Текст книги "Боль"

Автор книги: Цруя Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

«Не сейчас, дай закончить!» – нетерпеливо отвечал он, когда один из детей просил подкинуть его куда-нибудь на машине или помочь с домашним заданием, и Ирис утешалась мыслью, что если и ее отец был таким же заботливым, то, пожалуй, она не так и много потеряла.

– Говорят, что склонность к зависимостям генетическая, – процедила она сквозь зубы ему в спину, которая так заворожила ее двадцать три года назад. – К тому же Альма видит, что папа впал в зависимость от шахмат. И сама впала в зависимость от наркотиков.

– Не сейчас, дай закончить, – буркнул он.

– Может быть, если бы ты не залипал на своих играх, Альма была бы сегодня в гораздо лучшем состоянии.

Вообще-то Ирис знала: если кто и мог привлечь его внимание в разгар игры, то это Альма. Она единственная всегда была готова подойти посмотреть, какой блестящий ход он сделал, и умела радоваться его победам, а главное, утешить в случае проигрыша, пусть никому не ведомого в реальном мире – Микки, как правило, не знал, против кого играет, – но оттого не менее обидного. Вот и сейчас, когда дело на экране шло к явному поражению, Ирис даже не попыталась скрыть торжества.

– Только не вздумай отыгрываться, мы едем!

– Куда? – пробормотал он, встал и побрел на кухню, будто только что проснулся.

– К нашей дочери.

– Ты не преувеличиваешь, Ирис? – Он зевнул. – Мало ли, ну решила девочка повеселиться.

– Повеселиться? – издевательски повторила она. – Приставать ко всем друзьям брата без разбору – это тебе кажется нормальным?

– Кто я такой, чтобы судить, что нормально, а что нет, – процедил он сквозь зубы. – По крайней мере, теперь я знаю, что она не бесполая, как ее мать.

Ирис отшатнулась, словно от удара, и, не говоря ни слова, ушла в спальню.

Бесполая? С чего это вдруг? Раньше он никогда с ней так не разговаривал! Конечно, Микки оскорблен тем, что она покинула их общую постель, и тем, что секс не слишком увлекает ее в последние годы, так же как большинство ее подруг и ровесниц, но бросать ей в лицо такие слова?.. Похоже, он переживает куда сильнее, чем готов признать. Ирис присела на кровать. Сейчас она проглотит еще одну таблетку обезболивающего и поедет к Альме в бар, без предупреждения. Наверняка Альма будет возмущаться, но ничего, потерпит, а может, удастся в окно за ней подсмотреть, так что дочь и не заметит, – если только там есть окно. Ирис поежилась, представив, что она может увидеть через окно.

Сексуальность собственной дочери. Родителям видеть такое не положено. Может, в словах Микки было зерно правды: родители в глазах детей и дети в глазах родителей должны быть бесполыми, иначе возникает неловкость? Но какая разница? Альме надо помочь, пусть даже и против ее воли. Ирис разделась и подошла к шкафу. Обычно она не слишком задумывалась, во что одеться, но сейчас другой случай. Нельзя, чтобы дочери стало за нее стыдно. Ирис выбрала узкую черную юбку. С тех пор как вернулась боль, она почти не ела, и юбка стала посвободнее. А белая блузка в черный горошек всегда ей шла. Когда Ирис уже красила губы, в комнату вошел Микки – с телефоном и самодовольной улыбкой.

– Мама уже приоделась для тебя, ласточка, – ласково мурлыкал он в трубку, откуда слышалось скрипучее хихиканье. – Она хочет, чтобы мы поехали к тебе, она о тебе беспокоится.

– Не о чем волноваться, – услышала Ирис голос дочери. – Послушай, пап, я в полном порядке. Сегодня у меня две смены, так что вам приезжать бессмысленно. Я все время на ногах, у меня не будет для вас ни минуты, мне еще и закрывать самой, понимаешь?

– Более или менее. – Микки усмехнулся и продолжил под испепеляющим взглядом Ирис: – Чувствую, тебе не терпится нас повидать. Я слышал, вчера у тебя были друзья Омера. Ну и как оно?

