Текст книги "Любовь и шпионаж"

Автор книги: Чарльз Вильямсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Глава 3. Лиза затевает интригу

Когда Ивор благополучно вышел из кабинета, моей первой мыслью было выбраться из-за подушек и подняться к себе наверх. Но едва только я приняла сидячее положение – измятая и жалкая, с затекшими левой рукой и ногой, как в кабинет вошел сам лорд Маунтстюарт собственной персоной, и я еле успела нырнуть обратно.

Он притащил с собой своего старого приятеля, как и он влюбленного в редкие книги и гравюры, и принялся показывать ему свои сокровища. И так как оба увлеклись этим занятием, то заставили меня проваляться там еще около часа, пока они приносили из библиотеки груды старинных фолиантов, которым давно бы следовало рассыпаться в прах, раскладывали их на столе и погружали в них свои носы. Они бормотали названия книг, восхищаясь Кэкстоном или споря о ценности Мазаринской Библии; что же касается меня, я с радостью сожгла бы всю библиотеку со всеми ее редкими изданиями!

Наконец, лорд Маунтстюарт вспомнил, что бал все еще продолжается и что он – хозяин дома. Поэтому он вместе с другим старым бездельником заспешил прочь, оставив комнату пустой, а дверь широко открытой. Но таково уж мое «счастье», что парочка флиртующих идиотов, для которых ни оранжерея, ни наша «приемная», ни вестибюль не показались достаточно уединенным местом, усмотрела эту открытую дверь прежде чем я пересилила свою судорогу и выбралась из-за софы. Полумрак кабинета соблазнил их, и после минутного колебания девушка позволила увлечь себя в эту комнату.

В довершение несчастья они избрали для себя мою софу, на которой и уселись рядышком. А я должна была лежать возле них, втиснутая между стеной и подушкой, в то время как мурашки кололи булавками мое сведенное судорогой тело, и слушать, как какой-то молодой болван, которого я не знаю, сделал предложение и получил согласие дуры, которую я наверняка никогда не увижу.

Они продолжали сидеть, воркуя и любезничая друг с другом, пока вдали не «послышались голоса» (так они выразились про начавшийся любительский концерт), после чего они вскочили и поспешили прочь.

К этому времени я была уже более мертва, чем жива, однако у меня хватило сил, чтобы выползти из моей тюрьмы и пробраться наверх к себе в комнату через заднюю лестницу, отведенную для прислуги.

Было уже поздно, и народ расходился, даже молодежь, которая так любит потанцевать. Поэтому я как можно быстрее скинула с себя бальное платье и надела капот; затем распустила волосы – свою единственную красу, и они заструились по моим плечам, так что никто не мог бы догадаться, что одно плечо выше другого. Я сделала это не для того, чтобы получше выглядеть в присутствии Ди, не казаться рядом с ней некрасивой; нет, просто мне было нужно, чтобы она, зайдя в мою комнату, подумала, что я нахожусь здесь уже давно.

Я была уверена, что она заглянет ко мне: уйти на цыпочках, если я сплю, или осведомиться о моем самочувствии и пожелать спокойной ночи, если я не сплю.

…Наконец, ручка двери неслышно повернулась – точь-в-точь, как я ожидала; увидев у меня свет, Ди вошла.

Она танцевала весь вечер, но вместо того, чтобы казаться утомленной, выглядела прекрасно. Когда она заговорила, ее голос зазвучал так же весело и счастливо, как голос Ивора, когда он вошел с министром в кабинет Маунтстюарта.

Я сказала, что мне гораздо лучше и что я отдохнула на славу, что если б мне не захотелось послушать, как гости будут расходиться, я уже давно была бы в постели.

– Все уже разошлись, – сказала она. – По-моему, бал прошел с большим успехом.

– Ты танцевала все танцы? – спросила я, медленно подбираясь к тому, что хотела сказать.

– За исключением некоторых, на которых сидела в оранжерее, ела мороженое и разговаривала с партнером.

– Догадываюсь, с кем ты разговаривала, с Ивором Дандесом, – сказала я. – И один из твоих танцев с ним был номер тринадцатый, так?

