Текст книги "Разные звери"
Автор книги: Дан Маркович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
П и в о в р е д н о
Я присел на скамеечку у пивного ларька. Жара одолела. Рядом сидели двое. Седой с красным лицом и молодой красавец с длинными волосами.
– Человека не переделаешь, – задумчиво говорил седой. – Вот я... может, еще лет пять протяну, а, может, сейчас здесь и кончусь.
Он не хотел переделываться, и смерть около пива воспринимал как справедливую. Молодой говорил о будущей жизни:
– В нас ген сидит, запрещает вечную жизнь. Я читал. Надо снять запрет и будешь бессмертен... как микроб.
– Не-е, у меня на вечную нет надежды.
– Попробуй, все можно перестроить... Вот как ты дышишь?..
– Со свистом дышу. Я, брат, сейчас развалюсь на запчасти, если пива не выпью – лягу и не встану.
– Погоди, вот ген уберут...
К ним медленно приближался третий, неопределенных лет мужчина в домашних тапочках и вытянутых на коленях спортивных штанах. Его тень легла на скамейку. Молодой удивился:
– Ты чего?..
– Вот...
Новый мужчина протянул руку. Между пальцев покачивалась металлического цвета крохотная рыбонька с изумленным глазом. Человек вышел из дома к людям, обглодать рыбку втроем.
– Пока твой ген загнется, пива не станет... – седой потянул длинноволосого к ларьку. Они ушли, не ответив на призыв третьего человека. Тот сел на скамейку, покосился на меня и задумчиво сказал:
– Настоящий русский человек... ничего ему не надо, даже чужого...
Рыбка подрагивала в обиженных пальцах:
– А этот – жить долго хочет... Для чего? Зачем люди, а?..
Я не знал.
– Чтобы пространство не пустовало. Иначе снова придут эти... динозавры, или микроб, бешеный, которому смерть нипочем.
От очереди отделился мужчина в коротковатых брюках и голубой рубашке, живот ходил мячом над широкой пряжкой с морским якорем.
– Виктор, привет! Ты чего прохлаждаешься, неси красавицу, люди по закуске соскучились!
Мой собеседник просиял, рыбка подмигнула мне белесым глазком...
Я шел и думал, а это в такую жару даже вредно.
Ч у т ь н е в л и п л иМы с Вовиком получили первую стипендию и решили отметить событие. Только приехали учиться, месяц в колхозе – и осень, темные вечера, лекции каждый день, до экзаменов далеко... Затосковали, делать как-то нечего, хотя работы много. Никого не знаем, по вечерам сидим в общежитии. Деньги вот получили.
– Надо отметить, – он говорит.
Я тоже считаю – надо. Купили две бутылки вина, крепленого, выпили на общей кухне у окна и снова делать нечего.
– Пойдем, погуляем у реки, – он предлагает.
И я считаю, погулять нам не мешает, все-таки событие, первая стипендия. И пошли.У реки скамейки, у самой воды, рядом пловучий ресторан, музыка, свет и пахнет шашлыком. Но туда никаких денег не хватит, да и не привыкли ходить в такие места. Прошли немного по берегу, видим, на скамейке два мужичка, и две девушки с ними или женщины. Мужчины пьяные, но ведут себя нормально, пристают потихоньку. Мы сели с краю.
Они говорят:
– Вы что?..
Мы им:
– Ничего, отдохнем минутку и дальше.
Один говорит:
– Давай, мы вам отдадим этих, они согласны, а вы нам на бутылку, нет, две...
Я думаю, пора вспомнить, что мы выпили две бутылки и немного опьянели.
Вовик говорит:
– А что... сколько у тебя с собой?
Я говорю:
– Все тридцать...
Он мне шепчет:
– Давай рублей штук пять, у меня блокнот, я под деньги бумагу подложу, они не заметят, темно.
Я вытащил несколько рублей, подложили листочки из блокнота, получилась толстая пачка.
