Текст книги "К солнцу за горизонт"

Автор книги: Чхве Чинён

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

К солнцу за горизонт

Тори

Я думаю лишь об одном: «Нельзя оставлять Мисо. Поэтому я обязана выжить любой ценой. Я должна жить и выполнять свой долг. Мой долг – не оставлять Мисо». Эти слова – заклинание в репризе, бесконечная молитва, обращенная ко мне самой. Перед смертью мама просила папу позаботиться о нас. Папа, умирая, просил меня позаботиться о Мисо. Словно тайный ключик в легенде, Мисо передалась от мамы к папе, а от папы перешла ко мне. Интересно, о чем я попрошу ее перед своей смертью? Наверное, скажу ей, что люблю. Попрошу ее позаботиться о моей любви. Она постарается выжить ради выполнения моей просьбы. С любовью в сердце она будет мчать вперед, до самого края света.

«Все будет нормально! – утешали нас родители. – Человек – существо изобретательное и очень упертое. Умные люди вот-вот найдут ключ к решению проблемы, нам нужно лишь дождаться». Но я считала по-другому. Я чувствовала, что человечество не переживет этой катастрофы. Человек скорее доведет кризисную ситуацию до тупиковой. Умные люди ищут ключ не к решению проблемы, а лишь к большей катастрофе. Поэтому мне пришлось прибегать к методам, отличным от тех, что выбирали мои родители. В день, когда умер папа, я собрала вещи. Сложила самое необходимое – лишь то, что можно было нести на себе, передвигаясь бегом. Взяв Мисо за руку, я без раздумий отправилась в порт Инчхон. Нужно было узнать, ходят ли в сложившейся обстановке паромы, и – да, паромы были. Однако билеты стоили неимоверных денег. Их продавали люди, которые и в катастрофе разглядели улыбку Фортуны. Люди, которые не голодали даже во время катаклизма и которым незачем было бежать. Они жили в каком-то своем далеком заоблачном мире. Тем, кто собирался сесть на паром, оставалось лишь выложить им столько золота и бриллиантов, сколько они запрашивали. На одно золотое кольцо нельзя было выменять и жеваной жвачки. Однако бог, забрав родителей, взамен одарил меня чудесной силой – талантом воровства. Новая я гораздо лучше понимала, что именно мне нужно, и где оно находится. Так, я нырнула в преисподнюю, где смешались резня, свары и стенания, и, словно мышь, умыкнула билеты на паром. Паром был до Циндао. В Циндао я снова пошла на воровство. Таким образом мы добрались до Улан-Удэ. Интересно, что стало с людьми, чьи билеты я похитила? Ведь тем, что я украла на самом деле, были не билеты и не деньги. Я украла жизни. Я была проклята множеством людей.

В Улан-Удэ мою попытку воровства заметили. Нам с Мисо пришлось бежать. Мисо хорошо бегала – настолько хорошо, что мне за ней было не угнаться. Но бежать так быстро, как ей хотелось, она не могла: выпускать мою руку было запрещено. В такие моменты я чувствовала себя демоном, который то и дело обрывал распускавшиеся у нее за спиной крылья. Если бы не я, она сама – без машин и поездов – добежала бы до края земли и даже не запыхалась. Или бежала бы до тех пор, пока не взлетела бы, как птица. Мисо тянула меня за собой, пока ее ладонь не выскользнула из моей. Она остановилась, словно игрушка, у которой кончился завод. Мой маленький ангелок простодушно поднял на меня взгляд. Из-за меня она не могла бежать дальше. Просьба папы звучала неправильно. Вместо того, чтобы просить меня позаботиться о ней, он должен был просить ее: «Даже если выпустишь руку сестры, продолжай бежать. Если выпустишь – беги быстрее».