– Ох, не спрашивай! – жалобным тоном ответила Альма. – Это какие-то ботаники из Рамота[4]4
  Рамот – район Иерусалима, населенный в основном ортодоксальными евреями.


[Закрыть], пить не умеют – один глоток водки, и пошли лапать все, что движется, сплошной напряг с ними. Пришлось мне их выставить. А я еще заступалась за них, наврала Боазу, что им уже восемнадцать лет! Скажи Омеру, чтобы больше не посылал ко мне никого из своих дружков.

Микки слушал спокойно, его улыбка делалась все шире.

– Кто такой Боаз, хозяин бара?

– Да, мой босс, – радостно заливалась Альма. – Он мной конкретно доволен, так что со следующей недели я буду ответственной за смену.

– А когда приедешь? Может, на выходные? Мы почти месяц тебя не видели!

– Папа, в выходные дни самые зачетные клиенты, грех упускать такие смены. Знаешь что? Может, я приеду в воскресенье[5]5
  В Израиле воскресенье – день начала рабочей недели.


[Закрыть], хорошо? Это самый пустой день.

– Конечно, ласточка, когда тебе удобней. Целую!

Он протянул свои толстые губы к трубке, в ответ раздалось чмоканье.

– Пока, детка, береги себя.

– Бай, папуля!

В наступившей тишине Ирис ощутила и ярость, оттого что Микки выдал ее секретный план, и колоссальное облегчение – от спокойного и веселого голоса дочери, и сомнение, и осознание того, что муж, несмотря на свои бесконечные шахматы, куда лучше выстроил отношения с дочерью, чем она; мучительность этого проигрыша на мгновение пересилила боль в пояснице, отдающую в ногу, и всю неуместность и глупость собственного наряда – словно к дочери на свадьбу собралась. Тут она спохватилась, что все это время непрерывно водила по губам помадой, и теперь их покрывал толстый липкий слой. Сзади в зеркале мелькнула улыбка мужа – полная ожидания, как будто он преподнес ей солидное пожертвование и теперь ждет изумления и восторга.

– Что же нам делать, Микки? – пробормотала она непослушными от помады губами.

Он, как всегда, подошел по-деловому:

– Пойдем развлечемся немного, поедим где-нибудь. Мы сто лет не были в ресторане. А ты, кстати, уже оделась…

И она согласилась, отбросив все отговорки: что ей очень больно, что она совсем не голодна, что завтра вставать чуть свет. Пусть Микки ее глубоко задел, упускать этот шанс нельзя.

– Только не рис с фасолью, – рассмеялся он, рассматривая меню. – Что у вас есть самого непохожего на рис и фасоль? – спросил он недоумевающую официантку.

Ирис смотрела на него с нежностью. Что ни говори, это ее Микки: он по-своему любит ее, любит их детей, он видел их рождение. Да, он часто разочаровывает ее, но может и приятно удивить. А как старательно он ухаживал за ней, когда она была ранена, как поддержал ее, когда она решила подать заявление на замещение директорской вакансии, как гордился ее успехом! Рядом с ним, таким большим, ей было уютно, как в домике, словно она черепаха, а он – ее панцирь. Ее привязанность к нему крепла с каждой минутой, так что она даже не сказала ему, что врач с седой бородой – это, вероятно, любовь ее юности, Эйтан Розенфельд, и что, едва увидев его, она не в силах думать ни о чем другом. Но скованные помадой губы не успели произнести признания, его она проглотила вместе с острым холодным перечным супом. Какой смысл рассказывать о том, чего уже нет? Ведь в этот самый момент она решила, что не вернется в больницу, не будет пытаться снова увидеть его, не откроет ему дверь в свою жизнь. Боль, которую он ей причинил, стала частью прошлого, и даже если он упадет ей на грудь или встанет на колени, моля о прощении, это уже ничего не изменит. Мать правильно сделала, что прогнала его, как он прогнал Ирис. Она тоже поступит правильно, если не пойдет к нему, несмотря на боль. Спасти ее он не сможет, а причинить новую боль она ему не позволит.

