Текст книги "Папаша Орел"

Автор книги: Цирил Космач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Кто? Дядюшка Травникар? – прервал я ее.

– Нет! Дядюшка еще тебя переживет! Дрейц умер на руках у Травникара…

Тетя вытерла лицо передником и тихо сказала: «Говорят, он вынужден был его застрелить… потому что его нельзя было спасти…»

Я промолчал. Зато по телу побежали мурашки и тетя это заметила.

– Да, – сказала она, – страшные вещи случались. Этот коловорот всех нас закрутил. У каждого своя история, – и у того, кто мертв, и у того, кому удалось выжить…

– У каждого, – согласился я и с интересом посмотрел на старые стенные часы, в полумраке горницы они вдруг слишком громко застучали свое тик-так, тик-так, тик-так.

Тетя тоже на них посмотрела.

– Они многое видели и многое могли бы рассказать, если б умели говорить. – Она подошла к часам и осторожно подвела их. Потом передвинула стрелку на пять делений вперед и снова вернулась к столу. Села, скрестив руки, и когда я на нее посмотрел, смущенно улыбнулась.

– Видишь, куда меня занесло? – спросила она. – Совсем потеряла нить. Так на чем мы остановились? Ага! Я рассказывала про весенних поросят. Пошли, значит, они: Обрекар, Борис и Смукач – на Облакову вершину, а вернулись и без поросенка и без денег. Это было весной сорок второго. Потом Обрекар любил рассказывать, что было после его возвращения. «Поставил я рюкзак в сенях, в угол, вхожу в кухню. Старуха оглянулась. «А где поросенок?» – спрашивает. «А у меня его нет», – отвечаю. «А почему?» – говорит и сует половник в поленту. «Да они еще не подросли», – говорю. «А когда подрастут?» – говорит. «Через неделю», – говорю. «Тогда и пойдешь?» – говорит. «Пойду, – говорю, – конечно пойду», – и смеюсь». Так он рассказывал, со своим вечным «говорю»… А на следующей неделе, в самом деле, пошел. И его вовсе не нужно было заставлять. Но поросята все еще не подросли. А потом он зашел к нам. Я и сейчас вижу, как он, согнувшись в три погибели, приковылял в наш сад. Дело было к вечеру. Отец… наш… колол дрова, а я чистила салат на ужин, мы кормились тогда одним салатом да полентой. Больше никого в доме не было. Обрекар сел и принялся рассказывать о поросятах, об Облаковой вершине, где, мол, нет фашистской сволочи. Потом что-то забормотал. Я уловила, что он упомянул Травникара; а он умолк, вытер пот со лба и снова заговорил о чем-то совсем уже невразумительном. Я знала, он что-то скрывает, не решается сказать. И на меня нет-нет исподлобья зыркнет. От этого взгляда мне и сейчас холодно делается. Он мне не верил. Позже сам признался. «Не обижайся, Анна, – сказал он, – тогда ты и дневала, и ночевала у священника. А про нашего священника всем известно, какого он цвета». Это правда, я ходила в дом священника, но чтобы дневать и ночевать, это уж слишком! Тут мне можешь поверить.

Я решительно кивнул в знак согласия. Тетя вытерла передником потный лоб и продолжала:

– Я тебе говорила, что Обрекар мне тогда не верил. Он встал и, сказав, что хочет посмотреть орех, тот, который на уступе скалы, завернул за хлев. Отец… наш… пошел за ним. Долго о чем-то беседовали… А на следующую субботу вместе пошли на Облакову вершину за весенними поросятами. Не с пустыми руками пошли: с кукурузной мукой, фасолью, с разными мелочами… На обмен, как они сказали… Так это у нас началось… Потом отец всех нас взял в оборот, а меня особенно. Научил уму-разуму… Обрекар тоже рассказал жене, что делается на Облаковой вершине. «Вначале нахмурилась, сердитая была, – рассказывал он, – а когда я сказал ей, что парни голодают и что им холодно и что наши, будь они дома, наверняка были бы там, притихла. Целых два дня молчала, все шевелила и шевелила мозгами. А когда я в пятницу вернулся с пастбища, в горнице жара, как летом, хотя все окна настежь, а за окнами – середина мая. Потрогал печку: раскаленная. «Что ты делала?» – говорю. «Ничего, – говорит, берет меня за руку и ведет в комнату, как, бывало, водила смотреть на спящих детей. А там на окне – пять хлебов, только что испеченных. – Захватишь на Облакову вершину, – говорит и весело смеется. – А еще я две пары носков связала», – говорит. Я прямо не знал, что делать. Прижал ее к себе, как раньше, когда мы были молодыми и смотрели на своих спящих детей. Она в слезы, мол, наших ребят нет. «Да, их нет, – говорю я, – поэтому мы с тобой должны помогать за них». Так он рассказывал. Потом они ходили вдвоем к нашим. И Бориса брали с собой. Мальчишке было всего лет двенадцать, а он держался как взрослый. «Мальчишка будет молчать, – говорил Обрекар. – Я его хорошенько в оборот взял. «Держи язык за зубами!» – пригрозил ему. «Буду!» – кивнул он. «А если тебя схватят и начнут колотить?» – «Тоже». – «А если станут мучить?»– «Тоже». – «А если скажут, что тебя повесят?» – «Тоже!» И посмотрел на меня так, что я должен был ему поверить…» И мальчишка впрямь выдержал, все выдержал. Да я тебе расскажу… Потом Обрекар уговорил сапожника Занута, тот партизанам сапоги шил, портного Мешеле, он тоже для них работал, женщины вязали им носки, а молодые парни, которых не успели угнать в Италию, исчезали из села один за другим. Сегодня он дома, а завтра – ищи ветра в поле. И всех их Обрекар отвел к Фра Дьяволо, к дядюшке Травникару. Да ты и сам знаешь, как было. Удивительное было время! – воскликнула тетя искренне. – Я как сейчас вижу, собираются они с наступлением темноты в путь. Обрекар надевал свой рюкзак и подпрыгивал на месте.

