я просто поставил его в номере, отдал ключ старику за стойкой регистрации, снова сел в машину и поехал к ван Роде. И там, как я уже говорил, прождал три дня и две ночи.

И еще несколько часов. Было около полудня. Мужчины давно ушли, почти всех собак уже вывели на прогулку, первые дети возвращались из школы. Ноги у меня онемели, спину ломило. Голову пригибала к земле отупляющая тяжесть. Я зевнул, откусил кусок жесткого бутерброда с ветчиной и отпил из банки тепловатого лимонада. Потом я еще раз зевнул и закрыл глаза. На одну секунду, не больше, правда. Открыв глаза, я увидел его.

Это действительно был он. Без очков и без бороды, к тому же в обвисшем сером спортивном костюме, но я все равно сразу его узнал. Он вышел на тротуар, прищурился на солнце, зевнул (да, и он тоже) и несколько нерешительно осмотрелся. Пора! Нужный момент настал, лучший шанс не представится. Сейчас, сейчас все решится. Я попытался прочитать короткую молитву, несколько сбивчивых слов о милости, душе, надежде и доверии, но не успел закончить. Пора! Ну же! Я распахнул дверь машины и вышел.

VII

У меня подкосились ноги; если бы я не оперся на крышу машины, то упал бы на колени. Я слишком долго сидел без движения; ступни у меня потеряли чувствительность, по коже пробегали мурашки. Я сделал шаг по направлению к ван Роде, потом, очень осторожно, еще шаг. К тому же я три дня не брился и, вероятно, выглядел довольно странно. Ян ван Роде, величайший маг своего и моего времени, с тревогой посмотрел на меня. Заметив, что я и в самом деле иду к нему, он медленно попятился.

– Извините! – крикнул я. – Я бы хотел… Мне нужно… Мне нужно с вами поговорить.

Он наморщил лоб и оглянулся на свою входную дверь, но она была закрыта.

– Думаю, – начал он и сунул руку в карман, – вы меня с кем-то…

– Я ни с кем вас не путаю! – сказал я и наконец кое-как добрался до него.

Он покосился на мою левую руку, я проследил за его взглядом и заметил, что все еще держу бутерброд с ветчиной. Я разжал руку, он шлепнулся на чистый асфальт, валялся там и ни за что не хотел исчезнуть. Боже мой, я ненавидел этот бутерброд как злейшего врага.

– Конечно, не путаю! – повторил я. – Меня зовут Артур Берхольм. Я хочу, чтобы вы давали мне уроки.

– Уроки? – переспросил он и незаметно вытащил связку ключей из кармана. – Это, – он отступил на шаг, – какое-то, – еще на шаг, – недоразумение. – Он был уже у двери.

Я почувствовал, как на меня обрушилась холодная волна паники. Закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Снова открыл глаза, ван Роде стоял в дверном проеме.

– Послушайте! – произнес я. – Я хочу, чтобы вы давали мне уроки. Я знаю, что вы никого ничему не учите. Для меня вы сделаете исключение. Дайте мне пять минут!

Он стоял, не выпуская дверной ручки, собираясь захлопнуть передо мной дверь, и смотрел на меня. Я выдержал его взгляд, хотя небо вдруг закружилось, а земля задрожала. Наконец он кивнул:

– Три!

– Этого хватит! – отозвался я, повернулся и кинулся к машине. Вместо ног у меня были две онемелые деревянные подпорки, но я действительно бежал. Я открыл багажник, выдернул оттуда складной столик и подтащил его поближе. Подготовился ли я? Еще бы! Я преодолел сопротивление непослушной подставки, и столик не упал. Две женщины, катившие мимо детские коляски, остановились и с любопытством уставились на меня; я не обращал на них внимания. Столик пошатывался, но держался на ножках. Я щелкнул пальцами, на столик упала колода карт. Я протянул руку, карты послушно взлетели в мою ладонь и раскрылись веером. Вот оно.

