Текст книги "Разные звери"
Автор книги: Дан Маркович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– У него извращение, – говорит мама, она обожает цветочные запахи.
– Слишком сладко, – говорит папа, он нюхает ее духи и морщится, искусственные запахи лучше, но, конечно, не этот клей...
А мне клей нравится, и бумага после него не коробится, как после этого, казеинового... ну и запах у него!– Люблю природные вещества, и вообще все натуральное, – говорит мама, она даже стены в комнате обила каким-то материалом, ни капли синтетики в нем. Я тоже люблю сирень, особенно ее цвет, а запах лучше у клея, у резинового. Я им вклеиваю рисунки в паспарту, как сосед, художник, он постоянно устраивает дома выставки для знакомых, и то и дело меняет картинки.
– Хорошая картинка сразу бросается в глаз, – он говорит. – Очень плохие тоже бросаются, но тут же съеживаются и отступают, а хорошие запоминаются. Очень хорошее и очень плохое похоже – на первый взгляд.
Мои рисунки не очень хорошие, но я люблю рисовать.
– У него нет способности, – говорит мама, – смотри, ему даже прямой линии не провести.У нас в классе есть мальчик по фамилии Горбулин, он проводит длинные линии без линейки, совершенно ровные и прямые. Наш чертежник, он рисование ведет, качает головой, прикладывает линейку и говорит – " ты гений, Горбулин!" А Гена улыбается и каждый раз краснеет, он знает, что не гений, а двоечник. У него рука как куриная лапка, длинная, тощая...
– Это какой-то феномен, – говорит Анатолий Абрамович, чертежник, – от руки так невозможно провести.
Горбулин рисует дома и города ровными прямыми линиями, зато у него не получаются самолеты, их надо криво рисовать. Потому он не любит изображать морской бой, это моя любимая тема – корабли сражаются с самолетами.
– Пусть рисует, – говорит папа, – он нюхает духи и морщится, – далась тебе эта сирень!..
– Он меня достал со своим клеем, – жалуется мама, – пусть рисует, но зачем такой запах...А я рисую морской бой и вывешиваю у себя над столом. Мои рисунки сразу бросаются в глаза, наверное, очень плохие. И все-таки я люблю рисовать. Я нарисовал сирень на восьмое марта и по-дарил маме. Цвет получился хороший, а с запахом как быть?.. И я придумал – кругом цветков нарисовал маленькие кудряшки, похожие на лепесточки, только мелкие. Это я для мамы старался, а вообще-то я сиреневый запах не люблю, он очень сладкий. Я люблю резиновый клей. Художник посоветовал – бумага не коробится, и становится даже чище. Я попробовал – здорово получилось. До этого я клеил казеиновым, много грязи и бумага морщится, а запах у него... Резиновый совсем другое дело! В школе про него никто не знает. Мама говорит, он не для детей. Запах синтетический, разъедает легкие, и обои наверняка испортишь. Правда, у нас не обои, а гладкий материал с цветочками, как в музее. Мама говорит – натуральный, пре-е-лесть. Но у меня над столом она не клеила, все равно испачкаешь, говорит. И я здесь вывешиваю морской бой, вклеиваю в паспарту – и на стенку. Клей не какой-нибудь, резиновый! Повисят , и снимаю, другие вклеиваю, и снова...