Тетя встала и встряхнула свои тощие ноги в грубых ботинках.

– Вот так он делал. «Будете вы меня держать, дьяволы, или не будете?! – обращался он к своим ногам, словно они разумные существа. – Если вы семьдесят лет могли носить навоз, можете несколько раз снести хлеб. В любом случае легче да к тому же приятнее», – смеялся он. Казалось, он и впрямь стал покрепче. На изжогу не жаловался. А над своей скрюченной спиной посмеивался. «Так даже удобнее, – говорил. – По крайней мере лямки не вгрызаются в плечи, и рюкзак не висит, а лежит на спине…» Он был прямо удивительным человеком! Никогда не унывал. Всегда-то в хорошем настроении. А глаза у него были такие светлые и острые, что смотреть в них можно было, только хорошо сделав свое дело и если твоя совесть чиста.

Она умолкла и снова посмотрела на фотографию. Я взглянул на тетю; она задумалась.

– А когда его схватили? – тихо спросил я.

– Когда? – очнулась она. – В прошлом году… в прошлом году… в августе… пятнадцатого ночью… знаешь что, пойдем-ка отсюда. Об этом я не могу перед ним рассказывать! – сказала она и решительно встала.

Мы вышли из дома. Постояли под грушей во дворе, глядя на Идрийцу, с шумом бежавшую мимо усадьбы.

– При первом же половодье она унесет тот кусок поля, – показала тетя длинным костлявым пальцем на излучину, где река сталкивалась с песчаным берегом.

– Надо бы построить плотину под Вртачей, – ответил я.

– Конечно, надо, но для этого руки нужны, – пробормотала она. И недовольно тряхнула головой, сообразив, как бы я не понял, что она намекает на нашего отца. Осторожно бросила на меня беглый взгляд, потом опустила руки и принялась громко рассказывать про то, как дядюшка Травникар собрал бригаду рабочих помогать особо нуждающимся в самых неотложных делах.

Мы направились к скале, возвышавшейся за домом. День клонился к вечеру. Долина уже лежала в тени. Горы, правда, тянулись к свету, но были слишком низкими, чтобы дотянуться до него. Только Крн еще горел в лучах солнца.

На уступе я растянулся на молодой травке. Провел по ней рукой и почувствовал, что она влажная. Сжав кулак, постучал по земле. На сердце становилось все спокойнее. Я чувствовал под собой надежную и твердую родную землю; все, о чем рассказывала мне тетя, отступило и растворилось в приближающихся сумерках. Долина обняла меня; я снова был дома.

– Как прекрасны наши толминские ущелья! – невольно вырвалось у меня. – Есть в них что-то сильное, притягивающее.

– Ты так считаешь? – живо откликнулась тетя, обернулась и так посмотрела на меня, словно я высказал ее мысли или чувства.

Сказал же я это для самого себя. По сути, я думал вслух и мне было неприятно, что тетя отозвалась на мои слова. Мне не всегда нравится, когда люди заглядывают в мое сердце. Очевидно, я взглянул на тетю скорее с неудовольствием, чем удивленно; она поняла это, поэтому отвернулась и стала рассматривать долину.

