Текст книги "Страж"

Автор книги: Чарльз Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Скальф замолк и задумчиво поскреб щеку, как будто решая для самого себя, с какой стати он мне все это рассказал.

– Страшная смерть, если боишься темноты... Сукин он сын! Не хочу и думать, что с ним там сталось. Утраченная Надежда уходит в землю, ей нет конца. До самого ада, считай, доходит. Конца до сих пор не нашли, вот так-то. Наверное, потому и тело не отыскали.

– А что стало с Рори?

– Он не отходил от пещеры, поэтому Престон пристрелил его.

– А почему ты не рассказал мне все это прошлым вечером?

– Почему я не рассказал тебе? – повторил, словно не веря собственным ушам, Скальф, затем откинул голову и разразился зычным хохотом.

– Что тут смешного?

– Ты, видать, держишь меня за идиота, – отозвался он, стирая с глаз слезы. – Стоило на тебя посмотреть: было видно, что ты взял след. Не знаю, какой. И что, надо было помочь тебе управиться с этим делом? Так что давай копай и показывай, что Принт здесь припрятал.

– А если там ничего не будет?

Скальф сперва ничего не ответил на это. Он вновь прицелился в меня, и злая ухмылка расползлась, казалось, по всему его лицу. Внезапно он посмотрел на меня в упор и сказал:

– Я убью тебя, жопа.

Я отвернулся от него и, по-прежнему стоя на коленях, но уже лицом к печи, начал нервно дергать отстающие от пола половицы. Я старался держаться так, чтобы Скальфу не было видно, что именно я делаю. Отдирая одну половицу за другой из-под основания печи, я складывал их в стопку. Вскоре между полом и фундаментом я обнаружил тайник глубиной примерно в фут.

Посмотрев в эту щель, я увидел там нечто спрятанное. Это была книга под густым слоем пыли и паутины. Ее переплет с застежками в виде собачьих ушей был черно-зеленым и поблескивал, как чешуя ящерицы.

– Ну что, ты вспомнил это число? – спросил я, стараясь отвлечь его разговором. – День, когда Принт пропал?

– Второго августа сорок пятого, – ответил Скальф, все еще обуреваемый смехом. – Я посмотрел нынешней ночью в «Курьере». О нем написали, потому что еще одна поисковая экспедиция отправилась в пещеру.

– А он, выходит, еще четыре дня после этого был жив?

– Откуда ты знаешь?

Неоспоримое доказательство моего предыдущего существования лежало здесь, на груде крошечных белых костей. Это были скелеты бесчисленных мелких животных. Над некоторыми из них поработали, вырезав нечто вроде статуэток, остальные просто лежали, истачиваясь и тончая, пока не стали выглядеть как солома. Должно быть, он невероятно долго сидел там, на гребне, пребывая на своем посту.

– Я родился шестого августа в восемь пятнадцать утра, – сказал я, обращаясь в основном к самому себе, и был потрясен собственным открытием. – На другом конце света в точности в это время – меня всегда поражало такое невероятное совпадение – бомбардировщик «Б-29» с высоты двадцати пяти тысяч футов, буквально с неба, сбросил атомную бомбу на Хиросиму. Я помню, что эту бомбу окрестили «малышом».

– Что за чушь ты несешь?

– Вот тогда-то и умер Принт Бегли. Ему, должно быть, стало известно, что случится. Видишь ли, он дожидался знака, который будет означать конец мира. Теперь все становится более или менее ясно. Меня послали ему на смену.

– Ах ты черт, ты дурнее самого Принта. Ну что, ты там еще ничего не нашел?

Я слышал, как Скальф сделал шаг в глубину хижины, но угрожающий скрип половиц под его тяжестью заставил Зака отказаться от своего намерения.

Я сунул руку в щель и принялся рыться там.

– Тут что-то есть, – сказал я, полуобернувшись к нему. – Здоровая такая куча. Поглядел бы ты лучше сам.

