Текст книги "Наставники. Коридоры власти (Романы)"

Автор книги: Чарльз Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 52 страниц)

В конце 1976 года, то есть через сорок лет после того, как была задумана серия «Чужие и братья» и заложен первый камень в ее фундамент изданием одноименного романа, Сноу прислал в журнал «Вопросы литературы» ответ на анкету редакции, где главным вопросом было: «Какую роль играет сегодня литература в защите мира и гуманистических ценностей?»

В своей статье Сноу писал: «Для людей Запада термин „гуманизм“, к сожалению, означает не то же самое, что он означает в Советском Союзе… Однако люди доброй воли солидарны с тем пониманием гуманизма, которое утвердилось в советском строе мышления, – для них это понятие означает уважение к человеку и веру в его будущее. Возможно, нам на Западе придется подыскать другое слово, которое выразило бы тот же смысл. Уважение к человеческому достоинству и вера в человека – это, несомненно, и есть гуманность. И если мы хотим, чтобы XXI век оказался лучшим, чем наш, или хотя бы был просто спокойным веком, нам необходимо научиться ценить таким образом понятую гуманность лучше, чем мы способны были ценить ее в нашем разделенном мире»[10]10
  «Вопросы литературы», 1976, № 12, с. 84–85.


[Закрыть].

Развивая мысль о незаменимой роли писателя, в особенности писателя-публициста, Сноу возвращается к термину «братство». «Нередко, – пишет он, – попросту повторяются совершенно справедливые, но всем и каждому давно знакомые слова – о том, что все люди должны быть братьями или… что в каждом человеке живут и все другие люди. Прекрасные мысли. По сути, впрочем, это трюизмы, но бывают времена, когда и повторения трюизмов не следует опасаться»[11]11
  Там же, с. 85.


[Закрыть].

В. Ивашева

НАСТАВНИКИ

Памяти Г. Г. ХАРДИ

От автора

Я не дал названия колледжу, о котором рассказываю в этой книге, – мне не нравятся географические гибриды, вроде Оксбриджа, и я старался не пользоваться ими в романах о Льюисе Элиоте.

Мой вымышленный колледж расположен в реальном месте, хотя некоторые топографические подробности я намеренно изменил. Этим, впрочем, и ограничивается его сходство с действительно существующим колледжем.

Прототипами для героев моего романа послужили самые разные люди, и, насколько мне известно, выборы главы колледжа не складывались в последние несколько десятилетий так, как я описываю, ни в Оксфорде, ни в Кембридже. Однако в начале нынешнего века судьба ректорской должности довольно часто определялась в последнюю минуту – что и засвидетельствовано в «Мемуарах» Марка Пэттисона. На этот источник впервые указал мне Г. Г. Харди, памяти которого я и посвящаю мою книгу – с любовью и глубоким уважением.

Ч. П. С.

Часть первая
СВЕТ В РЕЗИДЕНЦИИ

Глава первая
МЕДИЦИНСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Снегопад только что кончился, во дворике за моим окном было по-зимнему тихо. К началу января жизнь колледжа почти полностью замирает, и тишину нарушали лишь приглушенные снегом шаги привратника, заканчивающего последний вечерний обход. Время от времени мягко позвякивали его ключи, и этот негромкий перезвон слышался еще несколько секунд после того, как затих шорох шагов.

Я рано задернул шторы и весь вечер просидел дома. Присланный мне ужин я съел, читая книгу, за столиком у камина. Огонь в камине ярко пылал весь день, и сейчас, хотя было уже почти десять часов, я сгреб еще не сгоревшие угли в кучу, подсыпал новых и сдвинул их к задней стенке камина, под тягу дымохода, чтобы пламя подольше не заглохло. Из камина струился неистовый жар, но зато кушетка, столик и два кресла, немного отодвинутые в глубь комнаты, образовывали теплый, приветливый островок, окруженный холодной полутьмой. На полированных панелях величественной средневековой комнаты с высоким потолком играли веселые огненные блики, но сама комната оставалась холодной. В морозный вечер такое жилище уменьшается до крохотного островка возле камина, и островок этот кажется особенно ласковым, потому что его окружает ледяной сумрак непрогретой комнаты.

Мне было тепло, покойно, уютно в мягком и удобном кресле. Никаких срочных дел не предвиделось. Я зачитался, а поэтому не услышал шагов на лестнице и даже вздрогнул, когда, после торопливого стука в дверь, на пороге моей комнаты вдруг появился Джего.

