Текст книги "Монте Верита(из сборника"Дафна Дю Морье. Истории без конца")"

Автор книги: Дафна дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Я не знал, что ответить. Он пристально посмотрел на меня.

– Малый из гостиницы был не слишком разговорчив, но он посоветовал не подниматься на Монте Вериту.

– Он не сказал почему?

– Ничего определенного. Сказал, что могут быть беспорядки.

Виктор молчал. Я чувствовал, что он напряженно думает.

– Женщины из долины не пропадали? – спросил он.

Лгать было бесполезно.

– Я слышал что-то о пропавшей девушке, но не знаю, правда ли это.

– Должно быть, правда. Так вот оно что.

Он долго молчал, и в тени я не мог разглядеть его лица, – комнату освещала одна тусклая лампа.

– Завтра тебе надо подняться на Монте Вериту и предупредить Анну, – сказал он наконец.

Я как будто ожидал этого и спросил его, как смогу найти монастырь.

– Я нарисую тебе план. Ты не заблудишься. Прямо по старому руслу, все время на юг. Дождей нет, пока еще можно пройти. Надо выходить до рассвета, чтобы в запасе был целый день.

– А что будет, когда я доберусь туда?

– Оставишь письмо, как и я, и уйдешь. Они не возьмут его, пока ты рядом. Я тоже напишу. Я сообщу ей, что внезапно, после двадцати лет появился ты, что я заболел. Знаешь, пока ты говорил с мальчиком, я подумал, что это чудо. Я чувствую, что Анна позвала тебя сюда.

Его глаза сияли старой ребяческой верой, которую я так хорошо понимал.

– Может быть, – ответил я, – Анна или горная лихорадка.

– А разве это не одно и то же, – возразил он.

В тишине маленькой темной комнаты мы взглянули друг на друга. Потом я позвал мальчика и попросил его принести мне матрас и подушку. Я собирался провести ночь на полу у постели Виктора.

Ночью он был беспокоен, тяжело дышал. Несколько раз я вставал и давал ему еще аспирина и воды. Он сильно потел, а я не знал, хорошо это или плохо.

Ночь показалась мне бесконечной. Я почти не спал. Мы проснулись одновременно, когда небо стало светлеть.

– Тебе надо идти сейчас, – сказал он.

Я подошел к нему и с тревогой увидел, что его кожа стала холодной и липкой. Ему было намного хуже, и он ослаб.

– Передай Анне, – попросил он, – что если люди из долины придут, и она, и те, другие, будут в опасности. Я в этом уверен.

– Я напишу это, – ответил я.

– Она знает, как я ее люблю. Я каждый раз писал ей об этом. Но скажи ей еще раз. Подожди в лощине два, три часа, может, даже дольше. А потом возвращайся к стене. Ты найдешь там ответ на плоском камне. Он обязательно будет.

Я дотронулся до его холодной руки и вышел на пронизывающий утренний воздух. Я огляделся и понял, что с самого начала мне не повезло. Все небо было затянуто облаками. Они не только скрывали путь из долины, по которому я вчера поднимался, но были и здесь, в замершей деревне, они окутывали мглой крыши лачуг и тропинку, извивающуюся сквозь кустарник и исчезающую на склоне.

Я чувствовал их мягкое беззвучное прикосновение на лице, когда они проплывали мимо, не растворяясь и не пропадая. Влага впитывалась в волосы, была на руках, я ощущал ее вкус во рту. Я оглядывался в полутьме, гадая, что же мне делать. Древний инстинкт самосохранения подсказывал, что надо вернуться. Это я твердо знал по прошлому горному опыту. Но и оставаться в деревне с Виктором, видеть его кроткие безнадежные глаза было выше моих сил.

Он умирал. Мы оба это знали. И у меня в нагрудном кармане было его последнее письмо жене.

Я повернул к югу. Облака по-прежнему проплывали мимо, медленно и неумолимо, вниз с вершины Монте Верита. Я начал подъем.

* * *

Виктор сказал, что я доберусь до вершины за два часа. Даже меньше, если бы светило солнце. У меня был план – грубый набросок местности, который он мне сделал.