– Откуда ты узнала?

– Он сам сказал мне, что ангажировал тебя на тринадцатый танец. О, тебе незачем пытаться скрывать от меня что-либо! Он все говорит своему Бесенку… Как он вел себя, когда делал тебе предложение?

– Он не делал мне предложения…

– Я отдам тебе мой сапфировый браслет, подарок тети Лилиан, если Ивор сегодня не признался тебе в любви и не спросил, будет ли для него надежда получить твою руку и сердце, когда его назначат консулом в Алжир.

– Я не возьму твоего браслета, даже если… если… Но ты – маленькая колдунья, Лиза!

– Конечно, колдунья, – воскликнула я, улыбаясь, хотя на сердце у меня скребли кошки. – Я даже знаю, что ты простила ему все его ошибки молодости и сказала, что он может рассчитывать на твою руку и сердце – с Алжиром или без Алжира.

– Я не верю, что у него были ошибки, о которых ты говоришь, – возразила Диана с сильно порозовевшими щеками. – Возможно, одно время он немного флиртовал, женщины испортили его. Но он очень любит меня, Лиза!

– А перед этим очень любил мадемуазель Максину, – засмеялась я.

– Неправда. Он никогда не любил ее. Я… видишь ли, часа три назад ты заронила в мою голову такие ужасные мысли, что я тотчас упомянула ее имя, когда он сказал мне… ну, когда сказал, что никого не любил серьезно, пока не увидел меня. Мне показалось, что эти слова никогда еще не были сказаны прежде – ни одним другим мужчиной ни одной другой женщине!

– Но могут быть сказаны этим же мужчиной другой женщине, – сказала я, усмехнувшись и делая вид, что все это меня очень забавляет.

– Лиза, ты иногда можешь быть гадкой! – воскликнула она.

– Да, я могу быть и дерзкой, и мерзкой, но если сейчас я гадка, то только для твоей пользы, – сказала я. – Я не хочу, чтобы ты разочаровалась потом, когда дело зайдет слишком далеко. Я хочу тебе открыть глаза, чтобы ты видела, куда идешь. Очень метко сказано: «Любовь слепа». Ты не можешь отрицать того, что сама влюблена в Ивора Дандеса по уши!

– Я и не отрицаю этого, – возразила она с гордым видом, который, наверное, заставил бы Ивора расцеловать ее.

– И ты не отрицала этого перед ним?

– Нет. Но благодаря тебе я все же назначила ему маленькое испытание. Сейчас я даже сожалею об этом, потому что мне хотелось бы показать, что я всецело верю ему. Да, да, я знаю, он заслуживает доверия. И завтра скажу ему…

– Не ручайся за завтрашний день, – сухо перебила я. – Завтра ты ничего не сможешь сказать ему, – разве только напишешь или телеграфируешь. Завтра ты его не увидишь.

– Нет, увижу! – возразила она, широко открывая свои большие газельи глаза, блестевшие от возбуждения. – Он придет на благотворительный базар, который завтра устраивает герцогиня Глазго, мать Роберта… придет непременно, потому что я сказала, что, наверное, буду там… И я приду туда!

– А он – нет.

– Как можешь ты знать что-либо об этом?

– Я знаю все. И кое-что скажу тебе, если пообещаешь мне две вещи.

– Какие вещи?

– Что не будешь спрашивать, откуда я это узнала, и поклянешься никогда и никому меня не выдавать.

– Конечно! Я тебя «никому не выдам», как ты выразилась, но… не думаю, что тебе следует рассказывать мне об Иворе, что-либо дурное. Я верю ему и не хотела бы слушать разные сплетни за его спиной.

– О, отлично! Тогда ступай завтра на благотворительный базар герцогини! – отрезала я. – И надень, глупышка, свое лучшее платье, чтобы понравиться Ивору, – в то время, как он будет в Париже на тайном свидании с Максиной де Рензи…

Ди внезапно побледнела, ее глаза из голубых сделались фиолетовыми.

– Не может быть, чтобы он поехал в Париж! – воскликнула она.

– А я знаю, что он поедет – специально повидаться с Максиной.