– Ну, что? – они говорят.Мы им пачку, они схватили, ничего не заметив, и уходят, держась друг за друга, к ресторану. Там у трапа, говорят, всегда есть, даже среди ночи. И с девушками не попрощались, продали и исчезли. А те сидят молча, в темноте не видно, какие они, только заметно, что не мужчины.
– Теперь они наши, – говорю Вовику, – пусть с этого края будет моя, она потолще. Ты худых любишь, вот и бери ту, что в платке.
– Ты не думай, – он говорит, – как придем домой, я тебе два рубля отдам.
Мы сели, придвинулись поближе к ним и завели разговор. А они молчат. Тогда я решил обнять свою, руку положил на спину. А она как толкнет меня, я даже слетел со скамейки. Вскарабкался обратно и говорю:
– Так не договаривались, нам сказали, что вы согласны.
Вовик тоже хотел свою обхватить, ту, что худей, а она ему локтем в бок. Он, правда, не упал, но остался недоволен.
– Вы что?..
Они ничего не отвечают, только толкаются.
В ресторане огни погасли, у них вечер при свечах. На скамейке стало совсем темно, и трудно завести разговор. Чувствую, все идет не так, как договорились. Вовик тоже считает, тут что-то неладно:
– Зачем рубли давали, хорошо еще, что догадались бумаги подложить.
А эти сидят и молчат, и только сильно толкаются. Я уже два раза со скамейки слетел, правда, не больно, но все же обидно – за что платили? Пусть не совсем честно, но какие-то рубли ведь уплыли, а толку... И даже разговора нет – молчат и толкаются.
Вовик говорит:
– Надо бы посветить, узнать, почему они молчат. Что вы из себя строите? – спрашивает у них, – мы ведь договорились...
А те снова толкаются, и не уходят тоже, так что непонятно все.Тут по реке проплывает кораблик, у него бортовые огни, и он нас медленно освещает. И я вижу – моя девушка не девушка, и не женщина, а старуха лет шестидесяти, а может и больше, она сильно пьяна, только икает и толкается. И Вовик говорит – " старуха... тощая..." Не такая старая, может, дочь моей старухи, лет пятидесяти, и тоже сильно-сильно пьяна. Сидит и спит, проснется, толкнет локтем и снова спит, и даже не знает, как мы договорились.
– Это обман, – я говорю, – мы так не договаривались. Жулики это, подсунули нам пьяных старух.
И мы понимаем, хотя еще слегка пьяны, что попали в плохую компанию. Сейчас эти жулики вернутся, у них на водку не хватит. Пусть сначала они нас надули, а потом – мы их, это нам так не пройдет.
Я отодвинулся от своей, она всем телом падает на скамейку и храпит в полный голос. И Вовик протрезвел, встал, и мы потихоньку двинулись подальше, скорей, потом побежали. Слышим, сзади крик. Кто-то бежал, ругался, а, может, показалось...
Выбрались на улицы, где народ, и не спеша двинулись в общежитие. Туман в голове совсем рассеялся, я говорю:
– Чуть не влипли, очень опасно жулика обмануть.
Он согласился и говорит:
– Хорошо еще, что бумагу подложили, а то плакала бы стипендия.
А т ы г о в о р и ш ь ...Мы с Вовиком свалились на свои кровати, на панцырные сетки, – устали за день, как две собаки, – и уже спим, как вдруг грохот в коридоре. И шуршание, будто волочат что-то тяжелое по линолеуму к нашей двери. От толчка дверь распахивается и вваливается Эдик, наш третий жилец, его к нам недавно подселили. Мы на первом курсе, он на третьем, вернулся из академического. Прежнее его место занято, и вот направили к нам. Временно, сказали, все равно скоро вылетит. Эдик борец классического стиля. "Самый непрактичный вид спорта, – говорит, – теперь дерутся ногами, а я – бросок через бедро; пока я бросок, он мне ногой – ого!.." Он неплохой малый, но есть одна слабость, вернее, сразу три – любит выпить, тут же находит женщину и тащит к нам, больше ему некуда.