– Вы дома? – проговорил он. – Слава богу, что я вас застал.

Он вышел на лестничную площадку, стряхнул с башмаков снег и, возвратившись, сел в свободное кресло перед камином. На нем все еще была мантия, и я понял, что ему пришлось задержаться в профессорской. Он извинился за позднее вторжение – извинился как-то чересчур уж горячо, хотя умел вести себя свободно и непринужденно.

Иногда, впрочем, ему было трудно начать разговор – и со мной, может быть, даже трудней, чем с другими людьми, несмотря на то что мы искренне симпатизировали друг другу. Меня давно уже не удивляли слишком сердечные приветствия при встречах или, как в этот раз, чрезмерные извинения. Сегодня, правда, они прозвучали особенно странно, потому что он был взвинчен и угнетен.

Из-за лысины, обрамленной к тому же поредевшими седыми волосами, он выглядел старше своих пятидесяти лет – но только на первый и поверхностный взгляд. Высокий рост подчеркивал природную хрупкость его костяка, и даже тучность не могла пригасить его живой, легкой энергичности. Да и лицо – массивное, широкое, высоколобое, с навсегда, казалось бы, застывшим выражением – стремительно преображалось, когда вспыхивала его белозубая улыбка; я, пожалуй, ни у кого не встречал столь переменчивого лица. А прикрытые толстыми стеклами очков небольшие пронзительные глаза смотрели на мир с пристальным, почти юношеским интересом. Словом, под обликом пожилого сенатора скрывался порывистый юноша – и всякий, кто с ним сталкивался, обнаруживал это довольно быстро. Его поведение было так же непредсказуемо, как его мгновенно вспыхивающая улыбка; во всех своих делах он ощущал мир словно бы обнаженными нервами. Познакомившись с ним поближе, люди напрочь забывали о сенаторской внешности: их поражала, а вернее, отпугивала искренняя безыскусность его душевных порывов и любовь к драматическим эффектам. Многих, правда, привлекала глубина его чувств, но мало кто понимал, что он еще и неистово горд.

К тому времени, о котором я рассказываю – шел тысяча девятьсот тридцать седьмой год, – он уже десять лет был в колледже старшим наставником. Я познакомился с ним в тридцать четвертом году, когда Фрэнсис Гетлиф, зная, что я хотел бы заняться теоретическим исследованием права, предложил Совету колледжа принять меня на работу. Джего поддержал мою кандидатуру (угадав со свойственной его живому воображению проницательностью, почему я решил в корне изменить жизнь на пороге тридцатилетия) и с тех пор полюбил меня, как обыкновенно любят своих протеже.

– Очень рад, что вы дома, Элиот, – сказал он, глядя на меня через столик. – Мне обязательно нужно с вами поговорить. Я просто не уснул бы, если б мне пришлось ждать до завтрашнего утра.

– А что случилось?

– Вам говорили о предстоящем медицинском обследовании ректора? – спросил Джего.

Я кивнул:

– Завтра утром надо будет справиться о результатах у его родных.

– Мне уже все известно, – сказал Джего. И мрачно добавил: – К несчастью.

Джего на минуту умолк, потом заговорил снова:

– Вчера вечером его положили в больницу. А после зондирования сразу отправили домой. Результаты получены сегодня днем. Ни малейшей надежды. Врачи сказали, что шесть месяцев – предельный срок.

– Что же они обнаружили?

– Рак. Оперировать бесполезно. – Лицо Джего искривила мучительная судорога. – Надеюсь, мой конец будет не таким ужасным.

Я промолчал, думая о нашем ректоре, мне вспомнилась его дружеская, только среди своих, язвительность и скромные, но утонченные вкусы, искренняя религиозность и бесконечные споры с Джего.

А Джего, заметив, что я не отзываюсь на его последнюю реплику, заговорил опять:

– Это совершенно невыносимо, Элиот, думать, что Вернона Ройса ждет такая страшная смерть. Я не могу сказать, что мы всегда понимали друг друга… Вы ведь знали о наших разногласиях?

Я кивнул.