В первый же час восхождения я понял свою ошибку. Солнца я уже не ждал.

Облака проносились вниз, оставляя на лице холодную и липкую изморось. Они совершенно скрыли извивающееся старое русло, по которому я взбирался минут пять и по которому сверху уже устремились ручейки, размягчая землю и делая неустойчивыми камни.

Местность изменилась. Теперь я не встречал ни корней, ни кустарника и чувствовал, что иду по голому камню. Наступил полдень. Я проиграл. Хуже того, я понял, что заблудился. Я повернул назад и не нашел русла. Я набрел на другое, но оно вело на северо-восток, и по нему уже несся сверху поток.

Одно неверное движение, и течение смоет меня, разобьет мне руки, когда я буду цепляться за камни.

Ликование вчерашнего дня ушло. Я больше не был в плену горной лихорадки, вместо нее появилось знакомое чувство страха. И в прошлом я много раз сталкивался с облаками. Ничто, как они, не делает человека в горах таким беспомощным, если только он не знает каждого дюйма дороги. Но раньше я был молод, тренирован, в хорошей форме. Теперь же я был просто городским жителем средних лет, который очутился один в незнакомых горах. И я испугался.

Я сел под защитой валуна, подальше от бегущих облаков, съел свой обед – остатки бутербродов, приготовленных еще в гостинице в долине, и стал ждать.

Потом я поднялся и начал притоптывать, чтобы согреться. Воздух был не пронизывающим, но холодным и влажным, как всегда в облаках.

У меня оставалась одна надежда, что с наступлением темноты, когда похолодает, облака поднимутся. Я вспомнил, что сегодня полнолуние. К счастью, в такие ночи небо обычно проясняется. Я ждал похолодания, и воздух заметно становился все более морозным. Посмотрев на юг, откуда весь день ползли облака, я уже мог различать предметы футов на десять вперед. Внизу мгла была плотной, как и прежде, и делала спуск невозможным. Я продолжал ждать. На юге стало видно футов на двенадцать, потом на пятнадцать, потом на двадцать. Облака уже не были облаками, осталась дымка, прозрачная и исчезающая. Внезапно на горе все стало различимым, пока еще не вершина, но большой выступ, поворачивающий на юг, а над ним – первый кусочек неба.

Я снова посмотрел на часы. Было без четверти шесть. Ночь опускалась на Монте Вериту.

Снова налетело облако, скрыло клочок неба, пронеслось, и я увидел небо опять. Я вылез из укрытия, где провел целый день. Мне нужно было принимать решение: карабкаться вверх или спускаться. Путь наверх был мне ясен – прямо перед собой я различал выступ горы, о котором говорил Виктор. Я заметил и гребень, бегущий на юг, по которому должен был подниматься двенадцать часов назад. Часа через два-три выйдет луна, и будет достаточно светло, чтобы добраться до скалы Монте Вериты. Я посмотрел на восток, куда нужно было спускаться. Там все было скрыто стеной облаков. Пока они не рассеются, мне придется так же беспомощно, как и днем, искать дорогу, видя перед собой не дальше трех футов. Я решил продолжать путь и идти с посланием на вершину.

Теперь, когда облака остались внизу, настроение у меня поднялось. Я сверился с картой Виктора и направился к южному выступу. Хотелось есть, и я многое бы отдал за давешние бутерброды. Но у меня завалялся лишь хлебный катышек и была пачка сигарет. Сигареты не спасали от ветра, но, по крайней мере, притупляли голод.

Теперь я ясно видел двойную вершину, застывшую на фоне неба. И снова возбуждение охватило меня, потому что я знал, что как только обогну выступ и выйду на южный склон, я достигну цели.

Я продолжал подъем и заметил, что гребень горы сужается, становится круче и отвеснее по мере того, как открывается южный склон. На востоке я увидел краешек лунного диска, пробивающийся сквозь дымку. Вид луны пробудил во мне чувство одиночества, как если бы я брел по кромке земли и вокруг меня расстилалась вселенная. Я был первым на этой пустой планете, уносящейся в непроглядную тьму пространства.