К р о в и н е т ?..Я катался на велосипеде, двухколесном, делал круги по асфальту, сначала большие, потом все меньше... И упал . Мы жили на даче, кругом трава и сырая земля, не покатаешься, только перед домом небольшая асфальтовая площадка. Правда, вся в трещинах, и все-таки единственное место, где колеса не вязнут. Хозяйка говорит, что этот асфальт еще до войны здесь был. И я кружил по нему, пока не свалился. Мама еще вчера сказала доиграешься, нельзя так машину наклонять. На большой скорости можно, я видел, мотоциклист даже по стенке ездил, поднимался наверх, ему скорость упасть не дает. Тем более, по ровному месту, хоть колесом крутись, если быстро. Меня трещины подвели, и, вот, свалился.Здорово стукнулся, но это заживет, а вот велосипед... Наконец, мне его по– дарили, а теперь, может, и не починишь. Я сразу вскочил, но остановился, посмотрел на колено. Оно было очень странным – совсем белое. Раньше я не так стукался, до крови, и теперь был уверен, что кровь обязательно будет. Ведь сильно приложился, и велосипед далеко отлетел, валяется около куста, что с ним?.. Надо взять его, посмотреть, а я стою, смотрю на колено.Наверное, у меня крови нет. Мама говорит – " ты малокровный, вы все такие, дети войны..." Она кормит меня овсянкой, каждое утро каша, каша... Бабушка говорит, в ней железо. " У тебя веки бледные... – отворачивает веко и показывает всем, – смотрите, голубые, где же его кровь?.."Может, действительно, крови нет, вот и колено совершенно белое, хотя стукнулся ничего себе... Что же теперь будет? Я должен сморщиться весь, как яблоко, которое давно сорвали и не едят. "Почему не ешь яблоки, теперь их только в компот! – бабушка сердится на меня, – не забывай, в них железо..." Раньше у меня была кровь. Меня в школе стукнули по голове, и струйка текла по шее и даже по спине, пришлось кожу зашивать. Но это давно было, еще зимой, а теперь, может, другое дело...И вдруг вижу, появились маленькие капельки, совсем малюсенькие, розовые, их много-много, каждая видна в отдельности, они растут, начали сливаться в большие, темные, и кровь, наконец, закапала как следует. Я сначала обрадовался – значит, есть во мне кровь, а потом испугался – вдруг вся вытечет... И похромал домой.
Мне наложили плотную повязку и дали хлеб с маслом, до обеда. И я пошел смотреть велосипед. С ним ничего не случилось.
Р а з в м е с я цРаз в месяц мы с мамой ходим в диспансер. Вернее, ходит она, а я всегда с ней. Маленький белый домик у вокзала. Здесь интересно, ходят разные поезда, вагоны сходятся и расходятся, звенят звоночки, по радио громким голосом говорят – "Иванов, не туда, не туда! Зайди к дежурному!" – и еще разные слова, которые в другом месте по радио не услышишь. Деревья черные, потому что кругом паровозы, от них много копоти. А домик чистенький, как будто вчера покрасили белой краской, окна приветливые, с зелеными занавесками. Туда меня не пускают, мама говорит – " мало ли что..." Я сижу напротив на коряге, ее когда-то выбросило море, она белая от соли и твердая как камень. Я забыл сказать, море через дорогу, я к нему привык и вспоминаю только когда очень дует с той стороны, осенью. Тогда я тепло одеваюсь, и все равно сижу, жду ее. Ее там поддувают. Легкое окутано плотной оболочкой, как одеялом, в нем ни щелочки, ни трещины, и если между оболочкой и легким вколоть длинную иглу и по ней пустить воздух под давлением, то легкое сжимается. Оно, правда, тогда плохо дышит, зато быстрей выздоравливает. В нем микробы – палочки, они тоже окутаны плотной оболочкой, похожей на воск, и лекарства к себе не подпускают, потому лечиться долго. Но все-таки можно вылечиться, мама говорит, надо надеяться, и вот мы ходим сюда, лечимся.Иногда она выходит веселая, говорит – хороший анализ , и мы идем пешком через город, по круглым камням, покупаем мороженое и постепенно едим, надо сосать и держать во рту, пока не нагреется... Иногда она выходит и говорит – ни то ни се, никто не знает, лучше или хуже. Мы садимся на трамвай и едем по берегу вдоль заборов, кранов, мусорных куч, здесь плохо пахнет, мама говорит, тухлыми яйцами, это водоросли гниют. Там, где я сижу, не пахнет, берег асфальтовый, гладкий, ходят люди, смотрят на воду и корабли. Они разговаривают и смеются. Я сижу, жду, говорю себе – ничего не будет, сейчас она выйдет веселая и мы пойдем пешком. Но она выходит ни то ни се, поддули и ничего не сказали. Мы едем вдоль берега. Вода серая, сливается с небом, далеко в море длинные корабли, еще дальше маленький бугорок, на нем красная точка. Это остров и маяк – он указывает кораблям путь в бухту. Мама говорит, до войны они с папой ездили на тот остров, там высокая трава, гуляет ветер и ничего больше нет. Только этот маяк. Его давно построили, на нем работает сторож. Он ездит на работу с соседнего острова, включает лампу и дежурит до утра.