– И все же он очень помог мне в прошлом триместре – не по службе, так сказать, а по дружбе. У меня, если помните, была нездорова жена, а я, не умея облегчить ее страданий, чувствовал себя никчемным, бесполезным и никому не нужным: мне казалось, что я просто тяжкая обуза – для нее, для себя самого, для всех… И вот однажды Ройс предложил мне прогуляться с ним. Ему хотелось немного подбодрить меня. Он сказал, что часто думает о моей жене, что его очень тревожит ее состояние. Он, наверно, догадался, как меня огорчает та холодность, с которой к ней здесь относятся. Он говорил совсем недолго – мы и дошли-то всего до Уотербича, – но его слова растрогали меня почти до слез. Ведь беды наших любимых часто причиняют нам самые горькие мучения. – Губы Джего внезапно тронула мягкая улыбка. – Впрочем, вам ли это объяснять, Элиот? Я почувствовал, что нам одинаково трудно, когда вы познакомили меня с вашей женой. Как только ей станет лучше, вы обязательно должны пригласить меня к вам домой, в Челси, еще раз. Она, видимо, слишком много перенесла в жизни. Но мне было очень приятно у вас… – Джего на мгновение умолк и опять заговорил о ректоре: – С того дня я стал совсем по-иному относиться к Ройсу. Надеюсь, вы понимаете, как страшно потрясла меня сегодняшняя новость?

Потом он с горечью воскликнул:

– Подумать только, Элиот! Ведь мы гуляли с ним во второй раз всего месяц назад! Я неважно себя чувствовал, а он по-обычному быстро семенил вперед, и мне было трудно за ним угнаться. Тогда я был уверен – каждый был бы уверен! – что он гораздо здоровее меня.

Джего помолчал и добавил:

– Сегодня врачи вынесли ему приговор.

Он глубоко, искренне, пылко сочувствовал умирающему. Но слишком откровенно показывал, что ощущает себя участником драмы, – именно такая откровенность и коробила многих людей. По-настоящему сдержанный человек не должен страдать напоказ.

– Да, врачи вынесли ему приговор, – повторил Джего. – Но я слышал еще одну чудовищную новость. Есть человек, который даже не догадывается об этом.

Он опять умолк и после паузы закончил:

– Сам больной. Ему ничего не сказали.

У меня вырвалось удивленное восклицание.

– По-моему, это бесчеловечно, – сказал Джего. – Врачи скрыли от него правду. Больше того, уверили, что через месяц или два он поправится. И когда мы будем навещать его, нам придется поддерживать эту ложь.

Он поглядел мне в глаза и отвернулся к камину. Я оставил его на минуту одного и спустился в кладовую, чтобы принести кувшин с водой, сифон и бутылку виски. Мороз крепчал, вода в кувшине казалась ледяной. Когда я вернулся с подносом в комнату, Джего стоял у камина, опустив голову и опершись локтями на мраморную каминную доску. Пока я подходил к столику, ставил поднос и устраивался в кресле, Джего не шевелился. Потом повернул голову, посмотрел на меня сверху вниз и сказал:

– Я просто не могу опомниться, Элиот. Не могу представить себе, что же нас теперь ждет. – В этих его словах явственно прозвучала тяжкая тревога. Он сел. Его лицо, обагренное отсветами огня, казалось застывшим и печальным.

Я разлил виски по бокалам. Джего поднял свой бокал и несколько секунд глядел сквозь полупрозрачную жидкость на языки пламени в камине.

– Просто не могу опомниться, – повторил он. – Не могу представить себе, что же нас теперь ждет. – И, неожиданно повернувшись ко мне, спросил: – А вы, Элиот?

– От этого так скоро не опомнишься, – ответил я, покачав головой.

– Но вы хотя бы отчасти представляете себе возможные последствия? – спросил Джего. Он пристально посмотрел на меня. Его взгляд был вопрошающим, почти просительным.

– Пока нет.

Он немного подождал. Потом проговорил:

– Мне пришлось сообщить эту новость кое-кому из наших коллег – за обедом, в трапезной. Там и возник разговор о последствиях, которые необходимо обдумать, пока еще есть время, – мне-то поначалу ничего подобного даже в голову не пришло.

Он снова немного переждал и торопливо добавил:

– Через несколько недель… через несколько месяцев, в крайнем случае, нам придется выбирать нового руководителя.

– Видимо, так.

– Когда придет время выборов, думать будет поздно, – сказал Джего. – Нам надо решить заранее, кого мы хотим выбрать ректором.

