Текст книги "Не позже полуночи"

Автор книги: Дафна дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

Бен снова улегся на спину, но заснуть не мог – перед глазами все еще прыгал огонек фонаря и снизу доносились голоса родителей, которые о чем-то громко спорили. Потом он услышал на лестнице шаги матери. Она распахнула дверь и встала на пороге, держа перед собой свечу, а за ее спиной снова шевельнулась страшная тень.

– Ты что-нибудь брал на кухне? – спросила она.

Бен издал звук, который родители привыкли понимать как отрицание, но это, по-видимому, ее не убедило. Она приблизилась к кровати и, прикрывая рукой глаза от свечи, испытующе посмотрела на него.

– Пирог и хлеб куда-то пропали, – сказала она. – И печенье тоже. Это ты взял? Да? Куда ты их дел?

Как всегда, когда на него повышали голос, в мальчике проснулось упрямое сопротивление. Он вжался в подушку и закрыл глаза. Нет, не так надо спрашивать. Что ей стоило улыбнуться, обратить все в шутку – это было бы совсем другое дело.

– Что ж, как знаешь, – сказала она, – раз не понимаешь по-хорошему, придется иначе с тобой говорить.

Она кликнула отца. Бен застыл от ужаса – будут бить. Он заплакал. Что ему еще оставалось? Он ведь ничего не мог объяснить. Лестница заскрипела под тяжелыми шагами отца; он появился на пороге, и за ним тоже маячила тень. Теперь родители и их огромные тени заполнили всю эту маленькую, еще незнакомую комнату.

– Что, давно не пороли? – сказал отец. – Последний раз спрашиваю, куда дел хлеб?

У отца было осунувшееся, измученное лицо. Все эти сборы, возня с вещами, переезд, волнения и, наконец, новое место и новая жизнь впереди – все это, видимо, далось нелегко. Бен смутно чувствовал это, но уже ничего не мог с собой поделать. Он открыл рот и зашелся в истошном крике. От этого крика вся усталость и раздражение, скопившиеся за день, волной вскипели в отце. Но сильнее всего была досада: ну почему, почему его сын какой-то немой выродок?

– Ну все, хватит, – сказал он.

Одним движением он сорвал с Бена одеяло и стянул с него пижамные штанишки. Затем он схватил ребенка, который отчаянно извивался и корчился, и кинул ничком к себе на колени. Рука нащупала голое тело, ударила – больно, со всей силы. Бен завизжал еще громче. Большая, сильная, не знающая жалости рука опускалась опять и опять.

– Ладно, будет тебе, довольно, – сказала мать. – Еще соседи услышат. Разговоры пойдут.

– Пусть знает свое место, – сказал отец, и, только когда у него самого заныла рука, он остановился и сбросил Бена с колен.

– Поори у меня еще, попробуй, – сказал он, резко выпрямляясь, а Бен остался лежать на кровати лицом вниз. Рыдания его стихли, но он не подымал головы. Он слышал, как ушли родители, и почувствовал, что в комнате опять стало темно, – он остался один. Все тело у него болело. Он попробовал шевельнуть ногами, но тут же в мозгу вспыхнул предупреждающий сигнал: не двигаться. Боль поднималась от ягодиц вверх, вдоль позвоночника, и отдавалась в темени. Теперь он молчал, только слезы тихо катились из глаз. Может быть, если лежать совсем неподвижно, боль пройдет. Он не мог переменить положение и укрыться одеялом, и холодный воздух скоро добрался до него, и он уже не знал, от чего больше страдает – от боли или от холода.

Постепенно боль улеглась. Слезы на щеках высохли. Он лежал по-прежнему лицом вниз. Он забыл, за что его выпороли. Он забыл о воровской ватаге, о братьях-верещатниках. Все мысли куда-то ушли… И если скоро не будет ничего – и пусть не будет ничего.

