Текст книги "Жизнь охотника за ископаемыми"
Автор книги: Чарльз Штернберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Чарльз Г. Штернберг
Жизнь охотника за ископаемыми
Перевод с английского Т. Л. Хитрово
Под редакцией проф. А. Н. Рябинина
Введение и очерк акад. А. А. Борисяка
«Русские охотники за ископаемыми»
Издание второе, исправленное и дополненное
Предисловие ко второму изданию
Второе издание книги Чарльза Г. Штернберга «Жизнь охотника за ископаемыми» является значительно дополненным и исправленным, сравнительно с первым, совершенно разошедшимся в настоящее время и имевшим заслуженный успех у читателей СССР.
К книге добавлено введение ак. А. А. Борисяка. Дополнен новыми данными его же очерк «Русские охотники за ископаемыми», приложенный в конце книги.
Наконец, исправлены некоторые погрешности первого издания и значительно увеличено количество подстрочных примечаний по геологическим и палеонтологическим терминам и наименованиям.
Проф. А. Н. Рябинин.
Введение к американскому изданию
На книжных полках наших библиотек имеются повествования о приключениях и жизни многих охотников за живой дичью, но жизнь охотника за ископаемыми описывается впервые.
Между тем обе теснейшим образом соприкасаются с природой и потому чрезвычайно интересны. И та и другая одинаково полны приключений, радостей и огорчений, надежд и разочарований, с той лишь огромной разницей, что охотник за живой дичью всегда стремится внести смерть и уничтожение в ряды живых животных, а охотник за ископаемыми старается вернуть к жизни животных, уже исчезнувших.
Обширные пространства Америки, протянувшиеся через пустыни и полупустыни Запада, захватившие равнинные и горные области, чрезвычайно богаты ископаемыми. Это богатство дало повод к созданию особой профессии – охоты за ископаемыми.
Охотник за ископаемыми должен быть прежде всего энтузиастом науки. Он должен быть готов переносить всякого рода трудности, неизбежные при жизни под открытым небом: страдать от холода ранней весной и поздней осенью или в начале зимы, терпеть жестокую жару и ослепительный блеск солнца в летние месяцы; он должен быть готов пить при случае соленую воду и бороться с нападением москитов и других врагов. Он должен быть до известной степени инженером, чтобы суметь управляться с большими глыбами камня, чтобы перевезти их через бездорожные просторы пустыни к ближайшей пароходной пристани или железнодорожной станции. Он должен иметь тонкое и чуткое осязание, чтобы сохранить мельчайшие обломки разломившейся кости. Он должен довольствоваться весьма скромной жизнью, потому что его профессия всегда оказывается неблагодарной и плохо оплачивается. Он должен находить главную свою отраду и основное побуждение в радости открытий и рассылке образцов по музеям, которых он никогда не видал, для пользования публики, которая не всегда понимает и ценит тяжелый и самоотверженный труд охотника за ископаемыми.
Чарльз Г. Штернберг.
Хотя специальные исследования описывались неоднократно, иногда с большими подробностями, но в первый раз описана жизнь простого человека, рядового охотника за драгоценными музейными образцами ископаемых. Вполне уместно, что описание ее дал старейший из ныне живущих представителей этой редкостной американской профессии.
Имя Чарльза Штернберга связано с открытиями, сделанными во многих местностях Запада: эти открытия составили заметный вклад в науку, двинули палеонтологию вперед, расширили наши сведения о чудесах жизни минувших эпох в Северной Америке. Его жизнь полна приключений и самоотверженной работы, которые, конечно, вызовут признательность и уважение со стороны всех любителей природы.
Проф. Г. Ф. Осборн.
Введение к русскому изданию
Увлекательный рассказ Чарльза Штернберга знакомит нас с очень своеобразным спортом. Это – охота, которая однако так не похожа на другие виды охоты; она не влечет за собой истребления жизни (часто бесцельного). Наоборот, она служит для воссоздания былой жизни, – тех животных и растений, которые жили когда-то на земле; она входит как необходимое звено в научную работу, притом одной из интереснейших ее областей, – той, которая изучает историю жизни.
