Текст книги "Возвращения домой"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

42. Бесспорный выбор

На следующий день Джордж Пассант поверял мне свои мечты о будущем, а я слушал и ни словом не обмолвился о моих намерениях. Месяцы, годы прошли с тех пор, как у меня стало складываться решение относительно Маргарет, но я никому, кроме нее, даже не намекнул о своих надеждах; и не только скрытность заставляла меня таиться от Джорджа; меня тревожило какое-то предчувствие, потому что утром того дня я позвонил Маргарет и настоял, чтобы мы встретились и пришли к какому-то решению. Она согласилась.

– Если меня оставят в этом отделе, – а я не вижу причин для иного решения, – тогда я, по всей вероятности, проживу в Лондоне до самой смерти, – говорил Джордж.

Его судьба должна была решаться через две недели, но Джордж, с молодости сохранивший оптимизм, несмотря на все неудачи и беды, ничуть не сомневался в благополучном исходе.

– Не имею ни малейшего представления, – сказал я (это была правда, но меня встревожила самоуверенность Джорджа), – как Роуз намерен с вами поступить.

– Что бы мы ни думали о Роузе, – с удовлетворением заметил Джордж, – надо признать, что он человек весьма разумный.

– Его личные симпатии иногда бывают несколько неожиданны.

– Я бы сказал, – невозмутимо продолжал Джордж, – что он не чужд справедливости.

– Не отрицаю, – сказал я, – но…

– В таком случае мы имеем все основания предполагать, что ему достаточно хорошо известна моя деятельность в министерстве.

– В каких-то пределах, по-видимому, да.

– Не хотите ли вы сказать, – Джордж начал горячиться, – что такой разумный человек, как Роуз, не заметит некоторой разницы между той пользой, какую приношу здесь я, и той, какую пытаются приносить эти порхающие молодые джентльмены из аристократических Бастилии? – (Джордж имел в виду закрытые учебные заведения.) – Возьмем, например, Гилберта. С ним неплохо выпить, он всегда со мной очень любезен, но убей меня бог, если я за один день не сделаю больше, чем Гилберт сможет одолеть за три недели упорного, тяжкого труда.

– Разве я сам этого не знаю? – отозвался я.

– А уж коли вы настолько любезны, что допускаете такую возможность, – сказал Джордж, – то вы, наверное, поймете, почему я не намерен волноваться попусту.

И все же я, хоть меня и раздражала эта самоуверенность Джорджа, тоже жил несбыточными надеждами; почти против моей воли, словно я подчинялся чьему-либо приказу, они определяли все мои поступки; они гнали меня – вот глупость! – к адвокату за советом о разводе. И вот, уже совсем было теряя над собой власть, я попытался – еще большая глупость! – проявить некоторую осторожность и, решив посоветоваться с адвокатом, не пошел к кому-либо из специалистов по бракоразводным делам, с которыми был знаком, когда сам практиковал в адвокатуре, а, словно опасаясь в последнюю минуту пройти под приставной лестницей, отправился под предлогом нанесения дружеского визита к моему бывшему шефу Герберту Гетлифу.

Утро было мрачное, над Темзой навис туман, и в здании суда горел свет. В такие же осенние утра лет двадцать назад я сидел здесь, глядя в окно и изнывая от безделья, жаждал признания и грустил от того, что оно не приходило. Но воспоминание это не вызвало во мне искренних переживаний; хотя я не был здесь уже много лет, былые чувства не возродились, а легкое сожаление об ушедшем было напускным и ложным. Ничто не дрогнуло в моей душе даже тогда, когда, стоя у подножия лестницы, я читал фамилии адвокатов, среди которых до самого конца войны значилась и моя фамилия: мистер Гетлиф, мистер У.Аллен… Они были здесь еще до меня. Ничто не дрогнуло во мне даже тогда, когда я вошел в кабинет Гетлифа, где так привычно пахло табаком, и встретил смелый взгляд непроницаемых и хитрых глаз.

– Ба, да это старина Л.Э.! – воскликнул Герберт Гетлиф, крепко и решительно пожимая мне руку.