– Нет, нет! Это было бы вероломством! – в голосе ее прозвучало рыдание. – Он говорил мне, что не перешел бы даже улицу ради того, чтобы увидеться с ней. Я… я поставила ему условие: если он соскучится по ней и захочет ее повидать еще раз, то, конечно, вправе сделать это, но тогда должен оставить всякую мысль обо мне. Я не собираюсь делить его с другой!

– Ну, значит, он нарушил твое условие, решил, что соскучился по ней.

– Когда мы расставались с ним всего полчаса назад, он так уверял…

– А два часа назад назначил Максине свидание. Ха-ха-ха! И знаешь, на какой день? На завтра, после полудня.

– Ты бредишь!

– Напротив, я в полном рассудке. Завтра ты будешь «бредить» так же, если придешь на вокзал Виктории утром в десять часов, к отходу дуврского поезда.

– Я буду там! – вскричала она, то краснея, то бледнея. – Но и ты будешь со мной, чтобы убедиться, как ты неправа. Я знаю, ты все налгала.

– Заключаем договор, – сказала я спокойно. – Виктория-вокзал, десять часов, только ты и я, больше никто. И если я окажусь права, ты откажешь ему, не так ли?

– Он может быть срочно вызван в Париж по деловым соображениям, – она все еще пыталась защищаться. – Если б у него было намерение повстречаться с Максиной де Рензи, он непременно сказал бы мне. Но на вокзале я все же спрошу его… т. е. спрошу в том случае, если он там будет, потому что уверена, что его не будет.

– Что же именно ты спросишь?

– Встретится ли он в Париже с этой актрисой. Если он скажет «нет», я поверю ему. А если скажет «да»…

– Ты заявишь ему, что между вами все кончено?

– Он поймет это без моих слов, после нашей вчерашней беседы.

– И что бы ни случилось, ты не проболтаешься, никому не наябедничаешь на меня? Обещаешь?

– Обещаю, – отвечала Ди.

И я знала, что она сдержит свое слово.

Рассказ Ивора Дандеса

Глава 4. Ивор едет в Париж

Довольно неприятное чувство испытывает человек, когда его неожиданно хватают за шиворот и сбрасывают с небес в… другое место.

Именно это испытал я, когда прибыл на вокзал Виктории, по пути в Дувр. Билет у меня был уже взят, и я поспешил на платформу, имея в запасе самое малое количество времени (меня предупредили об опасности быть замеченным, если я прибуду слишком рано). И тут я вдруг столкнулся лицом к лицу с девушкой, которую в другое время больше всего хотел бы видеть, но с которой в данный момент меньше всего желал встретиться, – с Дианой Форрест!

Бесенок – Лиза Друммонд – была с ней; но сначала я увидал только Ди – Ди, несколько бледную, но прекрасную как всегда. Лишь вчера вечером я говорил ей, что Париж не представляет для меня никакого соблазна. Я сказал, что совершенно не желаю видеть Максину де Рензи. И вот теперь ехал, чтобы увидеться с ней, – и Ди уличила меня в этом поступке.

Конечно, я имел право солгать; и думаю, что большинство людей, даже самых честных, сочло бы не только законным, но и мудрым – солгать там, где объяснения запрещены в интересах государства.

Но я не мог лгать девушке, которую люблю: это заставило бы меня возненавидеть и жизнь, и самого себя. Решив отвечать ей только правдиво, я обратился к ним с обычным «Доброго утра!»

– Вы собираетесь за город? – спросил я, сняв шляпу перед Ди и Бесенком, чье круглое маленькое личико выглядывало из-за плеча моей возлюбленной. Раньше мне никогда не приходило в голову, что Бесенок похожа на кошку; но теперь внезапное сходство поразило меня. Вероятно, было что-то в выражении лица бедняжки или в ее зеленоватых кошачьих глазах, которые в этот момент, казалось, сосредоточивали в себе познание всего мирского зла и хитрости со времен древних египтян, когда кошек обожествляли.

– Нет, я не собираюсь за город, – отвечала Ди. – Я пришла сюда, чтобы встретить вас – в том случае, если б вы уезжали с этим поездом. И взяла с собой Лизу.