Мерзавцы, поедавшие печень детей, были и в России. Похоже, здесь считалось, что печень девочек гораздо эффективнее печени мальчиков. Если бы я умела показывать фокусы, если бы могла превратить салфетку в розу, если бы могла спрятать Мисо у себя в кармане подобно голубке, которая исчезает в волшебной шляпе…… Приходилось избегать людных мест, но там, где не было людей, не было и еды. Легкомысленное решение идти через лес грозило встречей с дикими животными. Нужно было остерегаться и голодных собак. Словно лошади или коровы, мы передвигались вдоль железнодорожных путей и время от времени забредали в города и деревни. Оставшиеся в селах люди ожесточенно их охраняли. Они опасались замеченных на дороге путников, а путники опасались их. Любое неосторожное движение или подозрительное выражение лица легко могло стать причиной убийства. В разрушенных поселениях мы собирали еду и теплую одежду. Каждый раз, когда, окруженные лишь морозом, мы оказывались посреди пустоши, где было не укрыться от ветра и снега, тело становилось обременительным, раздражали даже собственные органы чувств. Некий бог, существующий лишь словами и светом, понятия не имеет, что такое голод и холод. По этой причине его нельзя считать совершенным, и по этой же причине он может существовать вечно. Если бы я могла с кем-то поговорить, то в первую очередь спросила бы: «Эта зима когда-нибудь закончится? В России вообще есть весна?»

Прошлая весна.

Обхватив ладонями теплую кружку с кофе и закутавшись в плед, я слушала ночное радио. В два часа вдруг полил дождь. «Жаль, теперь все эти белые цветы опадут», – подумалось мне с каким-то облегчением. Я убавила радио, чтобы лучше слышать звук дождя.

Только что закончились промежуточные экзамены. Досада из-за того, что на международном экзамене по английскому языку я набрала меньше баллов, чем ожидала, неуверенность, смогу ли в будущем заниматься тем, чем хочу, и едва уловимая головная боль не давали той ночью провалиться в глубокий сон. Утром, когда я открыла глаза, сияющие солнечные лучи тихо поедали капли ночного дождя. У меня была мечта: я хотела вести свое ночное радио. Хотела проводить ночи в маленькой студии.

Смерть тогда была далеко, а тропа, по которой мне вот-вот предстояло карабкаться, выглядела крутой, но скучной. Родители больше десяти лет выплачивали кредиты, я должна была заботиться о своих кредитах сама, а Мисо, у которой даже не было друзей, проводила дни в одиночестве. Тусклая меланхолия, словно въевшийся запах жареного мяса, сопровождала меня даже в веселые и радостные моменты жизни. Между мной и остальным миром всегда висела густая дымка, поэтому в те дни на все свои вопросы я получала лишь самые расплывчатые, туманные ответы. Но, как бы то ни было, тогда над головой у нас была крыша, защищавшая от дождя и снега, был теплый пол под ногами. Если бы я не захотела никого видеть, если бы мне стало страшно, в то время я могла бы закрыть дверь в свою комнату, забраться под письменный стол и слушать там музыку. В холодильнике всегда ждала питьевая вода и кимчи, в контейнере хранился рис, в любой момент можно было открыть буфет и достать лапшу быстрого приготовления. Можно было включить свет, помыться в горячей воде. Можно было купить пива в круглосуточном магазине. Чтобы высветилась цена, достаточно было лишь навести сканер на штрихкод. Можно было наблюдать за прохожими без страха и ненависти. Можно было просто наблюдать.

Не случись тогда ничего, ничего так бы и не случилось.

Дом, в котором мы жили, так и не стал бы нашим, тот кредит превратился бы в следующий, а мы откладывали бы смерть со словами: «Так тяжело, что жить не хочется!» Смирно, покорно мы понемногу укорачивали бы данное нам время и уходили из жизни.

– До начала весны мы уедем из этих краев, – сказала женщина, доверившая мне сына в церкви.