– Вы спите, ребята, – он говорит, – я тихо...
Но спать трудно. Мы объясняли ему. Трезвый он все понимает, а как выпьет, снова за свое.
И вот он тащит чье-то тело по полу и тяжело дышит.
– Вы спите, ребята, спите... – говорит, со стоном поднимает тело, как два мешка картошки, и броском через бедро кидает на кровать.
Панцырная сетка, известно, очень прочная кровать, но скрипит. Вслед за падением и скрипом мы слышим голос, то ли мужской, то ли женский, не разобрать. Голос заявляет:
– Ты меня не удовлетворишь... – и сразу раздается сильный храп.
Эдик ложится и пытается удовлетворить, кровать раскачивается и звенит как многострунный инструмент. Но толку никакого, храп не прекращается.
– Эдуард, послушай, – говорит Вовик, он очень чувствительный и тонкий, – может, достаточно, не буди человека. И мы заснем, у нас с утра зачет.
– Вы извините, ребята, – отвечает Эдик, – я сейчас...
И продолжает, и продолжает...
– Давай, свет зажжем, – я предлагаю, – может, он успокоится? У него самолюбие задето, ведь спит, и даже храпит.
– Неделикатно получится, – сомневается Вовик, – он может обидеться...
Эдик, наконец, со стоном истощается. Мы уже радуемся – будем спать, как вдруг храп прерывается, и снова тот же голос, не мужской и не женский:
– Ты меня все равно не удовлетворишь.
И снова этот человек засыпает.
– Эдуард, успокойся, – говорю, – это провокация, не стоит близко к сердцу принимать.
Но Эдик спортсмен высокого класса, ему обязательно надо доказать. Он снова пытается – снова храп, скрип, стон... и опять голос:
– Ты меня никогда не удовлетворишь.
– Это уже слишком, – говорит Вовик, – это даже опасно для жизни. Я зажгу свет... – и шлепает босыми ногами к двери.Зажигается свет. Спортсмен сидит на краю кровати, трусы зажал в кулаке и раскачивается как от зубной боли. А на панцырной сетке раскинулась здоровенная бабища в спортивных штанах. Больше на ней ничего нет, она храпит и губы сложила трубочкой, будто соску сосет.
– Ты как же это... – изумленно спрашивает Вовик, – даже штаны с нее не снял...
– Зачем... – подумав, отвечает Эдик, – они дырявые.
– Откуда ты взял такую? – я спрашиваю. – Уж больно грязна...
– Отстань, – вяло говорит Эдик, – у меня тоска.
– Унеси ее, откуда принес, – прошу его, – у нас завтра зачет.
– Нельзя, – отвечает, – я ее из поезда взял. На перроне встретились, в буфете. Поезд с юга, остановка три минуты. У нее в вагоне муж, дети... Потом она упала на угольную кучу... и кофточка разорвалась.– А ты говоришь... – обращается ко мне Вовик, – вот что такое случай! Едет себе с Юга, с ней муж, детишки... выбегает на перрон на каком-то грязном полустанке купить молочка – и внезапно вспыхивает любовь. И все, все к черту!.. Завтра она выстирает кофточку, заштопает штаны, даст телеграмму "отстала, целую, еду...", сядет в поезд, молчаливая, едет, встречается, целует, вроде все по-старому, но какая-то трещинка в отношениях...
– Ты романтик, – я говорю, – лучше бы ее убрать, а то утром зачет...
– Не романтик, а дурак, – мрачно говорит Эдик.
Он стаскивает с кровати тело, взваливает на спину и уходит в коридор.
Мы долго не спим, говорим о случайности, о судьбе, о непредвиденных последствиях наших самых искренних движений души и тела...