– Кто вам сказал, что я уезжаю? – спросил я, секунду или две надеясь, что министр иностранных дел посвятил ее в свой секрет, – быть может, угадав наш и решив, что мой неожиданный и необъяснимый отъезд может повредить нашей любви.

– Я не могу сказать вам этого, – отвечала она. – Но мне не верилось, что вы уезжаете, хотя я и получила вашу записку сегодня утром, с восьмичасовой почтой.

– Я рад, что вы получили ее. Я отослал ее вскоре после того, как расстался с вами прошлой ночью…

– Почему же вы прямо не сказали мне при прощании, что не сможете увидеть меня сегодня после полудня, вместо того, чтобы писать записку?

– Говоря откровенно, – сказал я (я должен был сказать это), – в тот момент, и только в тот момент, я совсем забыл о базаре герцогини Глазго. Уже после того как я решил пойти на этот базар, случилось нечто, лишившее меня возможности пойти туда. В своей записке я просил вас позволить мне вместо того, увидеться с вами завтра – и сейчас еще раз прошу об этом. Скажите «да»!

– Я скажу «да», и охотно… при одном условии, – отозвалась она со странной, бледной улыбкой: – вы мне скажете, куда сейчас едете. Я знаю, нехорошо с моей стороны допрашивать, но… но… о, Ивор, это нужно, поверьте! Вы не сочли бы это нехорошим, если б могли понять меня правильно.

– Я еду в Париж, – отвечал я, чувствуя, как мое сердце превращается в холодную картошку. – Я должен ехать туда по делам.

– Однако в вашей записке вы ничего не упомянули о Париже. Вы только сообщили, что не сможете быть у герцогини, – сказала Ди, глядя на меня, как прекрасный обиженный ребенок; ее синие глаза были широко раскрыты и взывали о помощи, но рот сохранял гордое выражение. – Вы сообщили об «одном неотложном деле, о котором хотели бы забыть».

– Я думал, что этого объяснения достаточно, – сказал я беспомощно.

– Да, его достаточно… т. е. было бы достаточно, если б не затрагивалось то, о чем мы договорились вчера вечером, – Париж. Когда я услышала, что вы собираетесь ехать в Париж, я не поверила этому… не поверила после нашего вчерашнего разговора. Сюда на вокзал я пришла не затем, чтобы застать вас здесь, а наоборот – доказать Лизе, что вас здесь нет. Была уверена, что не встречу вас… и, однако, вы здесь!

– И хотя я здесь, вы будете мне верить по-прежнему? – спросил я, насколько мог твердо.

– Конечно. Я буду верить вам, если… – она замялась.

– Если что?

– Если вы скажете мне только одну совсем маленькую, крошечную вещь: что вы едете в Париж не для того, чтобы увидеться с Максиной де Рензи.

– Я могу увидеться с ней, – осторожно допустил я.

– Но… но, по крайней мере, у вас нет именно этой цели?

Это загнало меня в угол. Я не мог солгать, отрицая свое намерение увидеться с Максиной, и не мог нарушить слово, данное министру иностранных дел. И в то же время – под какие подозрения подведу я себя, признав, что еду специально к ней, после того, как поклялся любимой девушке, что не желаю и не стану больше встречаться с Максиной!

– Вы сказали, что будете верить мне, Ди, – напомнил я ей. – Во имя Неба, не нарушайте этого обещания!

– Но… если окажется, что вы нарушили свое обещание?

– Обещание?

– Нет, хуже. Потому что я не просила вас обещать; для этого я была слишком уверена в вас. Я сразу поверила, когда вы сказали, что не думаете ни о ком, кроме… меня. Я рассказала Лизе все, и мы можем говорить об этом при ней. Я просила вас обождать некоторое время с моим согласием, пока я окончательно не уверюсь, что вы больше не думаете о мисс де Рензи, как… как воображают некоторые люди. И сказала, что если вам захочется увидеться с ней – поезжайте!… Но вы только рассмеялись на мои слова. И, однако, уже на следующее утро вы уезжаете первым же поездом!