Когда восходит луна, карабкающийся в горы человек начинает ощущать свое ничтожество. Я уже не осознавал себя как личность. Моя оболочка, в которой я обитал, бесчувственно двигалась к вершине, куда притягивала ее неведомая сила, порожденная, казалось, самой луной. Мною управляли, как приливом и отливом, и я не был в состоянии ослушаться, так же, как и не мог перестать дышать. Это была не горная лихорадка, это была магия гор. Не нервная энергия двигала меня вперед, но притяжение полной луны.

Скалы продолжали сужаться и сомкнулись над моей головой, образуя арку.

В лощине, по которой я шел, стало так темно, что пришлось нагнуться и продвигаться на ощупь. Наконец я вынырнул на свет, и передо мной предстали серебристо-белые пики и скалы Монте Вериты.

Первый раз в жизни я встретился с красотой в ее чистом виде. Я забыл, зачем сюда пришел, забыл свою тревогу о Викторе и страх перед облаками – все, что навалилось на меня в тот день. Это был поистине конец пути, свершение. Время не имело значения, и я не думал о нем. Я стоял, созерцая освещенные луной скалы.

Не помню, как долго я оставался недвижим, не могу и припомнить, когда на башне и стенах начались перемены. Внезапно там появились фигуры, которых не было раньше. Они стояли одна за другой на стене, вырисовываясь на фоне неба, и могли быть каменными изваяниями, высеченными из самой скалы – такими неподвижными они казались.

Было слишком далеко, чтобы разглядеть их лица. Одна стояла поодаль, на верху башни, и была запеленута в саван с головы до пят. Мне вдруг вспомнились рассказы о друидах, о кровопролитии и жертвах. Эти люди поклонялись Луне, а сегодня было полнолуние. Жертву сбросят в пропасть, и мне придется стать невольным свидетелем этого.

В жизни своей я часто испытывал страх, но никогда не ощущал такого ужаса. Он охватил меня всего, я опустился на колени в тени лощины, чтобы меня не заметили в свете лунной дорожки. Я различал, как фигуры на стенах воздели над головой руки, услышал бормотание, сначала едва различимое, потом переходящее в пение, все более нарастающее и глубокое. Звуки отражались от скалы и уходили вверх. Они повернули лица к Луне. Жертвоприношения не было, не было кровопролития, была их славящая песнь.

Я прятался в тени и чувствовал себя непосвященным, даже пристыженным, как человек, случайно попавший в храм чуждой веры. Пение лилось неземное, пугающее и непереносимо прекрасное. Я зажал голову руками, закрыл глаза, согнулся так, что лоб коснулся земли.

Постепенно величественный гимн начал стихать, превратился в шепот, вздох и наконец замер. На Монте Вериту вновь опустилась тишина. Я по-прежнему сидел, обхватив голову руками, и не смел шевельнуться. Я не стеснялся своего страха – я был потерян между мирами: мой мир унесся куда-то, но я не вступил и в их. Теперь я мечтал, чтобы меня снова спрятали облака в свои священные покровы.

Я все еще стоял на коленях. Затем, таясь и пригибаясь, взглянул на скалу – на стенах и башне никого не было. Они исчезли. Черное рваное облако накрыло луну.

Я поднялся, но не двинулся с места, вглядываясь в стены и не замечая никакого движения. Луны не было, и я подумал, уж не страх ли, не воображение сотворили для меня эти фигуры и песни. Луна выглянула снова, и тогда я решился и нащупал в кармане письмо. Я не знал, о чем написал Виктор, но вот что писал я:

«Дорогая Анна!

Провидение привело меня в деревню на Монте Верите, где я нашел Виктора.

Он безнадежно болен, думаю – умирает. Если хотите передать ему письмо, оставьте под стеной, и я отнесу его. Хочу вас предупредить. Я думаю, что ваша община в опасности. Люди в долине напуганы и рассержены из-за того, что их женщины уходили к вам. Кажется, они собираются сюда, чтобы отомстить.

На прощанье хочу вам сказать, что Виктор всегда вас любил и думал о вас».