Я предчувствовал – уловив его тревогу, – что он об этом заговорит, но не был готов к такому разговору. Джего хотел услышать от меня, что новым ректором должен стать именно он, что я в этом решительно уверен и буду голосовать за него. Ему хотелось, чтобы я заговорил о выборах сам, чтобы ему даже не пришлось о них упоминать. Для него было бы мукой не получить от меня твердой поддержки в ответ даже на самый осторожный намек. И однако он уже не мог остановиться, его несло. А мне было мучительно неловко видеть, как унижается этот гордый от природы человек.

И все же нынешним вечером я ничего не мог ему пообещать. Несколько лет назад я сказал бы «да» не раздумывая. Он мне нравился как человек, я уважал его и считал самым достойным кандидатом в ректоры. Однако мне давно уже приходилось обуздывать свою непосредственность: слишком чувствительно била меня жизнь, и я поневоле научился сдерживаться.

– В общем-то, у нас еще довольно много времени, – сказал я.

– К сожалению, при такой болезни все может кончиться даже быстрей, чем предсказывают врачи, – возразил Джего. – Вы подумайте, как дьявольски трудно выбрать себе руководителя – причем из своей же среды и без всякой подготовки – людям, которые крайне разобщены.

– А вы уверены, – осторожно спросил я, – что мы так уж разобщены?

– Еще бы! – Джего мимолетно улыбнулся. – Нас четырнадцать человек, и о чем бы мы ни заговорили, у нас неминуемо возникают разногласия; а тут нам придется выбирать руководителя.

– Пожалуй, вы правы, – согласился я. И добавил: – Если нам придется выбирать руководителя, нас останется только тринадцать.

Джего печально склонил голову. А потом резко, отрывисто проговорил:

– Элиот, я хочу сообщить вам кое-что еще. Мне предложили принять очень важное для меня решение. Я должен решить, согласен ли я, чтобы на этот пост выдвинули мою кандидатуру.

– У меня никогда не было сомнений, – ответил я, – что, если место ректора освободится, вам обязательно предложат баллотироваться на этот пост.

– Вы верный друг, Элиот, – воскликнул Джего, – но, знаете, до сегодняшнего вечера мне и в голову не приходила мысль об этой должности.

Порой он совершенно беззащитен перед жизнью, подумал я; порой он таился от самого себя.

Немного погодя Джего посмотрел прямо на меня и сказал:

– Вас, наверно, еще рано спрашивать, на ком вы остановили свой выбор?

Я медленно поднял голову и глянул ему в глаза.

– Вы правы, Джего. Но я сразу извещу вас, как только на что-нибудь решусь.

– Я понимаю, Элиот. – Вымученная улыбка Джего была все же теплой и дружелюбной. – Я понимаю. И уверен, что вы откровенно скажете мне о своем решении, каким бы оно ни было.

Потом мы еще долго беседовали – легко и по-дружески; когда я провожал Джего, часы на Резиденции ректора начали бить полночь. Пока Джего спускался по лестнице, я подошел к окну и раздвинул шторы. Небо прояснилось, луна серебрила недавно выпавший снег. Четко прорисовывались очертания противоположного дома, ярко сверкала заснеженная островерхая крыша. Черные стекла многократно отражали лунный диск, и только в парадной спальне Резиденции горел электрический свет. Окна спальни мягко и уютно поблескивали в безмолвной ночной темноте.

В морозном воздухе замирали последние отзвуки курантов. По неистоптанному снегу дворика шел к воротам Джего. Длинная мантия колыхалась в такт его стремительным и легким шагам.

Глава вторая
РЕКТОР ГОВОРИТ О БУДУЩЕМ

Утром, когда я проснулся, спальню заливал ослепительно яркий свет. Окно, по краям жалюзи, обрамляли блистающие солнечные полоски. Ощутив на лице ледяное дыхание выстуженной комнаты, я натянул одеяло до подбородка. И сразу же, словно приутихшая ночью боль, меня кольнула мысль о визите к ректору.

Часы за окном начали отбивать четверти – сначала где-то вдалеке, потом на церкви Пресвятой девы Марии, потом у нас и, с небольшим запозданием, в соседнем колледже. Через несколько минут бой часов затих, комнату опять затопила тишина, но вскоре дверь отворилась и вошел, мягко ступая, Бидвелл. Подняв жалюзи, он глянул на часы Резиденции, сверился со своими и произнес ритуальную утреннюю фразу:

– Уже девять, сэр.

