Текст книги "Второй Император"

Автор книги: Цзэдун Тао

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Цзэдун Тао
Второй Император

Глава 1

Это событие произошло в Поднебесной в славные времена, когда все камни были собраны и время разбрасывать их еще не пришло. Может быть, время было «при дверях», и один из камней, показавшийся Нюйве(1) лишним, уже летел к грешной земле. Но кто может оспорить мнение жены императора Фу Си – сестры бога? Кстати, в небесной канцелярии могли существовать и иные предпосылки, и, вероятнее всего, дело выглядело совсем по-другому: заделывая дыру в небосводе, Нюйва никак не могла приладить последний камень, что означало бы полную гармонию. Но как объяснишь это простому люду? Того и гляди пойдут толки о несовершенстве бессмертных, появятся сомнения в их безукоризненности и прочих добродетелях. Тут и само основание мироздания могло дать трещину. А между прочим, зодчая даже заглянула в оставшуюся брешь… И отпрянула. Как оказалось, камень выпадал неслучайно, оставляя в твердых небесах дыру для вентиляции и возможные инсинуации в объяснении всего творения. Что и обнаружили события, которые мы собираемся здесь описать. Следовательно, первый камень был брошен (одного уже не хватало), хотя, в сущности, их количество никогда не являлось числом совершенным. Но об этом мы до времени умолчим.

Утро в этот день было несколько необычным. Еще на самом краю рассвета, когда тонкая веточка ивы чертит в молоке реки первую линию, разделяющую небо и отражение, а легкость хлопка тумана свободно пересекает эту грань и, растворяясь, исчезает безвозвратно там, куда небесный паромщик увозит сны, в мир Поднебесной просочился иной свет. Как раз через отверстие, оставшееся в небесной тверди… Свет проник в мир почти незаметно – разве что птицы пели несколько живее, и легкий утренний флюид на небосводе отцветил особенной ляпис-лазурью. Восприняв её, цветок лотоса вспыхнул неземной свежестью и белизной.

Императорский дворец спал крепким сном, хотя утро уже наступило. Всю эту ночь, а заодно и несколько предыдущих, во дворце никто не сомкнул глаз. Молодая императрица, главная жена правителя Поднебесной, была на сносях. От болей в пояснице она не могла спать. А, следовательно, с ней не спали и фу жэнь – прочие четыре жены, – драгоценная наложница ( гуйфэй), добродетельная ( шуфэй), нравственная (дэфэй) и талантливая наложница (сяньфэй). А также девять «старших наложниц» ( цзюбинь), двадцать семь «младших наложниц» ( шифу) и прочие восемьдесят одна гаремная девушка (юйци). К тому же, не спали фрейлины «приятной внешности», придворные фрейлины, младшие фрейлины, старшие над дворцовыми служанками, служанки тех и других, служанки служанок и вся рать евнухов, которых и сосчитать толком не могли. Только Сын Неба имел право спать, избегая малых путей(2), и никто не смел его беспокоить.

И вот, к началу шестой стражи, как-только нефритовый кролик на Луне(3) взялся за ступку и начал готовить свои «пилюли бессмертия» мао, императрица разрешилась от бремени. Живущие во дворце облегченно вздохнули и поблагодарили Небеса. Императрица блаженно сомкнула глаза. Свет ночных фонарей иссякал, глубокое звездное поднебесье страны грез заполнял кипенный пар сбывшихся надежд. Наступал день праздника. Младенец лежал в люльке из лазурита с резным тигром в изголовье, как и подобает будущему императору. Прислонившись к колыбели, забылись сном молочные мамки, готовые по первому зову напоить его теплым молоком, и прочая челядь – кто где упал: возле колонн, за занавесками у дверей, в покоях, на коврах и циновках и просто стоя с открытыми глазами, продолжая во сне нести караул.