Деятельность Штернберга началась еще в героический период истории американской палеонтологии[1]1
Подробнее об этом см. А. Борисяк – «Из истории палеонтологии». Госиздат, 1926 г.
[Закрыть]. В половине прошлого века впервые были найдены богатые скопления костей ископаемых позвоночных в Западных Штатах С. Америки. После этого началось изучение заключающих их отложений и поиски в них все новых и новых местонахождений. При условиях не только трудных, но опасных, как это красноречиво рисует нам Штернберг, туда отправлялись небольшие экспедиции, иногда под эскортом войск; на этой работе и создался героический тип охотника за ископаемыми того времени. Чем далее, тем эта работа принимает более планомерный характер. Условия ее изменяются: теперь нет более военной опасности, хотя и остались все трудности путешествия по бесплодной пустынной стране. С другой стороны, стали совершеннее приемы раскопок; разработана и усовершенствована техника выемки костей и сохранения их; без знания этой техники сейчас было бы преступлением прикасаться к ископаемым костям[2]2
Приемы раскопок изложены в книге М. Г. Прохорова, «Инструкция для раскопок, препарировки и монтировки ископаемых позвоночных». Издание Академии Наук, СССР, 1929 г.
[Закрыть]. Если раньше удавалось добыть лучшие экземпляры, то теперь ценные местонахождения вырабатываются, можно сказать, целиком: целиком заливаются в гипс и большими плитами перевозятся в лабораторию, где уже ни одна косточка не пропадет для науки. Работа охотника за ископаемыми стала и менее опасной, и более плодотворной.
Работа эта, как мы сказали, является начальным звеном изучения ископаемых остатков животных и растений; эти остатки находятся в пластах земной коры, тщательное исследование которых может многое рассказать не только об условиях захоронения умерших животных, но нередко и об условиях их смерти и жизни.
Следующим этапом в обработке ископаемых остатков является работа препараторской лаборатории, где скелет освобождается от горной породы и где восстанавливаются недостающие или поломанные его части. Только после этой обработки ископаемый материал поступает в кабинет ученого, который подвергает его всестороннему исследованию. Наконец, последним, четвертым этапом является работа художника, который на основании исследований ученого пытается создать по сохранившимся остаткам внешний образ животного.
Что же дает нам это сложное и кропотливое изучение ископаемых остатков животных и растений?
Ископаемые остатки, или окаменелости, были известны еще в древности. Однако изучать их начали лишь после того, как было установлено в начале прошлого века, что окаменелости из последовательных слоев земной коры различны, что по ним, следовательно, можно судить о большей или меньшей древности пластов земной коры или, как мы говорим, об их возрасте. Когда это стало известно, геологи начали энергично собирать окаменелости и изучать их, рассматривая их, однако, лишь как «руководящие окаменелости» для определения возраста пластов: их мало интересовала настоящая природа окаменелостей, как остатков организмов, некогда живших на земле. Такое понимание окаменелостей и связанная с ним проблема истории жизни, или развития жизни на земле была поставлена гораздо позднее – не более полувека назад, – лишь тогда, когда, после Дарвина, эволюционные идеи проникли и в область палеонтологии.
Из всех научных дисциплин, которые претендуют на восстановление истории жизни, одна лишь палеонтология имеет дело с подлинными историческими документами, с подлинными остатками некогда живших организмов. Другие науки оперируют догадками, более или менее обоснованными, более или менее остроумными: они основывают эти догадки либо на сопоставлении между собою различных современных животных от примитивнейших до наиболее совершенных (морфология), либо на изучении последовательных стадий индивидуального развития, или онтогенеза (эмбриология), иногда повторяющих стадии исторического развития, или филогенеза. Палеонтология, как мы сказали, доставляет подлинный фактический материал, который либо подтверждает эти догадки и построенные на них теории, либо дает основания категорически их отбросить. В этом преимущества палеонтологии. С другой стороны, основной недостаток палеонтологического материала – его неполнота: палеонтолог имеет дело почти исключительно со скелетами животных, причем сохранились скелеты очень немногих животных из числа некогда живших, да и из сохранившихся скелетов лишь немногие дошли до нас в цельном виде, большинство же в виде фрагментов.
