Текст книги "Страж"

Автор книги: Чарльз Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Я согнул руку, испытывая при этом болезненное ощущение. У меня была какая-то мазь, которую дал мне Хейворт для синяка на груди. Не больно-то она помогла, но все равно это было лучше, чем ничего. Тюбик с мазью лежал на небольшой стеклянной полочке над рукомойником. «Туалетиком» назвала этот угол домохозяйка и, отодвигая ширму, слегка покраснела.

С того места, где я сейчас находился, ширма казалась достаточно удаленной и в каком-то смысле неприкосновенной, запретной. Подобно рифу, вздымающемуся из зеленых вод океана. А за рифом – страна с молочными реками и кисельными берегами... Мне пришлось собраться с силами, прежде чем выбраться из постели.

И все же я поднялся на ноги. И рука сразу же заныла.

Посредине комнаты я остановился. В воздухе витал какой-то неприятный запах, тяжелый и сладкий, вроде запаха сирени или лиан. И сразу он перенес меня в другое место – в какой-нибудь древний дворик, в Италии или Испании, окруженный высокой потрескавшейся стеной – развалинами некогда величественной цитадели. Я взглянул на стену, на которой вдруг оказалось множество народу, и понял, что она вот-вот рухнет.

Все это было не более чем фантазией, обрывочным образом из какого-то забытого кинофильма, возможно. Я грубо прервал его, преисполнившись решимости не поддаваться впредь грезам такого рода. Да и любого другого тоже.

Я не могу себе позволить мешать явь с видениями. Запах как будто исходил из того угла, который был спрятан за ширмой. Но сейчас я почувствовал в его букете определенные перемены – словно цветы, всего минуту назад бывшие бутонами, раскрылись, отцвели и увяли. Преодолевая отвращение, я приблизился к ширме. На меня пахнуло гниением.

Сердце у меня в груди бешено заколотилось. Ладони покрылись потом. Да ведь и это наверняка всего лишь игра воображения? Или испарения от ковра? Сквозняк? Запах вдруг сделался невероятно сильным.

Я раздвинул ширму.

Оно лежало, скорчившись, в углу и было отчасти прикрыто смятой простыней. Тонкая окровавленная рука вцепилась в край рукомойника, как будто тело пыталось подняться на ноги, но не удержалось и рухнуло в небытие, оставив ржавого цвета полосу на фарфоре. Я приблизился на шаг, и рука соскользнула, как будто отпрянув от меня, уперлась теперь в стену.

Ключицы, белеющие сквозь темную и пятнистую кожу, были выворочены под неестественным углом. Маленькое жалкое создание, оно с головы до ног было покрыто темно-красными пятнами. Кровоизлияния шли от грудной клетки вниз по животу вплоть до лона, которое и с натяжкой нельзя было назвать девическим. С отвращением я обнаружил, что смотрю на труп ребенка.

Маленькой девочки, лет десяти, в крайнем случае двенадцати.

На мгновение мне почудилось, будто я видел ее живой: с нежной кожей, с рассыпавшимися по спине золотыми волосами, с лицом, похожим на обращенный к солнцу цветок.

А сейчас ее лицо, словно разом лишившееся всей плоти, превратилось в сплошную кость. Кожа, туго обтянувшая череп, была изъедена червями, копошащимися и трясущимися на лице, как рис в сите. Да и не лицо это было, а исколотая сплошь маска. Из глубины глазниц два карих в красных прожилках глаза уставились на меня, полные безнадежной мольбы.

Все тело ее сотрясала дикая дрожь. Ядовитые испарения наполнили воздух тошнотворным чадом. Ее дыхание участилось. Она начала судорожно дергаться, суча руками и ногами в мучительной агонии, как будто пыталась всосать в себя весь воздух, еще остававшийся в комнате. Затем, в новой череде становящихся все неистовее судорог, которые, казалось, довели ее до предела, она издала нечленораздельный крик, перешедший затем в протяжный, хотя и сдавленный шепот боли.

Я почувствовал, что меня вот-вот вырвет.

Эти ли звуки слышал я в темноте и по ошибке принял за похотливые стоны?

