Текст книги "Холодный дом (главы I-XXX)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

– Ну? Кто там и чего ему нужно? – спрашивает раздражительная Джуди.

Оказывается, это некий "мистер Джордж". Без дальнейших докладов и церемоний мистер Джордж входит в комнату.

– Ого! – говорит мистер Джордж. – Жарковато здесь у вас. Неужто вы и летом камин топите, а? Что ж! Пожалуй, вам не худо заранее приучиться к огоньку.

Последнее суждение мистер Джордж бормочет себе под нос, кивая дедушке Смоллуиду.

– Хо! Это вы! – восклицает старик. – Как дела? Как дела?

– Помаленьку, – отвечает мистер Джордж, усаживаясь на стул. – Я уже имел честь познакомиться с вашей внучкой; готов служить вам, мисс.

– А это мой внук, – говорит дедушка Смоллуид. – Его вы еще не видели. Он пошел по судебной части и дома бывает редко.

– Готов служить и ему! Он похож на сестру. Очень похож на сестру. Чертовски похож на сестру, – говорит мистер Джордж, делая сильное и не вполне лестное ударение на этом наречии.

– А вам как живется, мистер Джордж? – спрашивает дедушка Смоллуид, медленно потирая ноги.

– Да по-прежнему. Вроде как футбольному мячу.

Мистер Джордж – смуглый и загорелый мужчина лет пятидесяти, хорошо сложенный и красивый, с вьющимися темными волосами, живыми глазами и широкой грудью. Его мускулистые, сильные руки, такие же загорелые, как и лицо, поработали, должно быть, не мало. Бросается в глаза его странная манера садиться на самый краешек стула, словно он с давних пор привык оставлять у себя за спиной место для запасной одежды или снаряжения, которого теперь никогда не носит. И походка у него ровная и твердая – к ней очень пошли бы бряцанье тяжелой сабли и громкий звон шпор. Теперь он гладко выбрит, но губы складывает так, словно много лет носил пышные усы; об этом говорит и его привычка время от времени трогать верхнюю губу ладонью широкой смуглой руки. В общем, можно догадаться, что мистер Джордж – отставной кавалерист.

Трудно представить себе большую противоположность, чем мистер Джордж, с одной стороны, и члены семейства Смоллуид – с другой. Вряд ли случалось хоть одному кавалеристу на свете квартировать у людей, столь непохожих на него. Рядом с ними он точно палаш рядом с устричным ножичком. Его мускулистая фигура – и их чахлые тельца; его широкие движения, которым нужно как можно больше свободного пространства, – и их напряженные ужимки; его звучная речь – и их скрипучие, тонкие голоса – все это никак не вяжется одно с другим, представляя чрезвычайно резкий и странный контраст. Когда он сидит в середине мрачной гостиной, слегка наклонившись вперед, уперев руки в бока и расставив локти, кажется, будто стоит ему остаться здесь подольше, и он поглотит все семейство и весь четырехкомнатный дом, включая выходящую во двор кухоньку и прочее.

– Вы трете себе ноги, чтобы их оживить? – спрашивает он дедушку Смоллуида, окинув взглядом комнату.

– Да так, знаете ли, мистер Джордж, отчасти по привычке, и... да... отчасти это помогает кровообращению, – отвечает тот.

– К-ро-во-о-бра-щению! – повторяет мистер Джордж, складывая руки на груди и как будто становясь вдвое шире. – С этим у вас дело плохо, должно быть.

– Что и говорить, мистер Джордж, стар стал, – соглашается дедушка Смоллуид. – Но для своих лет я еще крепкий. Я старше ее, – он кивает на жену, – а видите, какая она! Ах ты трещотка зловредная! – снова вспыхивает в нем ярость.

– Несчастная старушенция! – говорит мистер Джордж, повернувшись в сторону миссис Смоллуид. – Не надо ругать бабушку. Поглядите на нее: чепчик набок съехал – вот-вот с головы свалится; волосы спутались. Ну-ка, мамаша, сядьте-ка попрямее! Вот так лучше. Совсем молодцом!.. Вспомните о своей матери, мистер Смоллуид, – говорит мистер Джордж, усадив как следует старуху и возвращаясь на место, – если вам мало, что эта женщина ваша жена.