Гетлиф был единственным, кто называл меня инициалами моего имени; он делал это с дружеским и суровым видом человека, свято веровавшего, что строгость превыше всего. В действительности он был человеком чрезвычайно хитрым, практичным и в то же время впечатлительным. Лицо у него было плоское и стертое, губы красные, и, вопреки его воле, даже в самые ответственные минуты в суде в глазах у него прыгал какой-то бесенок. Когда я работал у него, он относился ко мне и покровительственно, и в тоже время с отсутствием щепетильности; с тех пор мы сохранили друг к другу теплое чувство, хотя встречались редко и не очень доверяли друг другу. Даже сейчас меня удивляло, что ему удалось стать одним из самых удачливых адвокатов, но это было так.

Со времени последнего Барбаканского обеда перед войной, когда я пришел домой к Шейле пьяный и возбужденный, мы виделись с ним всего один или два раза. Я спросил, как он поживает.

– Жаловаться было бы грешно, – ответил он горделиво. – Удается заработать на хлеб с маслом, – как всегда, он не выдержал этого тона до конца и подмигнул, – и на кусочек пирога. – А как вы, Л.Э.? – Он проявлял искреннюю заинтересованность в делах других, и это было одним из его достоинств. – О вас я только и слышу, что вы все процветаете.

– Да, – ответил я, – дела идут неплохо.

– Поднимаетесь все выше и выше? Закулисные тайны, а в задних комнатах джентльмены с громкими титулами всю жизнь держат нас за горло, – сказал он в свойственной ему свободной манере. И вдруг рассердился: – В свое время я считал, что вы будете нашей гордостью. – Он усмехнулся. – Но, случись это, мы бы нынче вцепились друг другу в глотки.

– Обязательно, – согласился я.

Настроение Гетлифа в ту же секунду изменилось, и он взглянул на меня с упреком.

– Вы не должны так говорить, Л.Э. Не должны даже так думать. Наверху всегда найдется место, и такие люди, как мы с вами, обязаны помогать друг другу. Знаете, – добавил он шепотом, – именно сейчас приходится отказываться от дел, которые хотелось бы взять.

– Вы слишком заняты?

– Человек никогда не бывает слишком занят, если ему предлагают тысячу банкнот, – хмуро ответил Гетлиф; вопреки первому впечатлению он был чрезвычайно корыстолюбив.

– Тогда в чем же дело?

– Человек в конце концов приходит к тому, что должен следить за каждым своим шагом.

Он застенчиво повторил свой намек и посмотрел на меня бесстрашными глазами ребенка, который знает, что все равно попадется, но твердо решил молчать. И тут я понял. В Верховном суде скоро появятся вакансии, и Гетлиф имеет шансы получить одну из них; всю свою жизнь он мечтал стать судьей и ради этого готов был пожертвовать всем, даже своим огромным доходом. В то утро, когда он сидел передо мной у себя в кабинете, мне казалось, что он почти достиг вершины своей карьеры, что Гетлиф – в зените славы, что он один из немногих, кому удалось добиться всего, чего хотелось. И вот ему-то я должен был в эту минуту поведать свою тайну.

– Герберт, – осторожно начал я, – я не уверен, но может случиться так, что мне понадобится ваш совет по поводу развода.

– Я думал, ваша бедная жена умерла, – ответил Гетлиф, но тут же спохватился: – Очень сожалею, Л.Э.

– Может случиться, что мне понадобится совет специалиста, как пройти через эту процедуру наименее болезненно.

– Я всегда был счастлив в супружеской жизни, – с упреком заметил Гетлиф. – Мне радостно признаться, что даже мысль о разводе ни разу не приходила нам в голову.

– Вам можно только позавидовать, – сказал я. – Но…

– Я всегда говорю, – перебил меня Гетлиф, – что залог счастливого брака – чувство юмора. Чувство юмора и умение ладить: относись к другим, особенно к одному человеку, так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе. Вот что требуется.

– Не всем это удается.

– Собственно говоря, – вдруг заинтересовавшись, спросил Гетлиф, – что же с вами случилось?