Я подписался в низу страницы и направился к стене. Подойдя поближе, я различил узкие окна, о которых много лет назад рассказывал Виктор. Мне пришла мысль, что за каждым из них могут укрываться глаза, следящие за мной, подстерегающие меня фигуры. Я остановился и положил письмо на землю у стены.

Когда я это проделывал, часть стены передо мной качнулась и растворилась, в образовавшемся проеме мелькнули руки, сжали меня, опрокинули на землю, схватили за горло. Перед тем, как потерять сознание, я услышал мальчишеский смех.

* * *

Проснулся я внезапно, как от толчка, и возвращаясь в реальность из глубины сна, почувствовал, что только что был не один. Кто-то стоял на коленях рядом со мной и вглядывался в мое лицо.

Я сел и огляделся, чувствуя онемение во всем теле. Я понял, что нахожусь в келье футов десяти длиной, куда тусклый свет проникал сквозь узкую щель в каменной стене. Часы показывали без пятнадцати пять. Я пробыл без сознания, должно быть, немногим более четырех часов, и этот неверный свет предвещал восход.

Первое, что я, проснувшись, почувствовал, была злость. Меня обманули – люди из деревни солгали и мне, и Виктору. Грубые руки, которые схватили меня, смех, конечно же, принадлежали самим деревенским жителям. Хозяин с сыном обогнали меня по дороге и поджидали здесь. Они обманывали Виктора годами, а теперь решили обмануть и меня. Но только Бог знает зачем, ведь не из-за воровства же? Кроме одежды у нас нечего красть.

Келья, куда меня бросили, выглядела совершенно голой, необитаемой. Не на чем было даже лежать. Но, странно, они не связали меня. В келье не было двери, вход оказался свободным: длинная щель вроде окна, сквозь которую можно было протиснуться.

Я сидел и ждал, когда совсем рассветет и когда мои руки и ноги окрепнут после сна. Предосторожность подсказывала мне, что это необходимо: в сумерках я мог споткнуться и упасть, заблудиться в лабиринте коридоров и лестниц.

Рассветало, и моя злость становилась сильнее, росло и отчаяние. Больше всего мне хотелось добраться до хозяина и его сына, припугнуть их, даже подраться. На этот раз меня так просто не свалить на землю. Но что если они ушли отсюда и бросили меня одного? Ведь я могу не найти выхода. Если так, значит это ловушка, в которую они заманивают чужестранцев и женщин из долины. Так, наверное, поступали и тот старик, и его отец, и отец его отца многие-многие годы. Но что же делать? Заманив сюда, они оставляют жертву умирать от голода? Если бы я продолжал размышлять об этом, тревога наверняка бы переросла в панику. Но я постарался успокоиться, нащупал в кармане пачку сигарет, закурил. Первые затяжки вернули мне самообладание, хладнокровие; запах и вкус дыма напомнили о знакомом мире.

Потом я заметил фрески. С наступлением рассвета они стали отчетливо видны. Фрески покрывали стены и потолок. Это не были каракули необразованных крестьян или благочестивые работы глубоко верящего иконописца. В них была жизнь и сила, свет и насыщенность. Не знаю, что они обозначали, но во всех угадывалась тема поклонения Луне. Один стоял, другие коленопреклоненные фигуры на фресках воздевали руки к Луне, изображенной на потолке. Но люди глядели не на Луну. Глаза молящихся, изображенные с нечеловеческим искусством, были устремлены на меня. Я курил сигарету и старался не смотреть на фрески, но по мере того, как свет становился ярче, эти глаза все сильнее впивались в меня. Так было и тогда, когда я стоял за стенами и чувствовал взгляды из-за узких окон.

Я поднялся, затоптал сигарету и понял, что не смогу здесь больше сидеть один на один с изображениями на стенах. Я направился к проему в стене, и в это время снова услышал смех, на этот раз мягкий, но такой же веселый и молодой. Проклятый мальчишка…

Я нырнул в проем, ругаясь и проклиная его. У мальчишки мог быть и нож, но меня это не заботило. Я сразу же увидел его. Он поджидал меня, прислонившись к стене. Я видел блеск его глаз, коротко остриженные волосы. Я хотел ударить его по лицу, но он увернулся и снова рассмеялся. А потом появились второй, третий. Они бросились на меня, и без всяких усилий повалили на землю. Один поставил колено мне на грудь и схватил руками за горло. Он улыбался мне в лицо.