– Фиг тебе, старина! Это ты достань и дай мне. Доставая книгу из тайника и заботливо отряхивая ее от пыли и паутины, я ухитрился одновременно извлечь одну из самых крупных костей и зажал ее в левой руке, спрятав от глаз Скальфа за переплетом книги. В ней было дюймов шесть в длину и примерно полдюйма в толщину, на одном конце кость была закруглена, а на другом заострена, и выглядела она как какой-нибудь примитивный хирургический инструмент.

Держа книгу в ладонях, я встал на ноги и медленно повернулся к Скальфу.

– Это Библия Принта. Она оказалась в точности там же, где он и сказал. О Господи, если бы я только понимал, что это значит.

Скальф смотрел на меня в упор.

– Вот тут даже дарственная надпись имеется. «Принту Бегли от его матери Иды Бегли. 18 мая 1932 года». И перечень имен членов семьи с указанием даты рождения.

– Ладно... Дай-ка я погляжу! – Он приблизился ко мне, не выпуская из рук ружья. – Ну-ка давай сюда и не вздумай дурить.

Я подошел к нему по скрипучим половицам, не поднимая глаз и ведя себя так, словно я по-прежнему погружен в изучение книги. Под ее прикрытием я переложил кость из левой руки в правую, держа ее острием от себя.

– Стой вот тут, – он еще раз угрожающе повел ружьем. – И давай ее сюда.

Я выждал несколько секунд, затем посмотрел на него с отсутствующим видом, как будто только что до меня дошел смысл его слов. Мы стояли менее чем в двух ярдах друг от друга. Лицо и шея у него были жирно политы потом. Под его пристальным взглядом я высмотрел место для удара у него на шее – голый участок между адамовым яблоком и густой, рыжей шерстью, выбивающейся из раскрытого ворота. Я сосредоточился на этом участке, уповая на то, что кость окажется достаточно острой и не сломается.

– Какого хрена ты ждешь, парень? Давай ее сюда. Он на глазах серчал.

Протягивая ему книгу, я сделал шаг вперед, и, на мгновение ослабив бдительность, Скальф опустил ружье.

Я выронил Библию, взметнул правую руку и ударил его моим оружием в шею, вложив в удар всю тяжесть тела. Кость пошла ему в горло и буквально утонула там. По руке у меня заструилась его теплая кровь, она же полилась и на зеленую жилетку. Скальф издал изумленный крик и уронил ружье. Прижав обе руки к горлу, он кое-как выбрался из хижины.

По-прежнему издавая какие-то свистящие звуки, он доковылял до растущих у хижины деревьев. Затем опустился на колени и попытался своим толстыми неуклюжими пальцами извлечь кость из горла. Но слишком глубоко она вошла и слишком прочно засела. Его лицо постепенно побагровело, глаза выкатились наружу. Он не переставая тряс головой, как будто все еще пребывал в недоумении по поводу происшедшего, тряс ею все сильнее и сильнее, пытаясь впустить воздух в легкие. Головка белой кости торчала у него из шеи, как окровавленный кулачок, проложивший себе дорогу в темницу плоти.

Последним отчаянным усилием он всплеснул руками, сцепил их под подбородком, как будто взывая о помощи; на какое-то мгновение мне почудилось, что он все-таки сумеет встать на ноги. Я схватил ружье и прицелился ему в голову. По нужды в этом уже не было. С отвратительным свистящим звуком из его разинутого рта хлынула струйка крови, он повалился навзничь и застыл.

10

Я вытер руки об изнанку пропотевшей рубахи, закурил и уселся прямо на пол у входа в хижину. Было не холодно, но я едва сдерживал дрожь. Из глубины моего живота вверх по телу медленно разливалась слабость.

В момент нанесения удара я испытал чувство восторга, может быть, даже вдохновения, подобное внезапному воздействию наркотика (резкое увеличение адреналина в крови), от которого сейчас постепенно отходил. Из-за этого я чувствовал себя высосанным, выжатым досуха.

Чтобы успокоиться, я взял Библию Принта Бегли и принялся переворачивать ее увлажненные росой страницы.