– А вы сами, конечно, были примерным сыном, мистер Джордж? – язвит старик, косясь на него.

– Да нет. Я примерным не был, – отвечает мистер Джордж, заливаясь густым румянцем.

– Это меня удивляет.

– Меня тоже. А мне следовало быть хорошим сыном, да, помнится, я и хотел этого. Но не вышло. Да, я был чертовски плохим сыном, и родные не могут мной похвалиться.

– Поразительно! – восклицает старик.

– Но теперь чем меньше об этом говорить, тем лучше, – продолжает мистер Джордж. – Приступим к делу! Помните наше условие? Всякий раз, как я плачу проценты за два месяца, вы угощаете меня трубкой. Не беспокойтесь! Все в порядке. Бояться вам нечего – можете подать мне трубку. Вот новый вексель, а вот деньги – проценты за два месяца; принес полностью, хоть и чертовски трудно скопить такую сумму, когда занимаешься тем, чем занимаюсь я.

Мистер Джордж сидит, скрестив руки на груди и словно поглощая всю гостиную вместе со всем семейством, а дедушка Смоллуид с помощью Джуди отпирает конторку и достает два черных кожаных бумажника; в один из них он кладет только что полученный документ, из другого вынимает другой такой же документ и передает его мистеру Джорджу, который скручивает его, чтобы потом раскурить им трубку. Прежде чем выпустить один документ из его кожаной тюрьмы и заключить в нее другой, старик, надев очки, проверяет каждую букву и каждый знак препинания в обоих, трижды пересчитывает деньги, требует, чтобы Джуди не менее двух раз повторила каждое произнесенное ею слово, и, весь дрожа, говорит и действует так медлительно, что эта операция отнимает уйму времени. Только после того как она закончена вполне, старик, наконец, отрывает жадные глаза и пальцы от бумаг и денег и отвечает на последнее замечание мистера Джорджа следующими словами:

– Бояться набить трубку? Мы вовсе не так скупы, сэр. Джуди, сейчас же подай трубку и стакан холодного грога мистеру Джорджу.

Игривые близнецы все это время смотрели прямо перед собой, если не считать той минуты, когда внимание их было приковано к черным кожаным бумажникам; теперь же оба они удаляются, полные презрения к посетителю и бросая его на произвол старика, подобно тому как удирают два медвежонка, оставив путешественника в лапах папаши-медведя.

– Так, значит, вы тут и сидите целый день? – говорит мистер Джордж, скрестив руки на груди.

– Именно, именно, – кивает старик.

– И ничем не занимаетесь?

– Присматриваю за камином, чтоб огонь не погас, чайник не выкипел, жаркое не пережарилось...

– Когда оно есть, – вставляет мистер Джордж весьма многозначительным тоном.

– Вот именно. Когда оно есть.

– Неужто вы ничего не читаете, не просите, чтобы вам почитали вслух?

Старик качает головой с жестким, коварным торжеством.

– Нет, нет. В нашем семействе охотников до чтения не было. Читать только время терять. Чтением денег не заработаешь. Ни к чему. Бесполезное занятие. Нет, нет!

– Не знаешь, кому из вас двоих лучше живется, – говорит посетитель так тихо, что глуховатому старику трудно расслышать эти слова, и переводит глаза с него на старуху. – Послушайте! – произносит он громко.

– Слушаю.

– А ведь вы, наверное, распродадите мое имущество, если я хоть на день опоздаю внести проценты, – говорит мистер Джордж.

– Любезный друг мой! – восклицает дедушка Смоллуид, раскрыв объятия. Никогда, никогда, любезный друг мой! Но мой приятель в Сити – тот, кого я упросил одолжить вам деньги, – он, пожалуй, на это способен!

– Ага, значит, вы не можете за него поручиться? – спрашивает мистер Джордж и едва слышно заканчивает свой вопрос словами: "Подлый старый лжец!"

– Любезный друг мой, ведь на него положиться нельзя. Я бы не решился ему довериться. Он требует, чтобы соглашение выполнялось неукоснительно, любезный друг мой.

– Требует, черт бы его побрал, – говорит мистер Джордж.