– Видишь ли, – сказал я, – тебе этого не понять. Скорее всего, не понять, – тут же исправил себя я, не желая обидеть тетю. – Когда ты дома, у тебя под ногами надежная земля и ты даже не представляешь, как может швырять судьба человека на чужбине. Усталым шагом ты балансируешь по тротуару, а под ним – глухой грохот. Тебе кажется, ты идешь по льдине, по тонкому и хрупкому льду, и внизу нет никакого дна, ничего надежного, ничего твердого: ни камня, ни земли, только впадина, пустота, бездонная пропасть, в которую ты вот-вот провалишься. А в сердце у тебя бушует, разрывая его, жуткое ощущение заброшенности: ты оторван от всего живого. Море живых людей, все куда-то спешат; неукротимые мечты гонят их за счастьем. А тебя даже мечты покинули, мечты – самая упрямая и самая верная вещь на свете. В этой толпе людей нет ни глаз, которые бы тебя искали, ни сердца, которое бы тосковало по тебе и билось для тебя, ни рук, которые тебя ждут, нет даже человека, который бы тебя ненавидел, обругал или по крайней мере смерил тебя презрительным взглядом. Славно тяжелое и неудобное бремя несешь ты самого себя по улице – и кажется, что люди показывают на тебя пальцем: вот человек, который не нужен ни одной живой душе. Да что тут говорить…

– Вот именно, что тут говорить, – поддержала тетя. – Ведь я это знаю. И тогда ты говоришь себе или хотя бы думаешь: пора домой.

– Откуда ты это знаешь? – спросил я слишком поспешно или, вероятно, слишком резко.

– А почему бы мне этого не знать? – с обидой спросила тетя. – Конечно, что может знать такая женщина, как я? – добавила она после недолгого молчания. – И все-таки и она кое-что знает… или чувствует. – Она снова помолчала. Когда заговорила, в ее голосе не было и капли обиды: – Видишь ли, именно на этом уступе мы сидели, когда… как бы это сказать… ну, когда мы почувствовали, что такое родина. Это было еще до капитуляции Италии. За рекой по дороге мчались воинские машины. «Смотри, – сказал Обрекар, – смотри, как несутся. А от своего поражения им не убежать. Еще немного – и их в порошок сотрут!» Потом махнул рукой и мы замолчали. Случается иногда такое: сидят люди и молчат. Обычно в таком случае у всех в голове сидит одна и та же мысль. Мы долго молчали. Первым заговорил Обрекар. «Разве наша земля не прекрасна?» – сказал он. Мы посмотрели на него с удивлением, потому что думали о том же, когда молча смотрели на долину, на Бачский хребет, на Чернозем и на Крн… У меня было такое странное чувство, как будто меня что-то сжало здесь, в груди, – и тетя судорожно схватилась костлявой рукой за передник возле сердца. – Должно быть, сказала я себе, это и есть та родина, о которой красиво пишут поэты и писатели. Ведь когда я читала о родине, у меня так же сжималось сердце, хотя, по правде говоря, я думала, это только так пишут, как пишут о разных красивых вещах, а на самом деле родины нигде нет… Верно, я много слушала проповедей о родине. Только я сейчас знаю, что люди, которые читали эти проповеди, очень похожи на Модрияна, тот стоял посреди своего луга и объяснял Козекару, как прекрасна земля. Козекар долго думал, потом покачал головой, ухватился за бороденку, совсем вниз оттянув губу, и рассудительно сказал: «Твоя земля и правда прекрасна». И ушел с рюкзаком за плечами в горы, к своему наделу на обрывистых вырубках…

Я посмотрел на гору, на крутом склоне которой висела убогая усадьба Козекара. Весна этот скалистый склон посещала в последнюю очередь, и трава у Козекара еще не зазеленела.

– Да, – продолжала тетя, – вот когда родина, родина, знакомая по прекрасным книгам, открылась нам. Земля в самом деле была прекрасна. Для всех. И для Козекара тоже, – усмехнулась она. – Иначе бы он за нее не воевал.

– Прекрасна! – поспешил согласиться я и снова охватил взглядом всю долину, постепенно заполнявшуюся мраком.