Глава шестая

Нет, ни в коем случае, решила она снова на другой день, и на третий: она ни за что не станет пытаться его увидеть, ни в коем случае ему не откроется. Вместо того чтобы думать об осколках своей юности, она сосредоточится на юности своей дочери. Видимо, недаром она выбрала для нее имя Альма[6]6
  Имя Альма на иврите означает «барышня», «юница».


[Закрыть] – пожелала дочери вечной юности, думая о собственной, украденной. Глядя на рисунки учеников, украшавшие стены кабинета, она подумала, что и детства у нее тоже не было: гибель отца в одну ночь заставила ребенка повзрослеть и нагрузила непомерными обязанностями. Может, из-за этого она ощущает себя такой старой – ведь с четырех лет она взрослый человек. Возможно, тем же объясняется появившееся в последнее время смутное раздражение по отношению к старикам. Но сейчас это не имело значения, сегодня она уйдет пораньше, потому что Альма обещала, что наконец приедет, и хотя Ирис испытывала некоторые сомнения, но решила действовать так, как если бы их не было. Надо будет приготовить ее любимый торт из печенья, прослоенного шоколадным и ванильным кремом. Когда-то они вместе готовили его каждую пятницу, и дочка вымазывалась в креме по уши. Но после рождения Омера стало не до того: торт готовили хорошо если на дни рождения.

Как же трудно было растить Омера. Ирис с досадой глянула на его улыбку, сияющую ей со старой семейной фотографии на стене. Казалось, едва явившись на этот свет, он решил, что ничто в нем уже никогда не будет прежним, ни ночи, ни дни, и даже домашний ритуал изготовления торта наталкивался на бесчисленные препятствия. Мальчик орал, впадая в ярость из-за того, что ему не дали поучаствовать, и прятал продукты по всему дому, а если его принимали, без конца спорил, норовя все сделать по-своему, а когда ему не позволяли, все нарочно портил, так что готовка превращалась в кошмар, а Альма убегала в слезах. Однажды Ирис решила перехитрить его и наняла приходящую няню, чтобы та вывела Омера на прогулку, а они с Альмой могли бы спокойно приготовить торт к ее восьмому дню рождения. Но вернувшись с прогулки, ребенок поглядывал на всех с подозрением, как ревнивый любовник. Он сразу же обнаружил торт в холодильнике и, стоило им отвлечься, в ярости швырнул его на пол. Звон разбившегося блюда ужаснул Ирис, она уставилась на малыша в страхе, смешанном чуть ли не с восхищением: он и в самом деле на все способен, как она боялась, как предчувствовала.

С самого его рождения подруги ее утешали:

– Такие уж эти мальчишки. Ты привыкла к девочке, да еще к такой тихоне. Мальчишки – дикари. Он такой же, как все, ничего из ряда вон выходящего.

Ирис, конечно, с радостью поддавалась на любые утешения – до следующего столкновения с реальностью. Нет, он другой, не такой, как все, он жестокий, дикий, и в тот момент, глядя на давящуюся рыданиями Альму, она осознала: хватит отрицать очевидное, впереди нелегкие годы, а расплачиваться, скорее всего, придется девочке, чей торт ко дню рождения был умышленно уничтожен.

Со временем Ирис осознанно приняла вызов. Она выбрала работу с детьми. Если ей удается справиться с этим ребенком, она добьется успеха и с другими мальчишками, которые довели до ручки воспитателей, учителей и родителей. И она победила: мальчик стал спокойнее, дисциплинированнее. Годы целенаправленных усилий превратили Омера из невыносимого бесенка в почти нормального мальчика, такого же, как все, хоть и немного более возбудимого. Но Альма осталась без внимания, и никакой торт на свете уже не заменит ей того торта к восьмому дню рождения, ведь даже новый торт, который она тогда приготовила для нее среди ночи, не смог ее утешить. Тем не менее Ирис бросилась в магазин и набирала продукты с какой-то праздничной уверенностью, что на этот раз встреча пройдет хорошо.