И посреди этого таинственного спектакля, разыгравшегося у меня на глазах, я распознал нечто уже знакомое мне по тесту Роршаха. Это была та же самая девочка – те же самые бессильные попытки уйти от опасности. Даже сейчас она старалась отвести беспомощными руками близящуюся беду.

Страх блеснул в ее взоре, когда он встретился с моим. Почти непроизвольно я отвернулся и посмотрел в глубь комнаты.

И тут же я почувствовал чудовищную хватку у себя на горле, как будто его захлестнуло стальной петлей. Но ничего не было...

И когда я обернулся, девочка исчезла.

9

ВТОРОЙ СЕАНС

4 октября

Интервал после первого сеанса – 24 часа

а) ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ОЖИДАНИЯ

Менее враждебная атмосфера. Большее стремление к сотрудничеству. Отчаянные попытки пациента удержать контроль над темой беседы. Слабеющее сопротивление идее, что ему можно помочь. Нарастающая «переносимость» по отношению к врачу.

б) ВНЕШНОСТЬ И МАНЕРА ПОВЕДЕНИЯ ПАЦИЕНТА

Вид совершенно неожиданный. Широко раскрытые глаза, бледность, почти нескрываемый страх, всклокоченные волосы. Очевидны нарастающий стресс, волнение, невозможность успокоиться. Попытки самоконтроля значительно менее успешны, чем вчера. Я предложил ему пройтись по комнате, если так он будет чувствовать себя раскованнее, или снять пальто, или расслабиться любым другим способом. С сердитым видом он отклонил все эти предложения, утверждая, что чувствует себя превосходно. Позже по ходу сеанса, после того как он освободил себя от бремени своего загадочного переживания, пациент начал вести себя несколько спокойнее, хотя не расслабился ни на мгновение.

На протяжении всего сеанса я замечал, что пациент время от времени оглядывается через плечо. В какой-то момент он встал, подошел к двери, открыл ее, а затем вернулся на свое место, никак не объяснив свое поведение.

в) КЛЮЧЕВЫЕ МОМЕНТЫ СОБЕСЕДОВАНИЯ

Первая часть собеседования была главным образом посвящена фактическому материалу, который по той или иной причине не был затронут на первом сеансе. По собственному желанию пациент заговорил об отношениях с женой, но затем почти сразу же оставил эту тему. Ему трудно было задерживаться на одном предмете подолгу. Подробно рассказал о своих юношеских надеждах, идеалах, политических убеждениях, что в целом укладывается в рамки вполне конвенционального заигрывания с радикализмом шестидесятых, и о своем нынешнем разочаровании, причем здесь с многозначительным видом добавил, что принадлежит к поколению, рожденному в тени Хиросимы и никогда не питавшему иллюзий относительно того, что оно само в силах распорядиться своей судьбой.

Я попытался вернуть разговор к теме взаимоотношений с женой, высказав предположение о том, что их решение не обзаводиться детьми может в какой-то мере объяснить его нынешний пессимизм. Это вызвало у пациента неожиданную вспышку гнева, в ходе которой он засыпал меня статистическими выкладками, свидетельствующими о том, что мир – это выгребная яма, человечество находится на грани катастрофы, атомная война неизбежна и так далее. Я перебил его, чтобы напомнить, что накануне он изображал себя человеком вполне довольным жизнью – довольным вплоть до загадочного происшествия. Он замешкался с ответом, а затем негромко спросил у меня, уж не обвиняю ли я его в том, что он типичный представитель среднего класса, заботящийся только о собственном благополучии, даже если оно возможно только за счет страданий всего остального человечества. Я отверг саму идею, будто я в чем-нибудь его обвиняю, и переменил тему разговора.

