Текст книги "Счастливая куртизанка"

Автор книги: Даниэль Дефо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Дня через три-четыре после того, как мне было передано соболезнование принца ***ского, его камердинер – тот самый, которого он посылал ко мне ранее, – известил меня, что его высочество собирается нанести мне визит. Известие это застигло меня врасплох; я совершенно растерялась и не знала, как мне себя с ним держать. Но делать нечего, я приготовилась встретить его как могла. Не прошло и нескольких минут, как он уже был у моей двери и вошел в дом, о, чем все тот же камердинер доложил моей служанке Эми, а она, в свою очередь, мне.

Принц держался со мной более чем любезно. Благороднейшим образом выразив сожаление по поводу кончины моего мужа, а также печальных обстоятельств, при каких она приключилась, он сообщил мне далее, что, насколько ему известно, мой муж направлялся в Версаль показать ему кое-какие драгоценные камни; подтвердив, что у них точно был до того разговор о драгоценных камнях, он, однако, прибавил, что не представляет себе, как могли эти негодяи разведать, что Он собирается везти их именно в тот день и час; тем более, что он не просил моего мужа приезжать с драгоценностями в Версаль, а сказал, что будет в Париже сам и назначил день; таким образом, заключил он, мне не следует смотреть на него, как на человека, в какой-либо мере повинного в этом несчастье. Придав своему лицу выражение скорбное и важное, я отвечала, что все высказанное мне его высочеством является истинной правдой и что мне это прекрасно известно, но негодяи (знали о роде занятий моего мужа и о его обыкновении носить на руке бриллиантовое кольцо, стоившее сто пистолей, каковую сумму молва раздула до пятисот; так что, – заключила я, – куда бы он ни ехал, все едино. После этого его высочество поднялся, собираясь уже уходить, и сказал на прощание, что пусть он и невиновен, но решился хотя бы в малой степени возместить мне убыток; с этими словами принц кладет мне в руки шелковый кошелек, а в нем – сто пистолей. При этом он сказал, что намерен определить мне небольшую пенсию, о размере каковой он сообщит мне через своего камердинера.

Можете не сомневаться, что я выказала, сколь чувствительна к его благодеянию и даже опустилась на колени, чтобы поцеловать ему руку. Но он тотчас меня поднял, сам меня поцеловал и вновь уселся на диван (хотя за минуту до того как будто намеревался меня покинуть), заставив меня сесть рядом. Беседа его сделалась непринужденной; он выразил надежду, что я не осталась в стесненных обстоятельствах; он слышал, что муж мой был человеком весьма богатым и что незадолго до смерти выручил большие суммы за бриллианты; так что, заключил принц, надеюсь, что у вас осталось состояние, позволяющее вам вести тот образ жизни, к коему вы привыкли.

Я отвечала, уронив две-три слезинки, которые, признаться, мне удалось выжать не без труда, что кабы, мистер (я назвала фамилию моего друга) оставался в живых, нам можно было не опасаться нужды, теперь же понесенный мной убыток не поддается описанию, не говоря уже о том, что я потеряла мужа: по мнению тех, кто был несколько осведомлен о его делах и о стоимости камней, которые он намеревался показать его высочеству, продолжала я, при нем было товару не меньше, чем на сто тысяч ливров; это, говорю я, для меня, как и для всей его родни, роковой удар, тем более, как вспомнишь обстоятельства, при которых исчезли эти богатства.

Его высочество с искренним сочувствием отвечал, что весьма об этом сожалеет, но тут же выразил надежду, что, если я останусь жить в Париже, то найду средство поправить свои дела. При этом ему было угодно сделать мне комплимент, сказав, что я чрезвычайно красива и что у меня не будет недостатка в поклонниках. Я встала и со всем смирением поблагодарила его высочество, прибавив, однако, что ни о чем таком не думаю и что мне, по всей видимости, следует съездить в Англию, чтобы присмотреть за имуществом, оставшимся от мужа; насколько мне известно, имущество это было немалое, но я не знаю, могу ли я рассчитывать, что с бедной чужестранкой поступят по справедливости. Что же до Парижа, сказала я, поскольку состояние мое значительно сократилось, я не вижу иного выхода, кроме как возвратиться в Пуату, где у меня остались друзья и где мои родные, возможно, захотят мне помочь. Там, прибавила я, у меня брат был аббатом в местечке ***, что под Пуатье.