Но печенью, которое она только что с такой надеждой купила, не суждено было стать тортом, потому что звук поднимающегося лифта раздался слишком рано, когда она только окунула кусочки в молоко, прежде чем уложить в форму. Радостно обернувшись, она увидела девушку, настолько непохожую на дочь, что в первый миг ее не узнала. Альма словно превратилась в мальчика – мало того что обкорнала свои прекрасные каштановые локоны, так еще и выкрасила то, что осталось, в цвет воронова крыла. Это подчеркнуло черты, унаследованные от матери Микки, и придало лицу совершенно новое выражение. От изумления и острой тревоги Ирис забыла про торт и оставила печенье раскисать в молоке, подкрашенном в нежный палевый цвет чайной ложкой растворимого кофе.

– Альма? Что с тобой? – Вытерев липкие руки кухонным полотенцем, она бросилась к дочери, точно та вот-вот упадет в обморок.

– Что с тобой, мамочка? – ледяным голосом ответила дочь. – Ты смотришь на меня так, будто увидела привидение! Ну, я постриглась.

Ирис, почувствовав, что дочь уже жалеет о приезде, попыталась исправить положение.

– Нет, это не просто стрижка, это цвет, он тебя совершенно меняет. Ты вдруг стала похожа на бабушку Ханну. – Она обняла ее костлявое тело, словно бы ставшее еще жестче.

Что скрывает от нее это тело? Что творится в этом теле, зародившемся у нее в утробе и давно отделившемся от ее тела? Как поспешно оно отстранилась сейчас, словно боясь, что она угадает его секрет!

– Эй, как жизнь, сестренка? – Омер выскочил из своей комнаты. – Со стрижечкой тебя! Почему это ты вдруг стала похожа на бабушку Ханну?

Она рассмеялась, хотя тринадцать лет назад он умышленно уничтожил ее торт, и объяснила ему, растягивая слова, что в Тель-Авиве все стараются быть самыми красивыми, а ей как раз больше нравится запилить против течения, не стараться быть красивой, даже стараться быть некрасивой типа. Тут в ее голосе послышался крошечный вопросительный знак.

– Нормуль, сестренка! – Омер ухмыльнулся. – Главное, тебе самой нравится.

– Ясно, нравится. – Она заглянула в зеркало на стене и пригладила волосы, улыбаясь виновато и одновременно с вызовом – раздражающей улыбкой бабушки Ханны.

Ирис, с тревогой следившая за ее движениями, знала то, чего не знали ни Омер, ни его сестра: что бабушку Ханну, умершую, когда они были еще маленькими, в течение многих лет избивал муж.

Посмотрим, что скажет Микки, думала она, пока дети непринужденно болтали и пересмеивались, будет ли он и теперь посмеиваться, что она переживает понапрасну, – ведь боль матери незримо сопровождала его на протяжении детства и юности, хотя Ханна делала все, чтобы защитить его от отца, который был на много лет старше ее и терзал жену болезненной и жестокой ревностью. Только когда Микки стал взрослым и женился, они вместе помогли ей вырваться от мужа. Но вскоре после этого Ханна заболела и, не успев порадоваться свободе, оказалась полностью порабощена недугом, лечением и страданием, пока не умерла измученная, едва и не со вздохом облегчения. А отец еще долго жил с новой женой. Выпал ли ей удел получше, чем Ханне, Микки не знал, поскольку давно разорвал с ним все отношения.

– Он напоминает мне отца, – иногда признавался Микки после очередной яростной вспышки Омера. – Это, похоже, у нас передается через поколение.

Каково ему будет почувствовать то, что сейчас чувствовала она: что от дочери, приехавшей из большого города, повеяло давним ветром рабства.

– Привет, ласточка! – восторженно крикнул Микки, когда лифт выбросил ее прямо в его объятия. – Моя Альмусенька!