Они с женой обо всем на свете спорили, даже ругались, они порой действовали друг другу на нервы, но никогда ни в чем не возникало никаких принципиальных разногласий. С самого начала они решили не обзаводиться детьми. Когда после трех лет супружества этот вопрос всплыл вновь, они серьезно обсудили тему и сошлись на том, что вполне счастливы и так. Примерно в это время пациент купил жене первую собаку. Он признался мне, что, возможно, на подсознательном уровне надеялся на то, что домашнее животное отвлечет жену от «нежелательных мыслей», которых у нее, правда, не было, но могли бы и появиться. Они оба чрезвычайно привязались к своим собакам. Пациент не отрицал, что собаки играли в их семье роль квазидетей, однако упорно предостерегал меня от увлечения подобной линией исследования. Он не убивал своих собак из-за взаимоотношений с женой и их совместного решения не обзаводиться детьми.

На этом месте я воздержался от комментариев. Но на более поздней стадии имеет смысл побеседовать с его женой.

г) ПРЕДЛОЖЕННОЕ ЛЕЧЕНИЕ, РАВНО КАК И НЕПРЕДЛОЖЕННОЕ, НО ОБДУМЫВАЕМОЕ

Я зачитал пациенту слова, написанные кровью на крышке белой коробки, а также карандашом на оборотной стороне поздравительной открытки. Последнюю, по моему настоянию, переслал мне его домашний врач. Разумеется, я не показал пациенту открытку, поскольку она была испачкана в крови, равно как не предупредил его о том, что именно собираюсь прочесть.

Я не спускал с него глаз. Однако живой реакции на текст не появилось. Я спросил его, вкладывает ли он какой-нибудь определенный смысл в загадочное слово «Магмель». Опять никакой реакции. Более или менее такого я и ждал.

В тесте на свободную ассоциацию пациент произнес нижеследующую череду слов: «СТРАХОВКА, ОТКАЗ, СТРАЖНИК, ХРУСТАЛЬ, ПУСТЫНЯ, ПОЖАР, ДОЖДЬ, СПАСИТЕЛЬ, ТЬМА, КЛЮЧ, ПОРОГ, НЕАПОЛЬ, ПЯТНОВЫВОДИТЕЛЬ, ШИРМА, ЗЕРКАЛО...» По мере произнесения этих слов он заметно мрачнел. Выказал признаки раздражения и волнения, начал постоянно оглядываться и тому подобное. Я решил отказаться от продолжения опыта.

Как раз в это время пациент объявил, что ему необходимо сообщить мне нечто важное. Подходы к закодированному материалу обусловили наступление небольшого кризиса, на что я и надеялся. Хотя говорить о «переносе» на данной стадии было бы преждевременно, с самого начала сеанса я подметил в сознании пациента конфликт, в который каким-то образом оказался замешан и я. После короткого вступления на тему о том, почему он не говорил об этом раньше и почему мне не следует воспринимать дальнейшее как бред лунатика, он сообщил мне, что после инцидента с собаками время от времени обуреваем «видениями» тревожащего свойства. Причем видения настолько сильные, что в период их протекания они блокируют все остальные источники восприятия и становятся для пациента единственной реальностью. Они не похожи ни на что, с чем ему доводилось сталкиваться ранее; в этой связи он отдельно упомянул сильнейшие галлюцинации, посещавшие его после приема определенных наркотиков. Он перечислил ряд галлюциногенов, которые ему доводилось пробовать, включая опиум, мескалин и ЛСД, и подчеркнул, что тогдашний эффект не идет ни в какое сравнение с нынешним. Он уверил меня в том, что в настоящее время не принимает ни этих, ни каких бы то ни было других наркотиков (а только снотворное, прописанное ему домашним врачом), равно как не принимал их в сравнительно обозримом прошлом.

Пациент убежден в том, что видения его посещали трижды: 1) в субботу, 29 сентября. После убийства собак во время поездки в город. Кошмарная картина всеобщего хаоса и распада, овладевшая всем его сознанием; 2) во вторник, 2 октября, на собеседовании с доктором Хартман. Неспособность отреагировать на тест Роршаха, а затем зрелище людских толп, пытающихся спастись бегством от бесконечной опасности. Ощущение вселенского ужаса, мирового зла, однако же где-то в отдалении как чего-то, его напрямую не касающегося; 3) прошлой ночью. Пробудившись от тревожного сна, обнаруживает в углу спальни ребенка, которого описывает как живой труп. Этот образ ассоциируется с предыдущим видением.