Его высочество встал, подошел ко мне и, взявши меня за руку, подвел к большому трюмо, заполняющему простенок в гостиной.

– Взгляните, сударыня, сюда, – сказал он. – Возможно ли, чтобы это личико (и он показал на мое отражение в зеркале), – возможно ли, чтобы оно схоронило себя в Пуату? Нет, сударыня, – продолжал он, – оставайтесь здесь и осчастливьте какого-нибудь молодого человека из знатного рода, дабы он, в свою очередь, заставил вас забыть о ваших печалях.

С этими словами он заключил меня в свои объятия и дважды поцеловал, сказав, что вскорости наведается ко мне опять, но с уже меньшими церемониями.

В тот же день, спустя несколько часов после его ухода, ко мне явился его камердинер и с большой торжественностью и почтением вручил мне черную шкатулку, перевязанную алой лентой и запечатанную, сургучной печатью, на которой был оттиснут герб, принадлежавший, как я заключила, его высочеству.

В шкатулке лежал ордер или приказ – не знаю, как это назвать, – подписанный его высочеством с повелением банкиру выплачивать мне две тысячи ливров ежегодно все то время, что я буду пребывать в Париже: сумма эта, как пояснялось, является чем-то вроде пенсии вдове мосье ювелира, сделавшегося жертвой зверского убийства.

Я приняла шкатулку со всем смирением и изъявлениями безграничной признательности его господину, и просила слугу заверить его высочестве в том, что я всегда готова ему служить и прочее. Затем я отомкнула свой секретер и извлекла из него несколько монет, не забыв ими побренчать, и предложила ему пять пистолей.

Камердинер отступил на шаг и с величайшим почтением сказал, что смиренно благодарит меня, но не смеет принять от меня и гроша, – это вызвало бы у его высочества такое неудовольствие, сказал камердинер, что он был бы немедленно изгнан с глаз долой; однако он обещал довести до сведения принца этот знак уважения, коим я хотела его почтить.

– Уверяю вас, сударыня, – прибавил он, – что вы у его высочества пользуетесь большим расположением, нежели думаете; и я не сомневаюсь, что он и впредь не оставит вас своим вниманием.

Я начала понимать, к чему клонится дело, и твердо решила в следующий раз предстать перед его высочеством во всеоружии. Поэтому я сказала камердинеру, что если его высочество намерен оказать мне честь вновь меня посетить, я надеюсь, что он не застигнет меня врасплох, как то было в первое его посещение; мне хотелось бы, прибавила я, чтобы меня о том известили заранее, и я была бы признательна, если б он это взял на себя. Камердинер заверил меня, что перед тем, как меня посетить, его высочество непременно вышлет его вперед себя, и что он берется предупредить меня о том заблаговременно.

Камердинер его высочества приходил ко мне еще не один раз, и все по поводу пенсии, для получения каковой требовалось уладить кое-какие формальности, с тем, чтобы я могла получать свои деньги, не обращаясь к принцу всякий раз за новым распоряжением. Я не очень разбиралась в этих тонкостях, но как только дело было улажено, – а заняло оно более двух месяцев, – однажды после полудня пришел камердинер и объявил, что его высочество намерен посетить меня нынче вечером, но просит принять его без всяких церемоний.

Я приготовилась к встрече, убрав пристойным образом не только комнаты, но и себя. Когда он пришел, в доме не было никого, кроме его камердинера и моей служанки Эми; относительно последней я просила камердинера объяснить своему господину, что она англичанка, не понимает по-французски ни слова и что на нее можно положиться во всех отношениях.

Когда принц вошел в комнату, я упредила его намерение меня поцеловать и пала к его ногам. В заранее подготовленных самых почтительных и подобающих случаю выражениях я поблагодарила его за щедрость и доброту, явленные им бедной обездоленной женщине, на которую обрушилось столь ужасающее несчастье, и отказывалась подняться с колен, покуда он не дозволит мне поцеловать ему руку.