Только когда все закончилось, я поднял глаза. Ван Роде по-прежнему стоял в дверном проеме и, прищурившись, смотрел на меня, как будто его слепит солнце или у него болит голова. Рядом со мной кто-то зааплодировал, это были те две женщины. «Чудесно!» – воскликнула одна, но тут захныкал ее младенец, к нему, чуть менее пискливо, присоединился другой. Женщины, пробормотав «до свидания», испуганно кинулись к коляскам.

– Ну хорошо, – сказал ван Роде. – Входите.

Через узенькую прихожую с забытыми на вешалке плащами он провел меня в гостиную. Зеленый ковер на полу, классические коричневые кресла из мебельного каталога, поставленные полукругом у телевизора. На стене репродукция тернеровского «Регула»,[40]40
  «Регул» (1828–1829) – картина английского художника-романтика Джозефа Тернера (1775–1851), необычный по композиционному и цветовому решению морской пейзаж. Изображает эпизод древнеримской истории – прибытие в Карфаген галер римского полководца Регула. Регул, потерпевший в 255 г. до н. э. поражение от карфагенян, был пленен ими, а затем отпущен под честное слово в Рим – вести мирные переговоры с римским сенатом на условиях Карфагена. Регул призвал сенат бороться с Карфагеном до победы и, верный своему слову, по возвращении в Карфаген был подвергнут пыткам и казнен.


[Закрыть] напротив – семейная фотография с необозримым скоплением мужчин, женщин, стариков, детей, младенцев, с двумя собаками в придачу. На деревянном столе лежали очки и номер ежедневной газеты, раскрытый на программе телепередач. Над диваном висела книжная полка: «Будденброки»,[41]41
  «Будденброки» (1901) – первый, и отнюдь не самый удачный, из крупных романов немецкого писателя Томаса Манна (1875–1955), хроника постепенного угасания, физического оскудения и гибели патрицианской любекской семьи Будденброков, которое сопровождается у представителей этого рода постепенным вытеснением «бюргерского» начала и появлением все более глубокого интереса к искусству и тяготения к художественному творчеству.


[Закрыть] «Война и мир», Шекспир в двух, энциклопедический словарь в десяти томах. На подоконнике стоял горшок со слегка увядшими фиалками, за ним виднелись зеленые очертания сада, окаймленного живой изгородью.

– Садитесь, – предложил ван Роде. – Чай, кофе?…

– Кофе, пожалуйста, – робко попросил я. Неужели здесь живет Ян ван Роде? А если я и вправду перепутал? – Но я не хотел бы причинять вам…

– Послушайте, вы и в самом деле причиняете мне беспокойство. Но в каком-то смысле у вас есть на это право. То, что вы сейчас показали, было… довольно необычно. Скажите, вы действительно ждали меня на улице? Долго? И почему вы не позвонили?

– А вы бы меня впустили?

– Нет. – Он обернулся и крикнул: – Герда! У нас гости! Как насчет кофе?

Дверь распахнулась, и вошла женщина. Та самая, которую я уже видел на улице. Она посмотрела на меня снизу вверх глазами ребенка, круглыми, с синими крапинками вокруг райка, улыбнулась и подала мне руку.

– Если он вас впустил, – сказала она, – то вы, должно быть, человек необыкновенный.

– Моя жена, как вы, может быть, догадались, – сказал ван Роде. – Если бы не она, я бы уже давно бросил работу. Но она полагает, что нужно зарабатывать на жизнь. Когда вы наконец сядете?

Я осторожно опустился на диван; он был невероятно мягкий, и где-то подо мной угрожающе застонала пружина. Но не лопнула, выдержала. Ван Роде сел напротив.