Я знал, что при всей его хитрости он человек не болтливый. Я рассказал ему, что был знаком с одной женщиной, – имя ее сейчас не имеет значения, – еще до замужества; она уже около четырех лет замужем, и у нее есть ребенок, которому скоро исполнится три года; мы встретились снова и хотели бы пожениться.

– Что ж, Л.Э., скажу вам, как мужчина мужчине, все, что я думаю: самое порядочное для вас – выйти из игры.

– Нет, этого я не сделаю, – ответил я.

– Я всегда считал вас таким же греховодником, как я сам, но не знал, что вы к тому же и бессердечны. – Он снова взглянул на меня, и на мгновение вся его хитрость, благородное возмущение и хвастливость исчезли. – Скажите мне, старина, это действительно для вас вопрос жизни?

– Да.

– Понятно. – Голос его смягчился.

– Что ж, – сказал он, – я вижу, дальнейшие мои рассуждения на сей счет бесполезны. Разумеется, я могу рекомендовать вам лучшего адвоката по таким делам, но вы, наверное, и сами его знаете. В случае нужды я бы обратился к… Знаете, он сейчас загребает двадцать тысяч фунтов в год! Это выгодная работа для адвоката, Л.Э., поэтому иногда жалеешь, что был так принципиален вначале.

– На этой стадии он, видимо, не сможет сказать ничего такого, что неизвестно нам с вами, – возразил я. – Понимаете, женщина, на которой я хочу жениться, ни в чем не может упрекнуть своего мужа.

– Пойдет ли он навстречу? Строго между нами, я бы на его месте не пошел.

– По-моему, неразумно просить его, даже если бы мы могли, – сказал я. – Он ведь врач.

Гетлиф смотрел на меня горящим, возбужденным взглядом.

– Скажите, Л.Э., вы близки с нею?

– Нет.

Не знаю, поверил ли он мне. Он был глубоко религиозным, не в меру щепетильным и одновременно чувственным человеком, и поэтому ему всегда казалось, что все остальное человечество, особенно те, кого не сдерживала вера, только и делали, что проводили время в неосвященных законом плотских наслаждениях.

Успокоившись, Гетлиф принялся трезво и разумно перечислять все легальные пути и средства, которые я и сам отлично знал и перечисление которых в другое время показалось бы мне скучным и нудным до отвращения, но в то утро они вселяли в меня какую-то уверенность. Темное, словно скрытое дымовой завесой небо, лампа на письменном столе Гетлифа, запах табака; нам нужны показания из отеля, нужно определить, сколько времени потребуется между принятием дела к рассмотрению и слушанием, сколько пройдет времени, пока постановление суда не войдет в силу. Обсуждая все это, я совсем позабыл, что в разговоре с Гетлифом было выдумано, а что было правдой. Беседа наша текла буднично и прозаично, но мне она казалась возвышенной.

На следующий день ноябрьские облака все так же низко нависали над городом, и когда я выглянул из окна моей квартиры – занавеси не были задернуты и в воздухе висело отражение лампы – я увидел помрачневший парк. Я напряженно прислушивался к шуму лифта, потому что в этот день Маргарет впервые пообещала прийти ко мне. Оставалось еще десять минут, я ждал ее к четырем, но прислушиваться я начал гораздо раньше. Через пять минут донесся скрежет и лязг древней машины, и я вышел на темную площадку. Освещенный лифт медленно поднимался, и вот в дверях показалась она: щеки ее разрумянились от холода, руки были засунуты в рукава меховой шубки, а глаза блестели, словно, очутившись в тепле, она воспряла духом. Она прильнула ко мне, мои руки ощутили нежный мех шубы. После первого поцелуя, все еще оставаясь в моих объятиях, она сказала:

– Я мечтала о том, как буду с тобой. – И добавила: – Мы так давно не виделись.

Она сняла шубку, движения ее были уверенными, плавными, спокойными; она наслаждалась; она была совсем другая, чем та женщина, которая убежала от меня на свадьбе Гилберта; я был восхищен и одновременно озадачен. И все-таки я чувствовал, что, как она ни весела, она все еще старается себя обмануть.

Маргарет расположилась на тахте, протянув ноги к электрокамину, а я сел рядом и обнял ее. Все было так просто, так по-домашнему, будто мы никогда и не расставались.