– Да! – кивнула тетя. – А тогда мы еще долго молчали, потом наш сказал, что мир не всегда был таким. Обрекар задумался и не очень уверенно возразил: «Не знаю. Думаю, что был. Только мы его не видели… Как бы это сказать… когда твой ребенок в смертельной опасности, только тогда понимаешь, насколько он твой… и как он прекрасен! – Мы все на него посмотрели. Мне кажется, ему самому понравилось, как хорошо он сказал. А он усмехнулся и снова заговорил – Только он в опасности. Точнее, был в опасности. А теперь мы его спасаем. Да… Люди из долин ушли в горы и с их высоты увидели свой край. Они почувствовали, что он принадлежит им. И как он прекрасен». – «Прекрасен, спору нет, – сказал наш, – да только беден». – «Беден, конечно, беден, – усмехнулся Обрекар, – но сейчас мы его защищаем. Вначале надо его спасти. А когда мы его спасем, мы его поднимем. Не волнуйся, об этом тоже думают. Ведь и мы говорили, много раз говорили о нашей жизни. Возьмем наше село. Семьсот душ надрывается в этом ущелье бог знает сколько лет. Когда у отца выпадает из рук кирка, ее поднимает сын, а когда у отца съезжает со спины рюкзак, его надевает сын и несет дальше. Зачем? Чтобы в обед съесть миску поленты, а вечером – картошки в мундире или пустой каши, пару ложек фасоли и запить это сывороткой. Для чего, собственно говоря, существует такое село? Где выгода от нашего непосильного труда? Чтобы Модриян плодился да жирел? Дело не в том, что это несправедливо, даже будь это справедливо, один-единственный Модриян – слишком малый результат нашего труда. Мы вкалываем, вкалываем и вкалываем, потому что мы живем и должны как-то жить до смерти. Так было устроено – в своем собственном доме мы жили, словно арестанты в тюрьме… Люди понимают, так продолжаться не может. И не будет. Все будет иначе. Семьсот человек должны что-то придумать. Что-то для всех. У нас построят заводы. И крестьянин получит машины… и такие бедняки, как мы с тобой да Козекар, заживут и станут делать работенку поумнее да пополезнее нашей… Все так и будет, нам бы выгнать из долины этих дьяволов, которые сейчас мчатся по дороге…» Только он этого не дождался. Не дождался…

Тетя замолчала. Я чувствовал ее беспокойство и старание оттянуть рассказ о последних часах жизни Обрекара. Я не торопил ее. Смотрел на долину и размышлял о жизни людей, которые в этом ущелье «надрываются бог знает столько лет из-за миски поленты, ложки фасоли и кружки сыворотки».

Вечер незаметно приближался. Тетя вытирала лицо и время от времени бросала на меня быстрые взгляды, может, ждала моего вопроса. Но я молчал. И она начала сама.

– Его схватили! – внезапно сказала она изменившимся голосом, как будто принялась читать новую главу. И дальше говорила твердо и быстро, словно решив поскорее прочесть эту тяжкую главу: – Было это пятнадцатого августа, я уже говорила. Я была у них. Вечером. Сидели в горнице. Мы с Обрекарицей носки вязали, Обрекар чинил грабли, а Борис спал на печи – мальчишки за день набегаются, засыпают быстро. Разговор не клеился. Начали и про то, и про это, но слова иссякали как заколдованные. Что бы там ни говорили, а предчувствие существует: человек ощущает приближение беды. Мы прислушивались к малейшему шуму. И в конце концов услышали шаги. В этом не было ничего удивительного, ведь они приходили каждую ночь, почти каждую, в любое время, дом-то стоял на отшибе. К тому же своих людей, хороших людей узнаешь по шагам. А это не были шаги добрых людей. Под окном специально стояли вилы, и партизаны стучали ими в окно, как было условлено. На этот раз никто не постучал. Шаги раздавались возле дома. Громкие. И долго. Целую вечность. Потом громыхнул удар в двери. Резкий и грубый. Мы переглянулись. На какую-то долю мгновения замерли. Обрекар спокойно встал, потряс мальчика за плечо, снял его с печи на пол. «Борис, они пришли», – только и сказал. Мальчик все понял и стиснул челюсти, словно приготовился к схватке. Снова раздался удар в двери. Обрекар окинул нас взглядом, очень цепким и в то же время очень теплым. Мы поняли его. Дело плохо. И все-таки это было не так страшно, как я представляла себе раньше. Обрекар медленно подошел к двери и открыл ее. Они ринулись в дом все разом, однако прошло какое-то время, прежде чем они ворвались в горницу с винтовками наперевес. «Руки вверх!» – орали они и свирепо таращились на нас. Свора домобранов. Последними ввалились длинный, костистый немецкий офицер и толстый комиссар Бики из Толмина, тот самый, который арестовывал тебя пятнадцать лет назад. Эта итальянская нечисть по-прежнему оставалась в Толмине. Ведь он был такой мясник, что многие немцы могли брать с него пример. Я не понимаю, почему лондонское радио ругает только немцев, как будто итальянцы никого пальцем не тронули?

– Тронуть-то они тронули, только нас, а не английских лордов, – ответил я.

– Они это и учли, – воскликнула тетя. А нам, по их мнению, не больно, ведь мы привыкли к ударам, и головы у нас не такие нежные, как у них.

– Так оно и есть, – поддержал я ее здравое суждение.