Работа палеонтолога над его материалом идет по нескольким линиям. Изучение каждого объекта имеет задачей, во-первых, определение его места в общем родословном или филогенетическом древе; сравнительное морфологическое изучение позволяет установить его родственные отношения к другим известным формам.
Изучая таким образом одну форму за другой палеонтолог строит фактическое родословное дерево, или фактический филогенез данной группы. Это – важнейшая работа палеонтолога. Чем обильнее материал, чем точнее он изучен, тем ближе такое дерево выражает действительные филогенетические отношения. Анализ такого построения весьма поучителен и может помочь выяснить и пути эволюции, и направляющие ее факторы. Так, можно сказать, что наиболее детально построенные дерева неизменно представляют сложную ветвистую форму, при чем ветви такого дерева целыми пучками отмирают в определенные эпохи, и только немногие сохраняются доныне, – другими словами, такие дерева как нельзя лучше отвечают той схеме, которую теоретически дает в своем сочинении Дарвин на основе естественного отбора.
Во-вторых, палеонтологический материал позволяет на ряде последовательных форм одной или двух и более параллельных ветвей изучить эволюцию отдельных элементов скелета, отдельных органов. Эта работа совпадает с работой морфолога, изучающего эволюцию органов на современных животных, – она лишь ведется на ископаемом материале.
Третья линия, по которой идут палеонтологические исследования, это – палеобиологическая, т. е. имеющая задачей изучение условий существования вымерших животных; сюда относятся вопросы приспособления, параллельного развития и т. д. Палеобиологическое направление в палеонтологии не насчитывает и трех десятков лет существования.
И, наконец, самое молодое, четвертое направление палеонтологической работы – палеофаунистическое: изучение фауны как целого, ее состава, взаимоотношения ее элементов и т. д. Здесь палеонтолог-биолог (теоретик) соприкасается с палеонтологом-геологом (практиком), давая более осмысленное представление о его «руководящих формах» и тем углубляя его познание пластов земли.
Несмотря на краткость срока (как выше сказано, всего несколько десятков лет), палеонтологами сделано уже немало для восстановления истории различных групп животных и растений. Естественно, что в наиболее благоприятных условиях здесь находятся те группы, скелет которых более говорит о строении животного: на первом месте в этом отношении должны быть поставлены позвоночные, затем – иглокожие, многие членистоногие, – их «твердые части» лучше позволяют судить о строении носившего их животного, чем, скажем, раковина какого-нибудь моллюска. Но как раз перечисленные группы относятся к числу тех, скелеты которых реже других встречаются в ископаемом состоянии. Естественно, что те страны, которые более богаты остатками позвоночных, представляли и наилучшие условия для развития палеонтологии. В первую очередь это относится к Сев. Америке. В недавнее время выявились богатые местонахождения в Азии, в пределах Китая и Монголии. Как обстоит дело с нашим Союзом?
Еще ранее, чем были открыты местонахождения в Китае и Монголии, были сделаны интереснейшие находки у нас в Казахстане и в других местах Средней Азии; но и в пределах Европейской части Союза имеются богатейшие местонахождения. Приложенный в конце книги очерк «Русские охотники за ископаемыми» знакомит с главнейшими из наших местонахождений. Большинство из них открыты в самые последние годы. В результате можно сказать, что наш Союз обладает исключительными по богатству материалами по позвоночным, а по ископаемым насекомым он, возможно, стоит на первом месте. Наличие этих материалов, с одной стороны, с другой – крупная роль палеонтологии в разработке теоретических проблем и важное ее значение для успехов геологических исследований, – все это позволяет утверждать, что палеонтология у нас в Союзе должна быть поставлена, на гораздо бóльшую высоту, чем мы имеем это сейчас. Значение палеонтологии для геологических исследований общеизвестно; можно сказать, все крупнейшие этапы в истории стратиграфии[3]3
Стратиграфия – отдел геологии, который изучает чередование залеганий пластов земли.
[Закрыть] являлись результатом новых достижений палеонтологии. Не нужно забывать и о теоретическом и философском значении палеонтологии: разработка теоретических проблем палеонтологии в особенности важна у нас, ввиду вооруженности нашей науки единственно правильным философским методом, а также для борьбы с идеалистическими течениями в палеонтологии, развиваемыми ныне в фашистской Германии.