– Levez vous donc[25]25
  Встаньте (франц.)


[Закрыть], – отвечает принц и, подняв меня сам, заключает в объятия. – Я намерен сделать для вас больше, нежели эта пустяковая услуга. – И дальше: – Отныне вы можете рассчитывать на друга, какого не ожидали встретить, и я намерен показать вам, сколь далеко распространяется мое благоволение к той, что является в моих глазах самым очаровательным существом на свете.

Платье, в которое я оделась к его приходу, еще хранило следы траура но уже менее строгого, ибо я начинала понимать, к чему клонится поведение принца. Голову мою (хотя я еще не позволяла себе лент и кружев) я убрала таким образом, чтобы как можно лучше оттенить мою красоту. Его высочество провозгласил меня самой красивой женщиной на свете.

– Где же я жил, – воскликнул он, – и как жестоко обошлась со мной судьба, что так поздно распорядилась показать мне первую красавицу Франции!

Лучшего способа пробить брешь в моей добродетели, если бы я таковой обладала, нельзя было придумать. Ибо к этому времени и сделалась самой тщеславной женщиной на свете и моя красота составляла главный предмет моего тщеславия; чем более ее превозносили, тем сильнее и безрассуднее я в себя влюблялась.

После этого он сказал мне еще несколько любезностей и просидел со мной с час и даже немного более. Затем, поднявшись, распахнул дверь настежь и кликнул камердинера:

– A boire![26]26
  Пить! (франц.)


[Закрыть] – приказал он, и камердинер тотчас внес маленький столик, накрытый салфеткой из тончайшего Дамаска; столик был так невелик, что слуга с легкостью внес его один; однако на нем разместились два графина – в одном было шампанское, в другом вода – и шесть серебряных блюд. Столик был высотой примерно дюймов в двадцать[27]27
  …высотой примерно дюймов в двадцать… – Около 50 см.


[Закрыть] и имел несколько круглых полочек. На верхних, в сервизе тончайшего фарфора, были поданы изысканнейшие сладости, внизу – блюдо с тремя жареными куропатками и одной перепелкой. Как только слуга расставил все эти яства, принц приказал ему удалиться.

– А теперь, – сказал он, – я намерен с вами отужинать.

После того, как он удалил камердинера, я поднялась и предложила прислуживать его высочеству за столом; но он решительно отверг мое предложение.

– Нет, – сказал он. – Завтра вы будете вдовой мсье ювелира, но нынче вечером вы – моя, госпожа. Поэтому, прошу вас, садитесь вот тут, – сказал он, – и кушайте вместе со мной. Иначе я встану и примусь вам подавать.

Я хотела было призвать мою служанку Эми, но решила, что это было бы невежливо, и сказала, что, поскольку его высочество не дозволяет своему слуге ему прислуживать, я не решаюсь призвать и свою служанку; но, если ему угодно дозволить мне ему услужить, я бы почла за честь наполнить бокал его высочества. Но он по-прежнему об этом и слышать не хотел, так что я уселась за стол рядом с ним и мы стали ужинать.

– Сударыня, – сказал принц, – позвольте мне забыть о своем звании и будем разговаривать непринужденно, как равные. Мое происхождение отдаляет меня от вас и требует соблюдения известных церемоний. Но ваша красота поднимает вас не только вровень со мной, но выше, и я хотел бы говорить с вами как простой влюбленный; впрочем, я не искушен в этом языке. Позвольтe же мне просто сказать вам, что вы мне нравитесь до чрезвычайности, что ваша красота меня поражает и что я твердо решился сделать вас счастливой и быть вами осчастливлен.

Я не сразу нашлась, что ему на это ответить, и покраснев, взглянула ему в лицо, говоря, что я счастлива уже одним тем, что могла угодить столь благородной особе и что мне его не о чем просить, кроме как о том, чтобы он поверил в безграничность моей к нему признательности.