– Будь моя воля, я бы только сидел дома и смотрел телевизор. Футбол и лыжные гонки, что может быть лучше! Ради Бога, перестаньте просить извинения! Мы ведь оба знаем, что вы ни в чем не раскаиваетесь. Оказаться в этой комнате – большая честь, поверьте мне.

Госпожа ван Роде вышла, вернулась с подносом, осторожно поднесла его к столу и поставила между нами две чашки, два блюдца, ложки, маленький молочник и сахарницу.

– Это деловой разговор? – спросила она.

– Нет, – ответил ван Роде, – нет, я бы не сказал. Нет, пожалуй, нет.

– Хорошо. Тогда я могу уйти. – Она сунула пустой поднос под мышку и вышла.

Ван Роде откинулся на спинку кресла, вынул изо рта трубку и пустил к потолку плотное, круглое колечко дыма. Потом он указал на мою чашку:

– Пейте! Он теплый, не горячий, в самый раз.

Я взял чашку и только тут заметил, что кофе в ней нет. Странная шутка! У его табака был резкий неприятный запах – внезапно я ошеломленно поднял глаза: откуда у него во рту взялась трубка, неужели я не обратил внимания, как он… И в это мгновение я боковым зрением различил в своей чашке что-то черное, блестящее: кофе! Я вздрогнул и быстро отставил ее, как предмет, до которого лучше не дотрагиваться.

– Если нужно молоко или сахар, пожалуйста! Итак, господин Берхольм, чем же я могу быть вам полезен?

Я не сразу понял, что он меня о чем-то спрашивает.

– Вы можете, – сказал я, не сводя глаз с чашки, – меня кое-чему научить. Думаю, вы единственный, кто на это способен.

– Возможно, вы правы. В принципе. Но что заставляет вас предположить, что я даю уроки? Вы можете хорошо заплатить?

– Я вообще не могу заплатить. Прежде я мог бы себе это позволить, сейчас нет.

Он невозмутимо разглядывал меня сквозь два облачка дыма, которые он выпустил изо рта и которые рассеялись у него над головой.

– Вот как. Тогда зачем мне все это?

– Не ради меня. Ради магии. – Я посмотрел на него. – И потому что вы знаете, что мне больше не к кому обратиться. Что такое искусство иллюзиониста? Развлечение, концертный номер, исполняемый пошляками во фраках с блестками, уместный на детских утренниках и в телешоу, хобби дилетантов, ремесло бездарных актеров, просто вздор. Но оно может стать чем-то большим.

Последнее облачко поднялось в воздух и поблекло, ван Роде вынул трубку изо рта и заглянул в ее головку. Трубка погасла.

– А мои книги вы читали? – спросил он.

– Конечно. Но там только второстепенное. Этого мало.

– Второстепенное? – переспросил он удивленно, бросил взгляд на меня и снова заглянул в трубку. В пепле появилась крошечная светящаяся точка, потом поднялась струйка дыма. Ван Роде зажал в зубах черенок трубки. – А почему вы пришли именно ко мне? Вы когда-нибудь бывали на моих выступлениях?

– Только однажды. Года три назад.

– Где?

Я сказал.

– Боже мой, – рассмеялся он, – как вы туда попали?

– Я там учился. – Я понял по его виду, о чем он хочет спросить, и опередил его. – Изучал богословие.

– Бого… в самом деле? Это кое-что объясняет. Но вы же не?…

– Нет, только дьякон.

– Значит, вы не довели это до конца. Ваша фирма потеряла в вашем лице перспективного сотрудника. – Он засмеялся, но внезапно посерьезнел. – Нет-нет, я не иронизирую! Помилуйте, я не стал бы этого делать, ни в коем случае. Ни за что.

У меня было неприятное чувство, что он надо мной насмехается.

– Знаете что? – сказал он. – Я согласен. Не потому, что вы меня убедили, просто мне любопытно, что из этого выйдет. А потом, это вложение капитала. Если вы когда-нибудь разбогатеете, неважно как, я пришлю вам счет. Согласны?