Одним из препятствий для развития у нас палеонтологических исследований является недостаток кадров. Значение палеонтологии явно недооценивается нашими молодыми геологами и биологами. Задачей настоящей книги является лишний раз привлечь внимание советской молодежи к этой науке.
Академик А. А. Борисяк.
11 марта 1936 г.
Глава 1
Годы детства и работа в Дакотском ярусе[4]4
Ярус составляет более мелкое подразделение однородных отложений какого-либо отдела геологической системы.
Дакотский ярус представляет часть верхнемеловых отложений; по первоначальному месту нахождения носит название одного из штатов Северной Америки.
[Закрыть] меловой системы
Не помню, в каком возрасте я начал собирать ископаемых, но природу я любил всегда.
Первые пятнадцать лет моей жизни прошли в Отсего (в штате Нью-Йорк); в милой старой Гартвикской школе. Мой отец, доктор Леви Штернберг, заведывал ею четырнадцать лет; мой горячо любимый дед, Георг В. Миллер, тридцать лет преподавал там.
Красивая долина Сускеханны, где расположена школа, лежит в восьми километрах ниже Куперстоуна, места, где родился Вальтер Скотт Америки – Джемс Фенимор Купер. Мое детство прошло среди тех уголков природы, которые он сделал знаменитыми; я и мои товарищи играли в той обстановке, в какой жили его герои.
Лучшим моим удовольствием в те детские годы было бродить с двоюродной сестренкой по лесам. Под огромными старыми деревьями-орешниками, кленами, соснами – строили мы шалаши, заплетая ивняком срубленные мною колья. Лесные великаны слушали наши детские планы, мои мальчишеские речи. На вершине холмика за рекой, в середине большого мохового болота, был так называемый Моховой пруд, который нас очень интересовал. Мы с любопытством рылись в толщах мха, добираясь до затонувшего в них бревна, ловили слепых головастиков и с жутким наслаждением ели наш полдник в холодных, густо заросших омелой чащах, которые окружали воду; тяжелые ветви сплетались, словно мощные руки, так затемняя свет, что даже в полдень солнцу едва-едва удавалось проникнуть в их тень.
А цветы, как я любил их! Я приносил матери первый подснежник, высунувший головку из-под талого снега, побеги толокнянки и нежную листву грушицы. Позднее я собирал для нее желтую буквицу и кувшинки. А когда осенние заморозки окрашивали листву пурпуром и золотом, я окружал ее всем чудесным богатством красок осени.
Даже в те юные годы я постоянно выбивал раковины, которые часто попадались в местном известняке. Я любовался ими, но думал, что это текучая вода с чудесным мастерством обточила камни в форме раковин. Самая богатая находка была сделана мною на чердаке, в доме одного из моих дядюшек, в Эймсе (в штате Нью-Йорк): старая колыбель, полная раковин и кристаллов кварца. Их собрал его брат. По словам дяди, он, к счастью, умер в молодости: не успел вызвать гнев и осуждение семьи тем, что убивал время, блуждая по холмам и собирая камни. Все большие камни, которые он натаскал в усадьбу, были выброшены, а мелочь в старой колыбели надолго забыта. Мне разрешили взять столько, сколько я смог уложить в тележку, когда дядя повез меня обратно к отцу. Я никогда не забуду радости, с которой я разбирал этот материал, отбирая образцы, которые мне казались самыми красивыми и необыкновенными. Я на все наклеил ярлычки: «от дяди Джемса». Через несколько лет, когда семья моя двинулась на Запад, я передал мои коллекции на сохранение тетке. Она очень удивилась, найдя бакулиты[5]5
Раковина ископаемых моллюсков-аммонитов (научное название – Baculites).
[Закрыть] с надписью: «червяки дяди Джемса».
Когда мне минуло десять лет, со мной случилось несчастье, от последствий которого я никогда не мог вполне оправиться. Я помню, что я бешено мчался в погоню за мальчиком старше меня по хлебным скирдам и стогам соломы в отцовской риге. Внизу оглушительно шумела старинная молотилка, одна из первых машин этого рода, а за стеной две лошади на топчаке неустанно шли по наклонной плоскости вверх и вверх, никогда не достигая вершины.