Мама вздыхает:
– Я завидую ему, вот это работа, свежий воздух, он всегда здоров.
Она тоже почти здорова, и еще не старая, а ходит сюда раз в месяц, подумаешь, болезнь... Мы едем, трамвай разгоняется, потому что вниз, потом поворачивает в парк. Уже не видно воды, но воздух еще пахнет морем.
– Когда теперь?..
– Через месяц обязательно.
Я сижу на коряге, в ней круглые дырочки просверлены, это жучок, и написано – "Леня... 1947... Вагоны стукаются, звенит звонок, голос зовет Иванова, мама выходит, выходит, выходит...
В п а м я т иУ моего приятеля две замечательные вещи. У него вообще интересно, я люблю к нему приходить. Он живет в своей комнате в глубине большой квартиры. Он выходит мне навстречу из полутьмы, бледное лицо светится, он сдержанно говорит – " а, это ты..." – и мы идем к нему. В крошечной комнатке стоит диван, на котором он спит, у окна стол, заваленный книгами, один стул – и больше ничего не помещается: чтобы разговаривать, надо сесть. Он садится на диван, я на стул. К нам льется слабый свет со двора. За окном немного серой земли и растет большой каштан с широкими листьями. Остальная часть двора вымощена крупным булыжником, так что на велосипеде здесь не покатаешься. Правда, велосипедов у нас нет, и вообще, мало у кого они есть. Зато у Сережи в комнате живут две замечательные вещи.На подоконнике стоит телевизор, большой деревянный ящик с экраном размером в почтовую открытку, с толстой водяной линзой, на ней розовая пленка – для цвета. Вечером на диване и стуле сидит вся семья, и если приходят соседи, то дверь в переднюю оставляют открытой, и там сидят и стоят. Сережа терпит посетителей по вечерам, зато днем остается с телевизором наедине. Даже когда телевизор молчит, смотрит темным глазом – и то приятно посидеть рядом с ним. "Хорошо, подоконники широкие, иначе мне телевизор не отдали бы..." Дом старый, стены такие толстые, что до форточки Сережа достает палкой или влезает на подоконник с ногами. Если бы не подоконник, телевизор поставить было бы некуда. Это первая замечательная вещь.Вторая вещь висит на стене на длинном черном ремешке. Это немецкий фотоаппарат, называется "Робот", довоенный еще. Он маленький, квадратный и очень тяжелый, у него широкий объектив, который целиком вдвигается в корпус, а когда нужно – высовывается, мощный и зоркий. Взводишь затвор, и тут же внутри "Робота" что-то ворчит и шевелится – это он перематывает пленку. Сам думает – не даст тебе ошибиться.
Мы говорим, телевизор молчит, слушает, "Робот" висит на стене ждет... Наконец, Сережа предлагает:
– Пойдем, что ли, пощелкаем?..
Я как бы нехотя соглашаюсь:
– А что, пойдем...
Он великодушно разрешает:
– Возьми аппарат, – и идет одеваться.
Я беру "Робот" – тяжелый, в теплой старой коже, и выхожу. Мы спускаемся во двор, идем по круглым камням к выходу на улицу.
– К морю?..Конечно, к морю. На широкой аллее под старыми ветлами ждут нас скамейки, здесь просторно, пустынно, ветерок приносит запах водорослей, серебристые листочки бьются, трепещут... Сережа нажмет на трескучую кнопочку, застежка отскочит, и "Робот" уставится на нас внимательным глазом...
Потом, в темной ванной комнате, в душной тишине, мы будем следить за тем, как на красноватой от света фонаря бумаге появляется, растет, постепенно темнеет то, что должно быть темным, и остается светлым светлое как в памяти нашей.