У нее был муж, и была машина. Женщина сразу спрятала ребенка на заднем сиденье, но уезжать не спешила. Похоже, ей было страшно оставлять нас с Мисо посреди дороги. Если бы я не была кореянкой, и если бы со мной не было Мисо, женщина уехала бы без раздумий. Да и сына своего не доверила бы в мои руки. В свою очередь я, встреться мне эта машина без пассажиров, обязательно украла бы оттуда что-нибудь. Даже последнюю банку консервов забрала бы не мешкая.

Мы оставили женщину наедине с ее сомнениями и пошли. За спиной хлопнула дверь машины, и женщина медленно подъехала к нам. Опустив окно, она велела взять с заднего сиденья необходимые нам вещи. Сказала, это в благодарность за то, что я присмотрела за ее сыном. Пассажирское сиденье было забито одеялами, одеждой, бутылками с водой, консервами и дегидрированными продуктами. Рассматривая все это, я встретилась глазами с ее мужем. У него был отрешенный взгляд. Взгляд человека, который лишился чего-то дорогого. Мужчина был подавлен даже несмотря на то, что находился рядом с женой и сыном, несмотря на то, что мог передвигаться на машине, набитой консервами и водой. Я вытащила две банки консервированной рыбы и отошла. Женщина не уезжала. Я вернулась к машине и взяла пару пакетов порошкового супа и две банки фасоли. Женщина вытащила из черной сумки большую горсть карамельных конфет, протянула их нам, и, лишь когда я приняла их, машина тронулась. Отъезжала она медленно, но быстро ускорилась.

Я сложила продукты в рюкзак и сунула Мисо в губы конфету. Снег забивался в просивший каши ботинок. Ночью мне придется совсем худо. Как же хочется отмокнуть в горячей воде. Интересно, летом будет лучше? Летом можно было бы искупаться в озере. Можно было бы не искать стены и крышу для ночлега. Выходит, надеждой для меня были не земли, до которых я могу добраться, а время? Светлые, теплые дни, которые наступят, когда Земля на своей скорости обернется вокруг Солнца, – будучи человеком, я могу лишь жить и ждать с ними встречи. А потом опять наступит зима. Надежда, как и время, приходит и, не задерживаясь, снова уходит. Интересно, куда отправились те люди? Они тоже потеряли родных?

Мисо глянула на меня снизу вверх и спросила:

– Куда они поехали?

Я ответила, что не знаю.

– А куда мы идем?

– Мы…… Мы идем искать лето.

– А где оно?

Я показала пальцем на солнце:

– Вон там, где садится солнце.

Мисо перевернула во рту леденец и крепче сжала мою руку.

Мы добрались до тихой разрушенной деревни, в руинах которой теперь остались лишь следы когда-то живших там людей. Я присмотрелась к старому дому у железной дороги: окна пустовали без стекол, а двери были сорваны с петель. В глубине оконных проемов зияла темнота. Я запустила в нее несколько камней. Мы выждали достаточно долгое время, но признаков чьего-то присутствия не заметили. Побродив вокруг дома, мы собрали все, что могло гореть. В доме я разожгла огонь, открыла банку консервов, и мы съели ее напополам. Снаружи быстро стемнело. Мисо сжалась в комок и уснула сидя. Я развернула спальный мешок и попыталась ее растолкать. Не просыпаясь, она залезла внутрь.

Я лежала, завернувшись в плед, и думала про обувь. Если бы у нас была машина, за обувь можно было бы не переживать. Машина или, на худой конец, скутер. Впрочем, нет. Даже если и будет скутер, топлива для него не достать – как-то я видела, как застрелили человека, который пытался украсть бензин. Точно, велосипед! Нужно найти велосипед…… Хорошо, представим, что мы нашли велосипед или что у нас есть машина и сколько угодно бензина. Куда мы поедем? Отправимся на край света, – но сможем ли мы там выжить? Куда ехать и где оставаться – этот выбор правда делаем мы сами? Куда нужно двигаться, чтобы вновь обрести надежду? Я собиралась подумать лишь о том, как быть с обувью, но мысли то и дело расползались по сторонам и угасали. Донесся звук проходившего мимо поезда, и земля завибрировала. Если бы мы могли сесть на поезд, если бы можно было очутиться внутри этой огромной крепкой штуковины и хоть ненадолго вырваться из лап чертова мороза! Дом едва заметно задрожал. Мисо заворочалась во сне. «Поздно ночью проберемся в деревню. Сегодня мы обязаны раздобыть обувь», – подумала я и не заметила, как провалилась в сон.