Ирис отметила, что Альма поспешила выскользнуть из его объятий, что уклонилась от его взгляда с такой же наигранной веселостью. Что бросилась к кухонному столу, схватила еще не замоченные печенья из пачки и принялась нервозно их грызть одно за другим.

– Не наедайся печеньем, у нас полно еды, – поспешно одернула она дочь, как полагается нормальной матери. – Я как раз делаю твой любимый торт, – добавила она с заискивающей улыбкой.

А что, она – нормальная мать в нормальной семье, состоящей из двух родителей и двух детей, ведь вот и Омер тоже схватил пару печений и вытянулся на большом синем диване, рядом села Альма, потом к ним присоединился Микки, налив себе стакан воды. Кажется, они только и ждут, чтобы она уселась на цветастый диван напротив них и ощутила спокойствие и гордость, за нормальную семью, которую им удалось создать, хотя оба вышли не из самых нормальных семей. Но радости Ирис не чувствовала. Ей было слишком больно смотреть на дочь, чтобы притворяться веселой.

– Я только приготовлю салат, – сказала она, отворачиваясь от них.

– Все в порядке, Ирис? – спросил Микки и объяснил дочери, что у мамы снова начались боли в тазовой области.

– В полном порядке, – ответила Ирис.

И взялась за салат, потому что не хотелось омрачать встречу тенью события, от которого дочь когда-то пострадала. Ирис резала овощи крупными ломтиками, стараясь расслабиться.

Что случилось с девочкой? А может, девочка была права, когда спросила ее: «Что с тобой?» Ведь никто ничего не замечает, все выглядят довольными, и только у нее учащенное сердцебиение и все усиливающаяся непонятная паника.

Ну, постриглась дочка, оставила свои длинные волосы, с которыми так возилась, в мусорном ведре какой-нибудь парикмахерской, а то и сама их отхватила, если судить по небрежности стрижки, потом закрасила красивый каштановый цвет радикально черным, что само по себе тоже еще не беда. Понятно, что это изменение нарушило какой-то баланс в ее лице, и вместе с выбором одежды – потертая черная футболка и серые джинсы – она выглядит непрезентабельно, так что никто не обернется ей вслед, как прежде, когда она ходила в коротких платьях и с распущенными длинными волосами. Откуда же эта паника? Долгие годы она осуждала дочь, что та только и занимается, что своей внешностью. Значит, радоваться надо! Но Ирис тревожилась, и дело было не в померкшей красоте дочери. Исчезло что-то, что всегда ощущалось в ее лице и всем облике. Может быть, свобода?

Выражение лица – вещь трудноопределимая. Возможно, это внезапное сходство с бабушкой Ханной заставило Ирис делать из мухи слона. Что может быть общего у бедной женщины, насильно выданной замуж за властного и жестокого человека, и свободной девушкой из большого города, у которой вся жизнь впереди? Глубоко вздохнув, Ирис посыпала салат крупной солью, выжала лимон. Киш в духовке уже шипел и пузырился.

– Идите есть! – позвала она. – Омер, где муджадара[7]7
  Муджадара – арабское блюдо из риса и чечевицы.


[Закрыть]? Только не говори, что ты ее слопал!

– У нас в баре классная муджадара, – заметила Альма, садясь на свое обычное место. – Мы подаем ее с растопленным козьим маслом.

Ирис постаралась улыбнуться:

– Похоже, тебе и правда хорошо на работе.

– Это прямо как дом родной, – закивала Альма. – Все официантки – мои подружки, а Боаз мной конкретно доволен, так что со следующей недели я буду администратором смены.

И тотчас накинулась на еду. Аппетит у нее явно в порядке, казалось бы, волноваться не о чем, но имя Боаза продолжало звенеть у Ирис в ушах, потому что дочь произнесла его по-особенному. Выделив интонацией, гордой и в то же время таинственной.

– Сколько, говоришь, этому Боазу? – спросила Ирис, словно пытаясь припомнить.

Дочь увильнула от прямого ответа:

– Точно не знаю… примерно вашего возраста.