– Только потому, что я обязан сделать это, – сказал я вопреки предостережениям министра. Но я был тут же наказан за это, так как мои слова не улучшили, а только ухудшили мое положение.

– Обязан! – откликнулась она. – Значит, вы должны о чем-то договориться с ней, чтобы быть свободным!

Проводники уже стали запирать двери вагонов. Еще минута – и я мог упустить поезд, а я должен был попасть на него во что бы то ни стало. Ради ее будущего, а также ради моего и Максины я должен был сделать это.

– Дорогая! – сказал я торопливо. – Я свободен. Не может быть никакого разговора о моей свободе. И, однако, я вынужден ехать. Напоминаю вам о вашем обещании. Верьте мне!

– Нет, раз вы едете к ней. С этого же дня! – эти слова слетели с губ бедняжки, насколько я мог видеть, с болезненным усилием. И для меня было особенно мучительно сознавать, что причинил ей эту боль я, вместо того, чтобы успокоить ее.

– Вы будете! Вы должны! – скорее приказал, чем попросил я. – До свидания, моя бесценная, мое сокровище! Я буду думать о вас ежеминутно и завтра же вернусь к вам!

– В этом нет надобности. Вам незачем возвращаться ко мне когда бы то ни было, – промолвила она побледневшими губами. И в это же время кондуктор дал свисток, махнув зеленым флажком.

– Не смейте говорить этих жестоких слов! – вскричал я, цепляясь за закрытую дверь купе первого класса.[6]6
  На английских железных дорогах каждое купе первого класса имеет отдельный выход наружу.


[Закрыть] Но когда я пытался открыть ее, какой-то низенький человек подскочил изнутри к стеклу и крикнул:

– Занято! Разве не видите, что это купе забронировано мною?

Действительно, на двери висел ярлычок «занято», и она была заперта изнутри на ключ. Я отступил назад и уже хотел взяться за дверь следующего купе, но в этот момент двое каких-то мужчин стремительно подбежали к двери того купе и моментально открыли ее снаружи железнодорожным ключом, в то время как поезд уже начал двигаться.

Не воспользуйся я этим случаем и не втиснись следом за ними в купе, я упустил бы свой последний шанс попасть на поезд!

Конечно, с моей стороны было невежливо врываться силой туда, где меня отнюдь не желали, но у меня уже не было времени для выбора; я был рад поместиться где угодно, хоть на буфере, лишь бы не нарушить обещания, данного министру. Кроме того, я был слишком опечален своим неудачным прощанием с Дианой, чтобы заботиться о правилах приличия. Почти машинально пробивал я себе дорогу внутрь вагона, вопреки усилиям двух людей с ключом, которые тоже кричали, что купе занято, и вытолкнули бы меня наружу, если б безвыходность положения не придала мне энергии. В потасовке я смутно помню, что первый пассажир, который охранял купе до их прихода, вместо того, чтобы присоединиться к ним, вдруг стал на мою сторону. Желал ли он моего присутствия в купе или же просто не захотел, чтобы я был вытолкнут на платформу и, возможно, попал под колеса, но только он поспешно протянул мне руку и помог втиснуться в вагон, несмотря на протесты и толчки тех двоих. В то же время к нам снаружи подбежал проводник, требуя немедленно прекратить безобразную возню. И дверь вагона захлопнулась за нами четверыми…

Когда я утвердился на ногах и получил возможность выглянуть из окна, поезд отошел уже так далеко от станции, что Диана и Лиза скрылись из моих глаз. Это показалось мне дурным предзнаменованием; меня охватил страх, что я расстался со своей любимой навсегда.

В ту минуту я страдал так жестоко, что ради Ди и ради нашей любви мог бы пожертвовать и Максиной, и министром иностранных дел, и даже «Сердечным соглашением трех государств» (если эта опасность не преувеличена). Но возвращаться назад было слишком поздно. Поезд уже шел полным ходом, и мне пришлось подчиниться неизбежному в надежде на благополучный исход.