Лежа на полу, я судорожно бился, пытаясь вздохнуть, и никак не мог.

Мальчишка ослабил руки на горле. Все трое рассматривали меня с насмешливой улыбкой. Тут я понял, что ни один из них не был ни мальчишкой из деревни, ни его отцом. Их лица не были похожи на лица людей из деревни в долине. Они были, как на фресках, нарисованных на стене. В их косо посаженных, с тяжелыми веками, глазах не было сострадания. Такие я однажды видел на египетской гробнице и на вазе, найденной в пепле сожженного давным-давно города. Каждый носил короткую тунику до колен. Руки и ноги были обнажены, волосы коротко пострижены. И во всех светилась суровая красота, дьявольское изящество. Я попробовал подняться, но тот, кто сидел на мне, снова прижал меня к земле. И я понял, что не могу ему сопротивляться, что им всем ничего не стоило сбросить меня со стены в провалы под Монте Веритой. Это означало конец. Вопрос лишь во времени. А Виктор умрет один в хижине на склоне.

Безразличие овладело мной, и я перестал сопротивляться.

– Давай, приканчивай. Бей.

Я ожидал услышать снова молодой издевательский смех. Ожидал, что меня дико стиснут и вышвырнут через отверстие в стене в темноту, в смерть. Мои нервы были до предела натянуты, и, закрыв глаза, я приготовился к худшему.

Но ничего не происходило. Почувствовав легкое прикосновение к губам, я открыл глаза. Он все еще улыбался. У него в руках была чашка с молоком, и он молча предложил мне пить. Я помотал головой. Но его товарищи подошли, нагнулись надо мной, поддерживая за плечи и спину, и я начал пить, глупо, благодарно, как ребенок. Страх прошел от их прикосновений, прошел и ужас, будто сила их рук передалась мне и наполнила меня всего.

Когда я допил, первый принял чашку, поставил ее на землю, потом он приблизил обе ладони к моей груди против сердца, его пальцы слегка касались меня. Чувство, которое я испытал, было ни с чем не сравнимо – будто небесный покой сошел на меня, я обрел силу и с его прикосновением ушли заботы и страхи, усталость и ужас ночи. Облака и туман на горе, Виктор, умирающий на одинокой кровати – все, что было в памяти – внезапно стало неважным, потому что теперь я знал, что такое сила и красота. Даже если Виктор умрет, это не взволнует, не тронет меня. Его тело – оболочка – останется в крестьянской хижине, а его сердце будет биться здесь, вместе с моим, и его разум тоже поднимется к нам.

Я сказал «к нам», потому что в узкой келье мне вдруг показалось, что я принят товарищами и сам уже стал одним из них. Думая так про себя, я удивлялся всему и был безумно счастлив. Я всегда надеялся, что смерть будет именно такой: отрицанием боли и горя, источником жизни, но не той, что от лукавого ума.

Мальчик, улыбаясь, убрал руки, но ощущение силы и могущества осталось со мной. Он поднялся на ноги, я тоже. Один за другим мы прошли через щель в стене. Здесь не было лабиринта коридоров и аркад, все кельи выходили в просторный, открытый двор, одна сторона которого была обращена к прекрасному двойному пику Монте Вериты, покрытому снегом и утопающему в розоватом свете уходящего света. Ступени, вырубленные во льду, вели на вершину. Я сразу понял, почему было так тихо в кельях и во дворе: остальные, одетые в такие же туники, с обнаженными руками и ногами, с поясками из камней и с коротко остриженными волосами, выстроились на ступеньках.