После того, как мы поели, он высыпал мне на колени конфеты и, так как вино кончилось, вновь призвал слугу и велел убрать столик; тот сначала снял скатерть и убрал остатки еды; затем, постлав свежую скатерть, придвинул столик к стене, уставив его великолепной посудой, которая, должно быть, стоила по крайней мере 200 пистолей. Затем, снова поставив на столик два полных графина, как вначале, удалился. Этот малый, как я убедилась, прекрасно знал свое дело и не менее прекрасно понимал дела своего господина.

Примерно полчаса спустя после этого принц сказал, что поскольку я изъявляла желание ему прислуживать, быть может, я не откажусь наполнить его бокал; я подошла к столику, налила вина в бокал и поднесла его принцу на прекрасном серебряном подносе, в другой руке неся графин на случай, если бы принц пожелал разбавить вино водою.

Он улыбнулся и предложил мне взглянуть на поднос, что я и сделала, выразив свое восхищение им, а он и в самом деле того заслуживал.

– Я дал распоряжение слуге оставить этот поднос у вас, дабы я мог им пользоваться всякий раз, как к вам приду, – сказал принц. – Из этого вы можете заключить, что я намерен часто проводить время в вашем обществе.

В ответ я выразила надежду, что его высочество меня не осудит за то, что я лишена возможности принимать его так, как следует принимать столь высокопоставленное лицо, и обещала обращаться с этим подносом со всей осторожностью, прибавив, что чрезвычайно ценю честь, оказываемую мне посещениями его высочества.

Дело шло к ночи, и принц заметил, что становится поздно.

– Впрочем, – прибавил он, – я не в состоянии с вами расстаться. Быть может, у вас найдется комната, где бы я мог переночевать?

Я сказала, что жилище мое слишком скромно для такого гостя. На это он ответил любезностью, которую я не могу здесь повторить, присовокупив, что мое общество полностью искупает все прочие недостатки.

Около полуночи, объявив камердинеру, что остается здесь ночевать, он послал его с каким-то поручением. Через некоторое время слуга возвратился с его халатом, комнатными туфлями, двумя спальными колпаками, шейным платком и рубахой; все это принц просил меня снести в предназначенную для него комнату, а камердинеру велел идти домой; затем, обратившись ко мне, он просил меня оказать ему честь принять на себя обязанности его дворецкого, а также камердинера.

Я с улыбкой отвечала, что почту за честь служить ему в каком угодно качестве.

Около часу ночи, еще до того, как он отослал слугу, я попросила дозволения удалиться, полагая, что его высочество нуждается в покое. Поняв мой намек, он сказал:

– Я еще не собираюсь ложиться; возвращайтесь поскорее, прошу вас.

Я воспользовалась случаем, чтобы переодеться в другое платье, представлявшее собой род дезабилье; однако оно было так изысканно, нарядно и изящно, что принц был поражен.

– Я полагал, – сказал он, – что вы не могли бы одеться более к лицу, чем в прежнем платье. Но теперь я вижу, что вы в тысячу раз очаровательнее прежнего, хоть я и не представлял себе, что это возможно.

– Я всего лишь надела более просторное платье, – сказала я, – чтобы ловчее вам прислуживать.

– Ваша любезность превосходит всякие ожидания! – воскликнул он и прижал меня к своей груди. Затем, присев на край кровати, произнес:

– А теперь вы будете принцессой и увидите, что значит оказать любезность благодарнейшему из смертных.

С этими словами он меня обнял… Я не смею далее распространяться о том, что произошло между нами, но короче говоря, кончилось все тем, что остаток ночи я провела в его постели.

Я остановилась на подробностях этой истории, дабы показать темные происки, с помощью которых великие мира сего губят несчастных женщин; ибо, если стремление выбиться из нужды является неодолимым соблазном для обездоленных, то для прочих роскошь и утоление тщеславия являются не менее сильным искушением. Сделаться предметом ухаживания принца крови, выступившего в роли благодетеля, а затем поклонника; слышать, как тебя величают первой красавицей Франции, чувствовать, что принц крови обращается с тобою, как с равной – устоять против всего этого может лишь женщина, лишенная какого бы то ни было тщеславия, а главное – порочности; у меня же, как я уже говорила, и того и другого было хоть отбавляй.