Мальчик вскочил на подмостки под крышей риги, спрятался за ворохом овса, а «Чарлик», как называла меня мать, кинулся за ним, провалился в дыру над лестницей, прикрытую рассыпанной соломой, и упал с высоты семи метров. Мой враг проворно соскочил вниз и на руках отнес меня к матери: я потерял сознание при падении.
Домашний врач подумал, что я только растянул связки, и забинтовал поврежденную ногу. Но на самом деле малая берцовая кость левой ноги была вывихнута. Болезнь моя затянулась: я долго бродил среди родных холмов на костылях.
Нога моя никогда больше не была совсем здоровой, и это причинило мне немало неприятностей. В 1872 году я служил на ранчо[6]6
Ранчо – скотоводческий хутор.
[Закрыть] в Канзасе. В ноябре сильная буря с градом прошла над всей серединой штата. Мне нужно было напоить скот, который разбрелся на пространстве в несколько тысяч гектаров по Ильмовой речке. Я отправился по тропкам, проложенным скотом, к обычным местам водопоя, чтобы пробить лед. Из полыньи выплеснулась вода, мое платье промокло и промерзло; в результате в ноге начался острый ревматизм. Я просидел целую зиму в кожаном кресле у печки, а мать ухаживала за мной, не отходя ни днем ни ночью.
Воспаление прошло, но коленный сустав не сгибался. Чтобы не остаться калекой на всю жизнь, я три месяца пролежал в госпитале в форте Рилей. Военный хирург так хорошо сделал свое дело, что я мог уйти без костылей и палки. Нога, правда, навсегда осталась несгибающейся, но это не помешало мне пройти тысячи километров в унылых равнинах Запада, в местностях, богатых ископаемыми.
В 1865 году, когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец принял предложение стать во главе Айовского лютеранского колледжа в Альбионе, в провинции Маршаль, и холмистая страна, в которой прошло мое детство, сменилась равнинами и ручьями Среднего Запада.
Через два года мой брат-близнец и я перебрались на ранчо старшего брата в Эльсворте, в Канзасе, в четырех километрах от форта Харкер, который теперь известен под именем Канополиса. В то время этот поселок был конечной станцией Канзасской ветки Тихоокеанской железной дороги; почти ежедневно товарные поезда выгружали целые обозы степных телег, запряженных волами, ослами или мулами; они отправлялись по старым путям на Беттерфильд или Санта-Фе, в предгорья Смоуки-гилл, через долину Арканзаса в Денвер или на юго-запад.
Весной большие стада буйволов шли к северу, в поисках нежной молодой травы; они возвращались на юг осенью. Однажды в ясный день мы с братом отправились в первый раз на охоту. Мы ехали в легкой рессорной повозке, запряженной парой индейских пони; скоро постройки остались позади и мы выбрались в открытую степь близ старого форта Заро, брошенного поста Объединенной компании на пути к Санта-Фе. В то время там жил пастух, маленькое стадо которого паслось в окрестностях.
Надо было подыскать пастбище и воду для нашей стоянки. Осматривая местность, мы добрались до реки Арканзас и заметили лощинку, заросшую травой и ивняком, где виднелись тропинки, протоптанные буйволами. Я залег на одной из них и взял ружье на прицел; только что я взвел курок, как огромное животное бросилось из зарослей прямо ко мне. Я выстрелил. Темная масса тяжело рухнула на землю.
Потрясая ружьем, я побежал к ней с криком: «Я убил буйвола!» – и увидел, что застрелил тексасскую корову. Мысль о гневе ее владельца нас не на шутку испугала; мы поспешили снова сесть в повозку и, погоняя пони, помчались прочь. Однако, пораздумав, мы решили, что корова, наверное, отбилась от своего стада и пришла вместе с буйволами и была такой же нашей законной добычей, как и сами буйволы.