Я не ощущал за собой вины: или я его, или он меня – дело обстояло именно так. Но до этого я никого не убивал, только что состоялся мой дебют. В дверях мне были видны потрепанные подошвы башмаков Скальфа, повернутые к земле под причудливым углом. Скальф был мертв, и непоправимость происшедшего, абсолютный успех того, что я совершил, казались ужасными.

Но я должен был считаться и с тем (благодаря доказательству у меня в руках, из-за которого я пошел на убийство), что, возможно, Скальф умер здесь и сейчас только для того, чтобы немедленно возродиться в каком-нибудь другом месте, войдя в какое-нибудь другое тело, став другой личностью и начав жить в совершенно иных обстоятельствах. И как знать, не повезет ли ему на этот раз больше, чем в предыдущий? Как знать, не оказал ли я ему своего рода услугу?

Однако же привыкать к небытию было трудновато.

Почитав Библию и выкурив еще одну сигарету, я почувствовал, что мне несколько полегчало. Дрожь улеглась. Я понимал, что мне пора уходить отсюда, но не чувствовал в своей ситуации повода поторапливаться. Никто не видел меня, никто не знал, что я здесь. Я был уверен в том, что стоит мне просто дойти до своей машины, и все будет нормально. Как только я вернусь в Пайнвиль, будет достаточно просто устранить все следы моего визита. И затем мне останется только доехать до Ноксвиля, улететь ближайшим рейсом в Нью-Йорк и начисто забыть обо всем, что произошло.

Я вышел из хижины, чтобы затащить в нее тело Скальфа. Я волок его за ноги, по земле, лицом по грязи. Он оказался тяжелым. Его тело оставляло за собой пятна крови, которые мне еще предстояло замаскировать листьями. Я подумал о том, не обшарить ли его карманы, чтобы это впоследствии сошло за ограбление, но мне не хотелось еще раз до него дотрагиваться. Я взял ружье и спрятал его в тайник под печью. Затем вернул отодранные половицы на место и вновь измазал основание печи грязью.

Я проверил, не осталась ли кровь у меня на руках и одежде, взял Библию и, убедившись в том, что не оставил после себя никаких улик, плотно закрыл за собой дверь и отправился в чащу леса.

Выйдя из хижины, я вскоре заметил, что сошел с тропы, ведущей в поселок, и держу путь на вершину холма, к самой середине его гребня. Длинные лучи зыбкого солнечного света начали просачиваться сквозь кроны деревьев. Мне хотелось побывать на том месте, где Принт Бегли стоял на страже все эти годы, следя за звездами и обтачивая звериные кости, – следил, ожидая конца света.

В день, когда он исчез, он решил, должно быть, что светопреставление произошло. А зачем бы иначе он спустился в пещеру? В Библии я нашел подчеркнутый Принтом пассаж из Книги Исайи: «И войдут в расщелины скал и в пещеры земли из страха перед Господом».

И все же Принт слегка просчитался. Вселенская катастрофа, наступления которой он ожидал, так и не разразилась. Звезды не сошли со своих орбит, солнце не почернело, небо не обрушилось на землю, вопреки тому, что он предсказывал. Хиросиму, как бы ужасна она ни была, нельзя назвать концом света. Скорее это было начало...

Ближе к вершине деревья поредели, и вскоре я вышел на открытое место. Солнце теперь светило мне в спину, я шел по поросшему высокой травой плато. Постепенно тропа стала совсем каменистой и еще более крутой, она вела к остроконечному камню, внешне напоминающему башню, который в гордом одиночестве возвышался на самой вершине холма. Подо мной простирались сиротливые узкие долины, в которых по-прежнему плыл туман, голые желто-бурые склоны холмов, здесь и там изрытые шрамами былых разработок; однообразный пейзаж простирался до самого горизонта.

Это был заколдованный край, мрачный и даже трагический, опустошенный, но все еще величавый под бесконечными небесами. Оказавшись на столь безбрежном просторе, я почувствовал, что мой дух начинает отделяться от меня, чтобы слиться с ним. То было место, то был пост, на котором Принт пребывал ночами, следя за звездами и ожидая наступления Армагеддона.