После каждого из этих инцидентов пациент испытывал чувство потери ориентации различной степени тяжести. И – что более существенно – чувство вины, особенно после первого инцидента. Когда я указал ему на то, что раскаяние из-за расправы над собаками было бы только естественным, он настоял на том, что чувство вины было куда более всеобъемлющим. Хотя и затруднился описать, что конкретно в эти минуты ощущал.

Мне пришло в голову (хотя я и не высказал это вслух), что чувство ответственности за убийство собак (иррациональное поведение) в сочетании с отказом допустить мысль о том, что он психически болен, могло преобразовать конкретную вину в универсальную, а борьба с собственной совестью могла трансформироваться в череду видений, связанных с образами бегства, преследования и травли. Но пациент был тверд как скала в одном отношении, а именно: что единственным способом «выжить» в период видения (он имел в виду нападение в гостиничном номере) был отказ покориться ему всецело, отказ принять на себя всю вину, в том числе и за то, чего он не совершал. Затем с несколько смущенным видом он высказал предположение, что «тяжелое чувство вины», которое ему в конце концов удалось преодолеть, и обусловило появление кровоподтека у него на груди. Правда, сам же заметил, что это, возможно, притянуто за уши.

Я постарался поддержать его в этих догадках, утаив от него, что в состоянии предельной тревоги физическая реакция на иррациональную угрозу как защитное средство является весьма типичной. Я навел разговор на тему гипноза в связи с галлюцинациями пациента и предположил, что под гипнозом нам удастся восстановить видения и исследовать их более тщательно. Это явно пришлось ему по вкусу, потому что такое предложение с моей стороны означало, что я со всей серьезностью отношусь к его наиболее диким жалобам. Он был несколько удивлен тем, что его домашний врач, направляя его ко мне, не сообщил, что я практикую гипнотерапию, однако я уверил его в том, что гипноз уже давно стал рутинной клинической практикой для все растущего числа психотерапевтов. Он сказал, что не имеет ничего против, хотя и выразил тривиальные сомнения относительно того, способен ли он поддаться внушению.

д) ИТОГ СОБЕСЕДОВАНИЯ

Во многих отношениях достигнут реальный прогресс. Пациент существенно продвинулся в своем доверии к психиатру. Множащиеся признаки уверенности в том, что он встретил человека, который сможет ему помочь. Трогательная, едва ли не детская убежденность в пользе нашего сотрудничества, особенно с тех пор, как был упомянут гипноз. Как это часто бывает, само упоминание возможности гипнотерапии произвело врачебный эффект. Как представляется, пациент убежден не только в том, что эксперимент докажет его правоту (то есть докажет, что он душевно здоров), но и что в ходе гипнотического сеанса будет найден ключ к пониманию того, что же именно с ним произошло. Превосходная мотивация. То, что обычно считают неестественным свойством гипноза, а именно так называемое магическое воздействие, представляется пациенту словно нарочно созданным для его «уникальных» обстоятельств. Он ушел от меня успокоенным и почти с нетерпением ожидающим завтрашнего сеанса.

е) ОБЩИЙ ИТОГ

Во всем этом деле есть несколько загадочных аспектов, но на данной стадии я трактую его как мягкий депрессивный психоз. В основе депрессии очевиден давний невроз: страхи пациента отчетливо напоминают те, что мы в пятидесятых называли «термоядерными». В таких обстоятельствах, несмотря на ряд признаков, напоминающих паранойю, гипнотерапия представляется уместной. Дальнейшее использование традиционных методов лечения может вызвать маниакальную депрессию и полную утрату чувства реальности. Чувство вины, скорее всего, коренится в детской травме, подавленной и вытесненной в подсознание в более зрелом возрасте. Могу поспорить сам с собой, что пациент окажется в высшей степени предрасположен к гипнозу.