Сейчас меня не преследовала бедность; напротив, еще до того, как принц начал оказывать мне помощь, в моем распоряжении было целых десять тысяч фунтов. И, обладай я силой воли, будь я менее покладиста и окажи я отпор первой атаке, я была бы в полной безопасности; но я давно уже утеряла добродетель, и дьявол, который нашел способ одолеть меня соблазном одного рода, с легкостью одержал надо мною победу с помощью другого соблазна. Итак, я отдалась тому, кто, несмотря на свое высокое положение, оказался самым обходительным и любезным человеком, какого мне когда-либо доводилось встречать.

Я пыталась представить принцу те же доводы, какие в свое время выдвигала первому своему соблазнителю. Я сомневалась, следует ли мне сдаться, не оказав никакого сопротивления, но его высочество уверил меня, что принцам крови не пристало ухаживать за женщиной так, как ухаживают простые смертные; что в их распоряжении имеются более веские доводы; и поскольку принца крови легче обескуражить, нежели простолюдина, любезно пояснил он, то его домогательствам следует и скорее уступать; этим он намекал, – впрочем, тонко и деликатно, – на то, что, получив от женщины отказ, принцу крови не положено, как другим, прибегать к настойчивым просьбам и стратегическим уловкам или устраивать длительную осаду. Подобные ему лица, сказал он, привыкли брать крепость штурмом, а наталкиваясь на отпор, не возобновляют атаки. И в самом деле, на его стороне была простая справедливость, ибо если длительная бомбардировка женской добродетели ниже их достоинства, то и риск, что их любовные похождения будут разоблачены, значительно больше, чем у простых людей.

Такой его ответ полностью меня убедил, и я сказала его высочеству, что я того же мнения, что и он, касательно характера его наступательных действий, прибавив, что и сам он, и его доводы неотразимы; нет никакой возможности сопротивляться человеку столь высокородному, обладающему к тому же столь беспредельным великодушием, сказала я далее, и нет такой добродетели, – разве у тех, кто рожден принять мученический венец, – которая бы могла перед ним устоять; если я прежде полагала, что никакие силы не могут сбить меня с моей позиции, то теперь я вижу, что нет такой силы, которая помогла бы мне свои позиции сохранить; что столь великая доброта в соединении со столь высоким положением покорили бы и святую: в заключение я призналась, что он одержал надо иною победу, причем достоинства победителя много выше тех, какими обладает побежденная.

Он ответил с ласковой учтивостью и наговорив мне множество красивых слов, которые чрезвычайно льстили моему тщеславию, исполнил мою душу непомерной гордыней, так что я и в самом деле почувствовала себя достойной сделаться возлюбленной принца крови.

Когда я явила принцу последнее доказательство моего к нему расположения и он взял от меня все, что я ему дать могла, он, в свою очередь, не остался в долгу и просил меня обращаться с ним с тою же свободою во всем и, не чинясь, требовать у него всего, что посчитаю для себя нужным. Я, однако, ни о чем его не просила, дабы не выказать жадности и не произвести впечатления, будто изо всех сил спешу нажиться на его счет; напротив, я повела дело столь искусно, что он во всем предвосхищал мои желания. Он просил единственно о том, чтобы я не думала переезжать в другой дом, каковым намерением я поделилась с его высочеством, полагая нынешнее свое жилище недостаточно роскошным, чтобы его в нем принимать; но он сказал, что мой дом во всем Париже наиудобнейший для любовных дел, особливо для него, так как имеет выход на три улицы и скрыт от соседей, благодаря чему он может входить и выходить, не опасаясь соглядатаев; одна из дверей открывалась в темный узкий проулок, соединявший собой две другие улицы, так что входящему в дом или выходящему из него оставалось лишь убедиться, что никто не следовал за ним по проулку. Такая с его стороны просьба казалась мне справедливою, – и я заверила его высочество, что поскольку он не гнушается моим скромным жилищем, я не стану его менять.