Подняв руки и закрыв глаза, я несколько раз глубоко вдохнул острый горный воздух. Мне казалось, будто я вернулся домой и здесь за время моего отсутствия ничего не изменилось. Затем я сел на камень, положив Библию Принта Бегли у ног, и начал ждать.

Книга четвертая
Магмель

1

ОДИННАДЦАТЫЙ СЕАНС

20 октября

Перерыв между сеансами – трое суток

ПРЕАМБУЛА

Вчера поздно вечером в крайнем волнении позвонил пациент и попросил о встрече сегодня утром. Он объяснил, что только что вернулся из Кентукки и хочет показать мне нечто, имеющее чрезвычайно важное значение. Я согласился принять его, но только весьма ненадолго, потому что он не попросил о встрече заранее, а мой график очень плотен.

а) ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ОЖИДАНИЯ

Неуверенность в результате после столь значительного перерыва. На протяжении двух недель он посещал меня ежедневно. К концу последнего сеанса он выглядел на редкость рассеянным и отчужденным, и у меня возникли серьезные сомнения относительно целесообразности продолжения терапии. Налицо акселерация патологических процессов.

б) АТМОСФЕРА

Доброжелательная, но далеко не лишенная напряженности. Пациент, казалось, рад встрече со мной и благодарен за то, что я нашел для него время, несмотря на неслыханную внезапность визита. Выглядит самоуверенным и настолько убежденным во всем, что говорит, что это само по себе слишком хорошо для того, чтобы соответствовать истине. Эта новая манера обращения пришла, однако же, в резкий контраст с внешним видом пациента. Он предстал передо мной в мятых брюках, старых сапогах армейского образца и в несвежем красном пуловере; вдобавок ко всему был не брит и явно давно не мылся. Было также ясно, что он недоспал: подглазные мешки, глаза неестественно яркие, зрачки расширены. Я спросил у него, не принимал ли он наркотики. Он загадочно улыбнулся, но ничего не ответил. Позже, в ходе сеанса, когда я повторил вопрос, он презрительно отверг это предположение. Сидел тем не менее спокойно и на этот раз не передразнивал мои жесты и мимику.

в) ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ И ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Пациент полез в принесенный им с собой пластиковый пакет и извлек оттуда то, что назвал «доказательством своей предыдущей жизни», а именно Библию. Выглядела она достаточно убедительно: с порванным переплетом, со слипшимися и в пятнах росы страницами – даже дарственная надпись казалась подлинной. Я поздравил его с находкой.

Ему не терпелось обсудить со мной вытекающие из этой находки выводы. Сделав свое открытие, он, по его словам, испытал почти мистическое чувство сопричастности чуду. С энтузиазмом новообращенного он толковал мне о том, как все внезапно «встало на свои места», как ему отныне удалось увидеть все свои «предшествующие существования» на различных стадиях как некое «путешествие души в сторону света». Отныне он осознал, что предпринятые им самим поиски истины были не больше и не меньше, чем естественное продолжение мытарств, уже испытанных им в роли Торфинна, Кабе, Петаччи и всех остальных, очередным странствием сквозь пространство и время. Он убежден, что в нынешнем воплощении ему, уже как Мартину Грегори, удастся «пробиться» туда, куда так и не сумели попасть его предыдущие «я» на протяжении стольких веков.

Здесь я вмешался и напомнил пациенту, что до сих пор нам не удалось выявить ни малейших признаков кармической прогрессии в его цикле. Я спросил у него, не обнаружил ли он теперь подобного поступательного развития своих предыдущих существований. Понял ли он, каким именно мотивом руководствовались все они в стремлении к явно недостижимому, осознал ли, чем именно обусловлен его нынешний кризис. Пациент явно оскорбился и не удостоил меня ответом. Возникла долгая пауза, которую я не спешил прервать. Он сидел в своем кресле и явно не знал, что сказать. Я делал вид, будто не замечаю его смятения.

В конце концов он поднял голову, посмотрел на меня и, понизив голос, спросил, в состоянии ли я сделать что-нибудь, чтобы помочь ему.