10

Среда, 4 октября

22.00. Квартировладелица, миссис Ломбарди, толстая, неопрятного вида особа с маленькими любопытными черными глазками, помогла мне выставить вторую кровать за дверь. Я ей сказал, что мне понадобилось место для письменного стола. Она, разумеется, разохалась, но я настоял на своем: или здесь останется кровать, или я. Я также попросил ее убрать ширму. Но тут я хватил через край: ей, ответила миссис Ломбарди, просто некуда девать ее. Как только она вышла из комнаты, я сложил ширму и поставил к стене – там, где раньше стояла вторая кровать. Теперь здесь стало поуютнее.

Ночь прошла легче – главным образом благодаря Сомервилю. Вне всякого сомнения, мне пошло на пользу то, что я был с ним откровенен. Он верит мне: такое ведь разыграть нельзя, а это уже само по себе большое облегчение. Забавно, что еще вчера я считал его подонком. А сейчас все идет к тому, что мое первое ощущение, будто я его уже где-то видел, оказалось если и неверным, то хотя бы возможным. Я хочу сказать, что у нас возникла сильная взаимная приязнь, что конечно же идет на пользу делу. Неприятно только, что, хотя он мне кажется сейчас не таким, как сначала, у меня в памяти нет четкого ощущения его лица. Когда он мне сказал о том, что практикует гипноз, я, понятно, начал изучать его глаза. Они серо-карие с крапинками, ничего в них гипнотического нет. Есть, пожалуй, раздражающая меня привычка медленно помаргивать во время беседы, как будто он постепенно засыпает. А затем вдруг бросает на тебя острый взгляд, как ящерица или какой-нибудь зверек.

Раньше я пытался избегать его взгляда или просто не обращал на него внимания. Вот именно – теперь у него появились глаза.

Я спросил у Хейворта о гипнозе, и он ответил, что и впрямь не о чем беспокоиться. Он и сам прибегает к гипнозу в определенных клинических ситуациях. Именно в связи с этим он и познакомился с Сомервилем. Оба они состоят членами Американского терапевтического и зубоврачебного общества гипномедицины.

Хейворт сообщил мне последние новости об Анне. Она собирается отправиться за океан и пробыть несколько недель у матери в Вене. Билл, разумеется, одобрил этот замысел. Собственно говоря, он сам и подсказал ей его, хотя сам и не признался бы в этом. Я думаю, мне повезло. Хорошо, что она побудет где-то вдали. Просто мне не совсем по вкусу, как конкретно обставлено дело... Такое ощущение, как будто что-то затевают у меня за спиной. Когда я завел речь о том, не встретиться ли нам с Анной перед ее отлетом, хотя бы на пару минут, Хейворт ответил: «Лучше не стоит».

Ну и пошел он. Потолкую об этом с Сомервилем.

(Из дневника Мартина Грегори)

11

Занавески в кабинете Сомервиля были задернуты, свет приглушен. Температура – чуть выше, чем обычно. В остальном все выглядело точно так же, как в прошлые разы. Одна из картин исчезла со стены, и на ее месте висело белое полотно, исчерченное смелыми вертикальными линиями. Выглядело оно достаточно безобидно. Я ожидал найти здесь какие-нибудь сложные приспособления, мигающие фонари, маятники, метрономы. Но ничего подобного не было.

Сомервиль сидел в углу, закрыв глаза, откинув голову на спинку кресла, и слушал Моцарта. Когда я подошел к нему, он спросил, не мешает ли мне музыка, и затем, не дожидаясь ответа, потянулся к проигрывателю и приглушил звук. Он был настроен на дружеский лад, даже более чем на дружеский – болтал со мной обо всякой всячине, что не могло не насторожить меня. Я заметил, что он избегает каких бы то ни было упоминаний о гипнозе. И эти сознательные усилия создать обстановку непринужденности заставили меня занервничать. Через несколько минут он пробормотал какое-то извинение и вышел из комнаты. Забавно, что у меня возникло ощущение, что меня бросили.

Я слышал, что он с кем-то беседует в холле: шепчется, понизив голос, как заговорщик. Но тут же он вернулся в сопровождении ассистентки.

– Мисс Тобин намеревается присутствовать на сеансе, если вы ничего не имеете против. Я всегда предпочитаю, чтобы на сеансе присутствовал кто-нибудь третий – незаинтересованная сторона. Да, кстати, это рекомендованная процедура, но только в том случае, если у вас нет против нее сильного предубеждения.