– Прости меня за тот вечер, – сказала она.

– Я испугался.

– Напрасно.

– Я не мог поверить, что это конец.

– Не так легко положить всему конец, – сказала она насмешливо, до в глазах ее была ласка.

– Надеюсь, что не легко, – отозвался я. – Нет, я не только надеюсь, я уверен.

– Верь в это всегда, – воскликнула она, кладя голову ко мне на плечо.

Мы оба смотрели в окно, небо еще больше помрачнело и надвинулось, и нам видны были только отражения комнатных ламп. Мы были в том восхитительном и обманчивом состоянии, которое приходит вместе с неосознанным желанием, и чувствовали это друг в друге.

– Не хочется даже шевелиться, – сказала она.

Через некоторое время, – быть может, прошло всего несколько секунд, – она выпрямилась и взглянула на меня. У нее был спокойный и решительный вид человека, разрубившего запутанный узел. В бессонные ночи ей, как и мне, все казалось просто, но наступало утро, и узел оказывался все таким же запутанным. В тот вечер она наконец почувствовала, что решение найдено.

– Что бы мы ни сделали, легкого пути у нас не будет, верно? – спросила она.

– Да.

– Ведь легко не бывает, – продолжала она, – когда приходится решать судьбу стольких людей.

Я еще не нашел ответа, когда она повторила:

– Я обязана заботиться не только о нас с тобой, но и еще о двоих.

– Неужели ты думаешь, что я забыл о Джеффри и о ребенке?

– Ты же не хочешь, чтобы я их обидела. Для тебя я готова на все, я твоя, но их обидеть я не могу. – В ее глазах отражалась страстная любовь и непреклонность. Она сказала: – Вот что я вынуждена предложить. Нам придется все скрывать. Я никогда не думала, что пойду на это, но я сделаю это ради тебя, сделаю, потому что не могу без тебя. Будем скрывать, я расскажу только Элен, чтобы иметь возможность уходить из дому; правда, я не сумею бывать у тебя чаще, чем один-два раза в неделю, но зато мы будем по-настоящему счастливы. Это выручит нас. Мы сможем так жить всю жизнь и будем счастливее, чем большинство людей.

Краска на ее щеках, обычно бледных, взволновала меня. Я отошел к камину. Я смотрел на нее и чувствовал, что никогда еще меня не влекло к ней с такой силой. На меня нахлынули воспоминания о нашей близости, о словах, которые мы шептали друг другу; меня потрясла случайно пришедшая на память сцена, как я поднял ее, обнаженную, перед зеркалом, – сцена эта пришла из такой глубины, что стала почти осязаемой.

Я думал также о том, как идеально было бы иметь ее своей любовницей; эта связь вознаградила бы меня тайными радостями, о которых я мечтал, ничего от меня не требуя, и избавила бы от необходимости менять мою жизнь.

Такого соблазна я еще никогда не испытывал.

Потом я услышал свой голос, хриплый и резкий:

– Нет.

– Почему нет?

– Я хочу все или ничего.

– Как это может быть?

– Так должно быть.

– Ты хочешь слишком многого.

– Думала ли ты, – спросил я, – во что превратится для тебя тайная связь? Сначала в ней будет своя прелесть, конечно, будет, – ведь тот, кто живет без тайны, всегда жаждет секретов и риска. Но вскоре тебе это надоест, ты увидишь, что все это лишь нагромождение лжи. Станешь все больше и больше тяготиться этой связью, она начнет омрачать твои отношения с другими людьми. Ты не привыкла обманывать. И поэтому не сможешь вести себя так, как тебе бы хотелось…

– Боюсь, ты прав, – сказала она. – Но если это избавит от боли других, то неужели я не сумею выдержать?

Стиснув рукой каминную доску, я ответил как мог просто:

– Меня не избавит.

– Этого я боялась.

– Я говорю не о ревности, а о том, чего лишаюсь. Если я соглашусь на твои условия, я потеряю то, чего больше всего хочу. Я сейчас думаю не о тебе, я думаю только о себе.

– Я рада, – сказала она.