Перед заходом солнца мы добрались до той части равнины, где буйволы еще не проходили; богатый травяной покров, одевающий землю, сулил хороший корм нашим усталым пони. В овраге мы с удовольствием увидели старого буйвола-самца, который ушел от стада, чтобы умереть в одиночестве. Забыв об оставленном позади коровьем трупе, мы открыли огонь из наших спенсеровских карабинов и продолжали дырявить свинцовыми пулями бедное старое тело, пока не прекратились судороги. Но даже когда буйвол затих навсегда, мы подкрались к нему и бросали в него камнями, чтобы удостовериться в его смерти. Мясо оказалось такое жесткое, что его нельзя было есть. Но для нас, мальчиков, событием великой важности было то, что мы убили огромное животное, которое, быть может, еще недавно было вожаком стада.
По этому поводу я расскажу о случае, происшедшем со мной на охоте через несколько лет, когда я жил на ранчо в восточной части Эльсворта. Я увидел могучего самца-буйвола, который бежал вдоль гряды холмов, по узкой полосе земли, заключенной между огороженными проволокой участками. За второй изгородью находился участок строевого леса. Боясь потерять животное из виду, если оно уйдет в чащу, я погнался за ним со всей возможной быстротой.
Буйвол коснулся проволоки головой, и она взлетела кверху, как пружина, но немедленно опустилась позади него. Чтобы следовать за животным, мне надо было или перерезать проволоку или проехать через ворота далеко к югу. Я поскакал, работая плеткой и пришпоривая лошадь, но когда добрался до ворот, то увидел, что буйвол от меня уходит и что он уже на полпути к убежищу. Я успел все-таки послать ему пулю в зад, когда он прорывался через изгородь с другой стороны; он исчез в густой заросли.
Я был так возбужден, что крикнул на пони, спрыгнул на землю и, стоя у изгороди, прижимал проволоку книзу, звал пони и понукал перешагнуть. Но им овладел внезапный приступ упорства, он не шел, – пятился. Чтобы его ударить, мне пришлось отпустить проволоку, а когда я снова прижал ее к земле – пони отступил, и все началось сызнова. Мы повторяли эту штуку до тех пор, пока я не выбился из сил и не отказался от борьбы.
Я взглянул с отчаянием в ту сторону, где исчез буйвол, и мне сделалось стыдно: к удивлению моему, он стоял под вязом в десяти шагах от меня; пышный куст дикого винограда закрывал его до самых глаз; он в немом изумлении следил за моей борьбой с пони. Как только я овладел собой, справившись с взбудораженными нервами, я выстрелил в него, и он упал.
В последний раз я видел стадо буйволов в Канзасе в 1877 году. Антилопы попадались частенько еще в 1884 г., даже много лет спустя я встретил антилоп, затерявшихся между скотом близ Монумент-Рокс в провинции Гёв.
В те давние годы мы в лагере редко оставались без мяса антилоп. У меня и теперь еще слюнки текут при мысли о превосходном филе антилопы, которое мы вымачивали в соленой воде, валяли в сухарях и поджаривали в кипящем сале. В те дни можно еще было подвесить заднюю ногу под повозкой, и в самый жаркий летний день она не портилась. Мясо на ветру подсыхало снаружи плотной корочкой, а мясных мух тогда не было, поэтому червей в нем не заводилось. Поселенцы сами заносили с собой в новые места своих врагов и сохраняли их, а друзей своих – хорьков, барсуков, диких кошек и койотов, а также орлов, ястребов и змей – уничтожали за то, что те убивали порой цыпленка или курицу вместо привычной порции сусликов и кроликов.
В те давние годы Кайова, Чийенны, Арапаго и другие индейские племена делали постоянные набеги на пионеров-поселенцев, которые пришли на Запад, чтобы овладеть страной.
В июле 1867 года, опасаясь нападения индейцев, генерал Смит поставил к нам на ранчо охрану: десять цветнокожих солдат с таким же сержантом. Все поселенцы собрались в укреплении, которое представляло собой сооружение в шесть метров длины и четыре ширины, построенное из врытых в землю бревен и крытое распиленными бревнами, хворостом и землей. Во время тревоги женщины и дети спали на нарах с одной стороны, а мужчины – с другой.
Ночь на 3 июля была такая душная, что я решил спать на воздухе под крытым соломой навесом. Едва забрезжила заря, меня разбудил выстрел из винчестера. Я вскочил и услышал, что сержант сзывает своих людей, которые были рассыпаны в небольших ямках вокруг укрепления, и выстраивает их.