– Согласен, – выдавил из себя я и тотчас затаил дыхание, чтобы он не заметил, какое я испытываю облегчение. В последние недели на мне висело, намертво вцепившись, что-то твердое и тяжелое, а сейчас оно разжало когти. Мир снова показался легким.

– Хорошо, вы можете… Нет, постойте!.. Герда!

Через несколько секунд в соседней комнате послышался какой-то шум, шаги, открылась дверь, и в комнату вошла госпожа ван Роде.

– Да?

– Послушай, я свободен по вторникам и средам, после обеда? С часу до трех?

– По вторникам и четвергам. И удобнее было бы с двух до четырех.

– Хорошо. Итак, вас это устраивает? По вторникам и четвергам с двух до четырех. Договорились?

– Да, конечно, – сказал я. – Большое спасибо, я очень…

– Ну хорошо. А теперь, господин Берхольм, выспитесь и – я понимаю, меня это не касается, – побрейтесь и примите душ. Вы выглядите утомленным. А сколько вы, собственно, просидели в машине?

– Лучше не спрашивайте. – Я встал.

– Как вам будет угодно. Ничего, если я не буду вас провожать?

– Ничего, – сказал я. – Спасибо, не стоит.

Я протянул ему руку, поклонился (изящные манеры выпускника Ле-Веско невозможно утратить!) его жене и вышел. Плащи в прихожей за это время не изменились. На улице мимо меня прошли двое усталых тридцатилетних клерков; их галстуки напоминали петли висельников, только яркие. Я уже знал их в лицо и чуть было не подмигнул им. Машина ждала меня. Может быть, сначала вернуть ее и только потом пойти в отель? К черту, сейчас мне хотелось только одного: забраться в горячую ванну. Все остальное отодвинулось куда-то далеко-далеко и перестало меня волновать. Спустя полчаса я сидел в ванне, в облаках душистой пены, ощущая, как тепло ползет по телу, а влажный пар затуманивает мозг. Я почти забыл, где побывал и зачем, помнил только, что все сложилось удачно, все вышло, как я хотел, что-то удалось. И этого было достаточно. А потом я заснул.

На следующий день я съездил к себе, чтобы потом перебраться поближе к ван Роде. Снова бесконечная автострада, пустые часы, не заполненные ничем, кроме мелькания дорожной разметки. Я собрал все свои вещи. Их оказалось немного. Три чемодана с одеждой, радиоприемник, спортивная сумка с книгами и прочее ненужное барахло. Клюшки для гольфа и лыжи все еще пылились в ломбарде; пусть там и остаются, мне они больше не нужны. Я отправил письмо своему квартирному хозяину, в котором сообщал, что уезжаю, больше не вернусь, а он пусть сдает свою дыру кому-нибудь другому. Потом я кое-как втиснул вещи в багажник и навсегда уехал из города. Пока реки несут свои воды к морю, пока тени облаков пробегают по выпуклой земле, пока светит солнце, я его не увижу. Размахнувшись, я выбросил из окна окурок и уехал.

Я снял комнату на уместном расстоянии от дома Яна ван Роде. Достаточно близко, чтобы не тратить время на дорогу, но не настолько близко, чтобы показаться назойливым. На пятом этаже многоквартирного дома с тесными балконами, песочницей и детскими качелями во дворе. Комната немногим отличалась от прежней; разница заключалась в том, что обои пятнали не цветы, а коричневатые квадраты с голубым ободком, угнетающе безвкусные в своей абстрактности. Ванную и туалет мне пришлось делить с семьей квартирных хозяев, угрюмыми и безмолвными мужем и женой и двумя безобразными маленькими мальчиками. Я был единственным, кто захотел снять эту комнату, и поэтому мне ее сдали, хотя у меня не было ничего, даже отдаленно напоминающего профессию или доход.