Император проснулся оттого, что краем уха уловил шуршание летящих крыльев. Словно оживший вальячный персонаж, на резной ганч(4) присела птичка и, вращая миниатюрной головкой, запела чудесную песнь. Изящество гармонии, рождаемое маленькой птичкой, наполнило утреннюю пустоту души вожделением Неба.

Стоит лишь удивляться,

Как в малом изяществе может являться

Желание Неба. Где еще не был

Рожденным извне первый луч.

Мысли о Тишине возникают в согласии звуков.

Император удивился, что не слышит иных звуков, кроме пения птички. Он хлопнул в ладоши – звонкое эхо вторило хлопку в бесконечных коридорах дворца, но никто из слуг не поспешил на его зов. Он взял серебряный колокольчик, намереваясь ударить в набат – быстрая мысль уже выбирала наказание для евнухов. Но поднятая рука застыла вдруг в полудвижении: на нее опустилась невероятной красоты бабочка, вся золотая с голубым. Император замер от неожиданности. Большой эстет и любитель искусства, он в жизни ничего подобного не видел! В мастерских Запретного города(5) трудилось много виртуозных мастеров, и они создавали настоящие шедевры, коими дворец был набит до отказа. Но такой безупречности цвета и формы человеческий разум не мог даже предположить. Любуясь совершенством, император повернул руку, и бабочка упорхнула с нее. Она взмахнула крыльями – раз, второй, – медленно, словно в невесомости. Стены дворца призрачно задрожали, бабочка летела над ковром из травы и цветов и звала императора за собой. Он пошел по цветам, росы в травах холодили босые ноги, где-то рядом чудесно пела птица, а бабочка уводила императора в поднебесную синюю даль, к вершинам белоснежных гор. Внизу проплывала удивительная земля – насыщенные зеленью сады с чистейшими голубыми родниками, – бабочка и император поднимались все выше и выше, наполняя мир под собой реками и городами. От бездонности и глубины, открывшейся с вершины мира, перехватило дыхание. Император остановился на самом краю: перед ним простирался безбрежный океан. Сын Неба неожиданно осознал, что именно сейчас осуществляется его заветная мечта. Он не чувствовал ни страха, ни сомнений: мир, лежащий под ним, принадлежал его крыльям, выросшим вдруг за спиной. Хуанди(6) распростер их и сделал шаг – и полетел над величественной бездной.

Войдя в Красный терем(7), могущественный император не нарушил его покой. Он поцеловал спящую супругу в алые полураскрывшиеся губы, а остальных жен – каждую в лоб. От прикосновений Сына Неба жены и наложницы смущенно улыбались во сне, и императора это забавляло. Наконец, очередь дошла до новорожденного. Император склонился над люлькой и вдруг застыл в недоумении. В колыбели лежали два изумительных младенца и с интересом смотрели на него. Глаза и рот императора округлились. Над головами детей затрепетала бабочка: она коснулась головы одного малыша, затем второго, и взгляд императора поневоле ухватился за порхающую маленькую фею. Покружив немного над детьми, бабочка ускользнула через раскрытое окно в синее разрезанное золотыми лучами небо. Полет над бездонной глубиной завершился ровными ударами сердца: Сын Неба медленно выдохнул воздух, скопившийся в груди.

Итак, в царской колыбели лежали два одинаковых младенца. Император вытянул указательный палец и, глядя через него, как через призму, стал рассматривать младенцев по очереди. Они ничем не отличались, хотя император знал наверняка: сегодня ночью у него родился один сын. Никто из придворных астрономов, алхимиков, предсказателей и прочих тунеядцев не говорил о двойне. Даже придворный врач, строгий практик-анатом, осматривающий его беременную жену, указывал на одного наследника. Никто не мог знать о втором младенце, кроме самого императора. Но эта сокровенная тайна обязывала его ко многому. Прикрыв ладонью чело, Сын Неба глубоко и многозначительно вздохнул. «Иногда сбывающиеся мечты могут стать непомерной ношей…» Рукав расшитого золотом халата, в котором беспомощной нитью висел колокольчик, сделал несколько резких движений.