Чарли приносит поднос с трубкой, маленькой пачкой табаку и грогом, и мистер Джордж спрашивает ее:

– А ты что тут делаешь? Больно уж ты непохожа на здешних обитателей.

– Я хожу к ним на работу, сэр, – отвечает Чарли.

Осторожно сняв с девочки шляпу, кавалерист (если только он действительно служит или служил в кавалерии) гладит Чарли по головке, едва прикасаясь к ней сильной рукой.

– Ты украшаешь этот дом – придаешь ему здоровья. А то ведь тут не хватает молодости, как не хватает свежего воздуха.

Он отпускает ее, закуривает трубку и пьет за здоровье "приятеля мистера Смоллуида в Сити", каковой представляет собою единственную выдумку, созданную воображением уважаемого старого джентльмена.

– Значит, по-вашему, он способен жестоко прижать меня, а?

– По-моему, способен... боюсь, что так. Я знаю, что так он уже поступал раз двадцать, – опрометчиво говорит дедушка Смоллуид.

Опрометчиво потому, что его оцепеневшая дражайшая половина, некоторое время дремавшая у огня, мгновенно встрепенулась и затараторила:

– Двадцать тысяч фунтов, двадцать двадцатифунтовых бумажек в денежной шкатулке, двадцать гиней, двадцать миллионов по двадцати процентов, двадцать...

Но тут ее внезапно прерывает летящая подушка, которую посетитель, ошарашенный новизной этого своеобразного эксперимента, ловит в тот самый миг, когда она, как всегда, уже чуть было не придавила старуху.

– Дура зловредная! Скорпион... зловредный скорпион! Жаба разомлевшая! Трещотка, болтунья, ведьма на помеле, сжечь тебя давно пора! – задыхается старик, распростертый в кресле. – Любезный друг, встряхните меня немножко!

Изумленный мистер Джордж переводит глаза с одного на другую, а выслушав просьбу, хватает своего почтенного знакомца за шиворот и легко, словно куклу, сажает его прямо, раздумывая, по-видимому: "Уж не вытрясти ли из старца всякую возможность швыряться подушками и не стряхнуть ли его в могилу?" Поборов искушение, он все же так трясет старика, что голова у того мотается, как у балаганного арлекина, потом ловко сажает его в кресло и столь резким движением поправляет на нем ермолку, что старик после этого добрую минуту моргает глазами.

– О господи! – вздыхает мистер Смоллуид. – Довольно! Благодарю вас, любезный друг, довольно. Ох, боже мой, не продохнуть! О господи!

Мистер Смоллуид бормочет все это, явно побаиваясь своего любезного друга, который все еще маячит перед ним и кажется ему еще более крупным, чем раньше.

Однако устрашающее видение постепенно оседает на свой стул и глубоко затягивается табачным дымом, утешая себя следующими философскими размышлениями вслух:

– Вы, пожалуй, правы, что соблюдаете условие со своим приятелем в Сити, почтенный, – ведь его имя начинается с буквы "Ч".

– Вы что-то сказали, мистер Джордж? – спрашивает старик.

Кавалерист, мотнув головой, наклоняется вперед, держа трубку в правой руке, и, облокотившись на правое колено, другую руку кладет на левое, по-военному отставив левый локоть, затем снова подносит трубку ко рту. Покуривая, он серьезно и внимательно смотрит на мистера Смоллуида, время от времени разгоняя клубы дыма, чтобы лучше видеть старика.

– Мне думается, – говорит он, чуть меняя позу, чтобы плавным округлым движением поднести стакан к губам, – что я единственный из живых людей (да и мертвых тоже), кому удалось заставить вас потратить деньги на трубку.

– Пожалуй! -соглашается старик. – Сказать правду, я никого не приглашаю в гости, мистер Джордж, и никого не угощаю. Не могу себе этого позволить. Но раз уж вы, хоть и вежливо, настояли на трубке...

– Дело не в том, сколько она стоит, – это мелочь. Просто мне пришла блажь вытянуть из вас хоть это. Получить хоть что-нибудь за свои деньги.

– Ха! Вы предусмотрительны, сэр, вы предусмотрительны! – восклицает дедушка Смоллуид, потирая ноги.