– Благодарю, – пробормотал я. Его по-крестьянски румяное лицо было хитровато простодушным.

– Студеное утречко, сэр, – сказал Бидвелл. – Вам-то тепло спалось?

– Вполне, – ответил я, ничуть не покривив душой. Моя узкая, словно келья монаха, спальня не прогревалась по-настоящему уже лет пятьсот. Я не уставал изумляться, насколько точно отражает она в миниатюре бытовую жизнь всего нашего колледжа с ее причудливой смесью средневековой роскоши и полнейшей неустроенности. Однако со временем человек привыкает ко всему, так что морозный воздух, которым я дышал по ночам, лежа в теплой постели, превосходно убаюкивал меня, и в других условиях мне теперь просто трудно было уснуть.

Я все утро откладывал звонок в Резиденцию, но часов около одиннадцати наконец позвонил и попросил позвать к телефону леди Мюриэл – ректор, шотландец из богатой интеллигентской семьи, женился лет в сорок на дочери графа. Ее голос прозвучал по-обычному громко и уверенно:

– Приходите, мы будем рады, мистер Элиот. Муж тоже наверняка обрадуется вашему приходу.

Я спустился по лестнице и пересек дворик. В гостиной Резиденции меня встретила дочь Ройса – Джоан. Я хотел подбодрить ее, попытался что-то сказать, но она сразу же перебила меня:

– Я не вынесу этого ужасного притворства! Почему они скрывают от него правду?

Ей было около двадцати лет. Ее умное лицо еще хранило отпечаток угрюмой отроческой замкнутости: от природы крепкая, она казалась себе дурнушкой и втайне мучилась. А между тем все, кроме нее самой, видели, что сквозь ее девическую угловатость уже зримо проступает легкое и привлекательное изящество.

Но сегодня она была мрачной из-за постигшего их семью несчастья, и банальные слова сочувствия не могли, конечно, утешить эту необычайно искреннюю девушку.

Вскоре появилась ее мать: плотная и безукоризненно прямая, она бесшумно шла к нам по ворсистому ковру, привычно лавируя между китайскими ширмами и тяжелыми барочными креслами просторной, вытянутой в длину гостиной со множеством дорогих безделушек.

– Доброе утро, мистер Элиот, – сказала она. – Мы все понимаем – это очень грустный визит.

Она смотрела на меня сдержанно, спокойно и твердо, но в этой сдержанности, в спокойной твердости ее больших карих глаз таилась странная наивность.

– Я узнал обо всем только поздно вечером, – проговорил я, – и мне было неудобно вас беспокоить.

– Да и нам сообщили только под вечер, перед самым обедом, – ответила леди Мюриэл. – Мы даже не подозревали, что все может обернуться так трагично. Нам пришлось очень поспешно решать, как себя вести.

– Я не знаю, чем я мог бы помочь, – проговорил я, – но если вам что-нибудь понадобится…

– Спасибо, мистер Элиот. Большое спасибо – и вам, и всем коллегам Вернона. С его последней рукописью нам, я думаю, поможет Рой Калверт. А вас мне хочется попросить сейчас только об одном – но это очень важно. Вы, наверно, уже знаете, что муж не догадывается о своем положении. Он уверен, что врачи не нашли ничего серьезного. Ему сказали, что у него обнаружены признаки язвы, и он надеется скоро встать. Прошу вас, мистер Элиот, когда вы будете с ним разговаривать, взвешивайте каждое свое слово – чтобы он ни о чем не догадался.

– Это нелегко, леди Мюриэл. Но я попытаюсь.

– Надеюсь, вы понимаете, что я-то уже веду себя именно так. Мне тоже нелегко.

От ее удивительно прямой фигуры веяло царственным величием. Она была непреклонна.

– У меня нет сомнений, – сказала она, – что я поступаю правильно. Это последняя помощь, которую мы обязаны ему оказать. Тогда еще месяц или два он проживет в покое.

– Неужели ты думаешь, – страстно воскликнула Джоан, – что ему нужен только покой? Неужели не понимаешь, какой страшной ценой ему придется расплачиваться за спокойный месяц или два? Сам он никогда бы на это не согласился!

– Джоан, мне ведь уже известно твое мнение, – ласково, но твердо сказала леди Мюриэл.