– Симпатичный? – Ирис вложила в свой голос максимум дружелюбия, чтобы не спугнуть дочь. – Хорошо к вам относится?

И та повелась:

– Он потрясающий человек. Бар он держит только ради денег. По-настоящему его интересует духовная работа. Он нескольких девчонок конкретно спас.

– Спас… от чего? – Рука Ирис, державшая вилку, дрогнула.

Дочь, заметив это, попыталась увильнуть:

– Ну, просто, понимаешь, они потеряли себя, ищут. А он им помог проделать внутреннюю работу.

Ирис попыталась унять дрожь в руке и в голосе.

– Он и тебе помогает, Альма?

– А с какой стати мне помогать? – Тон ее голоса снова стал издевательским. – Я девочка из хорошей семьи, у меня есть родители, которые обо мне заботятся. Мне никакой помощи не надо.

– Только не говори мне, что ты принял все за чистую монету! – заявила Ирис, когда Микки вернулся с автовокзала.

Альма наотрез отказалась ночевать дома, хотя Ирис забрала из ее комнаты все свои вещи, сменила постельное белье и просто умоляла остаться. «Ты можешь спать сколько влезет, а когда встанешь, я выскочу с работы и мы сможем вместе попить кофе», – соблазняла она дочь, но та, видимо, восприняла это как угрозу: поспешила отказаться, заявив, что предпочитает спать дома, дав понять, что ее дом больше не здесь. К тому же ехать домой лучше ночью, а не днем по жаре. Коротко обнявшись с матерью, она скрылась в лифте вместе с отцом, который взялся довести ее до автовокзала, а Ирис застыла, словно замороженная, перед дверьми из нержавеющей стали, ожидая возвращения Микки, чтобы повторить ему эту ироническую фразу: «А с какой стати мне помогать? Я девочка из хорошей семьи, у меня есть родители, которые обо мне заботятся. Мне никакой помощи не надо».

– Я понял в прямом смысле, – удивленно ответил он, налив себе по возвращении стакан воды из холодильника и сев напротив нее за столом, с которого она уже убрала посуду. – Она видела, что ты волнуешься, и хотела тебя успокоить. О какой иронии ты говоришь? Разве у нее нет родителей, разве они о ней не заботятся? Посмотри, как ты о ней беспокоишься! Послушай, Ирис, – добавил он, посерьезнев. – Ты мне что-то не нравишься. Может, это от таблеток? Обезболивающие могут даже вызывать галлюцинации. Надо бы вернуться в клинику боли и начать серьезное лечение. Может быть, пойдем прямо к заведующему отделением, хотя он и чокнутый?

– Чокнутый? Почему?

Ирис овладела странное веселье. Может, он прав, может, у нее галлюцинации, может, ей правда надо увидеть заведующего отделением? Конечно, она должна увидеть его снова, она не в силах отказаться от этого шанса, несмотря на все ее мудрые решения и обеты. Она не смогла отказаться даже от удовольствия посплетничать о нем с Микки:

– Почему ты решил, что он чокнутый?

– Разве ты не заметила? – усмехнулся Микки. – Он бросился вон из кабинета, шарахнулся от нас, как от привидения.

– Может, мы и правда привидения?

Неужели он ее узнал?

– С чего бы нам быть привидениями? – удивился Микки. – Наверное, просто нелюдим. Но я слышал, что он вообще-то хороший врач. Одной женщине у нас на работе он по-настоящему помог.

– Правда? Кому это?

Какой внезапный поток информации – и из какого неожиданного источника!

– Новая сотрудница, ты ее не знаешь. – Микки встал из-за стола. – Она посоветовала мне отвезти тебя прямо к нему, когда снова начались боли, но я не хотел так долго ждать, к тому же он очень дорогой.

– Ох, Микки, – вздохнула она, – ты даже не представляешь себе, до какой степени!