– Очень. И всегда был. – Пых! – Вот вам неоспоримое доказательство моей предусмотрительности, – я нашел дорогу сюда. – Пых! – И еще одно – я сделался тем, кем являюсь теперь. – Пых! – Я славлюсь своей предусмотрительностью, – говорит мистер Джордж, спокойно продолжая курить. Она-то меня и вывела в люди.

– Не унывайте, сэр. Вы еще можете выйти в люди.

Мистер Джордж смеется и делает глоток.

– Может быть, у вас есть родственники, которые согласятся уплатить этот должок, – спрашивает дедушка Смоллуид, и в глазах его зажигаются огоньки, а может, среди них найдутся два-три кредитоспособных человека, которые поручатся за вас, так, чтобы я мог уговорить своего приятеля в Сити дать вам новый заем? Мой приятель в Сити удовольствуется двумя кредитоспособными поручителями. Неужели у вас нет таких родственников, мистер Джордж?

Продолжая курить, мистер Джордж отвечает на это с невозмутимым видом:

– Ежели бы они и были, я все равно не стал бы их беспокоить. В юности я и так причинил немало беспокойства своей родне. Может быть, это и хорошо, когда блудный сын, в лучшие свои годы только прожигавший жизнь, наконец раскаивается, возвращается к порядочным людям, которые не могли им гордиться, и живет на их счет; но это не в моем духе. Если уж ты ушел из дому, то, по-моему, лучший вид покаяния – держаться подальше от своих.

– Но естественная привязанность, мистер Джордж? – возражает дедушка Смоллуид.

– К двум кредитоспособным поручителям, а? – говорит мистер Джордж, покачивая головой и спокойно покуривая. – Нет. Это тоже не в моем духе.

Дедушка Смоллуид, после того как его в последний раз встряхнули, мало-помалу соскальзывал с кресла, а теперь превратился в узел тряпья, из которого раздается голос, зовущий Джуди. Эта гурия появляется, привычно встряхивает его, и старец приказывает ей остаться в комнате, ибо он, по-видимому, остерегается докучать гостю просьбами о помощи.

– Да! – начинает приведенный в порядок дедушка Смоллуид. – Если бы вам удалось разыскать капитана, мистер Джордж, – это бы вас поставило на ноги. Помните, как вы в первый раз пришли сюда, прочитав наши объявления в газетах, – когда я говорю наши, я имею в виду объявления моего приятеля в Сити и еще двух-трех человек, которые таким же образом помещают свои капиталы и так со мной дружны, что изредка помогают мне в моей нужде, – вот если бы вы тогда услужили нам, мистер Джордж, это поставило бы вас на ноги.

– Я бы не прочь стать на ноги, как вы выражаетесь, – говорит мистер Джордж, продолжая курить, однако уже несколько утратив спокойствие духа, ибо с той минуты, как Джуди вошла и стала за стулом дедушки, он до некоторой степени находится во власти каких-то чар, – но, конечно, не очарования, – и не в силах оторвать глаза от нее, – я бы не прочь стать на ноги, однако, в общем, я рад, что это не удалось.

– Почему же, мистер Джордж? Почему, скажите, ради... ради ведьмы? спрашивает дедушка Смоллуид, явно раздраженный.

(Слово "ведьма", вероятно, вырвалось у него потому, что взгляд его упал на спящую миссис Смоллуид.)

– По двум причинам, почтенный.

– Какие же это две причины, мистер Джордж? Какие, скажите, ради...

– Нашего приятеля в Сити? – доканчивает его фразу мистер Джордж, спокойно отпивая из стакана.

– Да, если хотите. Какие причины?

– Во-первых, – отвечает мистер Джордж, по-прежнему не отрывая глаз от Джуди, словно она так стара и так похожа на дедушку, что безразлично, к кому из них обоих обращаться, – вы, джентльмены, меня провели. Вы писали в объявлениях, что мистер Хоудон (или капитан Хоудон, если верить поговорке: "Капитан – капитаном и останется") может узнать от вас нечто для него полезное.

– Ну? – резким, пронзительным голосом понукает его старик.

– Вот вам и ну! – говорит мистер Джордж, не переставая курить. – Не велика польза, когда тебя сажают в тюрьму по приговору лондонских торговцев, а ведь так оно и было бы, явись он к вам.