Глава 2

Однажды среди великолепия Суншаньских гор, что в провинции Хэнань, в небольшом городке, но в большой семье, почитавшей Будду, а еще больше – традиции предков, родился мальчик. Отец его занимал должность помощника цзедуши(8), был благородным человеком, особо любившим исполнять разного рода предписания и циркуляры, жить строго по календарю и придерживаться всяческих правил. А еще родитель свято верил в приметы: записывая их в особый свиток, глава семейства создал настоящий трактат, целый свод новых законов, обязательных для исполнения в его семье. Чем многочисленное семейство и занималось всё свободное время, охаживая кумирни в округе, терпя при этом лишенья и нужду. Так сложилось, что, будучи человеком благородным, отец не мог переступить нравственный закон внутри себя и брать взятки. За это он неизменно попадал в немилость у непосредственного начальства: бессчетные подати оседали в больших карманах халата губернатора, а помощнику приходилось довольствоваться самым ничтожным жалованием. Из всех сокровищ в отцовском доме имелся только старинный меч Цзянь(9), напоминавший, что его хозяин принадлежит к знати, да еще «Канон Нравственности Добродетельного Мужа», как называл отец длиннющий свиток. Дорогой клинок с красивой арабеской висел на стене в главной комнате и являлся предметом поклонения: его почитали, как святыню. Много раз губернатор предлагал продать ему знатную вещицу за хорошие деньги, но хозяин не мог этого сделать, снова из-за тех же принципов и старомодной морали. Порой, когда многочисленное семейство голодало так, что над ними смеялись простые соседи, отец снимал меч со стены, гладил его нежно, словно живое существо, подводил заточку, чистил до блеска… и вешал обратно.

– Лучше голодать, – говорил он семье, – чем стать «детьми гоуляна»(10).

Родившийся малыш получил имя Фенг (Острое Лезвие). Мальчик отличался умом и сообразительностью, впрямь не по возрасту, да к тому же и завидным проворством. В самом что ни на есть ползающем младенчестве он изловчился утащить отцовский свиток и изрядно его потрепать, а потом сорвал священный меч со стены и чуть было не отхватил острым, как бритва, лезвием свои мужские принадлежности. В этом все сразу усмотрели некое знамение, отчасти устрашающее, грозящее разрушить семейные устои, и когда мальчик немножко подрос, его отдали в ближайший монастырь к опытнейшему наставнику – мудрейшему из людей в округе, – что, однако, наш умный отпрыск вскоре подверг сомнениям. Едва научившись разговаривать, он начал задавать вопросы, ставившие в тупик уважаемого мастера. Обладая пытливым умом, пагода-мальчик(11) быстро находил несогласия в доктринах буддизма. Например, буддийскому монаху нельзя вкушать животную пищу, зная наверняка, что животное было убито ради него. Нежелание вкушать предлагаемые яства Фенг расценивал как конкретное противление судьбе, в которую безоговорочно верили в Поднебесной. Лишившись пару раз ужина, маленький борец за справедливость начал остро интересоваться критериями осознания его учителем причинно-следственной диалектики буддизма, и он буквально на пальцах доказал, что монах в данном случае, не желая быть предлогом чьей-либо смерти, грешит непослушанием самой судьбе. Иначе зачем тогда выяснять, как погибло животное? Не довольно ли по всякому поводу он наголодался в доме своего отца?

Подрастая, осваивая внутренние аспекты буддизма, Фенг задавал более серьезные вопросы, а несоответствие практики физических упражнений с духовным миром наставников, видевшиеся его уму отчетливо и ясно, приводило в недоумение учителей. Дотошный адепт не находил у последних тех трансформаций духа, которые, по существу, предполагали духовные методики. А занятие боевыми искусствами ради положения в монастыре и звания мастера Фенг считал несоответствующим опыту чистого созерцания и следования за вещами.