– Я хочу, чтобы ты была со мной всегда. Я надеюсь, что мы будем счастливы, но поручиться за это не могу. Ведь ты знаешь лучше, чем кто-либо иной, что я не умею жить бок о бок с другим человеком. И если со мной не будет тебя, то не будет никого.

Она слушала меня, опустив голову и закрыв лицо руками; мне видны были только ее волосы.

– Я не должна отчаиваться, не должна, – наконец сказала она. – Но выхода я не вижу. – Она взглянула на меня ясными глазами и добавила: – Мне надо сказать тебе кое-что о Джеффри, хотя тебе это и не понравится.

– Говори, – отозвался я.

– Я не хочу делать из этого целую драму. Я очень хорошо отношусь к Джеффри, но меня не тянет к нему так, как к тебе. Я даже не уверена, очень ли я нужна ему…

– В чем же дело?

– Быть может, все и обойдется. Должна признаться, я на это надеялась. – И продолжала: – Я его не знаю, да и никогда не знала так, как знаю тебя. Я не знаю, сильны ли его чувства. Вот восприятия у него сильны, он часто доволен собой, и его раздражают люди, которые не считают, как считает он, что жизнь проста.

Ей хотелось верить, что в этом можно найти оправдание. Она старательно гнала от себя сомнения. Ее слова, как и в прошлый раз, когда мы тайно встретились в кафе, были честны. Но как и в тот раз, она – да и я тоже – сознавали, что это только слова. Она хотела верить, что не очень нужна ему. Я тоже хотел этому верить.

– Он всегда и во всем был ко мне предельно чуток и внимателен, – вдруг громко заговорила она. – Мне совершенно не в чем его упрекнуть. Как же я могу подойти к нему и сказать: «Ты был добр ко мне, спасибо, но теперь я ухожу от тебя, хотя и не могу объяснить почему».

– Я готов поговорить с ним, – сказал я.

– Ни за что, – пылко возразила она. – Я не хочу быть предметом обсуждения.

На мгновение гнев, нет, нечто более глубокое, чем гнев, блеснуло в ее глазах. Она улыбнулась мне.

– Прости, – сказала она. – Мне бы хотелось сердиться на него, а я злюсь на тебя. Ну а насчет того, чтобы обсудить меня, – добавила она, – то он, возможно, и не стал бы возражать, даже счел бы это, пожалуй, признаком хорошего воспитания. Но мы с тобой недостаточно воспитаны для этого.

– Я сделаю все, чтобы он понял, – сказал я.

– Не надо.

– Значит, это сделаешь ты?

– После того, что я сказала, ты не должен просить меня.

Я стоял возле камина в ярко освещенной комнате, глядя на диван, где сидела она. Занавеси еще не были задернуты, над парком висело черное зимнее небо. Напряжение достигло такого предела, что его не в силах была разрядить никакая ласка.

– Ты думаешь, мне по душе, что вся тяжесть ложится на тебя? – спросил я.

– Я сделаю все, но не это.

– Другой возможности нет.

– Умоляю тебя, – сказала она, – давай попробуем по-моему.

Прошло немало времени, прежде чем в напряженной, звенящей тишине прозвучал мой ответ:

– Никогда.

43. Визит доброжелателя

На следующей неделе, когда я все еще пребывал в мучительной неизвестности, в кабинет вошла моя секретарша и доложила, что меня хочет видеть мистер Дэвидсон. Я поздоровался с ним, не выходя из-за стола – у меня в тот день было очень много работы, – и с тревогой ждал, что он заговорит о Маргарет, но этого не случилось.

Я не верил, что он заглянул ко мне только потому, что был в хорошем настроении и ему захотелось меня повидать.

– Я вам помешал? – спросил он с довольным смешком. – Нет, на этот вопрос невозможно ответить. Что сказать, когда у тебя завал работы, а какой-то осел нахально спрашивает, не мешает ли он тебе?

– Ничего, – ответил я. – Все это может подождать.