– Почем вы знаете? Богатые родственники могли бы уплатить его долги целиком или хоть частично. Не мы провели его, а он – нас. Он задолжал нам кучу денег. Я скорей задушу его, чем прощу ему долг. Как вспомнишь про него... – рычит старик, растопырив бессильные пальцы, – так бы и задушил его сию же минуту.

Во внезапном порыве ярости он запускает подушкой в безобидную миссис Смоллуид, но подушка, никого не задев, пролетает мимо, ее кресла.

– Я и сам знаю, – отзывается кавалерист, на мгновение вынимая трубку изо рта и переводя глаза, следившие за полетом подушки, на головку трубки, которая едва курится, – я и сам знаю, что он сорил деньгами и промотался. Я долгое время был с ним, когда он во весь опор мчался к разорению. Болен он был или здоров, богат или беден, я всегда находился при нем. Вот этой самой рукой я удержал его однажды, когда он уже прошел через все, разбил все в своей жизни... и поднес пистолет к виску.

– Жалко, что не выстрелил! – говорит благожелательный старец. – Жалко, что голова его не разлетелась на столько кусков, сколько фунтов он задолжал!

– Случись так, от нее бы, конечно, только пыль осталась, – холодно отзывается кавалерист. – Так или иначе, когда-то у него было все молодость, надежды, красота; потом не осталось ничего, и хорошо, что я не смог его разыскать тогда и принести ему столь большую "пользу". Это причина номер один.

– Надеюсь, причина номер два так же уважительна? – рычит старик.

– Нет. Вторая причина более эгоистическая. Чтобы его разыскать, мне самому пришлось бы попасть на тот свет. Он теперь там.

– Почем вы знаете, что он на том свете?

– Потому что на этом его нет.

– А почем вы знаете, что на этом его нет?

– Не теряйте терпения, как потеряли деньги, – советует мистер Джордж, невозмутимо выбивая пепел из трубки. – Он давным-давно утонул. В этом я уверен. Он упал за борт корабля. Не знаю только – нарочно или случайно. Может, ваш приятель в Сити знает... А вы не помните этого мотива, мистер Смоллуид? – добавляет он и насвистывает мотив, отбивая такт пустой трубкой по столу.

– Мотив! – повторяет старик. – Нет. Тут у нас никаких мотивов не поют.

– Это похоронный марш из "Саула" *. Под этот марш хоронят военных, и лучше всего закончить наш разговор этой музыкой. А теперь, если ваша прелестная внучка, – простите, мисс, – соблаговолит прибрать эту трубку, вам не придется тратиться на новую, когда я опять приду сюда через два месяца. Добрый вечер, мистер Смоллуид!

– Любезный друг!

Старик протягивает ему обе руки.

– Значит, вы думаете, что ваш приятель в Сити жестоко прижмет меня, если я не уплачу процентов в срок? – спрашивает кавалерист, глядя на него сверху вниз, словно великан на карлика.

– Боюсь, что так, любезный друг, – отвечает старик, глядя на него снизу вверх, словно карлик на великана.

Мистер Джордж смеется, бросает последний взгляд на мистера Смоллуида, делает прощальный поклон в сторону презирающей его Джуди и выходит из гостиной такой походкой, что чудится, будто он гремит саблей и прочими металлическими предметами кавалерийского обмундирования.

– Проклятый плут! – рычит престарелый джентльмен, скорчив отвратительную рожу в сторону закрывшейся двери. – Но я скручу тебя, собаку! Я тебя скручу!

Прорычав эти доброжелательные слова, мистер Смоллуид воспаряет духом в те увлекательные области мышления, которые для него открыты его воспитанием и деятельностью; и вот опять он и миссис Смоллуид недвижно проводят часы своего заката, словно два бессменных часовых, забытых, как уже было сказано, Черным Разводящим – Смертью.

Пока чета неотлучно находится на своем посту, мистер Джордж тяжелой поступью шагает по улицам с молодецким видом, но очень серьезным выражением лица. Уже восемь часов вечера, и сумерки наступают быстро. Он останавливается у моста Ватерлоо *, читает афишу и решает пойти в цирк Астли *. Там он восторгается лошадьми и цирковым искусством, критическим оком разглядывает оружие; недоволен фехтовальными номерами, так как фехтующие не умеют обращаться с рапирой; зато растроган до глубины души чувствительными сценами. Когда же под конец император Татарии, поднявшись на колесницу, улетает, милостиво благословляя соединившихся влюбленных британским флагом, ресницы мистера Джорджа увлажняются от душевного волнения.