2

Проснулся он внезапно – сна не было ни в одном глазу. В щель между занавесками светила луна. Вокруг как будто все было тихо, но затем со стороны луга ему почудилось какое-то движение; значит, они уже здесь. Они пришли. Он знал, это они. Медленно, морщась от боли, он начал подтягиваться к изголовью кровати, поближе к окну. Он раздвинул занавески и там, в светлой лунной ночи, увидел чудо. Вот они – ночные воры… И правда красавцы! В сто раз красивее, чем говорила женщина. Их было немного, и они все вместе с интересом изучали его дары. В маленькой группке он приметил мамашу с двумя ребятишками и рядом с ней еще одну, ее малыш был повыше ростом и уже играл сам. Двое младших кругами носились друг за другом, радуясь снегу, потому что с их приходом выпал снег и луг из зеленого стал белым. А вот этот, конечно, отец: стоит и внимательно смотрит вокруг. И совсем не сердитый, не то что его собственный отец, и очень-очень красивый – такой же, как мамаши и дети, красивый и мудрый. Он смотрел как будто прямо на окно: наверно, заметил Бена. В благодарность за угощение он дотронулся до пирога, а потом отошел в сторону, и с пирогом стал играть его сын.

Была самая середина ночи – то время, когда все вокруг погружается в глубокий сон. Бен, конечно, не знал, который час, но интуитивно чувствовал, что родители давно уже спят и что утро настанет еще не скоро. Он не мог оторвать глаз от красавцев верещатников. И никакие они не воры – разве воры могут держаться так независимо? Угощение Бена они приняли с достоинством и, поев, не собирались приближаться и тем более «рыскать» вокруг, как выразилась женщина. Как и Бен, они обходились без слов. Вместо слов у них были разные сигналы. Вот отец повелительно вскинул голову, и мамаши тотчас прекратили есть и стали собирать детей, и вскоре они все улеглись прямо в снег с явным намерением дождаться рассвета. Им не было никакого дела до спящих по соседству людей, и Бен воспринял это как презрение к власти. Видно, они жили по каким-то своим законам и чужих правил не признавали.

Бен осторожно спустился с кровати на пол. Зад и спина у него ныли от боли. Кроме того, он долго лежал без одеяла и насквозь продрог. И все же он начал одеваться. Это получалось у него медленно: он еще не привык обходиться без помощи; наконец он решил, что готов, – правда, свитер почему-то наделся задом наперед. Он помнил, что его резиновые сапоги стоят в кухне рядом с мойкой – по счастью, их вынули сразу, как только принялись распаковывать вещи.

От луны в комнате было светло, почти как днем, и он впервые смог как следует оглядеться вокруг. Пугавшие его в темноте странные выступы и тени исчезли, и оказалось, что это просто комната, самая что ни на есть обыкновенная. Дверная защелка была высоко, и, чтобы отпереть дверь, ему пришлось подставить стул и забраться на него.

Крадучись он спустился вниз по узкой лестнице. В кухне было по-прежнему темно, но он, повинуясь какому-то инстинкту, безошибочно направился к мойке, где в углу, словно дожидаясь его, стояли резиновые сапоги. Он надел их. За мойкой находилась кладовая, или, точнее сказать, стенной шкаф, и его дверца была приоткрыта. Должно быть, мать в сердцах забыла его запереть. Прекрасно сознавая, чем ему это грозит, Бен взял с полки последнюю, припасенную на завтрак буханку хлеба и затем повторил всю операцию со стулом и защелкой у наружной двери, только тут еще надо было отодвинуть засовы. Если родители услышат, все пропало. Он слез со стула. Дверь открыта, можно идти. За порогом его встретила светлая, лунная ночь, и сама луна, большая и круглая, ласково смотрела на него с высоты, а на лугу, который теперь был не зеленый, а серебристо-белый, его дожидались самые прекрасные и гордые существа на свете.

Тихонько, на цыпочках – только снег чуть похрустывал под сапогами – Бен прошмыгнул по дорожке к уже знакомой калитке и поднял щеколду. Она звякнула, и этот звук, видимо, встревожил ночных гостей. Одна мамаша подняла голову, прислушиваясь, и, хотя она ничего не сказала, ее тревога, наверно, передалась отцу, и он тоже беспокойно повел головой. Они смотрели на Бена и ждали, что он будет делать. Бен догадался: они надеются, что он принес им еще что-нибудь; у них ведь не было с собой никакой еды, а того, что он им оставил, конечно, не хватило, чтобы наесться досыта.