– Да, так на чем я остановилась? – спросила тетя и снова поправила под платком прядь седых волос. – Итак, немецкий офицер смерил нас злобным взглядом, нахмурился и что-то сердито спросил. Бики угодливо наклонился к нему, показал револьвером на Обрекара и ответил: «Ма si, questo е ocka Orel. Una vecchia carogna, ma un vero farabuttofarabutt!»[7]7
  Да, это отец Орел. Старая падаль, однако настоящий мошенник! (итал.)


[Закрыть] Немец скорчил рожу, кривляясь, прищелкнул каблуками, поклонился и прокаркал: «Стррраствуй, отец Орррелл!» – и кивнул домобранам, – мол начинайте, И те начали. Разбросали все, что можно. Даже старые часы сорвали со стены и ударили об пол, так что пружина выскочила и зазвенела. Между тем человечек в домобранской форме, очкастая уродина с толстым носом, заверещал, обращаясь к Обрекару: «Отец Орел, где у вас вещи?» – «Какие вещи?» – спокойно спросил Обрекар. «Книги, журналы, деньги, оружие». – «У меня ничего нет», – ответил Обрекар. Тут взбесился Бики. «Non ho niente! Non so niente! Sono tutti cosi questi maledetti sclavi! E ancora it guardano con paio di occhiacci!»[8]8
  У меня ничего нет! Я ничего не знаю! Все они такие, эти проклятые славяне. И еще смотрят на тебя своими глазищами! (итал.)


[Закрыть] – закричал он и изо всей своей мясницкой силы ударил Обрекара в лицо, тот пошатнулся и упал. Немецкий офицер толкнул Бики револьвером под ребра и грубо облаял его. Я ведь служила у Аттемсов и поняла, что он сказал: мол, пусть он его так не бьет, потому что старая падаль загнется после первого же удара; а это не входит в их планы, каждый должен получить свое наказание, и он не собирается оказывать им милость и убирать сразу. Он подошел к Обрекару, сунул ему под подбородок револьвер и заорал. «Подними голову, свинья!» – визгливо перевел урод в домобранской форме. Обрекар поднял голову и посмотрел на офицера. Взгляд его был ясным, спокойным, а мне он показался острым, вызывающим. Тогда я почему-то вспомнила, как он, вернувшись от Святой Луции или из Толмина, говорил; «Они боятся. С каждым днем боятся все больше. Даже видно, что их страх до костей пробирает. И по округе лазить боятся. Разве они ходят в одиночку? Всегда стаей, как волки или разбойники. И с винтовками наизготовку. Идешь мимо, окинешь его взглядом и видишь, как он тебя боится. Всех боятся. Даже нас, стариков. Даже деревьев, скал, всего!» Так он говорил. Он очень любил так говорить. И я вспомнила его слова, когда смотрела на этих зверей; мне показалось, они и впрямь боятся. Нас-то было всего ничего: две старухи да старик с ребенком, а их целая свора с винтовками и револьверами. Не скажу, что я не боялась. Соврала бы, если б не призналась в этом. Да, наверно, нет человека, который бы никогда ничего не боялся. Так ведь?

– Скорее всего, так, – согласился я.

– А с другой стороны, – я уже потом об этом подумала, – каждый порядочный и здоровый человек может стать героем. Я не говорю, что в одиночку… то так, если много и они вместе… как бы это сказать… у страха тоже есть границы. Боишься… а вдруг оглянешься и видишь, что другие не боятся… и ты тоже перестаешь бояться. Именно так было. Я даже удивилась. Посмотрела на Обрекара и успокоилась. Собственно говоря, я о себе не думала. Как будто меня не было. Как будто никто меня и пальцем тронуть не посмеет. Правда, я слышала, как у меня стучит сердце, и все-таки без страха глядела на домобранов, которые рылись в вещах, словно грабители, – ворвались в дом и торопятся поскорее унести из него ноги… Обрекар, как я уже сказала, в упор смотрел на офицера своими серыми глазами. Офицер, покусывая губы, разглядывал его, потом ударил револьвером по голове и заорал. «Выпрямись, скотина! Как стоишь перед немецким офицером!» – перевел урод и тоже ударил Обрекара, по ребрам. «Стою, как могу. Иначе не умею», – ответил Обрекар и попытался выпрямиться. Офицер все кричал, а урод в домобранской форме переводил: «Не могу! Я тебе покажу: «не могу!». Выпрямите его!» Двое подскочили к Обрекару и принялись его ломать. Ой, об этом даже говорить невозможно. У него кости трещали. А он молчит. Тишина в горнице стояла мертвая. Только дыхание и слышно. Обрекарица рванулась, схватила одного из домобранов за руки. «Звери! Звери!» – всхлипывала. И тут же рухнула на пол. Офицер ее застрелил. Выстрела словно и не было. Упала к ногам Обрекара. Солдаты отпустили его, и старик рухнул на пол рядом с ней. Я как сейчас вижу. Она белая, как мел, а лицо такое спокойное. «Нейц», – прошептала она, медленно закрыла глаза и умерла. Обрекар широкой ладонью гладил ее по голове, а Бики ударил его сапогом и завопил: «Alzati, carogna!»[9]9
  Поднимайся, падаль! (итал.)