Возвращается Эдик, молча кидается на панцырную сетку и тут же засыпает. Утром он глядит в потолок, рассеян, хмур и раздражителен. Мы, наскоро позавтракав, уходим сдавать зачет.
Возвращаемся вечером, в Эдикином углу голая панцырная сетка, исчез чемодан, что валялся под кроватью, нет книг на полочке у окна, и куртки, и старых домашних тапочек...
– Уехал, что ли, – думает Вовик, – неужели с ней?.. Вот так и нашли друг друга?..
– А может он ее придушил где-нибудь и сбежал?..
А может... Нет, это... Нет, то... Пьем чай с мармеладом, липким и вязким, спорим о случайности, о судьбе, о свободе, осознанная ли она необходимость, или выбор... ложимся на панцырные сетки, засыпаем...
Я н е с и о н и с т ...Мой прапрадед, солдат русской армии Николая первого, еврей, отслужил свой срок, двадцать пять лет, и получил разрешение поселиться, где хочет. Он мог бы жить в Москве или даже Петербурге, но не захотел – приехал в маленький прибалтийский городок, привез жену из Орши, где родился, и жили его родители... Дальше я вижу с возрастающей четкостью, а вот что раньше было?Когда-то они, видимо, жили на Балканах, оттуда взялась фамилия, потом в Германии – вынесли язык, который я слышал с детства... А как попали в Европу? Были рассеяны после Иудейской войны?.. Не знаю... Цепь перемещений привела прапрадеда туда, где он вырастил своих детей. Они сто с лишним лет сидели на одном месте, казалось – все, кончились блуждания... Нет, ничуть! Не думая об этом, я продолжил их движение, сначала переместился в Петербург, который тогда назывался иначе, потом добрался до Москвы, не захотел в ней остановиться, поселился в маленьком подмосковном городке, привез жену из Прибалтики... потом, правда, развелся. И здесь застрял надолго...Но это еще что! Братья моего отца продвинулись дальше – их сослали в Сибирь. Было это во время войны, я еще маленьким кульком валялся на вагонной полке, а они уже шли... Им не понравилось в ссылке, и они решили выйти из России, пошли на юг. Шли два брата, один огромный, рыжий, другой – маленький, черноволосый... В Киргизии маленький подхватил тиф, потерял сознание. Когда он пришел в себя, в больнице, другого брата не было. С тех пор он исчез. Ушел-таки в Иран, как хотел? Или погиб на границе?.. Говорили, что он в Париже, и жив сих пор... Врут, я думаю, зачем ему Париж – он двинулся на юг, дальше, туда, где все начиналось...Я не сионист, но эта история завораживает меня. Не так давно это было. Между мной и тем солдатом три человека, это пальцы одной руки, это лица. Мой брат большой и рыжий, я – маленький, черноволосый... Я мог бы продвинуться дальше, одно время мне настойчиво предлагали. В первый раз вместе с отцом, в Сибирь, мне было лет десять, второй раз недавно. Но обошлось. Потом хотел сам выйти из России, но передумал. А дальше? Не знаю, не знаю...