Я открыла глаза. Костер потух. Слышались громкие голоса. Говорили по-корейски. Говоривших было точно больше, чем двое. Снаружи – по-прежнему темнота. Я разбудила Мисо и осторожно выглянула в окно: на пустыре стояли два больших грузовика. Посчитала людей – их оказалось больше десяти. Несколько человек с фонариками обыскивали окрестности дома. Я схватила Мисо и скользнула в угол. Люди быстро развели огонь и принялись готовить еду. Они собрали снег, растопили его, нагрели и стали мыть лица и руки. Хлынул запах жареного мяса. К горлу подступила тошнота. Я сильнее прижала к себе Мисо, чтобы не дать ей почувствовать никаких запахов, не дать ей ничего увидеть. Всего через стену от нас люди ели, пили и говорили на корейском языке. Они называли друг друга «дорогой», «ты», «брат».

– Чина! Чина! – негромко, но строго позвал мужской голос. – Не ходи в одиночку, это опасно!

Некто по имени Чина, похоже, сделал вид, что не слышит.

– Чина! – продолжал звать мужчина.

В оконный проем хлынул свет фонаря, вслед за которым туда просунулась чья-то голова. Спустя мгновение у сорванной с петель двери послышались легкие, быстрые шаги. Я спрятала Мисо у себя за спиной и вытащила перочинный нож.

Темное пространство разрезал луч света и упал прямо на меня.

– Чина, вернись! Не заходи внутрь, я кому говорю, это опасно!

Человек, приближавшийся ко мне с опущенным фонарем, высунулся из окна и прокричал:

– Поняла я, иду!

Чина снова повернулась и некоторое время неподвижно на меня смотрела. Я выставила нож перед грудью. Она решила не подходить ближе и направила фонарь на себя. Одежда и нахлобученная на голову шапка скрывали все, кроме носа и глаз. Не сводя с меня взгляда, Чина вдруг сняла шапку, чтобы дать мне себя рассмотреть. Ее волосы были цвета темной крови. От неожиданности я отпрянула назад. Мисо заелозила за моей спиной и высунула голову.

– О! – удивилась Чина и сделала шаг ко мне. – С тобой ребенок? Сестра? – спросила она по-свойски, будто мы были знакомы. – Нет, ну ведь не дочь же? – негромко размышляла она, приглаживая спутанные волосы. – Здесь только ты и ребенок? Ты ведь кореянка?

Она совсем меня не боялась.

Я не теряла бдительности. Чина терла щеку в ожидании моего ответа.

– Айм фром Кориа, – ни с того ни с сего произнесла она по-английски. – Вер а ю фром? – послышалась интонация, характерная для провинции Кёнсан. – Найс ту мит ю! – она сделала еще шаг и протянула руку. – Нет? Ну, тогда…… Хадзимэ маситэ!

Чина испытующе смотрела на меня, а потом снова натянула шапку.

– Не волнуйся. Мы хорошие. Среди нас нет больных, и печень детей мы не едим. Мы переночуем снаружи и утром уедем…… Я не буду никому рассказывать, что видела тебя.

Она улыбнулась и медленно попятилась назад. Свет исчез, и воздух снова стал черным. Казалось, я посмотрела странный сон с открытыми глазами. Сердце в груди бешено стучало. Не столько от страха, сколько от…… страха. Нет, это был не страх, а…… все-таки страх.