Потом я сделал то, что далось мне с величайшим трудом. Я разыскал душный букинистический магазин, с низкими потолками, темный, запыленный и сплошь забитый старыми, скучными и дорогими книгами. И там я продал свою «Энциклопедию искусства иллюзий». Это было ужасно. Владелец магазина поперхнулся от удивления и закашлялся, однако я уверен, что он дал мне за нее слишком мало. Но я смог рассчитаться с долгами – за машину и номер в отеле, – заплатить за комнату и кое-как прожить несколько месяцев.

Дважды в неделю я приходил к ван Роде. Каждый раз, стоя у его двери – разумеется, вовремя, минута в минуту, – и нажимая на кнопку звонка, я не мог поверить, что он действительно здесь живет и сейчас ждет меня. Но все так и было. И каждый раз спустя долгие тридцать секунд Герда ван Роде открывала мне дверь.

Теперь, когда ни ван Роде, ни его бедной жены нет в живых, я, вероятно, один из немногих, кто решится о нем написать. С тех пор как «Зе Канджерер», журнал нашего цеха, назвал меня на своих глянцевых, пахнущих типографской краской страницах «наиболее выдающимся учеником ван Роде» (конечно, я был самым выдающимся его учеником; других просто не было), заинтересованная публика ждет моих воспоминаний. Его сын, инженер-электрик, живет в Исландии и, пожалуй, рассказать ему нечего. Импресарио у него не было, его адвокат немногословен, а его лучший друг, кровельщик, с которым он по субботам играл в шахматы, почти не умеет писать. Остаюсь я. Однако публика, не важно, заинтересованная или нет, этих страниц не увидит, их можешь прочесть только ты, да и то, если ты еще существуешь. И все-таки я не хочу уклоняться от своих обязанностей. Какой-нибудь плохо оплачиваемый ангел мимолетно прикоснется и к этой рукописи, пробежит глазами эти строки, и так они будут сохранены, ведь ни одно предложение, ни одна мысль и ни одно слово на свете не исчезают бесследно…

Разложив его немногочисленные фотографии – из энциклопедии, из газеты, из специального выпуска «Зе Канджерер»,[42]42
  «Зе Канджерер» («The Conjurer») (англ.) – «Фокусник».


[Закрыть] я почти начинаю сомневаться в том, что на них один и тот же человек. С таким же успехом это могут быть разные люди, неважно, где и когда сфотографированные. И все-таки, если присмотреться, можно убедиться, что это одно и то же лицо, один и тот же нос, один и тот же подбородок, с бородой или без бороды. Но чего-то недостает, сходство кажется случайным. Эти снимки запечатлели что-то еще более поверхностное, внешнее, чем это обычно бывает на фотографиях, ничего характерного, не «я», не личность.

Пожалуй, это впечатление верно. Я часто целыми часами сидел напротив ван Роде, и все-таки сейчас мне приходится приложить усилия, чтобы вообразить его облик. Казалось, будто его душа теряется в избытке вещества, материя не облегала ее, а болталась на ней, как плохо подобранный костюм. Так было всегда, даже когда он о чем-то размышлял, когда смеялся, когда выступал на сцене. В общении с ним у меня возникало чувство, будто его нельзя узнать до конца, но он казался не загадочным, а, напротив, лишенным всякой тайны. Он жил в обычном мещанском доме, небрежно одевался, любил лыжные гонки и кроссворды, принимался за работу, только когда не на что становилось жить, и был неизменно вежлив, хотя и неприятно ироничен в самой своей вежливости. Он почти никогда не бывал в обществе, всего лишь потому, что это его не интересовало. Да, он мало чем интересовался. Я так ничего и не узнал о его политических, философских, религиозных, общественных взглядах; полагаю, у него их просто не было. Когда я однажды упомянул Блаженного Августина, оказалось, что он – если, конечно, не притворялся – даже не слышал его имени. По временам я подозревал, что за его любезностью и иронией скрывается какая-то слабость, пагубная уступчивость.