Д о р о ж к аМного лет назад я жил в небольшом северном городке, в деревянном доме, который стоял в глубине двора. От дома к калитке вела прямая дорожка, и зимой ее каждый день расчищал один старик, он жил на первом этаже. Он не был дворником, получал пенсию и жил один. Настоящий дворник жил в соседнем доме и убирал только на улице, перед забором, и то иногда, и там постоянно нарастали сугробы. Зато дорожка во дворе всегда была чиста.Расчищающий дорожку старик появлялся в восемь утра, с метлой и широкой лопатой, обитой жестью. Он аккуратно выскабливал дорожку лопатой, а потом подметал метлой. Если падал снег, он выходил второй раз, после обеда, и возился до темноты. На дорожке были уложены большие квадратные плитки серые и белые, и мы всегда видели их, когда шли по двору в светлое время дня.Старик заканчивал свое дело и уходил. Я смотрел на дорожку и не понимал старика. Я учился, мечтал об интересном деле и не мог себе представить, что не сделаю ничего замечательного. Я мечтал стать большим ученым, не хитростью и не чудом, а своей работой. Я должен был сделаться лучше всех, поравняться с великими людьми. Мне казалось, что эти, великие, как бы собрались и живут вместе, и живые и умершие – они составляют особый круг людей. Заслужить общение с ними я хотел больше всего. Я хотел сделаться бессмертным... а пока учился, после лекций до ночи работал в лаборатории, а утром снова бежал на лекции...Иногда я возвращался пораньше, в сумерках дорожка была расчищена, в окне старика горел теплый уютный свет. В свободные дни я долго спал, потягиваясь, подходил к окну – и видел старика, неторопливо делающего свое нехитрое дело. Хоть пропустил бы день, неужели не надоедает?.. Но ему не надоедало.Так прошло несколько лет, и ничего в нашей жизни не менялось. Нет, у меня было много нового – я закончил учебу, стал работать, пробивался к настоящей науке... но во дворе все шло по-старому: старик попрежнему подметал дорожку, падал на нее новый снег, и он выходил еще и еще...Как-то мне понадобилась пила, и я решил, что у старика она должна быть. Я постучал к нему, в первый раз. В маленькой передней стояла лопата, метла и большой жестяной совок для мусора. Старик сидел в глубоком кресле и читал. Он кивнул – пила в верхнем ящике, возьмите. Я взял пилу и уже хотел уйти, взглянул в окно – и увидел дорожку.
Этаж был низким, и дорожка показалась мне широкой дорогой, уходящей вдаль. Она была тщательно расчищена. Зачем он так старается каждый день, будто делает интересное и важное дело?.. Он увидел, что я смотрю, и говорит:– Когда я был маленьким, у нас в доме жил один старик, Кузьмич его звали. Он всегда убирал снег с дорожки, а потом обязательно подметал ее. Он это делал очень красиво, аккуратно, будто у себя дома пол подметал. И мне всегда хотелось иметь свой дом, и дорожку перед ним, и подметать ее каждый день, как это Кузьмич делал. Жизнь прошла... ни семьи, ни дома... а дорожка – вот она.Он улыбнулся, а я ничего не мог сказать ему, попрощался и ушел к себе. Я стоял у окна и смотрел на дорожку, придавленный невидимой тяжестью... Постепенно темнело, и дорожка скрылась от меня. Я заснул за книгами, ночью проснулся – падал крупный снег. Я вспомнил про дорожку, как про живое существо, оставленное в темноте, на улице, без присмотра. Этот непонятный старик... ему придется встать рано...
Я лег и уснул. Утром выглянул в окно – дорожка расчищена, по краям сугробы, а на ней только легкий иней, и по нему еле заметные царапины следы метлы.
С о в с е м н е и н т е р е с н оЯ помню, как его привезли откуда-то и положили поперек большой кровати. Он был туго замотан в одеяло, а голова прикрыта пеленкой. Я отогнул уголок и увидел багровое лицо, которое было бы страшным, если б не было таким маленьким. Все-таки в нем было что-то страшное, может, его ненасытность, беспрестанные озабоченные и в то же время рассеянные движения, или то, что он, едва появившись, сразу надежно укоренился в жизни, и всегда точно знал, что ему нужно...
– Все маленькие такие, – сказала мне мать.
– И я был таким?..
Я подходил к зеркалу, смотрел на свои тонкие руки, бледное лицо с серыми глазами – и не верил.Он рос и превратился в двухлетнего крепыша со складочками за запястьях, научился кричать еще громче, произносить самые необходимые ему слова, и вообще, стал немного напоминать человека. Я уже ходил в школу и снисходительно смотрел на его попытки очеловечиться... Потом он сильно похудел, стал быстро бегать, пошел в школу и почти пропал из виду. Иногда мы встречались за столом, мы учились в разных сменах. Я уже кончал школу, у меня были свои дела.