Он также просил меня не брать в дом более слуг и не заводить кареты, по крайности на первое время; ибо в противном случае люди тотчас заключат, что я осталась богатой наследницей и мне начнут досаждать назойливые поклонники, толпы коих будут привлечены не только красотой молодой вдовы, но и ее деньгами; а их присутствие к тому же может помешать его собственным посещениям. А то еще решат, что я сделалась чьей-либо содержанкой, и не успокоятся, покуда не узнают имени моего покровителя. Если же его откроют, то всякий раз, что он будет входить ко мне или от меня выходить, на него будут устремлены взоры соглядатаев, которых никоим образом уже нельзя будет обмануть; и тогда во всем Париже не останется дамы, которая бы не делилась со своей камеристкой во время утреннего туалета последней новостью, а именно, что вдова ювелира сделалась любовницей принца ***ского.

Я не могла противиться столь справедливым доводам и, отбросив щепетильность, высказала его высочеству, что поскольку он соблаговолил сделать меня своей любовницей, он вправе заручиться полной уверенностью, что я всецело принадлежу ему, и только ему; я готова принять любые меры, какие он только мне укажет, сказала я, дабы оградить тебя от дерзких домогательств; если он найдет нужным, я согласна замкнуться в четырех стенах, объявив, что дела, связанные с несчастьем, постигшим моего мужа, потребовали моего присутствия в Англии по крайней мере на ближайший год или два. Мои слова пришлись ему по душе, но он только сказал, что ни в коем случае не допустит подобного заточения, ибо оно может неблагоприятно отозваться на моем здоровье. Он предложил мне снять дом в какой-нибудь деревне, подальше от столицы, где бы меня никто не знал и куда я могла бы время от времени отлучаться.

Я возражала, что заточение меня не страшит, прибавив, что нет такого дома, который показался бы мне темницей, коль скоро его высочество будет меня посещать, и посему отклонила мысль о загородном доме, который отдалил бы меня от него и лишил меня частых свиданий с ним. Итак, я осталась в своем доме, никого не принимала и сама никому не показывалась. Эми, правда, выходила наружу, и на расспросы слуг и соседей отвечала на ломаном французском языке, что хлопоты, связанные с моим наследством потребовали моего присутствия в Англии, куда я и уехала; таким образом, весть эта со временем обошла всю улицу. Ибо надо сказать, что там, где дело касается соседей, тем более одинокой женщины, парижане – ив особенности парижанки – ужас как любопытны и притом, что сами они на весь свет прославились своими интрижками; должно быть, любопытство их как раз и объясняется этой чертой, ибо это хоть и затасканная истина, что

 
Чужую тайну те скорее открывают,
Кто сами от людей свою скрывают,[28]28
  чужую тайну… скрывают. – Это двустишие, как и все стихи, встречающиеся дальше в тексте, по всей вероятности, принадлежат самому Дефо, который был плодовитейшим версификатором. Автоцитаты, подобные встречающимся в «Роксане», можно видеть и в других его прозаических произведениях.


[Закрыть]
 

тем не менее она верна.

Таким образом, его высочество мог проникать в мой дом без всяких затруднений и не боясь нескромных глаз; обычно он наведывался ко мне раза два или три в неделю; бывало же, что он проводил у меня две-три ночи кряду. Однажды он приходит ко мне и объявляет, что намерен мне наскучить так, чтобы я пресытилась его обществом и что, кроме того, ему хочется испытать самому, каково быть узником; с этой целью он дал слугам понять, будто уехал в ***, куда он часто ездил охотиться, и что вернется оттуда не ранее, чем через две недели. Эти две недели он полностью провел со мною, ни разу не выходя из дому.

Ни одной женщине моего положения не доводилось провести две недели в таком совершенном счастье; ибо наслаждаться безраздельно обществом самого образованного, самого любезного и самого воспитанного принца на свете; беседовать с ним весь день и, как ему угодно было меня заверить, – услаждать его всю ночь – можно ли вообразить более полное блаженство, в особенности для такой гордячки, как я?