Было ясно, что кто-то постарался посеять раздор между мной и Дианой и, по-видимому, достиг этого. Был ли это юный лорд Боб Уэст? – спрашивал я себя, машинально отыскивая глазами свободное место среди спортивного инвентаря и другого мелкого багажа, которым первый пассажир заставил все места в купе. Боб, несомненно, любил Диану, любил так сильно, как только может любить человек его склада – не слишком смекалистый и лишенный воображения, но отнюдь не злой. С некоторых пор он перестал выказывать мне дружеское расположение, какое выказывал раньше, очевидно, ревновал. И все же я не считал его способным подставить ножку сопернику во время бега, даже если бы он имел возможность узнать о моем внезапном отъезде в Париж. Он был джентльменом – этим сказано все.

– Не присядете ли здесь, сэр? – этот вопрос перебил мои мысли, и я увидел, что низенький человек очистил для меня место рядом с собой; сам он сидел в углу купе, лицом к паровозу. Рассеянно поблагодарив его, я снял макинтош и шляпу, уселся и впервые оглядел своих дорожных компаньонов.

До этого момента их лица казались мне просто туманными пятнами, но теперь я заметил, что все трое имеют какой-то странный вид, необычный для пассажиров первого класса.

Человек, который вначале занял купе для себя и который сейчас сдвинул в сторону большую связку палок для гольфа, чтобы освободить мне место, не походил на типичного игрока в гольф и еще меньше походил на человека, привыкшего заказывать себе отдельное купе. Он был мал ростом, худ и небрит, с хитрыми, бегающими, красноватыми, как у альбиноса, глазами; эти глаза были окаймлены розовыми веками с редкими белыми ресницами, но брови и волосы его были совсем черными, хотя у альбиносов они, как правило, бывают белыми. Кожа его лица казалась бледно-желтой, как у человека, перенесшего тяжелую болезнь. Его жалкий кроличий рот то и дело подергивался, выставляя напоказ два выдающихся передних зуба.

На вид ему можно было дать от тридцати пяти до сорока лет, его костюм, купленный, очевидно, в магазине готового платья, был хорошего покроя, но сидел на нем мешковато. И несмотря на все старания этого человека казаться франтом, он выглядел как грум или букмекер, нарядившийся «важной персоной».

Двое ворвавшихся мужчин, нарушивших своим железнодорожным ключом святость чужого купе, были выше и солидней, чем он, имевший законное право на это купе. Один из них был рыжий и несомненно ирландец, с маленькой рыжеватой бородкой и усами, между которыми неприятно выделялся красный, чувственный и жестокий рот. Другой был бритый, полный и румяный брюнет с кирпичным цветом лица, изрытого оспой.

Они также были кричаще одеты, с модными галстуками, заколотыми бросающимися в глаза золотыми булавками. В то время как я глядел на эту пару, они разговаривали между собой вполголоса, держа перед собой как ширму развернутый лист газеты, а похожий на альбиноса сидел молча, глядя в окно и беспокойно трогая пальцами свой воротничок.

Никто из троих, по-видимому, не обращал на меня ни малейшего внимания с того момента, как я уселся. И тем не менее я не забывал о длинном плоском бумажнике или, вернее, футляре, который вез с собой во внутреннем кармане моего тщательно застегнутого пиджака. Боясь привлечь чье-либо внимание к этому карману, я не прикасался к нему, полагая, что там все в целости.

Скрестив руки на груди, я осмотрелся по сторонам и запомнил, где находится сигнальный шнур на случай какой-либо опасности; однако тут же подумал, что эти люди вряд ли опасны для меня, поскольку я сам последовал за ними в купе, а не они за мной. Они даже не хотели пускать меня. Эта мысль была успокоительна, так как их было бы трое против одного, если б они вздумали напасть на меня, а вагон был не коридорной системы, и мы были полностью изолированы от прочих пассажиров.