И вернулась за ним в спальню, вслед за собственными вещами: берушами, кремом для век, ночной рубашкой, открытой книгой. В маленьком зеркале над раковиной мелькала ее макушка, высокий лоб и гладкие выцветшие волосы. Стоя бок о бок, они с Микки тщательно чистили зубы, но собравшись сплюнуть в раковину, Ирис вдруг смутилась. Ей не хотелось, чтобы он видел, как из ее рта выплескивается противная жидкость, розоватая от кровоточащих десен; она ждала, что он сплюнет первый, но он, видимо, тоже смутился и продолжал возить щеткой во рту, пока она не отвернулась и не сплюнула в унитаз. Откуда вдруг эта застенчивость между близкими людьми, подумала она. Он воспользовался моментом и тоже сплюнул и смыл за собой сильной струей воды. Ирис невольно снова подумала о юноше, которого так любила. Между ними не существовало ни малейшего барьера, ни утром, когда они вставали, ни во сне – она засыпала в его объятиях, она дышала с ним одним воздухом. Мы были детьми, вздохнула она, как можно сравнивать? Она с горечью смотрела на свои седеющие волосы: может, завтра зайти в ближайшую к школе парикмахерскую и выкраситься в такой же угольно-черный, как у Альмы? Вдруг это искусственное сходство поможет вернуть прежнюю близость, когда Ирис подстережет дочь у входа в бар? А то ведь на душе по-прежнему неспокойно.

– Чему обязан такой честью? – усмехнулся Микки, когда улеглась с ним рядом. – Я уже привык спать один. Ты уверена, что ты за это время не начала храпеть?

Она положила голову ему на грудь – гладкую, такую нежную и крепкую одновременно.

– Скажи… – Она задумалась, как лучше сформулировать вопрос. – Что еще сказала эта дама с твоей работы? Что у нее болело? Как именно он ей помог?

К ее удивлению, Микки воодушевился:

– У нее была адская боль в пояснице, она ужасно мучилась, ничего делать не могла, а у нее маленькая дочка, которую она растит одна. И ничего не помогало, пока она не попала к нему, он сделал ей кортизоновую блокаду и просто спас.

– Вау, что ты знаешь! – заметила она. – Я понятия не имела, что ты настолько в курсе, что происходит с людьми вокруг.

Он принялся оправдываться:

– Не то чтобы в курсе, но когда женщина плачет рядом с тобой целыми днями, это невозможно не заметить.

– А то я все удивлялась, откуда ты узнал про эту клинику. Теперь понятно.

Ирис попыталась перевести разговор с пациентки на врача, но Микки, похоже, больше занимала как раз пациентка. Настолько, что он перешел в наступление:

– Что с тобой? В последнее время с тобой просто невозможно разговаривать! Все у тебя вызывает какие-то подозрения: то зачем меня вызвали на работу в то утро, то эта бедняга, которой я пытался помочь…

– Как это ты пытался ей помочь?

– Ничего особенного. Отвез ее однажды к этому врачу, когда она от боли не могла вести машину.

– Браво, Микки! – Она усмехнулась. – Я и не знала, что замужем за праведником. Почему же ты так злишься, когда Омер просит его подвезти?

Нет, так разговор зайдет не туда! И она повторила свой вопрос:

– Что еще она о нем рассказала?

– Ничего особенного, – процедил он. – Она у него под наблюдением, и ее состояние заметно улучшилось.

– Хорошо. – Ирис вздохнула. – Я рада за нее.

К своей досаде, она получила совсем не ту информацию, которую хотела. Мики тоже был явно раздражен. Он вскочил с кровати.

– Пойду посижу за компьютером, – буркнул он. – Спать что-то вдруг расхотелось.

– Что случилось, Микки? Ты стал чувствителен, как девочка-подросток! – пошутила она ему вслед. – Видимо, тебе действительно есть что скрывать.

Но он уже дорвался до своих шахмат и не слышал ее слов – возможно, и к лучшему. Неладно у нас стало со словами в последнее время, думала она. Мы за ними прячемся, вместо того, чтобы с их помощью открываться друг другу. Мы изменили словам, и, возможно, это даже хуже, чем изменить друг другу. Мы изменили словам, и теперь они мстят.