А ведь он был гением. С ужасом я наблюдаю, как в последнее время моя слава все более затмевает его, – это несправедливо, нелепо и отвратительно. Он намного превосходил меня, во всяком случае почти всегда и во всем.

Как талантлив он был! Какие тайны он знал! Как ему подчинялись предметы! Есть люди, по команде которых чужие овчарки немедленно, сами не зная почему, послушно ложатся или служат. Так и его слушались предметы. Это происходило почти без его участия: когда он подходил к столу, торшеру, полке, казалось, будто они как-то меняются. Может ли кухонный шкафчик прислушиваться, словно бы в напряженном, плохо скрываемом возбуждении? Может – я сам видел. Могут ли курительная трубка, шариковая ручка, пластиковая пепельница, купленная в супермаркете, вдруг засиять от гордости просто потому, что он на них взглянул? Да, и такое бывало. Мир вокруг него всегда жил, он замирал в нетерпеливом ожидании, был пронизан взволнованным шепотом.

Как-то раз он разрешил мне поехать вместе с ним на выступление в соседний городок, в часе езды по автостраде. Оно должно было состояться в спортивном зале с высокими окнами, с покрытым зелеными матами полом в красной разметке и со шведскими стенками, в котором обычно тренировались волейбольные команды и гоняли мяч школьники. У стены поставили маленькую кривоватую эстраду, перед ней несколько стульев, а на потолке повесили два слабых, жужжащих прожектора.

– Я выступаю, – хладнокровно сказал ван Роде, – только когда дело доходит до напоминаний о долгах и озабоченных писем из банка. Только тогда я принимаю предложение. И каждый раз убеждаюсь, что за это время меня успели еще немного подзабыть и залы, которые мне дают, стали поменьше и потемнее. Что поделаешь! Расплата за лень.

Во время представления я сидел рядом с Гердой ван Роде во втором ряду, смотрел затаив дыхание и ждал момента, когда должен буду потянуть за тонкий шнур, приводящий в движение механизм, при помощи которого огромное хрустальное зеркало по небрежному мановению руки ван Роде превращалось в тысячу крошечных сверкающих осколков. Трюк удался, и старая дама за моей спиной громко вскрикнула. Публики было немного, треть мест в спортивном зале пустовала. То, что показывал ван Роде, было великолепно, но несколько уступало тому, что я видел прежде.

На обратном пути я решился задать ему вопрос. Мы ехали в темноте, беззвездное небо было затянуто облаками, нас сопровождал лишь бледный и некрасиво зазубренный месяц. Потом пошел дождь: вода оставляла на стеклах дрожащие потеки слизи; фары встречных машин превратились в нечеткие, расплывающиеся пятна света. Госпожа ван Роде молча включила дворники. Как всегда, машину вела она; у ее мужа не было водительских прав. Я сидел рядом с ней, потому что ван Роде предпочитал ни с кем не делить заднее сиденье. Он немного сполз по спинке, запрокинул голову и насвистывал какую-то мелодию, которую я где-то слышал. Он казался расслабленным, как будто слегка навеселе. Но я знал, что он никогда не пьет.

– Позвольте задать вам вопрос, – начал я.

Он перестал насвистывать и выпрямился.

– А в чем дело? Со шнуром у вас очень хорошо получилось, как раз в нужный момент. Вы об этом?

– Нет, – сказал я, – о другом. Однажды вы показали такое… я не могу забыть. Что-то… очень, очень странное. Со столом и бумажным платком.

– Вот как? Интересно. Расскажите.

Я попытался описать то, что тогда видел.

– А, вот вы о чем… помню, помню. Ужасно мерзкий вечер.

– Но как… вы это… сделали?

Он рассмеялся:

– Вы тогда плохо себя чувствовали, не так ли?

– Откуда вы это знаете?