Когда они построились, он велел им стрелять через реку, по направлению к группе тополей, за которыми укрылась группа индейцев. Солдаты начали сыпать пулями, которые с визгом летели по всем направлениям, только не по прямой линии в сторону неприятеля, лежавшего, как предполагалось, на земле.
Когда совсем рассвело, мы с братом осмотрели берег и нашли место, где семь храбрецов проехали по песку в направлении тополевой заросли, как сказал сержант. В высокой влажной траве за песком ясно виден был след их пони.
Слышался топот большого конного отряда, к которому с беспокойством прислушивались все собравшиеся в укреплении; тем более, что сержант расстрелял все патроны. Но бряцание сабель и приветливое щелканье шпор скоро успокоили тревогу: из тумана вынырнул кавалерийский отряд под начальством офицера.
Сурово разбранив сержанта за растрату патронов, офицер послал разведчика Дикого Билля отыскать следы индейцев и осмотреть местность. Мы ясно видели следы, однако доклад оказался так успокоителен, что отряд вернулся в форт.
Впоследствии командующий отрядом сказал мне, что они готовились к большой вылазке в ночь на 4 июля. Билль не донес о следах индейцев, потому что не хотел именно в этот день быть усланным в далекую долгую разведку.
В той глухой и неустроенной стороне приходилось тогда остерегаться не одних только индейцев, как я узнал на собственном опыте.
Я был семнадцатилетним мальчиком, и на моей обязанности лежало возить с фермы в форт Харкер на продажу молоко, масло, яйца и овощи. Я сам правил лошадью. Чтобы доставить молоко и прочие продукты в форт к первому солдатскому завтраку – к пяти часам, – мне приходилось уезжать, не поевши самому. Однажды мне нужно было получить с офицеров по многим счетам. Но я устал как-то больше обыкновенного, а должники мои все еще спали, когда я приехал к ним. Я спрятал счета во внутренний карман куртки и поехал обратно.
Выехав из форта, я улегся, по своему обыкновению, на сиденьи повозки и заснул, представляя верной моей лошадке везти меня домой, как ей заблагорассудится. Не помню, что случилось после, но когда я добрался до ранчо, братья нашли меня сидящим в повозке: я стонал и махал руками, а из свежей раны на лбу текла кровь. Меня подстрелили во сне и обобрали все деньги, которые при мне оказались; их всего-то было пять долларов.
К счастью, наш ближайший сосед, Д. В. Лонг, был отставным госпитальным служителем, а хирург форта, д-р В. Ф. Фрейер, за которым тотчас же послали, как раз собирался ехать в город, так что его упряжка быстроногих вороных пони стояла наготове. Он явился к нам невероятно быстро. Я уже не дышал, но доктор Фрейер и его помощник несколько часов поддерживали у меня искусственное дыхание. Послали и за моим старшим братом, военным хирургом. Когда я очнулся через две недели, то увидел его на полу на матраце около моей постели.
Я мог бы рассказать здесь и о бродягах, которые словно в железном кулаке зажали город Эльсворт. Пока они не перебили друг друга или не ушли дальше на Запад вслед за железной дорогой, по улицам каждое утро проезжала телега, чтобы подобрать тела тех, кого за ночь убили в салунах[7]7
Салун – кабачок.
[Закрыть] и выбросили на мостовую.
Переселившись в новую страну, я скоро заметил, что окрестные холмы, увенчанные красным песчаником, содержат местами, на отдельных участках от нескольких метров до полутора километров в поперечнике, отпечатки листьев, похожих на листья ныне существующих древесных пород. Такие скопления отпечатков были разбросаны на обширном пространстве.
Скалы состояли из красного, белого и бурого песчаника с прослойками различно окрашенных глин. Кроме того, там и сям попадались разбросанные по всей породе обширные скопления очень твердого кремнеподобного песчаника. Куски его обычно лежали на более мягкой породе, размытой со всех сторон. В целом, при взгляде сбоку, все это напоминало огромные грибы (рис. 1).
Рис. 1. Грибообразная конкреция, известная под названием Столовой скалы, близ ранчо Штернберга, в Тексасе.