У н а с в о д в о р еУ нас во дворе небольшой беленький столбик. Здесь раньше проходила дорога, и столбик показывал, сколько еще идти. На нем было написано число. Дорога давно в другом месте, а столбик остался. У нас постоянно чинят асфальт, заливают сверху дыры и трещины, и столбик почти совсем ушел в землю, и на нем давно ничего не написано. Сколько раз хотели вытащить, он соседу мешает заезжать в гараж. Но так и не собрались с силами, ведь он сидит в земле глубоко-глубоко, стоит у той старой дороги, что теперь под толстым асфальтом. Я видел фотографию – мелкий камень, утрамбованный гравий, кругом двухэтажные деревянные домики. Мама той дороги не помнит, тогда ее еще не было, а бабушка была, но все забыла. Наш дом уже стоял, говорит, потом новый фундамент подвели, каменный. А про дорогу ничего сказать не может, была какая-то. Я, говорит, под ноги тогда не смотрела. Она ездила в коляске. Я видел на фотографии – шагает лошадь, за ней коляска, дамы в шляпках сидят...
Я говорю Севке:
– Давай прыгать через столбик.
А сам думаю – это просто, разбежаться получше, упереться в верхушку ладонями, приподнять немного себя, чтобы, перелетая, не задеть...Не успел подумать, как он прыгает, и очень лихо перескочил. А я остановился. Представил себе, как падаю на столбик, и зажмурился. Не допрыгнешь, а он тебе прямо в живот! Я очень хорошо все себе представляю, и потому трус. Но этого никто не знает, и не должен узнать. Вот соберусь с силами и прыгну! Уже нельзя отступить. Зачем только предложил прыгать через этот дурацкий столбик! Я не ожидал, что он так быстро соберется, он всегда позади меня. А тут что-то случилось, и он без подготовки, без разбега, руки вперед, все правильно... и довольно высоко оказался, приземлился даже дальше, чем я ожидал.
Я говорю ему:
– Знаешь, тут дорога была, по ней каторжников водили, в цепях... а столбик, вот, остался, хотя машине, конечно, мешает.
– Прыгай, – он говорит и слушать не хочет ни про фотографию, ни про мелкий камень, ни про коляски, его история не увлекает.
– Здесь еще бабушка моя жила, на втором этаже...А он разбегается и еще раз, даже выше, чем в первый, так и пронесся над столбиком как самолет или метеор. И откуда он научился? Я его с первого класса знаю и никогда за ним ничего подобного не замечал. Я всегда первым был, а потом уж он. Мы как-то убегали от бандитов... ну, не совсем бандитов, но очень сердитых ребят. Мы шли в темноте, а навстречу две девчонки. Я говорю – давай, испугаем их. Накинули курточку на две головы и обнявшись как одна фигура, двинулись на них, заревели страшными голосами. Они, конечно, завизжали и бежать, а потом нас хотели поколотить ребята из их подъезда, но не поймали. Мы изо всех сил припустили, и я, конечно, впереди...Я только хотел подойти к столбику, небрежно так опереться, попробовать, высоко ли падать... а он в третий раз разбегается, и... Неважно получилось – перелетел все-таки, но задел ногой. Проехался по камню, захромал, и даже зашипел от боли. Смотрим – у него широкая ссадина чуть выше колена, кровь сочится. Я отдал ему свой платок, и он побежал к крану. Тут уж я подошел к столбику, положил на него обе ладони, и прыгнул. Оказалось очень легко.
Он возвращается, чулки намокли и в ботинке вода хлюпает. Прыгать ему, конечно, расхотелось.
– Ты неправильно прыгал, – говорю, – техники никакой. Смотри, как надо.
Положил руки на столбик и прыгнул. Здорово показал. Он удивился:
– Я думал, ты струсил, а у тебя вон как получается...
– У тебя тоже неплохо, – говорю, – а что споткнулся, с каждым бывает.