– Земля не остановится? – Задорным, мальчишеским движением он откинул со лба седую прядь. – Понимаете, мне необходимо перед кем-нибудь похвастаться. А в этом районе Лондона, кроме вас, нет никого, перед кем можно было бы как следует похвастаться, по крайней мере чтобы на некоторое время чувствовать себя удовлетворенным.

Он только что был в Атенеуме, где ему предложили почетное звание, – правда, университет Сент-Эндрюс, а не его собственный.

– Между прочим, это весьма уважаемое заведение, – сказал Дэвидсон. – Разумеется, присвоение звания ничуть не повлияет на всю мою деятельность. Если лет через двадцать несколько человек прочтут сочинения забытого всеми критика в области изобразительного искусства, то это случится вовсе не потому, что в свое время какому-то доброму джентльмену из академиков вздумалось увенчать его степенью доктора. По правде говоря, весьма сомнительно, что критик вообще заслуживает общественного признания. Сейчас критика слишком уж в моде, и работа критика слишком высоко оценивается. И все же, если критика вообще заслуживает уважения, то не вижу оснований, почему бы не оценить и мои заслуги.

Я улыбнулся. Мне не раз доводилось быть свидетелем того, как удостаивались почетных званий многие солидные люди, в чьих глазах Дэвидсон был всего лишь эксцентричным представителем богемы; те самые солидные люди, которые, приложив немало усилий для получения этих степеней, потом раздумывали, принять их или нет, и, покопавшись у себя в душе, решали, что обязаны сделать это ради своих жен и коллег. Рядом с ними Остин Дэвидсон казался воплощением чистоты.

– Трудность вот в чем, – продолжал Дэвидсон. – Как заставить всех знакомых узнать, что я получил эту почетную награду? Люди обладают любопытным свойством не замечать то хорошее, что выпадает на долю других. Но стоит только кому-нибудь упомянуть в самом захудалом журналишке, что Остин Дэвидсон – худший искусствовед после Вазари[4]4
  Джордже Вазари (XVI в.) – итальянский живописец, архитектор, историк искусств; автор исторического труда «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих».


[Закрыть], как все, с кем я хоть раз в жизни разговаривал, не преминут это прочесть. Разумеется, – радостно рассуждал Дэвидсон, – беспокоиться было бы не о чем, если бы существовал обычай упоминать о подобного рода событиях в газетах. Что-нибудь в таком духе: «Поскольку ректору и ученому совету Итонского колледжа не удалось заручиться согласием мистера Остина Дэвидсона, они назначили директором…» Или даже: «Поскольку его величество король не сумел убедить мистера Остина Дэвидсона в непреложности религиозных истин, епископу Кентерберийскому…»

Он был так весело настроен, что мне не хотелось его отпускать, тем более что он, – теперь я был в этом уверен, – и не подозревал о наших с Маргарет отношениях. А всего несколько месяцев назад меня волновало совершенно противоположное желание: мне страстно хотелось услышать от него ее имя.

Он с удовольствием болтал со мной и не спешил уходить. Было уже поздно идти пить чай в кафе возле Уайтхолла, да и Дэвидсон не очень любил чай; поэтому я предложил отправиться в бар на Пимлико, и, так как Дэвидсон обожал гулять, мы пошли пешком. Он шагал вразвалку, тяжело ступая по влажному тротуару и продолжая развивать свои причудливые идеи. Когда мы проходили по Уилтон-роуд мимо полуразвалившихся гостиниц, где на час или на ночь сдавались комнаты, он ткнул большим пальцем в одну из них, более пристойного вида, чем остальные, с затворенной дверью, над которой висела потускневшая табличка с именем, и спросил:

– Сколько нужно заплатить, чтобы провести здесь ночь?

– Включая и удовольствия?

– Разумеется.

– Три фунта сверх счета.

– Слишком дорого, – не останавливаясь, мрачно заметил Дэвидсон.

Я хотел избежать этой встречи, но она прошла совсем не так, как я ожидал; столь же неожиданной оказалась и вторая, избежать которой я не стремился, – с его дочерью Элен. Когда она позвонила мне и сказала, судя по голосу, вполне спокойно, что хочет меня повидать, я обрадовался; я испытывал радость и здороваясь с ней на лестнице у моих дверей.