Он медленно стал приближаться к ним, держа в протянутых руках буханку хлеба. Наблюдавшая за ним мамаша поднялась на ноги, за ней встали и дети. Глядя на них, один за другим начали подниматься остальные, и скоро вся небольшая компания была на ногах; сна как не бывало – казалось, они ждали только команды, чтобы снова тронуться в путь. Никто не стал брать у Бена хлеб. Наверно, им было неудобно попрошайничать. Они не знали, что он угощает их от чистого сердца, а заодно хочет досадить родителям. Разломив хлеб пополам, он подошел к самому младшему, ростом разве чуть повыше его самого, и протянул ему полхлеба. Он был уверен, что теперь-то они поймут.

Малыш верещатник шагнул вперед, взял хлеб и, съев все до последней крошки, с любопытством посмотрел на Бена. Потом он мотнул головой, откидывая челку, которая падала ему на глаза – маленький дикарь был страшно лохматый и нечесаный, – и оглянулся на мать. Она ничего не сказала, даже не шелохнулась, и Бен, осмелев, протянул ей оставшиеся полхлеба. Она взяла. Бену нравилось, что они молчат – так ему было спокойнее и проще: что-что, а молчание он понимал, ведь он и сам всегда молчал.

Мамаша была золотисто-рыжая, ее лохматый сынишка тоже; другой малыш, постарше, был темный. Бен не мог разобрать, кто кому кем приходится: похоже, была там еще одна мамаша, а может быть, тетка, она стояла рядом с отцом; а чуть поодаль он обнаружил бабку – тощая, седая, она ни на кого не обращала внимания и обреченно смотрела на снег; видно было, что она предпочла бы погреться у жаркого огня. Бен задумался: отчего они ведут бродячую жизнь? Почему мотаются по белу свету, а не сидят себе спокойно дома? Ведь они не воры, в этом он был теперь абсолютно уверен. Какие же они воры!..

Тут отец подал какой-то сигнал и, ни на кого не глядя, медленно, величественно направился к дальнему концу луга. За ним двинулись все остальные: малыши бежали вприпрыжку, радуясь, что можно еще поиграть; старая бабка ковыляла в хвосте каравана. Некоторое время Бен смотрел им вслед, затем обернулся на спящий дом позади – и решение было принято. Он не хотел оставаться с родителями, которые его не любили. Он хотел уйти с красавцами верещатниками.

Бен кинулся бежать по хрустящему снегу вдогонку за теми, с кем он отныне решил жить одной жизнью. Старая бабка оглянулась на шум, но, похоже, она ничего не имела против его присутствия. И Бен побежал дальше, пока не нагнал ту золотисто-рыжую мамашу с растрепышем-сынком, которая понравилась ему больше других. Когда он поравнялся с ней, она приветливо кивнула ему головой, словно подтверждая, что теперь он принят в их компанию. Бен то шел, то бежал по снегу, стараясь не отставать от нее. Отец был по-прежнему впереди всех и вел их прямо к холмам; он умел каким-то чутьем выбирать дорогу, обходя самый глубокий снег стороной. Он держался вдоль наезженной колеи, которая шла между снежных наносов, и вскоре вывел их на гребень холма, откуда открывались широкие вольные просторы. Знакомый луг остался далеко внизу и уже был едва различим. Вскоре он и вовсе скрылся из виду. Здесь было пустынно и дико – ни домов, ни людей, только ярко светила луна. От быстрого подъема в гору Бен согрелся, да и спутники его разгорячились: изо рта у всех шел пар, словно струйки дыма в морозном воздухе.

Куда теперь? Все вопрошающе смотрели на отца, ожидая его решения. По-видимому, он сам раздумывал, куда направить путь. Он посмотрел направо, затем налево и решил пройти дальше вдоль гребня. Он снова первым тронулся с места, и все семейство послушно потянулось за ним.