Он наклонился ко мне, держась за спинку моего сиденья, и тихо сказал:

– Артур, вы слишком серьезно воспринимаете реальность. Я открою вам тайну, великую и строго хранимую, которую знают все, кроме вас. Все это сон. Не в философском смысле, Боже сохрани! Это и в самом деле сон. И снится он вам. Мы все – часть этого сна, любой из нас – ваш вымысел. Если вы проснетесь, мы все исчезнем, растворимся, рассеемся, как будто нас никогда и не было. – Он прыснул со смеху, потом снова стал насвистывать.

Я похолодел. Сиденье было очень мягким, звуки вокруг меня – шум мотора, насвистывание ван Роде, дождь – отступили, и внезапно все показалось ненастоящим. Я моргнул и хотел потереть глаза, но какое-то странное мгновение мне не удавалось найти их руками. Я ощупал лицо – а где же мое лицо?… Где-то далеко-далеко я различил голос ван Роде:

– Вам плохо? Не просыпайтесь, прошу вас! Ради меня. Я бы хотел посуществовать еще немного.

Что за вздор! Я раздраженно потряс головой, и очертания предметов снова стали четче. Вот они: оконное стекло, капли, улица, фары. Я обернулся, и вот передо мной ван Роде, призрачный, развалившийся на сиденье, скрестивший руки под головой. А рядом со мной Герда ван Роде. Она невозмутимо смотрела на дорогу, сжимая руль. Трудно сказать, слышала ли она наш разговор. Меня знобило…

Перечитывая последние абзацы (я часто это делаю, чтобы править стиль, хотя теперь разумнее было бы относиться к стилю с полным безразличием), я спрашиваю себя, зачем я это написал. Может быть, потому, что мне больше нечего о нем сказать. Я не должен детально описывать, что он для меня открыл. Меня связывает обет молчания; даже когда ты отринул все соображения приличия, все предрассудки, он остается в силе. Могу сказать лишь, что научился у него вещам, о существовании которых даже не подозревал. Я научился составлять план трюка, рассчитывать производимый им эффект, видеть его слабые места. Я научился тайно управлять волей зрителей и превращать зевающую, перешептывающуюся, жующую толпу в единое целое, охваченное напряжением и не замечающее ничего, кроме меня. Прежде я был одаренным – знаю, это нескромно, но честно, – довольно одаренным дилетантом. Но теперь, постепенно, я начал разбираться в этом ремесле.

Это было неплохое время, может быть, лучшее в моей жизни. Часто я сидел в своей комнате, отделенный от всего мира геометрическими обоями, и повторял трюки или просматривал старые эскизы, редактировал их и составлял сборник – тот самый, которому предстояло вскоре выйти под названием «49 трюков», – пока в соседней комнате угрюмо молчали мои квартирные хозяева, а во дворе их дети молча дрались из-за места на качелях.

По воскресеньям я иногда ходил в церковь. В маленькую барочную капеллу, притаившуюся меж двумя высотными домами, осколок более красочных, чем нынешние, времен. Я стоял в заднем ряду, поверх голов и платков смотрел на священника, с неудовольствием пережевывающего слова проповеди, и спрашивал себя, имею ли я право быть здесь. На потолке висели гирлянды пухлых ангелочков, под взглядом улыбающейся, в дымке голубых облаков, Мадонны. Мне вспомнилось мое рукоположение, блеснувший надо мною перстень епископа. А что я делаю сейчас? Может быть, я поступил неправильно… Я присоединился к длинной веренице желавших исповедаться и стал ждать. Когда наконец подошла моя очередь, я передумал и побрел прочь. Может быть, это все-таки правильно. Возможно, я двигался в неверном направлении, но все-таки куда-то двигался. Старая церковная дверь мрачно заскрипела, когда я ее открыл, потом со вздохом облегчения за мной захлопнулась. Несмотря ни на что, на душе у меня стало легче.