«Яйцо курицу не учит, – отвечали мастера, – дух приобретается с мастерством. Истинное кун-фу начинается в сердце. Путь кун-фу – это путь вглубь себя, и лишь искренний ученик может пройти по нему. А внутреннее постижение духовных вещей возможно только после освоения таолы(12)».

Говорили-то они хорошо… «Но где, в таком случае, настоящие учителя, свидетельствующие собой эти истины?»

Желая доказать обратное, обладая завидной природной ловкостью и упорством, Фенг за несколько лет освоил Шаолиньскую таолу , поражая мастеров кун-фу невиданной быстротой и отличной техникой. То, на что у других уходили многие месяцы и годы, он постигал в несколько дней, точнее, ночей, тренируясь при свете луны и в темноте, словно призрак, что многим казалось делом нечистым. Фенга начали опасаться. Однажды его попытались вздуть и хорошенько проучить, но он молниеносно уложил всех своих обидчиков, не считаясь с авторитетом и званиями последних. Дело выглядело следующим образом. Заканчивался час быка(13). Монастырь давно спал, а Фенг продолжал «бодать» воображаемых наставников, называя каждого по имени и оттачивая на них свое мастерство, свободно переходя с высокого северного стиля на южный низкий, что категорически запрещалось в монастыре; меняя технику боя, как вздумается.

– Да он насмехается над нами, – послышалось за спиной.

Фенг от неожиданности подпрыгнул на месте, словно напуганный кот. Прикрывшись тенью леса от призрачного лунного света, полукругом стояли уважаемые учителя, наблюдая за кун-фу строптивого ученика.

– Он перепутал все на свете, – произнес один из учителей, – это позор для Шаолиньской школы. Что подумают о нас в других монастырях?

– Неужели? – спросил нарочито Фенг, пройдя полукруг и поменяв несколько поз. – С каких пор репутация буддийского монастыря зависит от точной последовательности физических упражнений, а не от совершенства духовной жизни его мастеров? То, что Дамо(14) считал просто гимнастикой, которую он выполнял, разминая затекшие после медитации ноги, вы возвели в ранг культа. Да еще приплели сюда целый зверинец, перенимая повадки диких зверей вместо подражания восьми добродетелям(15) великого учения Будды.

– Он нас еще будет учить добродетелям?! – возмущенно зашумели уважаемые мастера кун-фу. – А давайте-ка устроим ему хорошую взбучку! Яйцо урицу не учит.

– К вашим услугам, – поклонился Фенг и стал в стойку, подзывая мастеров поближе движением кисти.

– Не преподать ли нам ему урок Тринадцати врат(16), – сказали некоторые. – Пройдет – и пусть убирается отсюда.

– В противном случае будет таскать воду из реки тринадцать лет, – добавили другие. – Сколько нам еще терпеть его выходки?!

– Но его отец чиновник, и он много жертвует на монастырь, – высказались самые дальновидные, зачесав затылки. – Да, это проблема…

– Все равно, устоим ему экзамен. Пройдет – нам нечему его учить; не пройдет – получит хорошую взбучку, и мы ни в чем не виноваты. Так что не жалейте кулаков, – заявило большинство.

Монахи выстроились в ряд по два, тринадцать пар, и пошли на юношу.

– Кулак, раскалывающий горы, – воскликнул Фенг.

Он подпрыгнул, замахиваясь на одного, но в воздухе резко вывернулся, словно белка, и треснул по голове другого мастера из первой пары, совсем не ожидавшего такого кувырка. И, приземляясь, подсек первого.

– Ху!

Расправленная ладонь Фенга звонко хлопнула мастеру прямо в лоб и тот, потеряв равновесие, улетел в темноту.

– Огуууу! – завыл противным голосом проказник, – дракон спускается с гор!

Фенг поднял руки, приняв угрожающую позу, и в следующий момент совершил гигантский прыжок. Два вторых мастера (каждый получил в пах) скрючились от боли.

– Берегись, богомол атакует! – завопил юноша, сделав пару колеблющихся движений, и ударил с разворота обеими ладонями следующего мастера по ушам.