Дети начали понемногу отставать – сказывалась усталость, – и, желая ободрить их, Бен принялся скакать и прыгать, позабыв о синяках на спине. От внезапной боли он вскрикнул, и, услышав его крик, рыжеволосая мамаша вздрогнула, повернулась и, обеспокоенно глядя на него, заговорила. Наверно, она спрашивала, что с ним. Бен не понимал ее языка. Но, должно быть, по звукам, вырывавшимся из его горла, она догадалась, что ему больно идти, потому что она молча отвернулась и слегка замедлила ход, приноравливаясь к его шагам. Бен с облегчением перевел дух. Ему не хотелось ковылять позади всех, со старой бабкой.

Гребень холма вывел их на заброшенную проселочную дорогу, по бокам которой высились снежные сугробы, и тут отец остановился, словно прикидывая, не пора ли сделать привал. Он устремил взгляд на белые дали и цепочку холмов на горизонте и долго стоял не двигаясь. Бен видел, что он сосредоточенно думает о чем-то – сам, ни с кем не советуясь. Мамаши, немного потоптавшись вокруг, выбрали удобное местечко, где можно было устроить детей, – прямо на земле, с подветренной стороны обледеневшего сугроба. Только бабка беспокойно переминалась с ноги на ногу и все никак не могла угомониться. Видно, ей было холодно – ночь выдалась морозная. Бен тоже не знал, что делать. Ноги у него гудели, и он чувствовал, что устал не меньше, чем старая бабка. Он смотрел, как дети один за другим укладываются спать на утоптанном снежном пятачке. Если они могут так спать, подумал он про себя, то и я, наверно, смогу. Правда, они привыкли спать на земле, а я еще нет.

Одна из мамаш – как раз та, что ему нравилась, – решила улечься рядом с сыном. Широкая, уютная, она напоминала Бену женщину, встретившую их прошлым вечером на пороге крытого соломой дома; та женщина была такая добрая. Но эта мамаша была, конечно, красивее, даже гораздо красивее его собственной матери. Он секунду помедлил, потом быстро юркнул к ней под бок и, свернувшись калачиком, тесно прижался к ее телу. Только бы она не рассердилась, не оттолкнула его от себя.

Она даже не взглянула на него, не произнесла ни звука. Она молча дала ему понять, что разрешает лежать возле нее и согреваться ее теплом. Ему было приятно вдыхать ее густой запах, и понемногу он стал успокаиваться. Он примостился поудобнее, прижался к ней еще теснее и, уткнувшись головой в ее плечо, положил руку ей на волосы. Она чуть качнула головой и вздохнула. Бен закрыл глаза, отдаваясь приятному ощущению тепла и покоя, – теперь у него есть ласковая, все понимающая мать и заботливый отец, который, не смыкая глаз, всматривается в далекие холмы. Такой отец не даст в обиду своих детей, никогда не станет их бить и наказывать. Они все были заодно, эти загадочные верещатники, только это были не братья-разбойники, которых он раньше рисовал в воображении, а члены одной семьи, единого племени, где каждый заботился о каждом. И теперь ничто на свете не смогло бы заставить его покинуть своих прекрасных, благородных покровителей.

3

Над холмами взошло по-весеннему яркое солнце, и Бен открыл глаза. Еще немного – и стало совсем светло. Старая бабка поднялась раньше других и уже ковыляла на негнущихся ногах, как немой укор соням. Словно устыдившись, остальные тоже начали вставать. Дети поднимались неохотно – они не прочь были поспать еще часок-другой. Завтракать было нечем, а Бену очень хотелось есть. Где раздобыть еды? Хлеб, который он взял из дому, съели еще ночью на лугу. Невольно он припомнил, что толстая женщина назвала их воришками. Может, они и правда промышляют воровством? Тогда они дождутся вечера, а там отправятся вниз, в деревню, добывать хлеба: выпросят или украдут где-нибудь. Ну хорошо, подумал Бен, а дети как же? Неужели и дети будут голодать до вечера?