– Ладно, – после некоторых колебаний пробормотал я, встревоженный мыслью о том, что под гипнозом могу упомянуть интимную роль, которую ассистентка Сомервиля играла в моих грезах.

Я поглядел на девицу. Она покорно сидела, закинув ногу на ногу, сложив изящные руки на коленях, и дожидалась инструкций, которые должны были последовать в зависимости от моего решения. Наши глаза встретились, и она улыбнулась мне – достаточно вызывающе, как будто провоцируя на отказ от ее участия в сеансе.

– Должен разъяснить вам, что мисс Тобин также готовится стать гипнотерапевтом. Разумеется, вы вправе рассчитывать на ее скромность.

– Да нет, просто я не думал, что будет кто-нибудь еще, – весьма вяло возразил я.

– Вспомните, о чем я говорил вам вчера: под гипнозом не может произойти ничего такого, что было бы для вас нежеланным. Если бы мне даже вздумалось заставить вас сделать что-нибудь против вашей воли, это только привело бы к моментальному выходу из гипнотического состояния. Все держится на вашем внутреннем согласии.

– Что ж, – вздохнул я, – не имею возражений.

Да и какое это имело значение? Все равно он мог бы потом предоставить в ее распоряжение результаты сеанса.

– Что касается меня, то я готов, – произнес я с некоторой даже удалью.

Все началось с серии черных полос на белом фоне. В рамке это выглядело бы как одна из картин, висящих на противоположной стене. Я хотел бы спросить у Сомервиля, много ли он выложил за такую штуковину, но потом решил, что шутки сейчас не к месту.

Мне было велено встать лицом к экрану так, чтобы моя переносица находилась на одной линии с его геометрическим центром. Мне объяснили, что, если я сделаю шаг вперед или назад, пусть и самый малый, на экране будет отражен уровень «позиционного отклонения». Я заподозрил, что это чистый розыгрыш, но Сомервиль вроде бы держался весьма серьезно.

Я стоял в нескольких дюймах от стены по стойке «смирно», голова была при этом чуть откинута назад.

– Закройте глаза, – эти слова прозвучали как приказ. – Начинайте дышать глубоко, вдох и выдох, вдох и выдох. Хорошо. Теперь внимательно слушайте то, что я вам сейчас скажу. Это всего лишь тест на вашу способность расслабиться.

Он начал говорить тише и не столь настойчиво, делая между предложениями долгие паузы.

– Представьте себе... я хочу, чтобы вы представили себе, будто вы стоите на вершине башни... высоко-высоко... Вы улавливаете?

– Думаю, да.

Я почувствовал, как его руки легли мне на плечи.

– Нет никакой опасности... нет никакой причины беспокоиться... вы не упадете. Я стою у вас за спиной. Сейчас я уберу руки, и вы почувствуете, что вас качнет назад. Ну вот... Я хочу, чтобы вы успокоились... совершенно расслабились... расслабились... полностью успокоились...

Минуту-другую спустя – Сомервиль между тем молчал – я почувствовал, что меня начало покачивать.

– Ну вот, – в его голосе послышались нотки удовлетворения. – Вы начинаете расслабляться. На экране три, а вот уже четыре дюйма. Это хорошо... Вы чувствуете себя очень расслабившимся... вы слегка покачиваетесь... вы очень расслаблены... вас чуть покачивает...

Вопреки всем моим попыткам, главным образом непроизвольным, держаться прямо, я почувствовал, что клонюсь все сильнее и сильнее. Клонюсь назад.

– Вы клонитесь назад, – теперь его голос вновь зазвучал тверже. – Назад... клонитесь... назад, вы клонитесь теперь назад...

Я потерял равновесие и переставил ногу назад, чтобы не упасть, но мне не о чем было беспокоиться – Сомервиль держал меня за плечи. Борясь за то, чтобы не упасть, я уловил на мгновение легкий запах миндаля.

– Хорошо, Мартин. Прекрасно вы это проделали. А сейчас можете сесть.