– Мы уходим? – спросила Мисо жестом.

Я хотела было кивнуть, но потом помотала головой и ответила.

– Давай переночуем здесь.

Я то засыпала сидя, то снова просыпалась. Когда в очередной раз я приоткрыла глаза, тьма за окном стала обретать голубоватый оттенок. В конце концов я не вытерпела и легла. Рассудок затянуло в черную воронку, будто в ад. В полудреме вспомнился английский Чины, я засмеялась и тут же от неожиданности открыла глаза. Горел небольшой костер. Я моментально села. Чина протянула мне маленький стаканчик.

– Кофе, – пояснила она, вкладывая стакан в мою руку.

«Мне снится?» – думала я, не сводя глаз с белого пара, который поднимался от темного стакана. Чина обхватила мои ладони, притянула стакан к себе и отпила первая. Затем, не отпуская рук, придвинула его к моему рту. Я осторожно коснулась губами черной жидкости. Это действительно был кофе. Кофе, настоящий! Я сделала глоток и испытала наслаждение. Каждая клетка в моем теле пробуждалась, пока внутри разливалось тепло. Я медленно тянула кофе, не отрывая губ от стакана.

– Обувь совсем развалилась, – заметила Чина, щупая мои ботинки.

Ночью ее волосы показались мне кроваво-красными. Я едва успела подумать о том, чтобы снять с нее головной убор и проверить, не померещилось ли мне, как моя рука вдруг сама потянулась и смахнула с нее шапку. Я увидела рыжие волосы.

– Ай!.. Так ведь видно, какая грязная у меня голова…… – заворчала Чина, приглаживая волосы.

Мой поступок будто совсем не удивил ее.

– Ты ведь тоже приехала из Кореи? – спросила она, протягивая ладони к костру. – Как тебя зовут?

Я растерялась.

– Ты можешь звать меня Чина.

С близкого расстояния я могла разглядеть ее лучше. Радужки ее глаз были пепельно-серыми.

– И куда ты идешь? Ты уже определилась? – спросила она, потирая нос.

Чина то и дело заглядывала мне в глаза, похоже, ожидая, что взгляд выдаст меня, если я решу соврать. Я пила кофе, низко склонив голову. Чина положила свою руку поверх моей и сжала ее – казалось, этим жестом она просит меня поднять лицо и посмотреть на нее. Я подняла глаза.

– Пойдешь вместе со мной?

Чина, ее рыжие волосы, пепельного цвета глаза……

– Пойдем вместе?

Я хорошо понимала. Понимала, что именно мне нужно и где оно находится.

Чина

Проснулись родственники, двор наполнился голосами. Я подошла к окну и жестом позвала Тори. Взяв Мисо за руку, она встала возле меня. Я показывала родственников и объясняла, кто есть кто. В тот миг я заметила взгляд папы. Он смотрел на Тори, но оставался невозмутимым. Папа никогда не удивлялся. В Корее братья и сестры папы с мамой жили в одном районе – всего родственников было около пятидесяти человек. Из них больше тридцати погибло примерно за два дня. Папа не растерялся даже тогда. Его сестра повесилась, лишившись и детей, и родителей. Муж маминой сестры выбросился из окна, когда узнал о смерти жены и сына. Потеряв своих родителей, жену, братьев и сестер, папа с грозным выражением лица объявил, что больше никому не даст умереть. Он выменял все подержанные иномарки, продажей которых прежде занимался, на золото и бриллианты. Все, кроме двух больших, крепких грузовиков. В них он посадил оставшихся в живых родственников, погрузил предметы первой необходимости и уехал из Кореи.

Люди постоянно говорили, что я похожа на папу. С самого раннего детства я слышала эти слова и привыкла думать, что действительно пошла в него. Теперь я так не считаю. Мы с ним не похожи, просто я выросла на словах о нашем сходстве. Они и сделали меня похожей на него.