Этого мгновения я и ждал. Наконец-то, почувствовал я, пациент проявил готовность выслушать ортодоксальную интерпретацию того, что представлялось ему онтогенетической предысторией. Я объяснил, что, согласно закону кармы, человеку суждено время от времени сталкиваться с повторением ситуации, приведшей его к падению или гибели в предыдущей жизни, с тем чтобы на этот раз тогдашние затруднения преодолеть и постепенно выйти в более счастливое и более просветленное состояние. В случае с пациентом имеющиеся доказательства позволяют предположить, что он терпел поражение в каждом из своих предшествующих существований. Возможное объяснение этому может состоять в том, что в одном из его наиболее ранних воплощений – в каком именно, мам еще предстоит определить, – случилось нечто, повторения чего следует избегать любой ценой. Отрицая возможность избавления и просветления, пациент обречен на постоянное воспроизведение статичной ситуации бесконечных поисков. Я высказал предположение, согласно которому единственная надежда на избавление состоит в нашей совместной работе с целью локализации первоначальной травмы, воспоминания о которой преследуют и терзают его во всей последовательности воплощений.

Я предупредил его о том, что это окажется трудным и даже, возможно, опасным, но он сказал, что готов рискнуть практически чем угодно.

г) ИНТЕРПРЕТАЦИИ, НЕ ВЫСКАЗАННЫЕ МНОЮ ПАЦИЕНТУ

Телефонный звонок в Архив личного состава в Сан-Луи позволил установить, что письмо о Бегли (продемонстрированное пациентом в ходе последнего сеанса) было подлинным, но я далеко не уверен, что, руководствуясь этим открытием, он и впрямь предпринял поездку в Кентукки. В споре я бы поставил на то, что Бегли – дальний родственник пациента, а его история ему, по крайней мере отчасти, давно знакома. Я убежден в том, что Библия представляет собой подделку, хотя и чрезвычайно искусную. То, что он пошел на столь серьезные усилия для того, чтобы обмануть самого себя, равно как и психиатра, весьма согласуется с общим функциональным комплексом его личности.

д) ВЫВОДЫ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

В целом я нахожу, что заметен определенный прогресс и что мой прогноз в конце предыдущего отчета может оказаться чересчур поспешным. Теперь, когда пациент воспринял мысль о некоем изначальном преступлении, подавленном в глубинах подсознания, и о том, что это преступление необходимо выявить, именно теперь наступает время, когда я смогу ознакомить его с тем, что произошло на Филиппинах.

2

Побывав в такой переделке, я твердо намеревался какое-то время держаться от Сомервиля подальше – по крайней мере пока мне не удастся разобраться с собственными мыслями, – но я понял, что мое отсутствие может вызвать у него определенные подозрения. Поэтому наутро после возвращения из Кентукки я отправился к психиатру и выдал ему подвергнутый строжайшей предварительной автоцензуре отчет о том, что случилось в Индиан-Ридж.

Я продемонстрировал ему Библию Принта и в общих чертах обрисовал, где и при каких обстоятельствах она была найдена, не упомянув, однако, ни о мотеле «В сосновом бору», ни о Заке Скальфе. Я понимал, что его тело, скорее всего, обнаружат в ближайшие дни и, как принято, сообщат об этом в местной газете, однако я чувствовал себя в безопасности. Но Возможность того, что Сомервиль прознает обо всей этой истории, была незначительна. Вторым человеком, который мог бы связать мое имя со Скальфом, был преподобный Пеннингтон из Пасфорка, но у него не было никакой возможности на меня выйти. Наш единственный разговор протекал по междугородному телефону, и я предусмотрительно назвал себя не Мартином Грегори, а Грегори Мартином, да еще сообщил, что по профессии я историк.