– Извиняюсь, это был журавль. А он, как известно, бьет крыльями!

Фенг снова взмахнул руками, но следующему «привратнику» врезал ногой по подбородку, да с такой силой, что у последнего вылетели передние зубы!

Не давая опомниться именитым мастерам, скашивая глаза, кривляясь и гримасничая, ловко применяя обманные движения и трюки, Фенг в считанные минуты прошел все тринадцать врат. С подбитым глазом, с подорванным ухом, налегая на одну ногу, но с гордо поднятой головой Фенг вышел победителем из драки и, по сути, сдал экзамен. Затем он словесно прошелся по кун-фу уважаемых мастеров, находя массу нестыковок с буддийским фундаментализмом и даосской практикой у-ден. А раз нельзя сочетать несочетаваемое, то какой смысл добиваться совершенства в сансаре? Находясь, так сказать, в самообмане доверять чему-либо здесь… Как говорил Дамо: «То, что иллюзорно, не может быть истинным». Но кто определяет, где конец иллюзорности?

– Так можно далеко зайти, – сказали все хором мудрые наставники. И тправили хитроумного парня обратно к отцу. Увидев Фенга на пороге дома, отец вознегодовал, но наместник монастыря, приведший юношу, быстро его успокоил.

– Уважаемый господин, нам нечему его учить. Он и сам научит любого…

У отца округлились глаза.

– Путь восьми добродетелей долог, и мальчик на нем скорее растеряет свои способности, чем что-либо приобретёт, – продолжал монах. – Я уже стар и идел многих юных, стремившихся в чистом порыве к Истине, но со временем гасивших свой пыл, остывших, так сказать, и закончивших свой путь в серой посредственности.

Монах пытался тактично обходить острые углы, проявляя, в первую очередь, уважение к хозяину дома и его отпрыску.

– Но разве путь восьми добродетелей не предполагает выхода из сансары, очищения семейной кармы, растворения в нирване и достижения конца перерождений? – строго возразил отец.

Семейная карма его как раз сильно интересовала… Как и лишний рот в большой семье.

– Хе-хе, – монах покачал головой. – Извини, уважаемый, слова твои верны, но поверь моему опыту, на практике все выглядит немного иначе. Даже столетнему старцу, прожившему всю жизнь в монастыре, есть чему поучиться у младенца. Что я могу поделать, – развел руками наместник, – он побил мастеров кун-фу!

Монах закрыл глаза и на время замолчал. Было видно, что он где-то глубоко в себе решает противоречия учения и мира. Уважаемый помощник цзедуши смотрел на него немигающим взглядом, а Фенг разглядывал отцовский меч, висевший на стене.Наконец монах приоткрыл веки, глаза его светились.

– На свете все хорошие слова записаны в книгах, в Поднебесной все знаменитые горы заселены монахами. Шаолиньсы не единственный монастырь. Но согласись, – его взор обратился на меч Цзянь, – больной палец иногда проще отрезать, чем долго и бесполезно лечить.

Затем он поднялся, поклонился и вышел, не забыв прихватить пожертвование на монастырь. Жизнь, как она есть, продолжалась.

Время шло, северные ветры уносили желтые листья с белеющих лесов, обнажая скалы Суншаньских гор, среди которых стоял Шаолинь. Отец Фенга еще много раз отсылал сына в монастырь, но побитые монахи наотрез отказывались его принимать. Зиму сменяли весны, горы вновь одевались в свои вычурные зеленые убранства, а Фенг наблюдал, как жизнь утекает сквозь пальцы, и ничего, кроме пустых фраз за ней не стоит. Заучивая канон и по ходу вникая в конфуцианство, Фенг пришел к выводу, что время деятельных учителей прошло. На сегодняшний день духовным началом обладал лишь император – Сын Неба. Так учил Конфуций. Следовательно, духовную жажду можно утолить только из первоисточника: мудрость, совершенство, а самое главное – небесные эманации в чистом виде. Дело оставалось за малым – добраться до императора. И Фенг решил идти в столицу.