[Закрыть] Обрекар поднялся. Ноги у него тряслись, и он руками уперся в колени. «Вы ее боялись!» – сказал он и смерил офицера таким острым взглядом, что тот остолбенел. Заскрипел зубами и уставился на Обрекара, а тот смотрел на него в упор и не шевельнулся. Так они и стояли: офицер – выпрямившись, высокой фуражкой касаясь балки и потолка, Обрекар – согнутый, уперев руки в колени, с поднятой головой и горящими глазами. Офицер неожиданно взмахнул рукой – она у него слилась с револьвером и словно была из единого куска железа – и ударил Обрекара по глазам. Кровь полилась по впалым щекам, и он рухнул рядом с Обрекарицей. Офицер револьвером указал на дверь. Домобраны схватили Обрекара и поволокли к выходу. Едва они переступили через порог, Бики снова заорал. «Этот тоже смотрит, как старик», – кричал он и совал револьвер в сторону стоявшего возле печки Бориса. Вдруг кинулся, как разъяренный бык, и ударил ребенка по лицу. Мальчик зашатался, но удержался на ногах. Бики снова ударил; мальчик упал и сразу поднялся, не дожидаясь, пока ему прикажут. Бики опять изо всех сил ударил – и мальчик стукнулся головой об пол. Лежал он всего мгновение, медленно приподнялся и встал на ноги. Кровь лилась изо рта и из носа, а он в упор смотрел на Бики. «Убьет», – подумала я, потому что в глазах у итальянца была лютая злоба; он стиснул зубы и кулаки, однако больше не ударил. Мальчишка пересилил. Победил его. Бики прохрипел: «Fuori conil»[10]10
  Выведи собаку! (итал.)


[Закрыть] – и два солдата потащили Бориса из горницы. Потом и меня вытолкали за порог. Нас пригнали к старой груше, где мы год назад похоронили Смукача. Стояли и чего-то ждали. Моросило. Стояли довольно долго. Потом все осветилось. Они подожгли дом. Обрекар прислонился к стволу, смотрел на пламя; лицо было красным от кровавого зарева, в глазах отсвет огня. Он молчал. А дом горел. Языки пламени вырвались сквозь чердак и лизнули соломенную крышу, та мгновенно вспыхнула и затрещала. А фашистская сволочь, освещенная пламенем, бегала по двору с награбленным добром. Потом заявились к нам. Бросили мешок пшеницы на согнутую спину Обрекара, приказали: «Неси, отец Орел, товарищ комитетчик, член окружной хозяйственной комиссии, неси. Говорят, ты хороший хозяин. Интендант что надо. А еще мы слышали, ты собрал полмиллиона лир на заем освобождения. Хорошие деньги! И как только ты их выжал из этого нищего ущелья?» Обрекар молчал. Они толкали его прикладами винтовок, но хотя у него на спине был тяжелый мешок, он удержался на ногах. Оставался железным. Потом его погнали… Когда крыша обрушилась и пламя осветило ночь далеко вокруг, они шли по мостику через Решчавец, и в этот момент…

– А что было с тобой? – спросил я.

– Да что там со мной! Меня прогнали домой! – махнула рукой тетя, явно недовольная тем, что я ее прервал. – Я сказала, именно тогда, когда они шли по мостику через Решчавец, загремел автомат. Раздались крики, кто-то упал в воду, дальше все скрыла ночь. Домобраны палили, будто сумасшедшие; я видела, как светящиеся пули летели к склону. А со склона, откуда-то со скалы над вырубкой, безостановочно бил автомат.

– Всего один? – спросил я: что-то в этом нападении казалось мне непродуманным, хотя и было ночью.

– Всего один. И тот внезапно затих, – медленно ответила тетя. – Это был Дрейц. Я об этом позже узнала; Борис рассказал, когда вернулся после освобождения. Разумеется, мальчик не мог знать всего, но и того, что рассказал, было достаточно. Как я поняла, Дрейца не приняли в отряд. Не верили ему. Ничего удивительного. Времена были такие, приходилось осторожничать даже по отношению к честным людям. Словом, дали ему испытательный срок. Связь держал только с дядюшкой Травникаром, который, так сказать, был его командиром. Минировал небольшие мосты, а чаще занимался рельсами и туннелями, говорят, был мастером этих дел. Поэтому всегда был где-то неподалеку, рядом с дорогой. Он и к Обрекару заглядывал. Скорее всего, и в тот вечер собирался. А как увидел, что творится в доме, затаился, потом уж стал стрелять. Конечно, он должен был быть очень осторожным, чтобы не угодить в Обрекара.