Бен встал и начал притопывать на месте, чтобы немного согреться после сна. Внезапно он остановился, пораженный: сынок-растрепыш сосал мать. Но ведь так кормятся только грудные дети, а этот был не такой уж маленький – не моложе Бена. Может быть, у этих загадочных красавцев сохранились какие-то дикие нравы? Ведь они живут бродячей жизнью, не как все… И мамаша даже не пыталась отойти куда-нибудь в укромное место. Бен вспомнил, что когда у его матери бывала в гостях знакомая с маленьким ребенком, то она уходила кормить его в самую дальнюю комнату и закрывала дверь. А тут мамаша преспокойно устроилась у всех на виду и никого это не удивляло. Внезапно она оттолкнула сына – решила, наверно, что с него уже хватит. Она пошла догонять отца, и опять все потянулись один за другим, и Бен опять зашагал рядом с ней. Ну что ж, если у них так принято…

Чем дольше они шли, тем сильнее ему хотелось, чтобы мамаша и его накормила. Но тут маленький растрепыш, сытый и веселый, подскочил к нему, приглашая его поиграть, и Бен, мгновенно забыв про голод, с хохотом помчался за ним и ухватил его за космы. Они начали кругами гоняться друг за другом. Потом растрепыш, будто угадав тайное желание Бена, кинулся назад, к старухе бабке, и начал ее задирать. Он скакал перед ней взад-вперед, передразнивая ее колченогую походку, и Бен удивился, что никто из старших не одернул его, никто не сказал, что он невоспитанный грубиян.

Солнце стояло уже высоко, и снег под теплыми лучами стал подтаивать; Бен снова почувствовал мучительный голод, но есть было нечего, никто ничего ему не давал. Не в силах больше терпеть, он поборол робость и, подойдя к мамаше, издал хриплый звук, который должен был означать, что он просит покормить его. Но она отошла в сторону, она не хотела его подпускать. Он понял: она бережет пищу для сына.

Так они шли и шли: отец впереди, остальные за ним. Внезапно отец замер и, обернувшись, что-то крикнул мамашам. Все остановились, и мамаши тоже что-то крикнули ему в ответ. Все ждали. Наверно, отец приказал им не двигаться. Послышался звук быстро приближающихся шагов, и на вершине холма появился еще один верещатник, но совсем незнакомый, чужой. Увидев отца, он остановился, и некоторое время они настороженно смотрели друг на друга. Ближняя к Бену мамаша что-то сказала вполголоса соседке, и семейство сбилось в тесный кружок. Теперь все зависело от отца.

Бен, затаив дыхание, наблюдал за происходящим, и ему было страшно: чужак ему не понравился, у него был угрожающий вид. Пришелец сделал несколько шагов вперед и вдруг, безо всякого предупреждения, налетел на отца, и они сшиблись и закружились на месте, меся снег под ногами; и, хотя оба были без оружия, схватка велась не на жизнь, а на смерть. Сдержанный, спокойный отец превратился вдруг в свирепого дикаря. Слепая ярость охватила дерущихся; слышался только топот ног и прерывистое, хриплое дыхание. Мамаши с детьми, испуганно следя за дракой, еще теснее сбились в кучу, и Бен оказался зажатым в самой середине. Их испуг передался ему, и он заплакал, вспомнив искаженное злобой лицо собственного отца. Скорей бы они перестали драться!.. И вдруг все кончилось. Но как ужасно кончилось! Их мудрый вожак, их заботливый, добрый отец побежал. Он бежал не к своему семейству, не к мамашам с детьми, а прочь от них; он убегал все дальше и дальше, держа путь к холмам на горизонте. Он испугался чужака. Чужак победил его. И Бен заметил, что по снегу за ним тянется тоненький кровавый след.