Когда я уехал из дома учиться дальше, ему было лет десять. В нем удивительным образом исчезло все, что возмущало меня – бесформенность, пронзительный крик, беспорядочные движения, полнота, суетливость... он уже был человеком.
Потом я много лет не видел его. Я приезжал, он уезжал в лагеря и на каникулы, я переехал в другой город на работу – он ушел в армию, я уехал заграницу – он вернулся домой... Наконец, мы встретились.Я увидел, что он стал совсем непонятным взрослым человеком. Все детское, что я знал в нем, и помнил, исчезло. Я его совсем не понимал. Он делал столько глупостей, что мне даже неудобно об этом говорить, например, он рано женился, из-за этого бросил институт, пошел работать... потом развелся, женился снова...
Через некоторое время я заметил, что делаю то же самое, он только опередил меня – я тоже женился, развелся, снова женился... Потом у нас были дети, потом еще что-то было...И все-таки я не мог понять его – зачем он столько пьет, почему ему нравятся маленькие тощие женщины... а он недоумевал, что я нахожу в больших и плотных, почему не пью, а только работаю, как бешеный... Он строил себе гаражи и дома, ремонтировал квартиры, он любил жизнь со всеми ее удовольствиями, голубой кафель, роскошные бани, пиво и копченую рыбку, как ее готовят у нас... Я удивлялся, почему он не стремится к высоким целям, не совершенствует себя, а только непрестанно говорит, все время оживлен, ходит животом вперед, кричит на всю улицу и всеми командует, постоянно окружен друзьями и собутыльниками, и жить один не может ни единого дня. А его раздражала моя сосредоточенность, молчание, нелюдимость, серьезность, и он подозревал, что я не уважаю его...Потом... потом он начал задумываться над жизнью, полысел с макушки, стал тише говорить, и удивлялся, когда женщины его бросали. Я же постепенно становился веселей, у меня появились увлечения, и то, что я сдерживал в себе, начало проявляться. Оказывается, я тоже любил поесть и выпить, и женщин, и тихие лунные ночи, и безлунные тоже, и свет, и тепло, и многое другое, а не только дело, которому служишь. Я тоже полысел, сначала со лба, потом с макушки, и обе лысины слились... стал полнеть и не мог удержаться от сладкого. Когда мы встречались, то спорили все реже.Прошло еще время, и мы перестали раздражать друг друга. Люди вокруг менялись, приходили и уходили, и уже никто, кроме меня, не помнил его бесформенным кульком, что лежал поперек кровати. Да и того сероглазого мальчика никто не помнит. Я все чаще думал о том времени, когда мы жили дома, и он, оказывается, думал о том же, и о странной судьбе наших родителей... Еще немного, и мы сидели бы рядом, говорили тихо – " а помнишь?..", у нас бы появились новые темы здоровье, болезни... и кто сколько мог выпить и съесть когда-то...И тут он взял и умер, непонятно почему, неизвестно зачем. Мы так ничего и не поняли друг в друге, хотя со многим смирились. И это наше непонимание осталось глубоким воспоминанием, чувством, слилось с непониманием отца, матери, их судеб, с непониманием всей жизни – и стало прошлым, которого нет – и которое живо, пока я жив.