– Тогда почему же ты не прекратишь этот фарс? – В измученном голосе Джоан послышались слезы. – Почему ты хочешь лишить его человеческого достоинства?

– Ты прекрасно знаешь, что я не покушаюсь на его достоинство, – ответила ей мать и, сразу же обратившись ко мне, добавила: – Надеюсь, вы простите нас за обсуждение наших семейных разногласий? Вам, конечно, неинтересно их слушать. Если вы не возражаете, я отведу вас к мужу.

Поднимаясь за леди Мюриэл по лестнице, я думал об ее холодной неуязвимости и властной прямолинейности, об ее внутреннем бесстрашии и откровенном снобизме. Под ледяной самоуверенностью она скрывала – даже от своих близких – тоску по сердечной теплоте в отношениях с людьми. И сама, на мой взгляд, не понимала, зачем это делает.

Она ввела меня в такую же просторную, как гостиная, спальню и громко сказала:

– Это мистер Элиот, он пришел тебя навестить. Я оставлю вас вдвоем.

– Очень рад вас видеть, – отозвался с кровати Ройс. Его голос, резковатый, веселый и задушевный, нисколько не изменился, хотя я разговаривал с ним в последний раз еще до болезни. И на мгновение мне показалось, что он совершенно здоров.

– Я объяснила мистеру Элиоту, что врачи ожидают полного выздоровления к концу триместра, – сказала леди Мюриэл. – Но сегодня тебе не стоит переутомляться. – Она разговаривала с ним в точности так же, как со мной. – Через полчаса я вернусь за вами, мистер Элиот.

С этими словами она ушла.

– Присаживайтесь, – сказал мне Ройс. Я пододвинул стул к его кровати и сел. Он лежал на спине, разглядывая гигантский – чуть ли не во весь потолок – лепной раскрашенный герб нашего колледжа. Он немного похудел, но щеки у него были по-прежнему круглые; его темные волосы слегка серебрились только у висков и над ушами, морщин на лице почти не было, а губы казались по-юношески свежими. Ему уже исполнилось шестьдесят два года, но выглядел он гораздо моложе.

– Удивительно это приятно, – не скрывая радостного возбуждения, проговорил он, – узнать, что со здоровьем у тебя все в порядке. Перед обследованием мне, признаться, было немного не по себе. Не помню уж, говорил я вам или нет, что не очень-то жалую врачей, но вчера вечером я слушал их с огромным удовольствием.

Он улыбнулся.

– Я, правда, ощущаю какую-то странную утомленность. Но это, наверно, вполне естественно – после всех этих зондирований и анализов. Должно быть, язва все же и аппетит портит, и силы отнимает. Мне придется лежать, пока она окончательно не зарубцуется. Но я надеюсь, что с каждым днем буду чувствовать себя все лучше и лучше.

– Улучшение не всегда наступает сразу. – Я смотрел в окно поверх высокой спинки кровати; больной видел только потолок и прямоугольник безоблачного неба, но моему взгляду открывался весь заснеженный дворик. Не отводя глаз от окна, я проговорил: – Вам не следует беспокоиться, даже если вы на время почувствуете себя хуже.

– Ну, долго-то мне беспокоиться и вообще не придется, – возразил он. – Я вот говорил вам, что немного нервничал перед обследованием, но вместе с тем меня просто поражало мое неистребимое любопытство. Я, например, очень огорчался, что не успею выяснить, как Совет решит насчет этих пчелиных ульев в саду. Мне искренне хотелось узнать, получит ли сын старины Гея работу в Эдинбурге. Я от души порадуюсь, если получит. И уверяю вас, это будет заслуга миссис Гей. Между нами говоря, – он доверительно понизил голос, – люди ошибаются, когда считают всех выдающихся ученых необыкновенно мудрыми. – Он по-мальчишески хихикнул. – Да, мне было бы обидно, если б я не смог удовлетворить своего любопытства. И если б не успел дописать книжицу о ранних ересях.

Ректор занимался сравнительной историей религий, однако это совсем не влияло на его собственную религиозность: он оставался таким же бесхитростно верующим, как в детстве, словно ученые занятия не имели никакого отношения к его личности.

– Когда вы думаете ее закончить?

– Самое большее года через два. Некоторые главы я предложу написать Рою Калверту.

Он снова хихикнул.