Я вернулся в кресло, чувствуя почему-то сильнейшее удовлетворение, как будто мне удалось совершить нечто куда более сложное, нежели не свалиться с ног. Я поглядел туда, где сидела девица. Она углубилась в какую-то книгу и явно не обращала внимания, ни малейшего внимания на то, что происходило в кабинете. Отсутствие ее интереса к происходящему успокаивало и вместе с тем озадачивало и обижало.

Сомервиль сел напротив меня. Перед началом самого гипнотического сеанса нам предстоял еще один тест. Он попросил меня сцепить пальцы обеих рук и сконцентрироваться на этом, сцепить их как можно прочнее и сильнее.

– Мне хочется, чтобы вы ощутили, – сказал он низким и сочным голосом, – что все ваши пальцы соединились, срослись воедино, сплавились в единое целое. Пожалуйста, сосредоточьтесь на этом. Не отвлекайтесь ни на мгновение от ваших рук ни мыслью, ни взглядом. По мере концентрации вы почувствуете, что зазор между пальцами становится все меньше и меньше... пальцы соединяются... все прочнее и прочнее... А пока это происходит, тело ваше становится все более расслабленным... спокойным и расслабленным. Сейчас я попрошу вас разъединить руки. Сейчас попрошу, но еще не попросил. Вам будет довольно трудно сделать это... Но потом я скажу: «Свобода» – и в то же мгновение ваши пальцы расслабятся, а вы почувствуете себя свободно и легко. А пока держите их вместе... сильнее и сильнее... они врастают друг в друга. А сейчас разъединяйте!

Я попытался разжать руки – попытался как только мог, но мне это не удалось. Я еще, помню, подумал: «Что за ерунда?» Но пальцы оставались как будто склеенными.

– Свобода, – произнес Сомервиль, и пальцы отпрянули друг от друга, как случайно столкнувшиеся на улице старинные враги.

– Ничего себе, – я рассмеялся главным образом от удивления. Но испытывал я и некоторое смущение, как будто стал жертвой неожиданной шутки.

– Вы вели себя совершенно естественно, и вам ни о чем не надо беспокоиться. Все это время вы бодрствовали, вы осознавали все, что делали, и все-таки проявили способность расслабиться. Все дело в расслаблении, Мартин. В нем вся загвоздка.

Но я по-прежнему относился к происходящему с определенным недоверием.

В гипнотической технике Сомервиля не было ничего таинственного – ни пронизывающих взглядов, ни эзотерических пассов. Он работал голосом, подгадывая так, чтобы каждая фраза приходилась на мой вдох или выдох. Это было трудно, это было несколько навязчиво, но ни в коем случае не невыносимо. Звук был хорошо темперирован, даже сейчас он стоит у меня в ушах – исполненный благородства и нежности голос, каждым слогом, не говоря уж о слове, обещающий осторожно и безопасно перевести слушателя на другой берег, в то место, откуда навеки изгнаны тоска и боль. Но какая-то часть моего сознания противилась этому приглашению. И Сомервиль наверняка сознавал это. Он еще раз поговорил со мной о мотивации и в конце концов убедил, что, если я хочу успеха процедуры, мне нужно расслабиться и всецело положиться на него.

Мои воспоминания о последовавшем затем сеансе сводятся исключительно к тому, что было на его протяжении произнесено. Хотя я пребывал в полном сознании и помню все, что случилось, – вплоть до того момента, когда Сомервиль предложил амнезирующее вмешательство, – я постепенно утратил представление о том, где нахожусь. Это весьма причудливое ощущение сродни тому спокойному, сумеречному состоянию, которое наступает непосредственно перед сном, когда сознание сбрасывает свою тяжесть и начинает неторопливо взмывать куда-то вверх. И в то же самое время это было крайне концентрированное, крайне захватывающее переживание, вроде того, что наступает, когда читаешь увлекательную книгу или смотришь увлекательный фильм и забываешь при этом обо всем на свете. Мне вовсе не показалось неприятным с легкостью и без страха скользнуть в иной мир, в котором, кроме меня, имел право на пребывание только Сомервиль. И хотя он достаточно быстро выпал из поля моего зрения, перестав существовать физически, однако же его голос сопровождал меня повсюду, куда я ни устремлялся. И во всех этих странствиях голос Сомервиля не следовал за мною, а, наоборот, был впереди и указывал мне дорогу.