М Е Ж Д У П Р О Ч И М
С м е я т ь с я и ч е с а т ь с яСтранная штука смех. Единственная непосредственная реакция, которая почему-то допускается в приличном обществе. Хотя с большим скрипом. Все понимают, что не совсем приличное явление. Но предпочитают терпеть и помалкивать. Лучше не связываться, вдруг засме-ют. Вот если б мы начали чесаться на каком-нибудь чопорном вечере, или даже в компании друзей... Тут бы у всех нашлось, что сказать, напоминание о зверином прошлом обижает. Хотя в одиночестве мы с удовольствием... Со смехом сложней, на зверей нечего пенять – наше приобретение. И вроде бы совсем разные вещи – смеяться и чесаться. Но есть что-то чертовски похожее. Вот, говорят – чеши, где чешется, и никаких объяснений не требуется. Также и смех – попробуй, объясни, почему возник. Потому что смешно. Как будто зачесалось внутри. Потом, может быть, углядим что-то глубокое и печальное, а пока смеемся и ничего понимать не хотим. Смешно, видите ли, смешно!.. Кто-то со своим пониманием вещей чудовищно вторгается, въезжает на колесиках в чужое понимание, от столкновения миров высекаются искры... а мы уже наготове, как сухая трава – тут же сгибаемся пополам, задыхаемся, как от пинка в живот, вытираем слезы, машем руками... и все это на глазах людей! Многие не понимают, в чем дело, а некоторые даже оскорблены, и презирают нас, потому что устроены гораздо тоньше. Это они так считают. А нам все трын-трава... До поры до времени, конечно – в негодующем молчании смех постепенно гаснет, стихает... Но все-таки находятся типы, которые сохраняют мужество хихикать в полной тишине. А некоторые сами берутся творить смешное. Обычно это слабые, уязвленные и застенчивые люди, они скоро понимают свою ошибку: в случае неудачи на сочувствие не надейся, вора и убийцу жалеют охотней.Вот два примера этой почти бессознательной реакции. Берем человека, который и на земле-то едва справляется с ногами, и забрасываем его на канат под куполом цирка. Мягко говоря, он в замешательстве. А тут, откуда ни возьмись, вырывается стая обезьян, они бросаются на этого типа на канате, облепляют его, сидят на плечах, лезут лапами в рот, всячески кривляются... словом, веселятся, как умеют, разве что не хохочут, это им не дано. Смеемся мы! Веселимся с этими мерзкими тварями, которые вот-вот свалят маленького человечка с огромной высоты... Где наша любовь к слабому, где милосердие? Он упадет с глухим стуком, превратится в мешок мяса с костями... Над чем смеетесь?..А вот другой трюк, не такой опасный, но удивительно противный – в лицо бросается кремовый торт. Мгновенно рождается маска, удар – и еще одна... и мечутся фигурки, награждая друг друга все новыми лицами, неожиданными для нас, и для тех, кто от мягкого удара в лицо становится другим, и сам не знает, кем...Совершенно разные явления – неожиданные, страшные, странные или попросту пошлые, вызывают в нас одну и ту же реакцию. Ее природа необъяснима – попробуйте кому-нибудь растолковать, почему смешно, и сами убедитесь. Но лучше не связывайтесь, рискуете вызвать смех на себя. Будете потом чесать затылок... И тут уж вас все поймут.
У м – м ...
Я видел по телевизору, спрашивали у молодых:
– Какие качества в людях цените?Кто говорил – надежность, кто мужество, кто про доброту вспомнил... И никто не сказал про ум, никто! Недаром – нет ничего сложней. Хочешь иметь умного друга? А жену? Умней меня, что ли?.. Мало кто согласится. Добрей – это пожалуйста, а умней... Опасно. Потому и молчат про ум, такое уж свирепое это качество. Его нельзя поделить на части: он умней меня в этом, зато я его – в том, и успокоился. Умней так умней, ничего не попишешь. Можно образование приобрести и воспитание даже получить, а ум не получишь, не приобретешь. Можно быть ловким и хитрым, но это совсем не ум. Хитрость имеет простую цель, мелкую, она без цели вянет, жухнет... а ум... Ему цель не нужна, он как зрение – на что ни посмотрит, все видит и различает. Ему ничего не надо, кроме как все понимать и различать. Находить разное в похожем, сложное в простом, глубину под поверхностью – вот что может ум. И наоборот, все объединить он способен, увидеть общее в разном, простое и ясное в сложном. Это его работа, и игра тоже. Он открывает разнообразие там, где, казалось бы, унылая пустыня... и единство всего сущего, когда глаза разбегаются от разнообразия. Ум придает интерес и вкус нашей жизни. Может, поэтому и не любят умных. Они рядом с нами: мы не замечаем – они видят, мы не радуемся они наслаждаются, мы спокойно живем – они горюют... Только раздражают нас. К тому же его невозможно запретить – ум, или унять. Честность, смелость, мужество подавить можно, запугать, даже самому себе запретить, а, попробуй, запрети себе быть умным. Вера, совесть, достоинство – от воспитания, от жизни, а ум... С ним рождаются. Он, как глаз у орла, от рождения дан: смотрит и видит. Никто нам не добавит ума, не передаст своего, как бывает с опытом, навыками, знаниями. Если человек не различает, скажи ему – вот, смотри сюда, и он, может быть, увидит там, куда показываешь ему... но подвернись другой случай, он снова дойдет до своего предела и остановится, не видя дальше, не различая...Что поделаешь – ум... Когда растешь, развиваешься, одолеваешь препятствия, хочется верить – все достижимо, но с годами все чаще наталкиваешься на странную границу, за которой смутно, зыбко, непонятно к чему, неизвестно зачем... Другой, смотришь, идет вперед – видит, различает, судит, действует. А мы стоим...