– И мне было бы страшно обидно не дождаться будущего года, когда выйдет в свет замечательная книга Роя. Вы помните, с каким трудом мы добились его избрания в Совет? Некоторые наши друзья органически тянутся к серости. Подобный выбирает подобного. Или, говоря между нами, – он снова понизил голос, – бездарный выбирает бездарного. Я очень жду книги Роя. С тех пор как у нас гостили немецкие ученые, наши коллеги подозревают его в одаренности. Но когда выйдет книга, им придется признать, что такого замечательного исследователя не было в нашем колледже уже лет пятьдесят.

Скажут они нам спасибо за то, что мы поддержали его? Как вы полагаете – скажут они спасибо старине Брауну, вам и мне, а?

Его смех был веселым и озорным, но я видел, что он очень утомлен.

Когда я поднялся, чтобы уходить, он сказал:

– Надеюсь, в следующий раз мы поговорим подольше. Время теперь работает на меня.

Попрощавшись с леди Мюриэл и Джоан, я вышел в освещенный зимним солнцем дворик. Мне было очень тяжко.

Во дворике меня окликнул Кристл – высокий, мускулистый и массивный человек с неспешной, но легкой походкой.

– Вы, значит, уже видели его? – полувопросительно проговорил он.

– Видел, – ответил я.

– И что же?

– Грустно.

– Мне и самому грустно, – сказал Кристл. Его колючую решительность люди часто принимали за агрессивность. Сегодня он казался особенно резким. По его лицу с хищным ястребиным носом, по твердому взгляду было видно, что он привык отдавать приказания.

– Мне и самому грустно, – повторил он. Я видел, что он и правда расстроен. – Вы разговаривали с ним?

– Конечно.

– Мне тоже надо его навестить. – Кристл твердо, уверенно посмотрел мне в глаза.

– Он очень утомлен.

– Я не буду у него задерживаться.

Мы прошли несколько шагов в сторону Резиденции.

– Да, прискорбно, – сказал Кристл. – Видимо, нам надо подыскивать преемника Ройсу. Совершенно не представляю себе, кто его может заменить. А преемник необходим. Сегодня утром ко мне заходил Джего.

Он в упор посмотрел на меня и резко проговорил:

– Весьма прискорбно. Ну, нечего нам тут зря стоять.

Меня не обидела его бесцеремонность. Потому что он переживал известие о болезни Ройса гораздо тяжелей, чем другие наставники колледжа. Ройса и Кристла нельзя было назвать друзьями: за последний год они встречались в домашней обстановке только на официальных обедах, которые давал ректор; так уж вышло, что между ними сложились чисто деловые отношения; но когда-то Кристл был учеником Ройса и с тех пор искренне преклонялся перед своим учителем. Как ни странно, этот решительный, энергичный и преуспевающий человек под пятьдесят не потерял способности преклоняться перед другими людьми. Он пользовался исключительным влиянием среди коллег – да и в любом обществе было бы то же самое. Волевой, удачливый, откровенно властолюбивый, он вместе с тем весьма разумно определял границы своих возможностей и всегда выполнял задуманное. Его общеуниверситетская известность поддерживалась тем, что он, как член Сената, постоянно заседал в различных комитетах и комиссиях, а у нас в колледже ему была поручена должность наставника-декана – правда, этот мирской, некогда высокий пост отчасти утратил в нынешнем столетии свою административную определенность. Кристл был гораздо обеспеченнее среднего университетского преподавателя. Три его взрослые дочери уже вышли замуж за состоятельных и уважаемых людей. Он боготворил свою жену. И все же был способен самозабвенно преклоняться перед знаменитыми людьми, причем это скромное преклонение часто принимало самые причудливые формы. Иногда его кумиром вдруг становился богатый делец, иногда – прославленный генерал или известный политик; ему, по всей вероятности, импонировали власть и успех как таковые, а ведь он превосходно знал пути к ним, потому что в нашей университетской жизни сумел достичь и того и другого.

Но его преклонение перед Ройсом было давним, устойчивым и особенно глубоким. Вот почему он сорвался сейчас на грубость.

– Жизнь-то продолжается, – сказал он, – и у меня куча дел. Нам необходимо наметить преемника. Я должен определить свой собственный выбор. Мне нужно поговорить об этом с Брауном. И с вами тоже.

Когда мы прощались, он добавил:

– Но есть еще одно дело, о котором мы с Брауном хотели бы вам рассказать. И я считаю, что оно даже важнее будущих выборов.