Чтобы завершить картину безмятежного счастья этой поры, надо упомянуть новый трюк, который со мной сыграл лукавый, заставив меня уверовать в то, что нынешняя моя связь является законной, что я не вправе была отказать столь величественному, столь высокопоставленному, столь бесконечно надо мною возвышающемуся принцу, который к тому же завоевал меня, явив ни с чем не сравнимую щедрость; следовательно, нашептывал мне лукавый, то, что я делаю, вполне законно, тем более, что я к этому времени принадлежала одной себе, поскольку первый мой муж пропал без вести[29]29
  …то, что я делаю, вполне законно… поскольку… мой муж пропал без вести… – С 1666 г. в Англии вступил в действие закон, по которому, семь лет отсутствия одного из супругов без вестей о нем позволяло другому считать его умершим и вновь вступать в брак.


[Закрыть], а того, кто считался вторым, не было в живых.

Можете не сомневаться, что убедить меня в истинности подобных доводов было тем проще, что они как нельзя лучше способствовали моему душевному спокойствию.

 
Тому, что Выгоду и Счастье нам сулит,
Поверить Разум нам тем более велит.
 

К тому же у меня не было друга, искушенного в вопросах совести, к которому я могла бы обратиться за разрешением своего сомнения. А лукавый, к голосу которого я все это время прислушивалась, внушал мне обратиться к католическому священнику и, под предлогом исповеди; изложить ему в точности мой случай, дабы тот либо уверил меня, что здесь нет никакого греха, либо снял его с моей души, наложив на меня какую-нибудь легкую епитимью[30]30
  …наложив… епитимью. – Епитимья (церковн.) – добровольное исполнение, по выбору духовника, тех или иных дел благочестия (продолжительная «молитва, усиленный пост, паломничество к святым местам и т.п.) во искупление совершенного греха. В то время как епитимья широко применялась католической церковью, протестантская религия, предъявляющая к верующим более высокие нравственные требования, не дает им возможности такого „механического“ искупления.


[Закрыть]. У меня было сильное искушение прибегнуть к этому способу, и не знаю, что меня остановило, но только я не могла перебороть своего отвращения к католическим священникам.

И, как ни удивительно, для меня, дважды, при различных обстоятельствах отказавшейся от всех заветов добродетели, продавшей свое целомудрие, согласившейся на открытое прелюбодеяние, – все же оставалось нечто, через что я не в состоянии была переступить. Я не могу, говорила я себе, быть нечестной в том, что почитается святыней; не могу, придерживаясь одного образа мыслей, притворяться, будто придерживаюсь другого. К тому же я не могла идти на исповедь, не зная толком, как должно себя в этом случае держать; священник тотчас раскусил бы, что я гугенотка и это могло бы плохо для меня кончиться. Главное же то, что, пусть я и шлюха, я все же шлюха протестантская[31]31
  …пусть я и шлюха, я все же шлюха протестантская… – Дефо, быть может, сознательно перефразирует здесь восклицание, приписываемое одной из любовниц Карла II (см. стр. 286).


[Закрыть], и – каковы бы ни были обстоятельства – не могла вести себя, как шлюха католическая.

Словом, повторяю, я усыпила свою совесть довольно странным доводом, а именно – что, поскольку сопротивляться было свыше моих сил, следовательно, поведение мое не является беззаконным; ибо, рассуждала я, небеса не допустят, чтобы мы несли наказание за то, чnо мы не в состоянии избежать. И вот, успокоив свою совесть подобными нелепостями, я убедила себя в законности своей связи с принцем, с такой же легкостью, как если бы и в самом деле была с ним обвенчана и никогда прежде не была замужем за другим. Человек способен погрязнуть в грехе так глубоко, что становится совсем уже глухим к голосу совести – а страж сей, стоит лишь его усыпить, спит сном непробудным, покуда источник наслаждения не иссякнет или какое-нибудь мрачное, поистине ужасное происшествие не заставит нас прийти в себя.