Глава 3

А в это же самое время в столице в семье придворного чиновника тоже родился мальчик, получивший при рождении имя Минж (Чувствительный и Мудрый). Он был единственным сыном у своего отца: кроме него в семье уже росло шесть девочек. Минж оказался самым младшим и с первых дней жизни был охвачен вниманием родни и прислуги; к тому же, сестры его постоянно баловали. Но, как ни странно, избыток внимания, особенно со стороны женского пола, его совершенно не испортил, развив в нем с раннего детства эмоциональную, тонко чувствующую натуру. Минж отличался редкой для своего возраста рассудительностью и манерой вести разговор: изъяснялся неспешно, тщательно подбирая слова, словно взвешивая их на весах своего утонченного ума. Чем приводил в восторг окружающих, особенно сестер. Конечно же, имея все возможности, отец нанял своему отпрыску лучших учителей в Поднебесной. К двадцати годам Минж блестяще изучил науки в соответствии с традициями учения Дао и морально-философский кодекс Конфуция(17). Обладая от природы тонким созерцательным умом и способностью различать чувственные движения, Минж, как и предыдущий наш герой, довольно быстро обнаружил несоответствие своих духовных наставников с теми положениями, которым они учили, хоть и излагали красиво – при помощи витиеватых фраз и сложных умозаключений. Чем повергал уважаемых учителей в недоумение, а порой просто в негодование. В свои неполных двадцать лет Минж вывел один непреложный закон и применял его повсеместно к окружающим. «Важно не то, что человек пытается творить, совершать, представлять, а то, зачем он это делает, – рассуждал наш юный исследователь человеческих душ и обнаруживал цели, далекие от совершенства: тщеславие и корысть. – То ли люди плохие, то ли их учение никуда не годится!».

«Позвольте, уважаемый! – возмущались именитые учителя, поглаживая седые бороды. – На достижение результата нужно потратить всю свою жизнь. И порой только смерть является истинным мерилом праведных трудов».

Минж почитал даоскую традицию, но смотрел на нее через призму афоризмов Конфуция. «Если мы так мало знаем о жизни, что можем мы знать о смерти?» К тому же, по словам мудрых и самодовольных наставников, его таланты и способности в данный момент ровно ничего значили: юная душа с ее чистой и свободной эстетической составляющей оставалась как бы ни у дел. Имея все возможности воспринять в себя трансцендентную гармонию Вселенной, он должен, в соответствии с трактатом «Дао Дэ Цзин»18, терпеливо, год за годом, упражняться в усовершенствовании собственной физиологии, чтобы где-то к глубокой старости «переплавить» свой естественный потенциал в «чистую форму вечной жизни»: родить себя вторично и таким образом достигнуть бессмертия.

Но, глядя по ночам в звездное небо, ощущая своим утонченным существом всю таинственную мощь этой грандиозной махины, юный Минж до электрического треска в позвонках испытывал сакральное желание проникнуть в саму суть величия Вселенной, постигнуть ее тайну – здесь и сейчас! Ощущение того, что с каждым днем он теряет шансы – время и возможности, – уже с юных лет тревожило его чуткую к изменениям душу. К тому же, он интуитивно чувствовал и догадывался: в этом безграничном мире должны быть более быстрые и действенные способы самопознания . Минж нашел им даже определение: «Путь сердца!».

И… удивительное рядом, и кажется, только протяни руку и возьми, и дыхание Вселенной в лицо, и сердцу понятен смысл Ее величия, и душа чувствует касания вечности… Но не достает одного очень важного звена: отклика с той стороны! И я, человек, просто крошка под этим гигантским небом, желающий всего и сразу, мог бы стать частью вечности – здесь и сейчас! Если бы только… ну совсем самую малость…». В очередном порыве Минж, казалось, понимал проблему отчетливо и остро. И слезы текли по щекам.