Я сказала, что хочу взять Тори и Мисо с собой. Папа долго не раздумывал.

– Хорошо, но это в последний раз, – ответил он. – Больше тебе нельзя брать попутчиков, – добавил он на всякий случай и посмотрел на Тори. – Если поедете с нами, вам придется как-то за это платить. Если вдруг у тебя есть пистолет, лучше выложи его сразу.

Тори молча раскрыла свой рюкзак, чтобы показать его содержимое. Папа перевернул его и вытряхнул вещи наружу. Затем он обыскал сестер. Когда из кармана Тори вывалился перочинный нож, он не сдержал смех.

– И на что эта штука годна? – он насмешливо изобразил, как открывает ножом консервную банку.

Однако, когда Тори рассказала, как они с сестрой бежали из Кореи и теперь шли пешком из Улан-Удэ, папа надолго замолчал.

– И вам никто не помогал? – спросил он, глядя в безразличное лицо Тори. – И вам не пришлось никого убивать?

Тори не ответила. Мисо выглядела испуганной, но все-таки робко улыбнулась, когда заметила мой взгляд.

– Сколько вы уже в пути?

– Мы не считали.

– ……Ясно.

Папа спрятал ножик в карман, но Тори тут же попросила вернуть его.

– Опасно оставлять его тебе.

– Да ведь им и консервной банки не откроешь.

– Все равно нельзя.

– Отдайте!

– Отдам, когда пойму, что тебе можно доверять.

– В этом нет нужды. Отдайте сейчас.

– Что это значит?

– ……Это значит, что вы можете мне не доверять. Я тоже вам не доверяю.

Папа смотрел на Тори, задумчиво вертя в руках нож. Тори не избегала его взгляда.

– Ладно, это лучше, чем если бы ты попросила поверить тебе на слово, – произнес он, возвращая ей нож. – С этого момента слушаться меня. Будешь фокусничать – выкину на дорогу. И лучше не надейся, что здесь тебя примут как родную.

Услышав, что папа согласился взять в машину Тори и Мисо, несколько человек стали недовольно переговариваться между собой. Послышался упрек: «Скольких еще он собирается подобрать?» Прозвучало недовольное – «Лишние рты!» Кто-то подозрительно добавил: «Мы их совсем не знаем, вдруг они нас обворуют?» Кто-то беспокоился: «Если мы возьмем ребенка, на нас могут напасть». Однако открыто выступить против никто так и не дерзнул.

Я поймала взгляд Кончжи. Он сидел, привалившись к колесу грузовика с самым серьезным видом, на который был способен. Его волосы были зачесаны назад. До сих пор лишь Кончжи был здесь неродным. Он тоже оказался в грузовике благодаря мне. Мы жили по соседству десять с лишним лет, и в нашем доме он проводил больше времени, чем в своем. Его часто били. Били дома, били в школе. Моя мама однажды даже ходила ругаться из-за этого с его учителями. Она обошла по одному всех родителей, чьи дети били Кончжи, чтобы обсудить с ними эту проблему. Однако с его отцом она тягаться не могла. Такая ссора могла обернуться убийством.