Так какие качества вы цените?..
К т о з н а е т ...
– Что такое короткий рассказ?
– Представь себе – вся жизнь на одном белом листе, через два интервала.
– Через два? Расточительство! Половина места пропадает!
– Считай, это сон, отдых, без них невозможно. Теперь отступи слева сантиметра три-четыре...
– Еще чего! Это пятая часть всей поверхности...
– Поля нужны для исправлений. И сверху надо отступить.
– Зачем?
– Оставить место для даты, для названия. Начало известно сразу, с названием хуже. Иногда не знаешь до самого конца. Оно должно быть выразительным и подчеркнуть главное. А что было главным?.. Теперь справа...
– Ну, уж нет! Еще и справа...
– Каждую строчку нужно оборвать вовремя. Но это не все. Учти, внизу должно остаться место.
– Внизу? Никогда! Это мое место!.. А, может, будет второй лист?..Достаточно одного... если повезет. Внизу должно быть пусто и бело, как в начале. Теперь отступать некуда. Конец сомкнулся с началом, первая шеренга с последней, и они, как полк в снежном поле – стоят насмерть. Это старинное сражение, здесь нельзя врассыпную, бегом, на четвереньках – они стоят под картечью.
– И что-то останется?
– Кто знает, может и останется.
Р А З Н Ы Е Л Ю Д И
А ф и н о г е н о вЯ прочитал в газете – Афиногенов пропал. Старик, вышел из дома и исчез. В центре города, днем. В соседнем корпусе жил, оказывается. Не один – дочь с семьей, телефон, приличная квартира. Я знаю этот дом – богатый кооператив. Может, псих, или маразматик, вышел и не знает, куда идти, как вернуться?.. Нет, по лицу не похоже, очень культурное лицо. Карточка плохая, но все равно видно, что разум при нем.
– Ему неплохо жилось, – соседка докладывает, она всех знает, – своя комната, все его ублажали. А он проявил неблагодарность – удрал. Куда в городе идти?..Вот и я не знаю. Вечером выйдешь, хочется куда-нибудь, а станешь перебирать... к этим – нет, к тем – ни в коем случае... и так добираешься до конца списка. У каждого есть такой списочек, и все укорачивается он, укорачивается... Вечером заглянул к приятелю – он лежит.
– Гулял, – говорит, – споткнулся, и вывих. Хромаю теперь. Нога распухла в щиколотке, туфля не налезает.Он в отпуск собирался. Уже август, кончается лето, а мы еще здесь. Все выбираем, куда поехать, продлить наше короткое тепло. Так ждешь этого лета, а оно пробегает в один миг. И ехать-то куда?.. Приятель думает об отпуске с весны, и даже зимой мечтает, слушает прогнозы погоды и выбирает самые лучшие места. Время идет, прогнозы меняются, в лучших местах холодно и идут дожди. Он выбирает новые места, но и там погода не держится. Она теперь везде обманчива, не уследишь. Да и ехать-то некуда. Что там хорошего, все давно известно. Раньше мы ходили в горы, а теперь возраст, ходить трудней. Да еще этот вывих... Он лежит, больной сустав на подушке, и размышляет:
– Куда же деться... чертова нога, недельку придется поваляться?.. – он смотрит вопросительно.