Но вот представление окончилось, и мистер Джордж, снова перейдя по мосту через реку, направляется к тому расположенному между Хэймаркетом * и Лестер-сквером * прелюбопытному кварталу, где в изобилии встречаются невзрачные гостиницы и невзрачные иностранцы, помещения для игры в мяч, боксеры, учителя фехтования, телохранители, лавки старинного фарфора, игорные дома, выставки и всякий разношерстный люд, потрепанный жизнью и не желающий привлекать к себе внимания. Забравшись в самую глубь этого околотка, он входит во двор, потом в длинный, выбеленный крытый проход и приближается к большому кирпичному строению, которое состоит лишь из голых стен, пола, стропил и кровли с прорезанными в ней окнами верхнего света и на фасаде которого, – если только можно сказать, что у этого строения есть фасад, – написано: "Галерея-Тир Джорджа, стрельба в цель и прочее".

Он входит в "Галерею-Тир Джорджа, стрельба в цель и прочее", а в ней горят газовые рожки (частью уже погашенные), стоят две выбеленные мишени для стрельбы из ружья, принадлежности для стрельбы из лука и для фехтования и все, что требуется для бокса, этого поистине британского искусства. Сегодня вечером здесь никто не занимается этими видами спорта, поэтому "Галерея-Тир Джорджа" безлюдна и вся целиком предоставлена уродливому коротышу с большой головой, который сейчас спит на полу.

Коротыш смахивает на оружейного мастера – он в зеленом суконном фартуке и шапочке, а лицо и руки у него запачканы порохом и почернели от возни с ружьями, которые ему приходится заряжать. Он лежит на свету, перед ярко-белой мишенью, и на ее фоне кажется еще чернее, чем он на самом деле. Неподалеку стоит крепкий, грубо сколоченный стол с тисками, – за этим столом коротыш работал весь день. Лицо у него словно сдавленное; одна щека сизого цвета и вся в пятнах – очевидно, он как-то раз, а может быть и не раз, пострадал от взрыва во время работы.

– Фил! – тихо окликает его кавалерист.

– Здесь! – громко отзывается Фил, с трудом поднимаясь на ноги.

– Как дела?

– Дела – как сажа бела, – отвечает Фил. – Только пять дюжин ружейных выстрелов да дюжина пистолетных. И как нарочно – все в цель!

Вспомнив об этом, Фил жалобно охает.

– Закрывай лавочку, Фил!

Фил идет выполнять приказ, и тогда становится ясно, что он хромает, хотя способен двигаться очень быстро. На испещренной пятнами стороне его лица нет брови, на другой стороне бровь черная, косматая, и это несоответствие придает ему чрезвычайно своеобразный и довольно зловещий вид. Руки его, как видно, испытали все, что только можно испытать, кроме потери пальцев, – они скрючены, изборождены рубцами и шрамами. Сила у него, должно быть, большая, – тяжелые скамьи он поднимает с таким видом, словно они легче перышка. У него есть занятная привычка: когда ему нужна какая-нибудь вещь, он не идет к ней прямо, а ковыляет вокруг всей галереи, задевая плечом за стену, так что по всем четырем стенам этого помещения тянется грязная полоса, которую принято называть "следом Фила".

Сей страж, охраняющий "Галерею-Тир Джорджа" в отсутствие самого Джорджа, теперь запирает огромные двери, гасит все газовые рожки, кроме одного, – да и тот горит тускло, – и заканчивает свою работу тем, что вытаскивает из-за дощатой перегородки в углу два тюфяка и постельные принадлежности. Тюфяки раскладывают в противоположных концах галереи, причем кавалерист стелет постель себе, а Фил себе.

– Фил! – говорит, подойдя к нему, хозяин, который уже снял сюртук и жилет и, оставшись в рубашке и штанах, выглядит еще более воинственно, чем раньше. – Тебя, кажется, нашли в чьем-то подъезде, а?