В с е с н о в аЯ проснулся и сразу вспомнил, что должен делать. Вскочил и побежал в магазин. Там были разные краски, акварельные и масляные, дорогие и дешевые. Я выбрал самые дешевые. В узкой картонной коробочке лежало шесть кирпичиков: красный, желтый, синий, зеленый, коричневый. И, конечно, черный. Я всегда любил этот цвет, он все остальные в себя вобрал – и молчит... Принес коробочку, и кисть, запер дверь, сел за стол, а бумага у меня была.Мне было так интересно, что я даже забыл – ведь раньше не получалось. Особенно в детстве. Все рисовали помидор, в первом классе, а я сразу понял, что мне его никогда таким вот, живым, не изобразить... А недавно я был на Севере, и совсем случайно взял в руки цветные мелки...Мы сидели в лодке, передо мной был высокий берег – зеленое, синее, красное... и я случайно, можно сказать, от скуки. решил нарисовать все, что вижу. Оказалось просто и легко, будто всю жизнь только этим и занимался, и даже воздух, холодный и прозрачный, получился у меня. Я, конечно, все изменил, потому что некоторые пятна мне не понравились, и мелки совсем другого цвета, чем трава и земля, но все равно вышло отлично... На следующий день я уехал, а утром тут же побежал за красками, мелки были не мои, но это к делу не относится.Я бежал домой с красками и думал. Я был уверен теперь, что получится. Вернее, что бы ни получилось, мне все равно понравится, я знал. Мне столько нужно нарисовать! Ведь я много лет смотрел, видел, и ничего не рисовал. Зато, оказывается, все запомнил. И вот сел за стол, взял кисточку...Деревья, конечно! Я помню ту дорогу, это было давно, сумрак разливался постепенно, а впереди маячил огонек. Мы шли целый день, и, наконец, пришли... И другую дорогу помню – в горах, она упиралась в небо, с одной стороны обрыв, с другой фиолетовые цветы... Маленькие домишки – и река, она синяя, в окнах желтые огни, деревья, конечно, красные, небо почти черное... Потом желтый ослепительный свет из-под земли, синий асфальт, черные лужи – вход в метро... И еще окно, за которым свет, занавески, цветок, он красный...Я рисовал одну картинку за другой – вырывал листочки из детского альбома, и начинал новые картинки. Я смотрел на то, что сделал, и все, все нравилось мне. Никогда до этого мне не удавалось вот так – взяться за дело с самого начала и довести до конца. Я занимался интересными вещами, и трудными, но все время кто-то начинал раньше меня, умный и старше, потом другой, моложе и быстрей, выхватывал дело из моих рук, бежал дальше... "Чего же ты хочешь, – мне говорили, – настоящие дела бесконечны. Вот наука – каждый открывает кусочек истины, это прекрасно..." И печально, я думал, потому что не видно, что же я сделал сам, целиком, где же моя вещь, в которой я, как в зеркале, был бы отражен...
Кругом было тихо-тихо, я как будто оглох. А потом вдруг слышу странный звук, непонятно откуда. Оглянулся – и понял: это я дышу, это мое дыхание в тишине.Оказывается, я занимался не своим делом. Мне было интересно – в начале, а потом я стал уставать. Не потому, что больше не было сил, а просто не видел, что же я сделал своего – все кусочки, кусочки... Чего же ты хочешь, я думал, наука велика, как всякое настоящее дело, ты делаешь часть, другой свою, и так складывается общая картина, знание о мире, в котором живут все. Он для всех одинаков, этот мир, со своими законами, он был и будет, даже если мы исчезнем, думающие существа...И тут я понял – с меня хватит, больше не хочу! Что-то я узнал об этом, общем для всех, мире, а теперь хочу свою жизнь понять. Она не часть, она – целое. Она совсем другой мир, по-другому устроена, в ней свои законы. В ней все личное, и даже общее становится особенным, перестает принадлежать всем. Я родился, живу, и умру – сам, один, и значит, делаю свое единственное дело, и все в моей жизни тоже должно быть сделано мной, от начала и до конца. Ну, конечно, не каждый стол и стул, я главное имею в виду... А наука занимала все мое время, всю жизнь, мне некогда стало думать о себе, и выражать свои чувства на своем языке. Я чувствовал, что такой язык есть. И теперь нашел его. В этих картинках все мое, вот главное. И значит, я буду рисовать, это и есть моя жизнь.
Все эти мысли были смутными, неясными, многие пришли позже, а тогда мной завладела одна большая радость – вот, что, оказывается, я могу. И все началось снова. Мне было тридцать семь лет.