Сомервиль явно оказался под впечатлением того, что я ему продемонстрировал. Тщательно осмотрев Библию Принта Бегли, он заявил, что она представляет собой самое убедительное доказательство теории о переселении душ, которое когда-либо попадалось кому-нибудь на глаза. Я попытался объяснить ему, что жил я прежде или нет, а доказательства доказательствами, но какие-то сомнения у меня по-прежнему оставались, – это не имеет для меня такого уж большого значения. Все, что я предпринял, было сделано только для того, чтобы получить доказательства тем вещам, которые миллионы людей на земле принимают на веру или считают религиозным догматом. И мое открытие вовсе не принесло мне какой-то дополнительной мудрости. Сомервиль улыбнулся и сказал, что все изменится, как только мы обнаружим «подлинный источник» моих несчастий.

Мы договорились о встрече на следующий день. Против собственной воли (я боялся, что под гипнозом могу рассказать о Скальфе) я согласился еще на одну регрессию. Но это уж – в самый последний раз. Сомервиль предложил встретиться вечером, чтобы нам никто не мешал. Он попросил меня ничего не есть и не пить спиртного в течение четырех часов перед нашей встречей. Мне это как-то не понравилось: просьба прозвучала так, словно меня готовили к хирургической операции.

Затем он сухо сообщил мне, что Пенелопа вернулась и что она будет ассистировать ему во время сеанса.

Он стоял на своем обычном месте у окна, отвернувшись от меня, но я чувствовал, что он за мной следит, ожидает моей реакции на это известие. Выглядело чуть ли не так, будто он использует Пенелопу в качестве приманки. Сама мысль о том, что Сомервиль догадывается о моем интересе к ней, рассердила меня.

Я вышел из кабинета, не будучи уверен в том, что принял правильное решение. На лестнице я столкнулся с Пенелопой. Она стояла под люстрой на нижней площадке и поправляла прическу перед зеркалом. Ее плащ был переброшен через перила, и здесь и там валялись дорого выглядевшие свертки с покупками, как будто она только что вернулась из фешенебельного магазина.

С верхней площадки я наблюдал за тем, как она прихорашивается и мажет губы. Когда ее взгляд встретился с моим и зеркале, она отвернулась поначалу с совершенно бессмысленным выражением, как будто не узнала меня. Затем заулыбалась. И, состроив заговорщицкую гримаску, написала помадой на зеркале: «Как там в Кентукки?»

Я, засмеявшись, ответил:

– Прекрасно. Особенно для того, кто без ума от шахт.

Я спустился к ней, и мы встали на площадке, затеяв как бы непринужденный разговор. Что-то между нами все-таки было, включая и обоюдную настороженность. Поверх ее плеча я смотрел на зеркало и думал о том, когда же она найдет время для того, чтобы стереть свою фразу.

– Если вам не нужно работать сегодня допоздна, – сказал я, когда момент для этого мне показался оптимальным, – то почему бы нам сегодня вечером не поужинать?

– Идет! – воскликнула Пенелопа. Она широко улыбнулась, затем обвила меня руками и поцеловала в губы.

Я был настолько поражен, что ограничил свою роль наблюдением за нашим отражением в зеркале. Ее стройная спина и согнулась под моими руками, волна темных волос рассыпалась по плечам – мне казалось, будто я вижу все это в кино.

Она прижалась ко мне, прижалась очень сильно, ее руки медленно заскользили по моему затылку.

В зеркале я увидел, как рукав синего платья соскользнул у и се с руки, нечто серебряное мелькнуло на запястье. Это был браслет с медальоном, который я купил для Анны в аэропорту Кеннеди.

Я схватил ее за руки и сбросил их с себя.

– Откуда у вас эта вещь? Этот браслет?

Она посмотрела на меня с величайшим изумлением.

– Вы мне его подарили.

– Я? Когда?

– А вы сами не помните?

– Когда же?

– В тот вечер, когда мы встретились в библиотеке... Вы делаете мне больно, Мартин. Мы с вами выпили в Алгонквине. Вы же помните, – она широко раскрыла глаза. – Он мне так нравится. Я его с руки не снимаю.

– Прекрасно помню.

– Да нет, вы не помните, – она покачала головой.

– Я неважно себя чувствовал. Я... – Я сделал паузу. – Возможно, я слишком много выпил.