Когда болезнь погубила их мать, отец Кончжи напился и решил убить его и покончить с собой. Кончжи спрятался у нас в сарае и отказывался выходить оттуда даже после смерти отца. Я ничем не могла помочь ему, пока он сидел, запершись там в темноте, и голодал. Когда вспоминаю об этом… время разбивается на осколки. Не помню, в каком порядке все произошло…… Нет, никакой последовательности и не было. Все разрушилось в один миг. Отец Кончжи, моя мама, родственники, соседи погибли в одно время, в мгновение ока. Я не спала, а солнце продолжало вставать. Я не могла дышать, но не умирала. Я бодрствовала, но не могла понять, действительно ли происходит все то, что я вижу и слышу, или мне снится кошмарный сон. Видя охваченные огнем дома, я сомневалась, не моих ли это рук дело. При виде трупов меня бросало в холод от ужаса – что, если убийца – я? Вселенная зашлась в каком-то безобразном танце. Жуткая музыка наполнила мир. Я молчала, но проклятия лились сами. Я не плакала, но слезы текли. Усаживаясь в грузовик, который должен был увезти нас, я встретилась взглядом с Кончжи – он стоял у входа в сарай и молча смотрел, как мы готовились к отъезду. Лишь в тот миг меня осенило, что он до сих пор жив. Я подбежала к нему и схватила за руку. Он стал сопротивляться и уцепился за дверь, отказываясь выходить наружу. Я тянула так отчаянно, что почти легла на землю – мы словно играли в перетягивание каната, – но Кончжи не двигался с места. Папа быстро вылез из машины, взял меня на руки и затолкал в кузов. Я завизжала и бросилась обратно к Кончжи. Если папа собирался увезти меня, то он должен был взять с собой и его. Члены нашей семьи относились с прохладой к неродному им Кончжи. Однако он не стушевался. Теперь он был гораздо увереннее в себе, чем в прежние времена в Корее.

– Чина, – с отстраненным взглядом позвал он меня недавно. – Я тут вспомнил, как однажды смотрел футбол в парикмахерской. Был матч с Катаром. Один дядька, который пришел стричься и тоже смотрел матч, разозлился и стал ругаться, а потом говорит: «А, так в футбол ногами играют!»

Я ждала продолжения его рассказа.

– Он ругался из-за того, что они играли в футбол ногами, – объяснил Кончжи.

Только теперь я поняла и улыбнулась.

– А твоя мама – ему: «Понятное дело, что в футбол ногами играют, не языком же, как некоторые!»

Эта сцена представилась мне так ярко, что я прыснула, но потом подавила смех. Я почувствовала на себе холодные взгляды взрослых.

Беженцы, потерявшие близких, мы не имели права смеяться.

Мы оставили шутки и смех в родных землях.

Взрослые не произносили слов, если это не было необходимо. Для них слова были как колодезное ведро, которое вытаскивает на поверхность чувства. Чем больше говорилось слов, тем больше выливалось обвинений, упреков и прочего ледяного недовольства. Никто не устраивал громких ссор и не бросал обидных оскорблений, но в конце каждого разговора, тем не менее, проскальзывал холодок. И взгляды, и слова были пронизаны укором и самобичеванием, в них читалось, что все мы – последние люди, провинившиеся в том, что остались в живых и бежали. Я понимала: все это от горя. Оттого, что давило близкое присутствие смерти. Оттого, что ни освободиться от воспоминаний, ни представить себе будущее мы не могли. Поэтому я не хотела и дальше уподобляться всему этому несчастью. Я не хотела презирать свое существование. Что такое жизнь и смерть, я еще не вполне разобралась, но точно знала, что не хочу считать свою жизнь преступлением или ошибкой. С такими мыслями я не смогла бы вынести ни смерть мамы, ни свое собственное существование.

Я могу ошибаться, думая так, но……

Однажды ночью Кончжи признался, что теперь, когда не нужно ходить в школу, когда больше нет отца, когда все вокруг одинаково несчастны – в такой действительности ему порой спокойнее. По крайней мере, теперь его больше не посещают мысли о самоубийстве. И если бы вдруг пришлось вернуться в Корею и снова пойти в школу, он уже не дал бы себя избивать, но все-таки было бы лучше, если бы такого «вдруг» не произошло.

– Не хочешь возвращаться в Корею?

– Там теперь ничего хорошего. Твоей мамы тоже больше нет.

– Тогда куда ты пойдешь? Уже придумал?

– Я много думал об этом……

Кончжи думал о будущем. Тот самый мальчик, который прежде твердил, что лучше подохнуть, чем жить, как он.

– Наверное, хорошо там, где рядом круглый год теплое море.