Поэтому, уверившись, что я не нахожусь среди шпионов, покушающихся на мою жизнь или мой секрет, и вспомнив, что у меня с собой револьвер, я снова погрузился в мрачные размышления по поводу инцидента с Дианой Форрест. Я любил ее уже более года и мало заботился о чем-либо и о ком-либо, кроме нее и своих надежд, связанных с нею. Я не предполагал, что мир без нее покажется мне таким пустым и унылым, как теперь, когда я расстался с ней. Правда, я не допускал мысли, что могу потерять ее. Я сумел бы заставить ее не только поверить мне, но и раскаяться в своих подозрениях. Пусть сейчас все улики против меня! Я не был бы мужчиной, если б вернул ей слово и упустил ее навсегда, – так я повторял себе снова и снова… И все же какой-то внутренний голос говорил мне, что дело может повернуться иначе, и я пожертвую своим счастьем ради каких-то международных интриг и ради спасения женщины, которую никогда не любил.

…Ди так прекрасна, так обольстительна, так привыкла к всеобщему поклонению; в нее влюблено множество мужчин, которые могут предложить ей во сто крат больше, чем я. Смею ли я надеяться, что она все же будет думать обо мне после того, что произошло на вокзале? Ведь, собственно говоря, вчера вечером она еще не дала мне окончательного согласия, а сегодня утром уже дала почти формальный отказ. И мне было бы некого винить, кроме самого себя, если б, вернувшись завтра в Лондон, я нашел ее обрученной с Робертом Уэстом, который в один прекрасный день может сделать ее герцогиней, поскольку его старший брат, герцог Глазго, не имеет детей.

– Весьма сожалею, что был грубоват с вами, сэр, – заговорил неожиданно один из двух, проникших в купе с помощью ключа (я уже почти забыл о них). – Прямо не понимаю, что заставило меня выталкивать вас из вагона! Видите ли, я и мой приятель боялись упустить поезд, вот почему и попихали вас малость – инстинкт самосохранения, полагаю, – и он закудахтал, будто сказав нечто остроумное. – Во всяком случае, прошу прощения. Ничего преднамеренного, сэр, честное слово!

– Пустяки! Не нужно никаких извинений! – равнодушно отозвался я.

– Ну тогда все в порядке, – закончил обратившийся ко мне мужчина, похожий на ирландца. После этого он повернулся к своему компаньону, и они снова стали переговариваться вполголоса под прикрытием газеты.

Но теперь мне казалось, что иногда они бросают украдкой быстрые взгляды поверх газеты на моего соседа или на меня, как будто их внимание не слишком поглощено газетными новостями.

Впрочем, я не мог представлять для них интереса и со своей стороны не интересовался ими. Зато низенький человек был, по-видимому, другого мнения: он чего-то боялся. Мое внимание привлекла его нервно дергавшаяся рука, которая лежала на ручке сиденья, разделявшей наши места. Я уже отмечал, что его лицо было очень бледно и внушало мысль о нездоровье; быть может, он заранее страдал морской болезнью в предчувствии сильной качки, которая ожидала нас на борту парома.

Он вытащил большой грубый платок с красной каймой и слегка отер потный лоб под клетчатой дорожной кепкой. При этом я заметил, что на платке появилось небольшое темное пятно, увидав которое он поспешно, с видимым смущением скомкал платок и запихал его обратно в карман.

«Покрасил себе волосы! – презрительно подумал я. – Значит, он и на самом деле альбинос. Его глаза подтверждают это».

Он искоса бросил на меня испуганный взгляд, и я отвернулся, чтобы не показать, что обнаружил его тайну, не подвергать его лишнему унижению. Но он тут же овладел собою и, взяв какую-то книжку, поднес ее очень близко к носу. Вероятней всего, он только делал вид, что читает.

И действительно, вскоре я заметил, что он ловит каждый взгляд, брошенный на него теми двумя, и словно предугадывает момент, когда кто-либо из них выглянет из-за газеты. И когда, наконец, поезд прибыл в Дувр и стал замедлять ход возле Адмиралтейского мола, вся его нервозность вернулась к нему. Его худые веснушчатые руки забегали от одной вещи к другой, как будто он не мог сообразить, как ему управиться с такой массой багажа.

Мой дорожный саквояж я отослал в Париж багажом: хотел иметь обе руки свободными и, когда поезд остановится, выйти из вагона и спокойно пойти к переправе на паром Дувр – Кале. Некоторое время я помедлил под предлогом выписки из журнала какой-то статьи: мне вовсе не хотелось очутиться среди толкотни и давки и, может быть, попасть в руки ловких карманников, способных вытащить у меня мой заветный футляр.