Признаюсь, я сама дивилась отупению, в котором пребывала моя мысль всю ту пору, дурману, усыпившему мой дух, и тому, как могло статься, что я, которая в первом случае, когда искушение было много сильнее, а доводы – неотразимее, тем не менее постоянно сокрушалась по поводу своего неправедного образа жизни, как могла я теперь жить в столь глубоком и ничем не нарушаемом спокойствии духа и, более того, испытывать радость и полное блаженство, несмотря на то, что нынешнее мое прелюбодеяние было гораздо более явным, чем прежнее. Ибо тогда мой друг, именовавший себя моим мужем, имел хотя бы то оправдание, что законная жена его покинула, отказавшись исполнять свой супружеский долг. Что до меня, то я сейчас находилась точно в таком же положении. Зато принц мало того, что был женат на прекрасной женщине, в жилах которой текла самая благородная кровь, одновременно содержал двух или трех любовниц помимо меня и ничуть этого не стыдился.

Впрочем, повторяю, я, со своей стороны, наслаждалась совершенным душевным покоем; и если принц был единственным божеством, коему я поклонялась, то и он меня, можно сказать, боготворил; не знаю, каковы были его отношения с принцессою, но другие его любовницы почувствовали перемену, и, хоть им так и не удалось меня обнаружить, они – о чем мне стало достоверно известно – прекрасно догадывались, что у их господина появилась новая фаворитка, лишившая их его общества, а также, быть может, в некоторой степени и щедрых даров, какие они привыкли от него получать. Здесь будет уместно упомянуть жертвы, которые он приносил своему новому идолу, а, они были, смею вас уверить, немалые.

Подобно тому, как любовь его была поистине княжеской, он и вознаграждал предмет своей любви по-княжески. Ибо, хоть он и не позволял мне появляться в свете во всей моей новоявленной роскоши, он убедительно доказал, что к подобному запрету его побуждала отнюдь не скупость. Поэтому он объявил мне, что вознаградит меня за мое отшельничество иными способами. Первым делом он прислал мне туалетный столик, вся утварь которого была из серебра, вплоть до самой крышки стола; затем он мне подарил тот самый столик, или сервант, с серебряной посудой, упомянутый мною выше; все принадлежности, относящиеся к этому столу, были также из тяжелого серебра; словом, я, хоть убей, не могла бы придумать, чего мне не хватает из столовой утвари.

Поэтому единственное, чем он мог меня еще одарить, – это драгоценностями и нарядами, либо деньгами на оные. Он послал своего камердинера к торговцу шелком и бархатом, приказав ему купить мне платье тончайшей парчи, затканной золотом, и другое – серебром, и еще третье – алой вышивкой. Таким образом у меня было три наряда, в каждом из которых не погнушалась бы показаться сама королева французская. Сама я, однако, нигде не показывалась, но как наряды эти были подгаданы к истечению срока моего траура[32]32
  …к истечению срока моего траура… – Французский кодекс устанавливает срок траура – 10 месяцев.


[Закрыть], я их надевала – то одно, то другое попеременно – всякий раз, что меня посещал принц.

Помимо названных трех нарядов, было у меня еще не меньше пяти платьев, приличных утренним часам, так что мне никогда не приходилось показываться ему дважды подряд в одном и том же наряде. Ко всему этому он прибавил кружева и несколько штук тонкого полотна, причем все это в таком количестве, что мне не только не оставалось желать большего, но и того, что было, хватало с лихвой.

Однажды, посреди вольностей любви, я позволила себе заметить, что его щедрость чрезмерна, что я обхожусь ему слишком дорого в качестве любовницы и что я была бы не менее преданной его рабой, если бы он не затрачивал на меня столько средств. Мне не о чем больше было просить, объяснила я ему, и нарядов и драгоценностей, коими он меня одарил, сказала я, столь много, что я не успеваю их надевать; они были бы нужны, продолжала я, если бы я держала великолепный выезд, а это, как ему известно, сказала я, в такой же мере нежелательно для меня, как и для него. Он обнял меня с улыбкой и сказал, что, покуда я принадлежу ему, он будет следить за тем, чтобы мне не было нужды его о чем-либо просить, сам же он между тем намерен просить меня каждый день о какой-нибудь новой милости.