Кончжи сказал, что не остановится, пока не доберется до такого места, даже если путь будет долгим. Сказал, что построит на берегу дом, будет жить там и плавать в океане. Сказал, что будет ловить рыбу, собирать сладкие с кислинкой фрукты и дарить любимому человеку. У него была мечта. Мечта, которой не существовало в Корее, появилась после катастрофы.

– А ты хочешь вернуться в Корею?

Прежде я думала, что, когда все утихнет, я, разумеется, вернусь домой. Почему у меня были такие мысли? Разве там осталось что-то важное для меня? Нет, там ничего нет. Так же, как и здесь. Хотя нет. Здесь есть семья. Есть бесконечная дорога, и есть непредсказуемое завтра. В Корее я мечтала стать дизайнером одежды, но теперь моя мечта потеряла всякий смысл. Построить дом у теплого моря, купаться, ловить рыбу…… – вот, о чем нужно мечтать. Профессия дизайнера исчезла, а теплое круглый год море где-то точно существует и по сей день. Даже через века, даже когда исчезнут все люди, такое место по-прежнему будет существовать.

– А ты со мной не хочешь? – глаза Кончжи засияли.

Такой решительности я прежде в нем не видела. Мечтать. Делиться своей мечтой. Следовать за мечтой. Все это, как еще не знающая разочарований первая любовь, которая захлестывает, не принимая ничего в расчет, – что-то совершенно новое для Кончжи. Я попробовала представить себе теплое море на фоне этого разрушенного мира. Меня охватило чувство пустоты и печали, какое возникает, когда оркестр заканчивает играть и в воздухе надолго повисает тишина.

Я хотела отдать Тори свою обувь, но она не взяла. Я принесла еды, но она даже не взглянула на нее. Тори ни к чему в фургоне не притрагивалась. Она сидела с самого краю, словно для того, чтобы в любой момент открыть дверь и выпрыгнуть наружу, и напоминала тихий и незаметный сверток одеял. Бросив на Тори взгляд, тетя заметила, что, по крайней мере, у нее есть чувство такта. «Слишком уж угрюмая девчонка, – сказала жена дяди. – Когда старшие спрашивают, нужно отвечать». Выражение лица Тори не изменилось, она продолжала молчать, пока взрослые перебрасывались такими замечаниями. Дышала она бесшумно, сидела неподвижно, как кукла, и превращалась в человека, лишь когда смотрела на сестру. Глядя на Тори, я тоже превратилась в куклу. Я сидела напротив и неотрывно смотрела на нее.

Глаза, нос, рот, уши Тори были тонкими и удлиненными. Маленькое худощавое тело напоминало росток дерева из тех, что сажают на субботниках. Хотелось расчесать ее спутанные волосы, свисавшие из-под шапки – потом, разумеется, когда пройдет время и мы подружимся. Хотелось тщательно причесать ее, сделать красивую укладку или стрижку до плеч. Хотелось сказать: «Ты такая прелестная! Сколько тебе лет? Из какого ты города? Чем раньше занималась? Что стало с твоими родителями? Как тебе жилось в Корее?» Хотелось узнать все это, но я ни о чем не спрашивала. Не спрашивала и просто наблюдала. Принимая молчание внутри трясущегося фургона за ответы, я продолжала говорить с ней в своей голове, пока не поняла, что знать все это необязательно. Я не знаю о ее ранах, она не знает о моих, поэтому мы можем видеть друг друга такими, какие мы есть сейчас. Возможно, так мы обретем новые истории, касающиеся только нас двоих.

Целый день мы двигались по узкой двухполосной дороге, пока не добрались до разрушенного города. Как и все места, через которые мы проезжали, он был укутан снегом и темнотой. Время от времени показывались какие-то люди – то ли местные жители, то ли остановившиеся здесь путники. Улицы были мрачные и грязные, в магазинах оставались следы мародерства. Мы решили отремонтировать машину и заночевать в городе.