Бен протянул руку и дотронулся до матери. Он хотел сказать ей, что надо пойти за раненым отцом, за своим вожаком, но она недовольно дернулась и стряхнула его руку. Ее глаза были устремлены на победителя. А тот не спеша приближался к ним. Бен отпрянул назад и прижался к своему лохматому приятелю, уверенный, что тому тоже страшно. Старая бабка презрительно отвернулась. Она не желала принимать в этом участия. Тогда одна мамаша – та самая, золотисто-рыжая, возле которой Бен спал этой ночью, – медленно пошла навстречу чужаку, и, когда она прикоснулась к нему, Бен понял: она признала, что отныне он их повелитель. Теперь он будет главой семьи. А что если бы такое случилось у Бена в доме? Что если бы какой-нибудь сосед повздорил бы с отцом, поколотил его и выгнал вон? Как повела бы себя его мать – неужели ей было бы все равно и она согласилась бы остаться с соседом?

Бен смотрел во все глаза и ждал, что будет дальше. Наконец он увидел, как чужак – темный, ширококостный, не такой стройный, как побежденный отец, но зато моложе его – властно вскинул голову, давая знак мамашам следовать за ним, и те покорно, без звука, подчинились; за ними двинулись дети. И только старая бабка обернулась и посмотрела назад – туда, где далеко-далеко на белом снегу еще виднелся силуэт отца, побитого, одинокого, никому не нужного.

Схватка была позади. День продолжался, будто ничего не случилось. Бен снова шагал по снегу бок о бок с остальными и постепенно привыкал к мысли, что у них новый отец, новый вожак. И уже к середине дня стало казаться, что он всегда вел их за собой и никакого другого вожака у них не было. Да и как знать, убеждал себя Бен, может, он не совсем чужой в этой семье, может, какой-нибудь дальний родственник, например дядя или еще кто-нибудь – попробуй разберись в обычаях этих верещатников.

Солнце, прочертив привычную дугу на небосклоне, стало опускаться за холмы. И опять, как накануне, все остановились, и новый отец стал кругами приближаться к одной из мамаш, но не к той, которую выбрал себе в матери Бен, а к другой, к тетке, – видимо, она больше ему приглянулась. Он не собирался стоять на страже, чтобы охранять их сон, как это делал прежний отец. Они с теткой на пару о чем-то секретничали, и, когда кто-то из детей подбежал к ним, новый отец отогнал его. Он был, наверно, не такой покладистый, как прежний.

Бен совсем ослаб от голода: еще немного – и он упал бы в обморок. Он подошел к знакомой мамаше, матери сынка-растрепыша, и на этот раз она не оттолкнула его, а терпеливо ждала, пока он пытался как-то пристроиться к ней, чтобы сосать молоко. Бену удалось немного поесть, но оказалось, что это не так-то просто. Он побаивался, и его движения были неумелыми и неловкими. Выдержав минуту-другую, мать отошла на несколько шагов и, как и прошлой ночью, улеглась прямо в снег рядом со своим сыном, а Бен опять примостился у нее под боком. Остальные еще топтались вокруг, но Бен сразу закрыл глаза, уткнулся уже по привычке головой в ее плечо и зарылся рукой в ее волосы, так что он даже не видел, легли наконец остальные или нет. Да ему это было и неважно – важно было только чувствовать себя в тепле и безопасности и знать, что его пожалеет и приласкает та, кого он любит.

Их разбудили грозные крики. Все вскочили. Ничего не понимая спросонья, Бен тер руками глаза. В небе висела круглая луна. А по снежной равнине, приближаясь к ним, бежала толпа людей, и среди них он узнал своего собственного отца. Люди страшно кричали и размахивали на бегу дубинками.

На этот раз обошлось без сражения. Первым обратился в бегство вожак. Вслед за ним кинулись наутек мамаши, и дети, и даже старая бабка. Они галопом скакали прочь под луной по заледенелому снегу, они предали, бросили его – все, даже та, которую он выбрал в матери, красавица гнедая кобыла, все его братья, благородные и гордые, – все, все… И тогда Бен закричал им вслед так, что от крика все готово было разорваться у него внутри, закричал так, как еще никогда не кричал.

– Нет!.. Нет!.. Нет!.. – закричал он, в первый и последний раз в своей жизни сумев произнести слово, и упал лицом в колючий снег.