Я киваю: – Через неделю будешь в порядке.
– Но куда... – он вздыхает, – вот Афиногенов, смотри, вышел и пошел. В больницах– моргах нет, значит, гуляет.
– Ну, Афиногенов... Нет, я так не могу.
– А может псих?
– Нормальный, говорят. Рядом со мной жил. Жаль, не знал про его план, расспросил бы...
– Что он, дурак? ничего бы не сказал. Представляешь, вышел и пошел...
– На попутках, что ли?.. Недели две уже... или три?
– Счастливец... Вот чертова нога – болит.
Мы живем здесь давно, сначала нравилось, потом нет, а дальше привыкли – тихо, уютно, другого такого места не найти. Да и ехать некуда. Там, где нас нет, только хуже. Афиногенов дурак, куда поперся...
– Поправляйся, – говорю, и поворачиваюсь к двери.
– Через неделю исчезнуть надо, иначе отпуск пропадет. Куда же отправиться?..
– Может, в Крым?
– Там еще жарко для меня.
– Тогда в Прибалтику.
– Сыровато уже, с моими-то суставами.
– Украина не подойдет?
– Говорят, дожди...
– Через неделю неизвестно, что будет.
– Лучше не будет, осень на носу . Так что Афиногенов? Взял да пошел?..
Р а з н ы е л ю д иВсе люди – разные. Очень глубокомысленный вывод, и чувства вызывает разные, от восторга до полного отчаяния. Насчет восторга не уверен, а вот про отчаяние могу рассказать. Вчера долго не мог успокоиться, а ведь ничего в сущности не произошло. Просто вышел из дома погулять с собакой. Правда, с настроением – никого не встречать. Опасно, уж слишком все разные... Взял собаку и пошел. Собаки тоже разные, но это не раздражает. Ничего еще не произошло, просто сгустилось вот такое состояние. Не могу сказать, что отчаяние, но и не восторг, уж точно... Иду, никого встречать не хочу, крадусь задворками. Только бы до кустов доползти, собаке для дела, мне для безопасности...И вдруг меня окликают, громким басом, через улицу. Это мой начальник. Он хороший человек, но слишком мы разные с ним, разные... Удрать уже невозможно. С ним жена и какой-то тип в белом костюме. Я вырос в бедной семье, и знаю, что в такой одежде нормальный человек не пойдет. Жену начальника я тоже знаю и говорить о ней не хочу. Она человек неплохой, но совсем другой, что тут объяснять. Начальник объявляет, указывая на человека в белом:
– Перед вами лауреат и автор многих книг по египетской культуре.
Автор ничуть не смутился, кивнул и продолжает смотреть в пространство. Видно, привык, чтобы его называли как следует.– А как ваше творчество? это жена начальника обращается ко мне. Добрым голосом – ну, что вы там еще натворили?.. и с тонким намеком лауреату – и у нас не совсем захолустье, тоже люди живут... Лауреат благосклонно двигает подбородком, то ли хочет что-то промолвить, то ли слюна в горле застряла.
– А, это ваша собачка... еще жива? – спрашивает начальник у собаки.
– Вот, жива... – отвечаю за собаку.
– А что она умеет делать? – Это для него всегда важно, все должны что-то интересное уметь, и собака тоже.
– Ничего особенного, – говорю, – вчера вот ребенка укусила.
Тут просыпается из величественного молчания искусствовед и с глубоким выражением изрекает:
– Собака не должна кусать детей.
Он знает лучше собаки, что она должна. Шеф и его жена молча обдумывают собачий поступок. У шефа, наконец, появляется выражение на лице, он выпячивает нижнюю губу, как всегда, перед важным заявлением...
– До свиданья, до свида... – бормочу я, и задом, задом в кусты, тащу через колючки собаку – и исчезаю.
Мы идем по весенней травке, делаем дела и постепенно забываем, забываем...
А они?.. Идут, наверное, и говорят:
– Ну, и тип... и собака у него, пожалуй, бешеная.
Все-таки удивительные существа, все разные.