Я помнил о том, что думал подарить ей браслет. У нее на запястье была зеленая ленточка, и я подумал о том, что, если подарить ей браслет, она бы смогла носить его вместо ленточки (а коробочка с браслетом была у меня в кармане), но так и не решился. Я простился с Анной всего за несколько часов перед этим, и подобная «измена» показалась мне отвратительной и в каком-то смысле безвкусной.

Браслет я передал Сомервилю. Помню, как показал его врачу в следующий понедельник: мы поговорили о том, что случилось в аэропорту, и я оставил браслет у него в кабинете. Пенелопа, должно быть, нашла его там и взяла себе. Или ей его подарил он.

В обоих случаях получалось, что она мне лжет.

– Я ведь так и не поблагодарила вас за него, не правда ли?

– Он вам идет. Пусть он и впрямь будет вашим.

– Послушайте, Мартин, вы в самом деле его мне подарили.

– Ну, если вам так угодно, – я улыбнулся. – А сейчас мне пора.

Я начал спускаться по лестнице.

– А как насчет ужина? – крикнула она мне в спину.

Я даже не обернулся.

– Береженого Бог бережет. Пенелопа, я только что вспомнил, что у меня срочные дела. Я вам позвоню.

Спустившись по лестнице, я остановился и вытер испачканные ее помадой губы. Я подумал, не оказалась ли моя реакция чрезмерной. Возможно, память начинает откалывать со мной номера. Разве мне уже не случалось забывать о том, что я сделал? Вроде того, как я сказал Сомервилю, что собираюсь что-нибудь подарить Анне перед разлукой.

Но на этот раз было нечто иное. Такое было бы не так просто забыть. У меня были четкие воспоминания о том, что произошло. Дело ведь не в том, что я подарил Пенелопе браслет, а затем забыл об этом, – я знал наверняка, что оставил его у Сомервиля. Я запомнил, как он раскрыл маленькую белую коробочку и посмотрел внутрь; я запомнил, как он положил ее в ящик письменного стола.

Если только коробочка в тот момент не была пуста.

Едва дойдя до Публичной библиотеки, я позвонил Сомервилю и спросил, у него ли по-прежнему находится браслет. Он отвечал с явным удивлением в голосе. Говорю ли я о подарке, который я купил Анне в аэропорту? Да, мы касались в разговоре этой темы, но сам он браслета никогда не видел. Коробочку – да, видел, но... А я уверен в том, что оставил его именно там? Хорошо, он поищет, а с утра велит искать и уборщице.

– Не беспокойтесь, – выдохнул я. – Я, должно быть, ошибся.

На другом конце провода было молчание.

Я уже собирался было повесить трубку, когда Сомервиль произнес:

– Совершенно ясно, что это так или иначе связано с нашими сеансами, Мартин. К сожалению, провалы в памяти остаются одним из самых распространенных побочных эффектов при лечении гипнозом. Частичная амнезия, провалы в памяти, воспоминания о том, чего на самом деле никогда не было... Но это не должно вызывать у вас ни малейшего беспокойства. Это явление чисто временное, уверяю вас. Прозвучало это так, словно он передо мной извинялся.

Гравюра была в основных чертах той же самой. Хотя перспектива несколько изменилась, все вроде бы находилось на своем месте – костяк пейзажа выглядел точь-в-точь таким же. Только теперь это уже был не парк, а залитая водой, заболоченная местность с полузатопленными деревьями и еще торчащими на поверхности клочками буро-зеленой почвы. Маленькие округлые холмы стали островками. Цветочные клумбы, фонтан, дорожки, люди, включая маленькую девочку верхом на пони, – все это исчезло.

Я прикинул: уровень воды поднялся на этот раз футов на двадцать пять.

Моей первой мыслью была надежда на то, что Ругандас сделал еще один вариант «Сумеречной прогулки» и что гравюры опять перевесили. Возможно, Нюрнберг в 1826 году был затоплен наводнением и художник решил запечатлеть стадии стихийного бедствия в цикле гравюр, последовательно воссоздающих один и тот же пейзаж. Это было бы достаточно оригинально для художника, работавшего в начале девятнадцатого столетия и не выходившего ни в одном другом отношении из рамок традиции; возможно, подумал я, О’Рорке даст мне по этому поводу исчерпывающие объяснения.