Казалось невероятным, чтобы кто-то знал о моей роли связного между министром иностранных дел Великобритании и Максиной де Рензи, однако опасность и трудности, связанные с этим, казалось бы, простым поручением, сильно подействовали на меня, и я не был намерен пренебрегать какой бы то ни было мерой предосторожности.

Поэтому я продолжал тянуть время. Мужчина, похожий на ирландца, и его товарищ с грубыми чертами лица тоже задержались по каким-то соображениям. У них не было с собой багажа, за исключением небольших дорожных сумок; в последний момент они открыли их, чтобы запихнуть туда газеты и заодно осмотреть их содержимое.

Вскоре, когда первый поток пассажиров к боту-парому схлынул и носильщик, который подошел, было, к двери нашего купе, отошел к другим вагонам, я собрался выйти на платформу и уже взялся за дверную ручку, но заметил умоляющий взгляд альбиноса, который, как и я, замешкался в вагоне. Его глаза с розоватыми веками словно говорили мне: «Ради Бога, не оставляйте меня одного с этими двумя типами!»

– Не будете ли вы так любезны, сэр, – обратился он ко мне, – кликнуть носильщика, раз уж вы стоите возле двери? Я только сейчас обнаружил, что не в состоянии унести все мои вещи сам.

Я исполнил его просьбу, но с приходом носильщика в купе началась такая кутерьма и перетасовка вещей, что двое дружков вынуждены были убраться из вагона вместе со своими сумками. Я тоже спустился вслед за ними на платформу и последовал, было, за толпой, как тут меня снова окликнул альбинос. Он сказал, что потерял билет, и не буду ли я так любезен посмотреть на платформе, не валяется ли он там, может быть, упал из окна.

Я оказал ему и эту любезность, но тем временем он сам нашел пропажу в складках своего дорожного пледа и, выкарабкавшись наконец из вагона, сопровождаемый носильщиком, пошел рядом со мной к переправе.

Я решил отстать на несколько шагов от толпы, думая все время о содержимом моего внутреннего кармана. Но альбинос также замедлил шаги, и мы оказались рядом в хвосте процессии, двигавшейся к берегу. Вернее, почти в хвосте, потому что сзади нас шло еще пять или шесть пассажиров – семейная компания, в том числе толстая няня с кричащим ребенком на руках.

Когда мы приблизились к причалу, я увидел моих недавних попутчиков – ирландца и его мрачного товарища, которые смотрели на нас с явным интересом. Но только я ступил на сходни, ведущие на борт парома (почти наступая на пятки низенькому альбиносу), как кто-то впереди крикнул: «Берегитесь, сходни падают!»

В одно мгновенье все пришло в смятение, началась паника.

Толстая няня, которая шла как раз за мной, пронзительно закричала, а нервный альбинос, шедший впереди меня, прыгнул как кошка назад, желая спасти себя, и при этом сильно толкнул меня на женщину с ребенком.

Два или три перепуганных француза впереди нас также сделали попытку кинуться назад и едва не свалили альбиноса с ног. Его большой чемодан больно ударил меня по коленке. В ужасе он выронил его и почти обнял меня, пытаясь устоять на ногах, а няня, споткнувшись о сходни, повисла на моем плече. И если б я не подхватил вовремя ребенка, он бы непременно оказался у нас под ногами.

Шляпа съехала мне на глаза. И хотя офицер с борта парома кричал в рупор, успокаивая публику, что это ложная тревога, что сходни в полном порядке, я не мог поправить шляпу и не видел, что творится вокруг меня, до тех пор, пока толстая няня не забрала орущего питомца, даже не поблагодарив меня.

Моя первая мысль была, конечно, о заветном футляре: меня вдруг осенила ужасная догадка, что паника могла быть затеяна с единственной целью ограбить меня. Однако я, как и прежде, мог нащупать очертания футляра под моим макинтошем и пиджаком и возблагодарил судьбу, поняв, что вся эта тревога не имела ко мне никакого отношения.