Мы прошли через двор к лестнице. Не было слышно ни звука: никто не разговаривал между собой, не обращался ко мне. Но они улыбались как и те трое. Их улыбки не были ни вежливыми, ни нежными, какие мы встречаем в нашем мире, а торжествующими, как будто в них сливались мудрость, превосходство, страсть. Люди, окружавшие меня, не имели возраста и пола: нельзя было сказать, мужчины они или женщины, но красота их лиц и тел волновала и трогала более всего, что я знал раньше. Внезапно я неудержимо захотел быть одним из них – так же одеваться, так же любить, как должно быть, любят они, так же смеяться, так же поклоняться и хранить молчание.

Я оглядел себя – свою куртку, рубашку, бриджи, свои толстые носки и горные ботинки – все это мне вдруг опротивело. Моя одежда показалась саваном, покрывающим мертвое тело. Спешно я сдернул с себя все и швырнул во двор подо мной. Я остался на солнце совершенно нагим, не чувствуя ни стеснения, ни стыда, мне было безразлично, как я выглядел со стороны. Я знал лишь, что жажду освободиться от оков того мира, а моя одежда, казалось, выражала мою прежнюю сущность. Мне мешали вещи из обычного мира, напоминая, каким я был прежде.

Мы поднялись по ступенькам на вершину. Перед нами раскинулся целый мир, ясный и безоблачный: уходящие в бесконечность другие пики, меньше чем наш, а внизу, в дымке, – совсем нам безразличные, неподвижные зеленые долины и сонные городки. Я заметил, что двойная вершина Монте Вериты разделена глубокой расселиной, узкой, но непроходимой. С трепетом и благоговением я понял, что глаза не охватят всей ее глубины. Голубые ледяные стены уходили вниз, без единой трещины, в бездну, скрытую в сердце горы. Свет солнца, заливающий в полдень вершину, не достиг бы ее дна, не прошел бы туда и луч полной Луны. Расселина была как чаша, зажатая ладонями пиков вершины.

Кто-то стоял там, на самом краю бездны, одетый в белое с ног до головы.

Хотя я не мог разглядеть лица, скрытого белым капюшоном, высокая прямая фигура с откинутой головой и распростертыми руками внезапно взволновала меня. Я узнал Анну. Никто другой не мог бы так стоять. Я забыл Виктора, его просьбу, забыл, где нахожусь и сколько лет мы не виделись. Я знал только, что она здесь, помнил, как красиво ее лицо, какой она несет покой, слышал ее тихий голос: «Мы стремимся к одному и тому же». Я любил ее всегда.

Они повстречались с Виктором, и Анна выбрала его, вышла за него замуж.

Но брачные узы мало что значили для нас. Мы поняли, как близки наши души в тот самый миг, когда Виктор познакомил нас в клубе, и наши сердца всегда стремились друг к другу, несмотря на все преграды и годы разлуки.

Я совершил ошибку, позволив ей искать свою вершину одной. Если бы я пошел в горы, как они тогда просили в книжном магазине, я бы понял, что творилось у нее на душе. Я бы тоже был очарован горами, не заснул бы в лачуге как Виктор, а пошел бы с ней и не было бы впустую проведенных лет.

Эти годы были бы наши: мои и Анны, мы остались бы вместе здесь, на вершине, вдали от мира.

Я снова взглянул на стоящих рядом со мной, до боли завидуя и лишь смутно догадываясь, какой восторг любви они способны испытывать. Их молчание не было обетом, приговаривающим к мраку. Это был покой, который им подарила гора, приведя в гармонию их умы. Не было смысла говорить: все объясняла улыбка, взгляд и, никогда не замирающий, торжествующий смех, льющийся из глубин сердца. Это был не закрытый, мрачный, замогильный, отрицающий все порывы души орден. Здесь жизнь была полной, требовательной, насыщенной.

Здесь теплота солнца, вливаясь в жилы, становилась кровью и плотью; морозный воздух, очищая легкие и тело, приносил силу, подобную той, что испытал я, когда пальцы мальчика коснулись моего сердца.

Вмиг все ценности изменились для меня. Тот, кто забирался на гору, кто испытывал страх, волновался, сердился совсем недавно, уже, казалось, не существовал. Я, седовласый, пожилой человек, выглядел бы в глазах мира безумцем, шутом. Я, голый, стоял на вершине Монте Вериты и поднимал руки к Солнцу. Оно было уже высоко и освещало нас, обжигая кожу, доставляя мне и радость и боль. И жар его проникал в сердце и легкие.