Прежде чем отправиться в отдел рукописей и архивов, я изучил раскрашенную от руки гравюру более тщательно. И тут я понял, что наводнение не обошлось без жертв. Одно из небольших деревьев на среднем плане, росшее на первой из гравюр на самом краю озера, не было затоплено целиком. Его верхние ветви скользили сейчас по поверхности воды, как водоросли. И в зелени листвы я заметил ярко-желтое пятно.

Это была шаль девочки, ехавшей на пони.

Вглядевшись еще пристальнее, я заметил и многое другое. Под поверхностью воды там и тут виднелись неясные очертания, напоминающие уносимые течением человеческие тела. Мне показалось, будто я вижу лица с рыбьими глазами и с разинутыми ртами, вижу руки, мучительно рвущиеся наружу из глубины. А за берег одного из крошечных островов и впрямь вцепилась из воды тонкая, неестественно изогнутая человеческая рука. На запястье у нее что-то зеленело – нечто вроде травяного браслета, и рука эта принадлежала не утонувшему человеку, а живому – она махала, звала, молила о помощи.

Разумеется, ничего нельзя было сказать наверняка. Какое-го мгновение я видел тела под водой, а затем они пропадали. А то мне начинало казаться, что вся поверхность пруда представляет собой слипшуюся массу утонувших и тонущих человеческих тел. А еще мгновение спустя все казалось спокойным и ясным.

На этот раз к двери подошел сам О'Рорке. Казалось, он чем-то изрядно озабочен.

– Слушаю вас.

– Выходит, ее опять поменяли, – сказал я, пытаясь напомнить о нашем знакомстве.

– Поменяли что? – О'Рорке вздохнул и скрестил руки на груди. – Боюсь, что я вас не вполне понимаю.

– Гравюру Ругандаса. Вид Нюрнберга вон там, на стене. Помните, я спрашивал вас об этом на прошлой неделе или пару недель назад? Но вы не сказали мне, что у гравюры есть и третий вариант.

– А что, мы с вами знакомы?

Его взгляд из-под очков был пытлив и недоверчив.

– Собственно говоря, да. Вы, должно быть, забыли. Вы еще сказали мне тогда, что в то утро к вам обращалось с этим же вопросом еще несколько человек.

О'Рорке покачал головой.

– Расскажите-ка все по порядку.

– Я хотел выяснить, почему гравюра нюрнбергского парка выглядит несколько иначе. На переднем плане был пень, то есть, прошу прощения, камень, который затем исчез. И вы сказали мне, что в библиотеке есть два варианта этой гравюры, почти идентичные, и что их просто поменяли.

– Вы меня с кем-то путаете. – О'Рорке деланно улыбнулся. – Со мной вы ни о чем не разговаривали. А я никогда не разговаривал ни с вами, ни с кем-нибудь еще по поводу этой гравюры. И эта гравюра Ругандаса у нас в одном экземпляре и в единственном варианте. И она нам не принадлежит: ее передали нам на месяц из частного собрания. И у нас вообще нет во владении картин. И мне кажется, если вы приглядитесь к гравюре повнимательнее, то увидите, что на ней изображен не парк, а пруд. Или озеро. А теперь, если вы позволите...

И он собрался было меня покинуть.

– Нет, погодите-ка, – я повысил голос, чуть ли не заорал на него. – Погодите-ка, О'Рорке... Видите, я по меньшей мере знаю, как вас зовут. И тут еще был такой толстяк в очках с поломанной дужкой. Он работает вместе с вами. Я и с ним разговаривал. И он меня наверняка помнит.

– Весьма сожалею, сэр. Я вас никогда ранее не видел. И толстяки здесь никакие не работают. Тем более в очках. Мне кажется, что вы что-то путаете.

– Он стоял прямо на том же месте, где стоите сейчас вы, толстый такой парень, и жевал сандвич. Я этого не придумываю. Я с ним разговаривал. И это другая гравюра, черт бы ее побрал! Ее поменяли – и вы сами это знаете!