– Откиньте голову, – начал он, – закройте глаза и внимательно слушайте все, что я вам скажу. Я хочу, чтобы вы воспринимали каждое мое слово. Следите за тем, каким тоном я говорю, как я выговариваю те или иные слова... Сосредоточьтесь на моем голосе... на моем акценте... на всем, что связано с моей манерой говорить. Ничто иное не имеет значения. Сосредоточьтесь на моем голосе.

Мне хочется, чтобы вы представили себе, будто мы находимся в библиотеке. Тихое, спокойное помещение, уставленное книгами, уставленное с пола до потолка томами в кожаных переплетах. Мы с вами вдвоем стоим у раскрытого окна... смотрим в сад. В конце сада вам видна старая каменная стена, поросшая плющом и жасмином. А за ней – зеленый луг, простирающийся до самого берега... Солнечные лучи играют на воде и отражаются в волнах, то поднимающихся, то опускающихся... Нам тепло, нам уютно, нам нравится стоять здесь. Далеко в море – маяк... Вы его видите? Покажите мне, пожалуйста, где он. Рукой покажите!.. Так, очень хорошо.

У нас под окном балкон. И винтовая лестница ведет прямо с него в сад. А теперь сосредоточьтесь на моем голосе. Нам надо спуститься по этой лестнице... вниз... поворот... и вот мы уже в саду. Мы слышим уже шепот моря... А как печет солнышко!.. В воздухе пахнет чем-то летучим. А вон там, в углу сада, меж двух деревьев, висит гамак... Покажите мне рукой, где он! Очень хорошо. Теперь я попрошу вас подойти к гамаку и лечь в него. Чувствуете, как он качается, пока вы в него укладываетесь? Качается на теплом, еле заметном ветерке. Вы совершенно спокойны. Вы расслаблены... Вы погружаетесь в гамак все глубже и глубже... вы спокойны, вы расслаблены... А сейчас вы спите!

Голос внезапно стал крайне громок, а затем наступило молчание. Как мне показалось, довольно долго я слышал только скрип петель гамака, раскачивавшегося туда-сюда, да сдавленный шум волн, на порядочном расстоянии отсюда разбивающихся о берег. Позже мой вожатый вернулся и повел меня прочь из этой бесконечно тихой обители. Мы, объяснил он, пустились в путь вдвоем, в путь по дороге открытий. Разумеется, мне не придется никуда идти, если мне самому этого не захочется. И в любой момент по моему сигналу мы можем прервать путешествие, или отправиться куда-нибудь в другую сторону, или повернуть назад и вернуться в сад под окном библиотеки. Для этого мне достаточно произнести одно слово – самое обычное слово, но путь, он предупредил меня, будет легок далеко не всегда и не повсюду. Этот путь поведет нас по складкам мантии тьмы, закрывающей лик Неизведанного, в самые глубины моего подсознания... Нет, бояться тут нечего. Свет истины будет сопровождать нас, и вдвоем мы сумеем найти то, что ищем, а затем уже без боязни возвратимся в свое прибежище в саду.

То, что последовало за этим пусть и высокопарным, но гипнотически весьма эффективным вступлением, шло путем постепенной разрядки эмоционального напряжения. Тщательно воссоздав макет (в театральном смысле) и образность моих видений в той мере, как я их ему описал, Сомервиль начал восстанавливать обстоятельства, в которых видения мне являлись. Постепенно он возвратил меня к тому субботнему утру, когда я убил собак. Он провел меня по тем местам, где меня в первый раз одолела галлюцинация. Он усадил меня за стол к доктору Хартман и велел решать тест Роршаха. Он разбудил меня ночью во вторник и повел в угол комнаты на Мулберри-стрит – туда, где стояла ширма... И в каждой из обстановок он задавал мне вопросы о том, что я видел, что помню, что чувствовал. Но ответы были неизменно обескураживающими. Я ничего не знал.