Я смотрел на Анну, любил ее с такой силой, что невольно громко позвал: «Анна! Анна!» И она знала, что я здесь – она подала мне знак, подняв руку.

Все смеялись со мной, все меня понимали. Потом из толпы вышла девушка с длинными распущенными волосами. На ней было простое деревенское платье, чулки и башмаки. Сначала я подумал, что она сложила руки для молитвы, но оказалось, что она их прижала к сердцу.

Она подошла к краю провала, где стояла Анна. Прошлой ночью при Луне меня охватил бы страх, но не теперь, когда я был принят и стал одним из них.

На секунду солнечный луч коснулся кратера, и голубой лед засветился. В едином порыве мы встали на колени, обратив лица к солнцу, и я услышал славящий гимн. Так человек молился в самом начале мира, и так он будет молиться в конце, – подумал я. Здесь нет вероученья, нет спасителя, нет божества. Только Солнце, дающее тепло и жизнь. Так было всегда от начала века.

Солнечный луч исчез, и девушка поднялась на ноги. Сбросила башмаки, носки и платье, а Анна обрезала ножом ее волосы. Девушка стояла перед ней, прижав руки к сердцу.

Теперь она свободна, – подумал я, – она уже не вернется в долину.

Родители и жених оплачут ее и никогда не узнают, что нашла она на Монте Верите. В долине были бы праздники, танцы на свадьбе, суматоха короткой любви и однообразная замужняя жизнь: забота о доме и детях, беспокойство, раздражение, неприятности и старение с каждым днем. Здесь она избавлена от этого. То, что ощутит она здесь однажды, уже никогда не забудется. Жизнь жестока, потому что жестока и не знает жалости сама природа. Но она еще в долине стремилась к этому и за этим пришла сюда. Теперь она узнает обо всем, о чем раньше не подозревала и что не смогла бы постигнуть в том мире внизу.

Страсть, радость и смех, теплота Солнца и притяжение Луны, любовь без волнений, сон без пробуждений от грез. Поэтому люди в долине ненавидят все это. Они боятся Монте Вериты. На вершине есть то, чем они не владеют. И они злятся, завидуют, они несчастны.

Анна отвернулась. Девушка, сбросив деревенскую одежду вместе с прошлой жизнью, казалось, лишилась и своего пола. Она подошла к другим. Лицо ее светилось, и я знал, что теперь для нее ничего не имело значения.

Они спустились во двор, оставив меня одного на вершине, и я почувствовал себя отверженным у ворот рая. Мой звездный час наступил и прошел. Они были отсюда, а я – посторонний, из мира внизу.

Я снова оделся – здравый смысл вернулся ко мне – и вспомнил, зачем пришел на вершину. Я спустился во двор, но, глянув вверх, заметил, что Анна ждет меня на башне.

Остальные посторонились у стены, давая мне пройти. Я видел, что Анна одна среди них носит белую длинную накидку и капюшон. Высокая башня имела открытую площадку. Очень знакомо, как бывало в кресле у камина в холле, Анна устроилась на верхней ступеньке, оперевшись локтем о колено. Вот и вернулось прошлое, тот день, двадцать шесть лет назад, и мы вновь были одни, как тогда, в помещичьем доме в Шропшире, и Анна принесла в мою душу мир. Я хотел опуститься у ее ног, взять за руку, но вместо этого просто стоял у стены.

– Ну вот ты, наконец, и нашел свою гору, – произнесла она. – Долго же тебе пришлось искать.

Голос ее был мягким, спокойным и совсем таким же как раньше.

– Это ты позвала меня сюда, когда разбился самолет? – спросил я.

Она засмеялась, и я понял, что не было никаких разлук, время не двигалось на Монте Верите.

– Я хотела, чтобы ты пришел ко мне гораздо раньше. Но твоя душа отвернулась от меня, как будто ты выключил приемник. Для разговора по телефону нужны двое. Теперь тоже так?