Эти породы, несогласно залегающие на верхнекаменноугольных отложениях, принадлежат к Дакотскому ярусу меловой системы. Эти осадочные породы[8]8
Так называемые осадочные породы (глина, песок, известняк, мел и др.) отлагаются слоями, идущими в известной последовательности. Есть слои более древнего происхождения, есть и более молодые. Последовательность этих слоев выясняется путем изучения заключенных в них остатков животных. Изучая «окаменелости», мы можем выяснить, какие из них моложе, какие древнее, какие появились на земле раньше, а какие позже. По этим-то остаткам мы и судим о возрасте того или другого пласта. Таким путем удалось выяснить хронологию пластов земли. Самая древняя группа пластов, в которой никаких остатков животных и растений пока не найдено, носит название архейской группы. Следующая группа будет археозойская, за ней следует палеозойская. Последнюю делят на несколько систем слоев: кембрийская система, силлурийская, девонская, каменноугольная и пермская. Названия эти даны или по местности, где данная система наиболее резко выражена (пермская), или по характеру отложений (каменноугольная). Следующей группой систем будет мезозойская (или средняя) с системами: триас, юра и мел. Последняя группа систем будет та, которая захватывает и наше время, – это кайнозойская (или новая) группа. Ее делят на две системы: третичную – с отделами палеоцен, эоцен, олигоцен, миоцен и плиоцен и четвертичную с двумя отделами – ледниковый (плейстоцен) и современный. Последний отдел и приходится на наше время. Таким образом названия систем и отделов есть не что иное, как название определенных периодов и эпох из истории нашей земли. Чем древнее по времени отложения тот или другой слой, тем древнее будут и животные, заключенные в этом слое.
[Закрыть] отложил в течение мелового периода – заключительного периода «века пресмыкающихся» – великий океан, береговая линия которого вступает в Канзас при устьи Арканзаса и продолжается в северо-западном направлении, проходя близ Беатрисы и Небраски, касаясь Айовы и уходя в Гренландию.
Я был в то время увлечен мыслями, вызванными учением Дарвина, который предлагает обращаться к природе за ответами на вопросы, касающиеся происхождения растений и животных на земном шаре.
Часто я в воображении своем отступал в прошлое на многие годы, рисовал себе средний Канзас, который теперь находится на высоте около 600 метров над уровнем моря, в виде группы островов, разбросанных в полутропическом море. Ни морозы, ни вредные насекомые, которых существовало еще очень мало, не портили листвы огромных лесов, растущих по его берегам. Опадающие листья мягко ложились на песок, и набегающий прилив покрывал их, заносил тонким илом, делал отпечатки и слепки, словно созданные из мягкого воска рукой искусного художника.
Представьте себе нынешние безлесные равнины одетыми могучими лесами. Там поднималось величественной колонной красное дерево, здесь магнолия раскрывала ароматные венчики, дальше раскидывало свою крону фиговое дерево. Ни одна человеческая рука не срывала чудных плодов. В безлюдной чаще киннамон[9]9
Коричное дерево.
[Закрыть] разливал свое благоухание рядом с сассафрасом[10]10
Растущее то кустарником, то высокоствольным, достигающим 30 м высоты, деревом, растение с двух– или трехлопастными листьями, относящееся к семейству лавровых. Кора и древесина корней сассафраса принадлежат к числу лекарственных средств и обладают запахом, несколько напоминающим укроп. Водится в Северной Америке.
[Закрыть], липа и береза, дикая вишня и душистый тополь сливали воедино свои запахи. Пятидольчатая лоза сассапарели[11]11
Вьющееся, тропическое (американское) растение.
[Закрыть] обвивала древесные стволы, а в тени рос красиво изрезанный папоротник. Но дивная картина этого прекрасного леса раскрывается только перед тем, кто собирает остатки этих лесов и силой воображения вдыхает в них жизнь: ведь если верить ученым – с тех пор как деревья этих канзасских лесов вздымали могучие стволы свои к солнцу, прошло пять миллионов лет.
Когда я задумывался о том, что буду делать в жизни, то всегда решал, что ценой каких бы то ни было лишений, опасностей и тягот я сделаю своей задачей собирание фактов о земной коре, чтобы помочь людям побольше узнать о «начале и развитии жизни на земном шаре». Мне было в то время семнадцать лет.