– Чертовски осторожным! И вообще, тот, кто решается на такую операцию, чаще всего делает это на свой страх и риск.

– Конечно. Только вскоре он перестал стрелять. Не от страха. Из-за Бориса. Мальчик исчез, мы даже не заметили когда. Вчера Борис мне признался, что тогда Обрекар толкнул его за ствол груши, в темноту. Мальчик все понял. А услышав автоматные очереди, догадался, что это наши, и прокрался на скалу. Дрейц схватил его, прижал к земле и простонал: «Эх, парень, если бы не ты!» Скорее всего, он решил сражаться до последнего, пока не погибнет. Вполне возможно, ведь он очень любил Обрекара. Голову бы отдал за него. Так бы и случилось, если бы не Борис. Теперь Дрейц знал, что должен спасти мальчика. И перестал стрелять. А тут и пуля попала ему в живот. Говорят, это страшно: человека уже не спасти. И все-таки он шел всю ночь, к рассвету они пришли на перевал под Марновшчем. И там, как и ожидали, встретили Фра Дьяволо, дядюшку Травникара. Страшная это была встреча. По рассказу Бориса дело было так: Травникар видел, что Дрейца не спасти. Разумеется, это понимал и сам Дрейц, поэтому попросил, чтобы Травникар избавил его от мучений. Возможно, Дрейц признал, что заслужил долгие муки и мучительную смерть. Он мог так сказать, потому что раскаивался в своем прошлом. А еще, конечно, добавил, что надеется, Травникар его пожалеет и сделает то, что должен сделать и как человек и как партизан. При мальчике они об этом, разумеется, не говорили. Борис рассказывал мне так: «Вначале они долго молчали. Только смотрели друг на друга. Травникар даже вспотел. Со лба у него так и капало. Потом он бросил мне пилотку и велел набрать песку, чтобы засыпать пятна крови – скрыть наши следы. Я побежал к дороге и услышал выстрел. Испугался, побежал назад. Дрейц был мертв, а Травникар сказал, что ничего не случилось, нечего пугаться, просто он выстрелил в воздух – прощальный салют в честь погибшего солдата, то есть в честь Дрейца».

Тетя умолкла и молчала очень долго. Было тихо. Только Идрийца шумела. Я посмотрел в сторону перевала под Марновшчем, больше часа назад солнце спряталось, а небо над перевалом оставалось еще светлым.

Тетя вытерла вспотевший лоб.

– Ну, – сказала она совсем тихо, – ты знаешь, в ту же ночь угнали наших.

– Ммм… – пробормотал я.

Тетя не приставала ко мне с разговором. Посидела какое-то время, глядя на долину. Вдруг вскочила.

– Что это я тут расселась! Корове нужно сена подбросить. И нам что-нибудь сварить пора. Пресвятая дева, я совсем про тебя позабыла. Ну и растяпа! Ты же есть хочешь. Пятнадцать лет не был дома, вернулся, а тебе даже ужина не дают. Пойдем!

Я поднялся. Пошел с ней в хлев, где она подложила корове сена, потом сидел на кухне, на скамейке возле очага. Скамейка была высокая; я вспомнил, как когда-то мы болтали босыми ногами над пустым ящиком для дров, и спустил ноги с края очага. Тетя улыбнулась. Она переставляла горшки и изредка окидывала меня взглядом, в котором было не только расположение, но и любовь. Двигалась она быстро и очень ловко. Бережливо очистив картошку, помыла ее, поставила горшок на огонь, вытерла руки о передник, поправила платок и внезапно продолжила рассказ:

– Но это еще не конец. Папаша Орел еще многое успел вытерпеть. Собрали их в селе, у Потребара. Двадцать человек. Среди них был и Подорехарев Нац, он-то мне потом все и рассказал. Арестованных заставили нести мешки с награбленным добром. Нашего и Обрекара – тоже. И погнали их в Толмин. Пешком. Обрекар был очень слаб. Правда, он держался, но в Баче силы оставили его. Наш, – она все время говорила «наш», чтобы не употреблять слово «отец», – тоже сбросил мешок, решил: будь что будет. Обрекар взял его за руку и сказал: «Не смей, Франце! Ты на десять лет моложе меня. И здоровый еще. Если бы я умер в твоем возрасте, не успел бы сделать ничего хорошего. По сути дела, считай, что и не жил. А так – жил. Жить нужно. Ты же помнишь, что нам говорили на Облаковой вершине: защищай свою жизнь до последнего дыхания; не теряй головы от отчаяния, злости или обиды; о гордости тоже нужно вспоминать вовремя… так же как и о храбрости. Бороться можешь, только пока ты жив». И уговорил его опять взвалить мешок на спину и идти дальше. А Обрекара бросили на телегу, и больше его никто не видел, кроме Подорехара: тот видел, как его мучили в Толмине. Но даже если бы он не видел и ничего не рассказал мне, я бы все равно знала, как было. Видишь ли, я трижды читала «Записки из мертвого дома», и мне кажется, я сама была в Сибири, и столько раз перечитывала «Жития святых», что до мелочей представляю Колизей, где на первых христиан выпускали львов и тигров. Так же я знаю, что произошло с Обрекаром. Иногда сижу в горнице, смотрю на фотографию, и картины его мучений так и стоят перед глазами. И если бы мне сказали, что все было по-другому, я бы не поверила. Но все было так… Для начала его избили, иначе и быть не могло. А на другой день, окровавленного, приволокли в канцелярию. Там его допрашивал немецкий офицер, Бики, носатый переводчик в домобранской форме, а Грегорев Винко – он родом из Модрей – хлестал его ремнем. Такие звери! Они его даже за его взгляд били. Наверняка! «Посмотри на меня!» – орал офицер. Переводчик перевел, Обрекар поднял голову, посмотрел. Офицер взмахнул рукой, и Винко ударил его ремнем по лицу, тот упал. Когда встал, офицер опять закричал: «Посмотри на меня!» Обрекар опять посмотрел, офицер снова взмахнул рукой, и Винко снова хлестнул… Так его мучили. Потом выволокли во двор. Тогда-то Подорехар и увидел его из своей камеры. Обрекару приказали подойти к стене. Он шел очень медленно и думал: «Теперь – конец». Но когда дошел до середины двора, приказали остановиться. Остановился. Приказали повернуться. Повернулся. «Пускай его понюхает Риц!» – ледяным тоном приказал офицер. Выпустили огромного полицейского пса. Зверюга бросился на Обрекара и сбил его с ног. Но не укусил. Отступил и словно бы испуганно и удивленно залаял. «Auf! Auf!»[11]11
  Встать! Встать! (нем.)


[Закрыть] – орал офицер. Обрекар попытался встать – сил не было. Поднялся на четвереньки, дальше не смог. Они над ним ржали, потом дали ему толстый кол. Он с трудом поднялся, держась за палку, посмотрел на свои старые ноги, видать отслужили. Оглянулся и уже хотел крикнуть им, пусть кончают, но увидел горы, кольцом обступившие долину, и улыбнулся. На него снова напустили пса. Пес рванулся и опять остановился перед в три погибели скрюченным стариком, опиравшимся на кол и смотревшим на мир открытым ясным взглядом. «Риц! Риц! Риц!» – надсаживался офицер. Но Риц только испуганно оглядывался. Тогда пришла очередь Бики. «Ударь пса! Колом его! Ударь пса!» – кричал он Обрекару… Какие же это были звери!.. Офицер орал и эта толстоносая уродина – переводчик – тоже. Как будто в них не осталось ничего человеческого! Обрекар ловил ртом воздух, потом посмотрел на собаку, переступил с ноги на ногу, пытаясь обрести равновесие, и очень медленно поднял кол. Пес поджал хвост, заскулил и отбежал в сторону. Офицер поднял револьвер. «Конец», – мелькнуло в сознании Обрекара. Он из последних сил навалился на кол и зажмурился. Раздался выстрел, но Обрекар не почувствовал боли. «Правильно говорят, бывает, человек ничего не чувствует», – подумал он. Ждал, что дальше. И тут услышал хрип у своих ног. Открыл глаза. Рядом, почти возле его ног в луже крови лежал Риц. Обрекар вспомнил бедного Смукача. Он хотел наклониться к собаке, офицер не позволил, подскочил к нему. «Ха, свинья! – шипел он. – Ты подумал, я стрелял в тебя. Но ты не пес, понимаешь, не пес. Пуля – это слишком большая честь для тебя! Пуля не для тебя!» – пролаял он и, подняв руку, ударил Обрекара револьвером в висок. Старая голова Обрекара поникла. Выпустив из рук кол, он рухнул рядом с собакой. Его пальцы судорожно заскребли по песку, но глаз он не закрыл. Не закрыл, точно знаю, что не закрыл! – убежденно сказала тетя и замолчала.