С распахнутыми вовсю глазами и душой перед звездной бездной Минж провел не одну ночь, пытаясь осязать могущественную стихию своим горячим сердцем. И однажды Вселенная дрогнула! Это случилось ранней весной, когда природа, подобно цветку миндаля, трогательна и свежа на контрасте с застывшей невозмутимостью, утонченная и ранимая до невозможности, но уже стремительно набирает динамику и переходит в бег. Юный Минж ясно почувствовал, как где-то из запредельных сфер этого бездонного пространства вдруг возникла и начала нарастать могущественная Сила, быстро заполняя собой весь окружающий мир. Собственно, неизвестная Сила не заполняла поднебесное пространство, а легко покоряла его своим присутствием, сминая все грани и очертания, обращая мир в ничто! Перед всесокрушающей мощью неведомой Силы хрупкая душа Минжа затрепетала, как свеча на ветру, чувствуя Ее Величие и Славу и свою ничтожность и пустоту. Ибо при таком противостоянии все живые соки души – чувства мира, – чем, собственно, жила и питалась душа, мгновенно превращались в пар и исчезали. Буквально в несколько мгновений Минж по-настоящему ощутил всю призрачность жизни и своих претензий к ней. Он распластался на изменнической земле, вопия в сердцах, прося о пощаде, понимая, однако, что в данный момент перед ним «стоит» не какая-то безликая блажь, о которой ему твердили учителя, а истинный Хозяин и Господин… Повелитель и Решитель всего сущего, видимых и невидимых вселенных – Личность! Творец в непревзойденной Славе и Любви – Бог! Он приблизился, и от лица Его бежала Вселенная, и кровь в жилах сделалась огнем!

– Пожалей, Господи! – единственное, что вырвалось из уст пораженного Минжа.

Явление, а правильнее сказать – Приближение – длилось несколько мгновений и мягко отступило… Что тоже оказалось великой милостью Творца; Минж понял это каждой клеточкой своего дрожащего тела. Мир постепенно возвращался, и его пустота ничем не задевала пустоту души. Все стало ничем, не имеющим никакой ценности и значения, пустячным и безликим – иллюзией. И вся безграничная вселенная – с маленькой буквы.

Несколько последующих дней Минж провел в дивном отстранении. Он ел, пил, спал, разговаривал с близкими, играл с сестрами… При этом с удивлением наблюдал странную непричастность ума к движениям тела. Да к чему бы то ни было! Гуляя по саду, вдыхая аромат цветущего миндаля, Минж не находил в себе больше тех чувств, которые обычно возникали ранней весной среди великолепия бледно-розовых цветущих деревьев: запах имелся, красота присутствовала – чувств не было. Мир оказался пустым изнутри; поведение взрослых людей, всерьез рассуждающих о чем-то, Минжа просто забавляло: игры с сестрами и те имели больше смысла.

Звездное небо также перестало к себе манить; собственно, в нём ничего загадочного не наблюдалось: звездная россыпь, такая же эфемерная и безучастная ко всему. Несколько раз Минж чувствовал, как вздрагивал мир, но его пугало могущество Силы, стоявшее за этим явлением, и Минж падал ничком на землю, дрожа и замирая от страха и восторга. Каким-то образом Минж понимал, что не готов к откровению, он лежал и просил прощения… Напряжение потихоньку спадало, и в сердце снова возвращалась отстраненность и пустота. Определенно, это было откликом Неба на все его призывы, до конца не ясным, но предельно четким ответом, и только время, мера эпох и расстояний, являлось спасением и отдаляло грань. Да, теперь он мог свободно разговаривать с учителями, наблюдая как бы со стороны их хитроумные идеи, но спорить с ними и что-то доказывать желания не возникало. Минжа удивляла убедительность их суждений – все они теперь казались гостьями на чужом пиру.