Мы не виделись уже несколько лет, и, глядя на ее освещенное лампой лицо, я не знал, сумел ли бы я угадать ее возраст. Ей было за тридцать пять, и кожа на ее лице и шее стала чуть тонкой; типичные для всей их семьи черты лица, менее яркого, чем лицо Маргарет, заострились. Однако, становясь или, пожалуй, уже став худощавой женщиной средних лет, она больше всех нас сохранила открытое выражение лица; в ней не было никакой солидности, даже той, что приходит с возрастом; в ней не было ничего нарочитого, кроме, пожалуй, чрезмерного внимания к своим туалетам, которое теперь, вероятно, превратилось в привычку, более машинальную, чем простота Маргарет. Взгляд и улыбка Элен были по-девичьи светлыми.

– Льюис, – сразу же заговорила она, – Маргарет рассказала мне про вас обоих.

– Очень рад.

– Правда?

Она достаточно знала меня и не могла не удивиться; она знала, что даже брату, хоть мы с ним и дружили, я не открою такую тайну.

– Я рад, что это известно человеку, которому мы можем довериться.

Глядя на меня поверх спинки дивана, Элен понимала, что я говорю искренне, ибо на этот раз, вопреки обыкновению, необходимость что-то скрывать угнетает меня. Глаза ее сощурились, а губы искривились в сухой, почти сердитой усмешке, присущей всем Дэвидсонам.

– Не слишком удачно сказано, – заметила она.

– Что вы имеете в виду?

– Я вовсе не жаждала встретиться с вами сегодня.

– У вас поручение от нее? – воскликнул я.

– От нее.

На мгновение мне стало легче; она волнуется еще больше меня.

– Маргарет знает, что я пошла к вам, – сказала Элен. – Она, наверное, даже знает, о чем я намерена говорить с вами.

– О чем же?

Элен ответила быстро, словно желая поскорее покончить с этим.

– То, что вы предлагаете Маргарет, делать нельзя.

Я глядел на нее, не видя, и молчал.

Спустя минуту она продолжала, почти мягко, – самое трудное было уже позади.

– Льюис, мне кажется, вы обязаны отвечать за свои поступки.

– Обязан?

– Я так думаю. Ведь вы не хотите меня оттолкнуть? Вы уже не раз отпугивали других, я знаю.

– Я всегда уважал ее. Помолчав, я ответил:

– Вы разбираетесь в людях лучше, чем я.

– Боюсь, даже слишком хорошо, – сказала Элен. – Но вы, мне кажется, впадаете в другую крайность. И это дает вам определенные преимущества в тех случаях, когда вы задумываете то, что задумали сейчас.

– Вы думаете, я в восторге от себя?

– Разумеется, вы обеспокоены. – Она изучала меня своими проницательными блестящими глазами. – Не знаю, но на вид, я бы сказала, вы гораздо более счастливы, чем прежде. – И продолжала: – Я очень хочу, чтобы вы были счастливы, вы ведь это знаете.

– Знаю, – ответил я.

– Я хочу счастья и ей, – сказала Элен. – И вдруг, наперекор самой себе, улыбнулась. – Когда женщина приходит к человеку в вашем трудном положении и говорит: «Конечно, я желаю вам обоим самого большого счастья, но…», это означает, что она пытается чему-то помешать. Это верно. Но все же я очень ее люблю и всегда хорошо относилась к вам.

Наступило молчание.

Повысив голос, она произнесла резко и непреклонно:

– Но есть ребенок. И это решает все.

– Я его видел… – начал я.

– И это вас не остановило?

– Нет.

– Не могу вас понять. – Ее голос снова смягчился. – Я готова поверить, что жизнь с вами принесет ей больше радости, чем жизнь с Джеффри. Я надеялась, что вы поженитесь еще тогда. – И продолжала: – Но именно потому, что вы так подходите друг другу, именно потому, что вы словно созданы друг для друга, вам нельзя возвращаться к прежнему.

Впервые я почувствовал раздражение и замешательство, я не мог подыскать слов, способных ее убедить.