– В сточной канаве, – отвечает Фил. – Ночной сторож споткнулся и шлепнулся прямо на меня.

– Так, значит, для тебя бродячая жизнь дело привычное сызмальства?

– Чего привычней! – отвечает Фил.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, командир.

Фил даже к постели не может направиться прямо, а находит нужным пройти вдоль двух стен галереи, задевая их плечом, и только тогда поворачивает к своему тюфяку. Кавалерист, пройдясь раза два от места для прицельной стрельбы до мишени и посмотрев на луну, свет которой проникает сквозь окна в кровле, направляется более прямым путем к своему тюфяку и тоже укладывается спать.

ГЛАВА XXII

Мистер Банкет

Вечер сегодня жаркий, но аллегорическому римлянину на Линкольновых полях, должно быть, прохладно, да и немудрено – ведь у мистера Талкингхорна оба окна открыты настежь, а кабинет у него высокий, сумрачный, и в нем всегда сквозняк. Все это не очень приятно, когда приходит ноябрь с туманом и слякотью или январь со льдом и снегом, но в душные знойные дни долгих каникул тут хорошо. Вот почему у аллегорического римлянина довольно свежий вид, хотя щеки у него как персики, колени как букеты цветов, а вместо икр на ногах и мускулов на руках – розовые припухлости.

Тучи пыли летят в окна мистера Талкингхорна, но еще больше ее скопилось на его мебели и бумагах. Все здесь покрыто толстым слоем пыли. И когда полевой ветерок, заблудившись, попадает в эту комнату и в испуге мечется, как слепой, торопясь улететь вон отсюда, он пускает столько же пыли в глаза аллегорическому римлянину, сколько суд – или мистер Талкингхорн, как один из его самых преданных служителей, – временами пускает в глаза непосвященным.

В этом своем унылом складе пыли, – вездесущего вещества, в которое превратятся и его бумаги, и он сам, и все его клиенты, и все одушевленные и неодушевленные предметы, какие есть на свете, – мистер Талкингхорн сидит за бутылкой у открытого окна и смакует старый портвейн. Человек жесткий, замкнутый, сухой и молчаливый, он, однако, не хуже других способен смаковать старое вино. Ларь с бесценным портвейном хранится у него в хитроумно устроенном погребе под Линкольновыми полями, и этот погреб – одна из его многочисленных тайн. Когда он обедает дома один, как обедал сегодня, он сначала съедает принесенные из ресторана рыбу и бифштекс или цыпленка, потом спускается со свечой в руке в гулкие подвалы, вырытые под опустелым домом, а затем неторопливо возвращается к себе, предшествуемый отдаленным отзвуком хлопающих дверей и овеянный запахом земли, приносит в свой кабинет бутылку и наливает из нее в рюмку сверкающий полувековой нектар, который краснеет за стеклом от сознания своей славы и наполняет всю комнату благоуханием виноградников Юга.

Сидя в сумерках у открытого окна, мистер Талкингхорн смакует вино. Оно как будто шепчет ему о своем полувековом безмолвии и плене, а он от этого все крепче замыкается в себе. Еще более непроницаемый, чем всегда, он сидит, пьет и, пожалуй, немного размякает в одиночестве, вспоминая в этот час сумерек обо всех известных ему тайнах, которые связываются в его представлении с темнеющими лесами за городом и просторными, обезлюдевшими, запертыми особняками в городе; а быть может, даже уделяет несколько мыслей самому себе, своей семейной истории, своим деньгам, своему завещанию, – все это тайна для всех, – и тому единственному своему другу, холостяку, человеку того же склада и тоже юристу, который до семидесяти пяти лет жил так же, как мистер Талкингхорн, но внезапно почувствовал (как говорят), что жизнь эта слишком однообразна, и как-то раз, летним вечером, подарил свои золотые часы своему парикмахеру, не спеша вернулся домой в Тэмпл и повесился.

Но сегодня вечером мистер Талкингхорн не один и потому не может размышлять так долго, как привык. Из скромности отодвинув стул, так что сидеть не очень удобно, за тем же столом сидит лысый, кроткий, с лоснящимся лицом человек, который почтительно кашляет в руку, когда юрист приглашает его налить себе вина.