А надобно сказать, что отец Минжа, господин Гуожи (Государственный Порядок) слыл просвещенным и умным человеком в столице, имел богатый дом, и его уважал император. Отец очень хорошо разбирался в произведениях искусства и старины, служил при дворе приближенным Тайным советником и просто другом Сына Неба. Император часто прибегал к мудрым советам господина Гуожи и был не прочь побеседовать с ним на разные темы, начиная с нравственной философии Конфуция и заканчивая мелким воровством евнухов внутреннего двора. Пользуясь большим доверием Сына Неба, господин Гуожи даже имел особое разрешение оставаться на ночь во дворце, так как беседы и рассуждения нравственности вперемешку с церемониями чаепития часто-густо тянулись до утра… Ах да, самое главное! Отец был Первым министром империи и с недавнего времени старшим Начальником канцелярии. К тому же, с императором господина Гуожи связывали родственные узы, но это являлось тайной, и мы о ней довремени умолчим.

В доме главного министра часто устраивались приемы, приходили философы, учителя, художники, а заодно – вся знать столицы, и календарь дома Гуожи был заполнен на годы вперед. Такие беседы поощрялись самим императором, которому важно было знать о настроениях в различных кругах общества и, пользуясь услугами дома Гуожи, принимать верные и популярные в народе решения. Ибо император слыл мудрым человеком. Живя в атмосфере постоянных дискуссий, Минж имел возможность участвовать в интересных беседах, слушать и задавать вопросы. Теперь же, по большей части, он превратился в наблюдателя, говорил кратко и только по просьбе отца, как и раньше обдумывая сказанное, но не придавая ему фактически никакого значения. И как-то странно… Сейчас его простые слова приобрели еще больший вес в глазах философов. Отец гордился лапидарными ответами сына, а мудрый отрок начал пользоваться большим уважением со стороны почтенных собеседников. Даже учителя, которые раньше спорили со своим воспитанником до хрипоты, прониклись к нему уважением. Впрочем, Минж ничего такого не желал, но чем проще он отвечал, тем больше было восклицаний с их стороны. В этом усматривалась лесть, что только подтверждало факт их неискренности, как в прошлом, так и сейчас. Но раньше Минж препирался с ними по юной горячности чувств, сейчас свободным умом просто наблюдал движение страстей. А они его ока не задевали.

Прошло полгода. Минж больше не стремился задавать вопросы Небу, но осталась недосказанность, словно затянувшаяся и повисшая в воздухе пауза. С одной стороны, повзрослевший юноша чувствовал за собой какую-то новую ответственность, больше похожую на повинность. С другой стороны, Минж не ведал и не понимал, чем, собственно, он может искупить этот вдруг возникший долг, осознание которого приводило его одновременно в восторг и отчаяние. Прямое знание о существовании могущественной Личности, в один момент способной затмить или попросту стереть мир, шло вразрез с учением о пустоте Дао, с нравственной грамматикой Конфуция, безличностным Абсолютом Будды… – да с чем бы то ни было! Похоже, это откровение являлось новым в Поднебесной, о чем исподволь догадывался Минж, и где-то в самых глубинах безгласной души ненасытной химерой поднимался змий тщеславия. Тогда Минж быстро собирался и шел к реке: там у него было укромное, спрятанное от посторонних глаз место. Глядя на вращающуюся в тихой заводи воду, Минж успокаивался душевно. Здесь он мог просиживать часами, и ничего не изменялось в неторопливом движении воды. Как и сотни тысяч лет… Чувствуя свою ничтожность рядом с этим неспешным течением вод и времен, Минж освобождался от подступающего к горлу комка, и змий тщеславия ослаблял свои смертельные объятья.

Наступили жаркие летние месяцы. На карнизах дворца Гуожи повесили пурпурные занавески, прикрывающие оконные проемы от обжигающего солнца, сохранявшие в глубинах спален приятную ночную прохладу. Этим дом Гуожи выделялся среди остальных: право на пурпур имели только приближенные императора. Главный дом стоял на холме, вокруг, по склонам террас, пряными спелыми запахами благоухал большой сад, внизу под холмом неторопливо плескалась рукотворная река, соединяющая город с большой Хуанхэ.