П л ы в е м !
У нас в ванной что-то испортилось. С виду все в порядке, но соседи жалуются – на них вода течет. Сначала капала, а потом струйкой начала течь. С потолка у них. Пришел сантехник, долго искал причину, наконец, нашел.
– У вас, – говорит, – вода вытекает из обвязки, надо новую ставить.
Обвязка – это небольшая трубочка, которая воду отводит из ванной в большую трубу, и вот она прохудилась. Не труба, конечно, а обвязка. Большую трубу чинить – большое дело, а обвязку сантехник вывинтил и положил в карман.
– Пока новой нет, ванной не пользуйтесь.
И ушел. Мы не пользуемся месяц, второй пошел, а обвязки нет. Встретил сантехника, он говорит:
– Мастер обвязку ищет. Он живет в вашем доме, зайди, может что-нибудь посоветует.
Мастер хмурится:
– Пока нигде нет, но я ищу и буду искать. Пока не найду.
В ванной дырка, в глубине вода поблескивает, но это в большой трубе, а до нее должна быть обвязка. Я говорю сантехнику:
– Давай, вкрутим старую, сосед потерпит, он долго терпел.
– Нет, – сантехник вздыхает, – раз уж дело вскрылось, мы не можем так поступить. Надо искать.
Я тоже считаю, что надо. И мастер так думает:
– Вот если б ты жил на первом этаже... – размышляет он, – мы бы воду прямо в подвал спускали, пусть себе в землю всасывается.
Сантехник не согласен:
– Не всосется, и дом может запросто поплыть, если каждый день будешь мыться.
– А что?.. Пусть себе плывет, – говорю. – Может, уплывет куда-нибудь подальше. Никакой обвязки тогда не надо.
Мастер подумал и говорит:
– А что?.. Вы мне надоели со своими обвязками вот так... Я с вами заодно поплыву.
Жильцы на пятом против – не хотим уплывать! Им говорят:
– Чудаки... никогда течь не будет!
– Если никогда, то запросто поплывем.
Тут же явились сварщики с толстой трубой, проделали в ванной большую дырку и запросто наладили водоспуск прямо в подвал. Все очень просто решилось – обвязки нет, зато толстая труба есть, сварщики при деле, и дело сделалось без громких слов и обещаний.
Но вот пришел главный инженер, осмотрел работу, головой качает:
– Чересчур быстро вода уходит, не поплывете.
Как же так, в наш дом уже народу набилось – ой-ей-ей – и не поплывем?..
Мастер спорит, сантехник тоже теперь за нас, но инженер, он с образованием все же, доказал:
– Чтобы поплыть, надо в подвале пол зацементировать.
Бросили на это бригаду, и цемент нашелся, работали день и ночь сделали! Теперь обяза-а-тельно поплывем. И тут встречаю соседа, он в панике:
– Как же плыть, если нет гудка?.. Просто неприлично.
Решили посоветоваться с сантехником. Тот подумал, и говорит:
– Нет, ребята, без гудка дело не пойдет, я вам категорически не советую.
Пошли к мастеру. Тот подумал, и согласился:
– Без гудка неправильно будет.
Отправились к инженеру. Тот подумал – и решил:
– Тут двух мнений быть не может, будем ставить гудок. Надо только с начальником согласовать.
Начальник выслушал и даже удивился:
– Что вы, для гудка крутой пар нужен, иначе звука не будет. Надо с народом посоветоваться.
Собрался народ, думали-думали, и решили – пора котельную перестраивать, чтобы давала крутой и чистый пар. Дело сложное, вызвали консультанта.
– Что вы, – тот говорит, – у вас ни одна батарея не выдержит, надо менять, ясней ясного.
К тому времени наступило лето, самое время отопление ремонтировать. Батареи сменили, и трубы тоже пришлось, иначе технически неграмотное решение. К Рождеству управились. И тут встречаю сантехника, бежит, радостный:
– Завтра пар даем, так что плывете, ребята!
Пошарил в кармане:
– Я тебе, вот, обвязку раздобыл, она у меня в ящике валялась.
Я взял, конечно, на всякий случай. Но к чему мне обвязка?.. Завтра плывем!