– Ну, Снегсби, – говорит мистер Талкингхорн, – давайте опять поговорим об этой странной истории.

– Пожалуйста, сэр.

– Вы сказали мне, когда были так добры зайти сюда вчера вечером...

– За что я должен попросить у вас извинения, сэр, если это была смелость с моей стороны; но вы, помнится, проявили некоторый интерес к этому лицу, и я подумал, что вы, может быть... пожелаете...

Мистер Талкингхорн не такой человек, чтобы помочь собеседнику сделать вывод или подтвердить какое-нибудь предположение, если они касаются его самого. Поэтому мистер Снегсби, робко покашливая, нерешительно повторяет:

– Я, конечно, должен просить у вас извинения, сэр, за эту смелость.

– Не беспокойтесь, – ободряет его мистер Талкингхорн. – Так вы говорили мне, Снегсби, что надели шляпу и отправились сюда, не сказав об этом жене. Мне кажется, вы поступили осмотрительно, ибо все это не так важно, чтобы об этом стоило говорить кому-нибудь.

– Изволите видеть, сэр, – объясняет мистер Снегсби, – моя женушка, говоря напрямик, любознательна. Да, любознательна. Она, бедняжка, страдает спазмами, и ей полезно, когда ум у нее чем-нибудь занят. Вот она и старается его занять... я бы сказал, чем попало, все равно касается это ее или не касается... особенно, если не касается. У моей женушки очень деятельный ум, сэр.

Мистер Снегсби делает глоток и, восторженно кашляя в руку, бормочет:

– Боже мой, какое прекрасное вино!

– Значит, вы скрыли от нее свой вчерашний визит? – спрашивает мистер Талкингхорн. – И сегодняшний тоже?

– Да, сэр, сегодняшний тоже. Сейчас моя женушка, говоря напрямик, в набожном настроении – так по крайней мере она считает сама – и присутствует на так называемых "Вечерних бдениях" одного духовного лица, некоего Чедбенда. Он, бесспорно, очень красноречив, но мне лично не особенно нравится его стиль. Однако не в этом дело. Но поскольку моя женушка сегодня занята, мне легко удалось заглянуть к вам без ее ведома.

Мистер Талкингхорн кивает.

– Налейте себе еще, Снегсби.

– Очень вам благодарен, сэр, – отзывается торговец, почтительно покашливая. – Замечательное вино, сэр!

– Теперь это вино считается редким, – говорит мистер Талкингхорн. – Ему пятьдесят лет.

– Да неужели, сэр? Впрочем, я ничуть этому не удивляюсь, разумеется. Ему можно дать... сколько угодно лет.

Воздав эту дань портвейну, мистер Снегсби скромно покашливает в руку, как бы извиняясь за то, что пьет такую драгоценность.

– Вы можете повторить еще раз все то, что говорил мальчик? – спрашивает мистер Талкингхорн, засовывая руки в карманы своих поношенных брюк и спокойно откидываясь назад в кресле.

– С удовольствием, сэр.

И владелец писчебумажной лавки очень точно, хотя и несколько многословно, пересказывает все, что говорил Джо у него в доме при гостях. Подойдя к концу рассказа, он вдруг вздрагивает всем телом и обрывает свою речь восклицанием:

– Боже мой, я и не знал, сэр, что здесь присутствует еще один джентльмен!

Мистер Снегсби испугался, заметив, что между ним и поверенным, неподалеку от стола, стоит внимательно всматривающийся в них человек со шляпой и палкой в руках – человек, которого не было здесь, когда сам мистер Снегсби вошел, и который при нем не входил ни в дверь, ни в окно. В комнате стоит шкаф, но петли его дверцы не заскрипели ни разу; не слышно было и шума шагов по полу. Однако этот третий человек стоит здесь со шляпой и палкой в руках, заложенных за спину, – внимательный, сосредоточенный и спокойный слушатель. Это крепко сложенный, немолодой, степенный на вид мужчина с острыми глазами, одетый в черный костюм. Он смотрит на мистера Снегсби с таким видом, словно хочет написать с него портрет, но, кроме этого, в нем на первый взгляд нет ничего особенно замечательного, – разве что появился он на манер привидения.