– Так, – ответил я. – Но в наших новых изобретениях для связи используются радиолампы, а не души.

– Твоя душа была так долго глуха, закрыта. Жаль. У нас столько общего.

Виктор мне писал, когда хотел рассказать, о чем он думает. Тебе бы этого не потребовалось.

Тогда во мне и проснулся лучик надежды и осторожно, наощупь, я спросил ее:

– Ты читала его письмо? А мое? Ты знаешь, что он умирает?

– Да, – ответила она. – Он болен уже много недель. Поэтому я хотела, чтобы сейчас ты был здесь, чтобы мог быть рядом с ним, когда он умрет. Ему будет хорошо, если он узнает, что ты видел меня, разговаривал со мной. Он будет счастлив.

– А почему ты не хочешь пойти к нему сама?

– Так будет лучше. Тогда он сохранит мечту.

«Мечту? Что она имела в виду? Может, они не были такими всесильными на Монте Верите. Понимала ли она опасность, которая им грозила?»

– Анна, – забеспокоился я. – Я сделаю все, что ты мне скажешь. Я вернусь к Виктору и буду с ним до последней минуты. Но времени мало. Важнее то, что вы все здесь в большой опасности. Завтра, может даже сегодня ночью, люди из долины собираются подняться на Монте Вериту, они ворвутся сюда и убьют вас. Вы должны уйти отсюда до их прихода. Если вы не можете защитить себя сами, позволь мне как-то помочь вам. Мы не так далеко от цивилизованного мира. Что-то ведь можно сделать. Я спущусь в долину, разыщу телефон, свяжусь с полицией, с армией, с властями…

Я говорил и говорил, потому что, хотя и сам не ясно представлял, что можно предпринять, мне очень хотелось, чтобы они доверились мне, поверили в меня.

– Ведь теперь, – продолжал я, – жизнь здесь станет для вас невозможной.

Даже если я сумею предотвратить нападение в этот раз, в чем я сомневаюсь, все равно это случится на следующей неделе, в следующем месяце. Больше вы не будете здесь в безопасности. Вы так долго жили, отгородившись от мира, что не знаете, каков он сейчас. Даже эту страну недоверие разорвало надвое, а люди из долины уже не те суеверные крестьяне, что были прежде. Теперь у них современное оружие, и жажда убийства поселилась в их сердцах. Ни у тебя, ни у других на Монте Верите нет никаких шансов.

Она не отвечала. Она сидела на ступеньке, одинокая и молчаливая в белой накидке и капюшоне.

– Анна, – снова начал я. – Виктор умирает. Может быть, уже мертв. Когда ты уедешь отсюда, он не сможет тебе помочь, не смогу и я. Я любил тебя всегда. Мне не надо говорить об этом, ты сама догадывалась. Когда ты ушла на Монте Вериту двадцать шесть лет назад, ты разбила жизнь двум мужчинам.

Теперь я нашел тебя. Есть другие места, далеко отсюда, куда не добралась цивилизация, мы сможем жить там – ты и я. И остальные, если они захотят уехать с нами. У меня достаточно денег, чтобы устроить все это. Тебе не о чем будет беспокоиться.

Я уже видел себя, решающего различные вопросы с консульствами и посольствами, занимающегося оформлением паспортов и покупкой одежды. Я представил себе карту мира, перебрал в уме горные хребты от Южной Америки до Гималаев и от Гималаев до Африки. Или пустынные районы на севере Канады, не заселенные и неисследованные, или необъятные пространства Гренландии. А сколько было островов, бесчисленных островов, где не ступала нога человека, и куда залетали только морские птицы. Мне безразлично было, что она выберет: горы или острова, дикие чащи или пустыню, непроходимые леса или арктическое безмолвие. Я так давно не видел ее и хотел только одного: навсегда быть вместе.

Теперь это стало возможным. Виктор не сможет предъявить свои права, потому что он умирает. Я был резким, откровенным и сказал ей об этом. И я ждал ее ответа. Она засмеялась своим теплым, таким любимым с прежних времен смехом, и я почти рванулся обнять ее, потому что в этом смехе было столько жизни и радости, столько обещания.