– Нельзя ни на йоту рисковать ребенком, – сказала она, отвечая на мои невысказанные возражения. – И не только ради него, но и ради самой Маргарет: вы и без меня знаете, что с ней будет, случись что-нибудь с ребенком.

– Я уверен, что с ним ничего не случится.

– Все равно рисковать нельзя. – Она продолжала: – Если с ребенком что-нибудь произойдет, не поможет и сознание того, что это не ваша вина и что так получилось бы все равно. Как, вы думаете, она будет себя чувствовать? – И добавила: – Она, наверное, знает все это не хуже меня. Не могу ее понять.

Я старался объяснить.

– В любом случае, – сказал я, – у нас с Маргарет все равно нет возможности действовать так, как бы нам хотелось. Мы оба понимаем, какую ответственность берем на себя.

– Если с ним что-нибудь случится, она никогда себе этого не простит.

– Простит или нет…

– Это всегда, всю жизнь будет стоять между вами, – сказала Элен.

– Я думал и об этом, – ответил я.

– Вы не имеете права, – вдруг вырвалось у нее.

Я сдерживал свой гнев, она же не сумела совладать с собой.

– Позвольте нам самим отвечать за себя, – сказал я.

– Это слишком легко, – возразила она. По натуре она была мягче сестры; мне еще никогда не доводилось видеть ее в такой ярости. – Знайте же, что если вы и дальше будете продолжать в том же духе, то не ждите от меня ни малейшего сочувствия. Я ни за что не стану помогать вам.

– Вы надеетесь, что это повлияет на наше решение?

– Очень надеюсь, – ответила она. – И если мне удастся не пустить ее к вам, я это сделаю.

Я старался быть сдержанным и понять ее.

Во время нашего разговора я понял, что в Элен чувство материнства торжествовало над всеми остальными. Она очень страдала от того, что у нее не было детей, и все еще ходила по врачам. Она была способна на пылкую материнскую любовь, присущую натуре эмоциональной, но холодной в сексуальном отношении; ей казалось, что любовь к ребенку и любовь к мужчине – чувства одного ряда.

Маргарет никогда бы этого не поняла. Для нее это были совершенно различные чувства. Материнское начало было в ней почти так же сильно, как в Элен, но она редко говорила со мной о сыне; хотя все время не переставала думать об угрозе, которая, как только что сказала Элен, нависла над нами. Она безумно любила своего ребенка. В ее любви к нему таилось больше страсти, чем могло бы быть у Элен, но эта любовь была не в силах побороть другое чувство, которое тянуло ее в противоположную сторону, – чувство, которое, в отличие от того, что вкладывала в него Элен, в основе своей не было ни возвышенным, ни дружеским и, хоть и несло в себе элемент материнской нежности, в целом было от этой любви столь же далеко, как от самоуничижения или бравады.

Элен очень проницательна, думал я; она понимает больше, чем другие, и на ее суждения о поступках людей можно было полагаться, если только в основе этих поступков не лежали отношения между мужчиной и женщиной. Когда она рассказывала о племяннике, подлизавшемся к тетушке, кнопки прочно удерживали на месте кальку, на которую она переснимала эти отношения; если же ей приходилось описывать чувственную любовь, то калька ерзала по столу, Элен блуждала где-то вокруг да около истины, но в точку не попадала. Она описывала дружбу, доверие, флирт и воображала, что именно это и есть чувственная любовь. Я вспомнил, что многие наблюдательные люди, которых мне доводилось слышать и читать и у которых калька точно так же ерзала по столу, – наблюдательные люди, и высоконравственные и развращенные, женились и выходили замуж, как герои романов Джейн Остин. Их наблюдения казались удобными, пока ты не попадал в беду, но если несчастье стояло рядом, они превращались в бессмысленный набор слов.

И все же я не мог просто отмахнуться от предупреждения Элен насчет ребенка. Будь я моложе, я бы постарался понять, чем вызвано ее волнение, и на этом бы успокоился. Теперь я уже не мог так ловко обмануть себя.

Я должен был ей ответить, хоть прямого ответа не было, должен был сказать, что со своей стороны готов взять на себя всю вину и все последствия, что я верю, мы сумеем устоять, сумеем выдержать все, что уготовит нам будущее.